Выпуск №13
Автор: Татьяна Пушкарёва
НИЧЕГО
У подстанции дорога разветвлялась. Два коротких рукава обтекали островок гаражей с плотно захлопнутыми пастями ворот и встречались на пятачке перед школьным двором. Одинаковые по длине, они всегда толкали детей на соревнование. Но и бегом, и на велосипедах соперники выскакивали из-за гаражей одновременно. Место это считалось безопасным: там почему-то не собирались пьяницы, обычно ценившие обшарпанный шарм гаражей, бродячие собаки тоскливо взглядывали на подстанцию и меняли направление движения на противоположное, а местный дурачок Пашка страшно плакал каждый раз, когда на его глазах кто-нибудь подходил к перепутью. Пытаясь поддерживать какое-никакое душевное спокойствие, он избегал той части посёлка. Вопреки разумению дорожки назывались правая и левая. Такое именование имело смысл только при движении в сторону школы, но кто ждёт от топонимов логики?
Первого сентября, Люба, теперь уже семиклассница, проведя всё лето в лагерях и у бабушки в Прибалтике, топала привычным путём. Она не задумывалась, как пойти, высматривала подружек, поправляла гольфы. Но перед развилкой на неё как из-под земли выскочила бабка Арина, дёрнула вправо, вцепилась в руку повыше локтя и поковыляла рядом.
— Ты, девка, до той дороге больше не ходи. Хватит. Только сюда, направо. Поняла?
— Нет, — честно призналась Люба. — А то что?
— А то ничего! — прошипела бабка.
— Ну и какая разница, если ничего?
Бабка аж подпрыгнула и вздрогнула.
— Ничего, рыба моя, очень страшное.
Бабка остановилась, повернула к себе Любу и внимательно смотрела на неё совиными глазами в кругах морщин. Ждала. Любе стало жутко без всякого ничего, про бабку Арину разное рассказывали, все дети посёлка считали её ведьмой.
— Ну? — с нажимом сказала бабка. — Спросишь что-нибудь?
Люба пожала плечами. Бабка плюнула ей под ноги, развернулась и побрела обратно. Люба некоторое время постояла, глядя ей вслед, ещё раз пожала плечами и отправилась в школу. Когда она миновала ворота последнего гаража, сзади донёсся бабкин окрик:
— По левой не ходи! Только правая! Правая!
Люба уныло брела в школу. День надвигался бестолковый, шестое марта, пятница. Будет скучная линейка, несколько скучных уроков, скучный концерт, скучные открытки от одноклассников. Дома ждёт уборка (намечались гости), возня на кухне с мамой. Ни кино посмотреть, ни музыку послушать, ни с девчонками прогуляться. Она обошла очередную лужу и подняла голову. Поперёк одной дорожки слонялся Андрейка-ботан с чахлой веточкой мимозы. Люба знала, кого он поджидал. Сначала заикаясь, поздравит с праздником, а потом опять про свою Антарктиду начнёт. Задолбал. Пока Андрейка её не заметил, Люба перешла на противоположную сторону, ускорилась и нырнула на другую тропу. На секунду в ней шевельнулось беспокойство, но смотреть в этой утренней серости и сырости на Андрейкины мягкие губы, всегда кажущиеся липкими и грязноватыми, на его красные веки — ну уж нет. А в школе он подойти не решится.
После нескольких шагов она остановилась, крепко зажмурилась, тряхнула головой и огляделась. Первой в голову пришла мысль о слепоте. Но свои руки и ноги в ношеных сапогах Люба видела. Туман? Похоже. Любу окружала серая субстанция с лёгким обещанием перламутрового свечения на подложке. Правда, в ней не ощущалось должной сырости и запаха.
— Ничего, Любка, — сказала она самой себе вслух, звук голоса, казалось, затихал в нескольких сантиметрах ото рта и даже не достигал ушей, — сейчас до школы. В конце концов в забор упрёшься, а там направо, направо к калиточке…
Но только она произнесла «направо», в голове заскрипел противный голос бабки Арины: «По левой не ходи. Только правая. Правая». Люба поняла, что нарушила старухин наказ, который, оказывается, не задумываясь, соблюдала всё это время. Её накрыла паника, забор уже давно должен быть тут! Школа должна быть тут! Она повернула направо, пробежала расстояние, которое ноги знали наизусть, и помчалась по правой дорожке. И обратно по ней. И ещё разок. Не помогло. Вокруг разливалась ровная и равнодушная пустота. Люба закричала, упала и пыталась бить по земле кулаками, но кулаки проходили сквозь дымку. Она поджала ноги, завалилась на бок и осталась то ли лежать, то ли висеть. Её окружало ничего, не чёрное, не белое, не мягкое, не твёрдое. Только очень-очень тихое. Ни трения одежды, ни топота, даже собственного дыхания не слышно. Люба задремала. Вдруг во сне на неё налетела птица, удивительно похожая на бабку Арину. «Не спи, дура! — ухнула она. — Зови на помощь. Не могу тебя найти».
Люба завопила спросонья, подскочила. Ничего уже сожрало её школьную сумку и почти растворило пальто, на левой руке не хватало половины мизинца, будто его подтёрли ластиком — ни шрама, ни крови. Она ринулась туда, где, по её представлениям, приткнулась их трёхэтажка. Но на воображаемом входе в подъезд передумала и рванула в соседний двор — там жила бабка Арина. Ведь это бабка Олюшки-маникюрши, все знают, где она живёт. Люба изобразила бег на второй этаж и забарабанила в невидимую дверь. Всхлипнула, ворвалась внутрь и заорала: «Спасите! Спасите!»
Среди ночи бабка подпрыгнула на своей скрипучей кровати. Олюшка разлепила веки:
— Ты чего, ба?
— Чего надо. Буду дня через три. Скажи матери утром.
Олюшка слышала, как бабка шуршит в коридоре одеждой, хлопнула дверь, шаркающие шаги удалились в сторону лестницы. Засыпая, Олюшка различила, как бабка идёт через двор — август стоял горячий и только к рассвету в раскрытые окна вливалось немного прохлады.
Любе никто не ответил. И она опять стала сворачиваться в клубок: ничего не хотелось, вялое безразличие поглощало её. В полусне ей снова привиделась здоровенная сова, нарезающая круги в какой-то немыслимой вышине и периодически орущая своё извечное «У-ху». Птица то приближалась, то удалялась, в какой-то момент она завопила так громко, противно и протяжно, что Люба очнулась. Сова заверещала снова. Звук шёл издалека, будто через слой ваты, но он ей не приснился. Люба стала карабкаться вверх, туда, откуда, как ей казалось, доносился крик.
О таинственном исчезновении девчонки Ефремовых и не менее таинственном возвращении через шесть месяцев в посёлке говорили года три. Интересовались, Любка ли это вообще, где она пропадала и откуда вернулась целёхонькая, за исключением пальца, и почему на вопрос «Что случилось?» твёрдо отвечает «Ничего» и заливается слезами.
НОГОТКИ
Ногти Олюшке стригла бабка. С самого рождения. Стригла грубыми ножницами, держала крошечную лапку тёмными цепкими руками, о красоте не заботилась, на Олюшкины всхлипы и протесты внимания не обращала. Ногти бабка складывала в специальную банку, старую, жестяную, с погнутой крышкой. Один забирала себе — в другую жестянку, где хранила свои — заскорузлые, твёрдые, окрашенные кухонными заботами то в морковный, то в свекольно-красный, то в картофельно-земляной.
Как-то летом Олюшка, ей было лет шесть, не найдя никого из товарищей ни в своём дворе, ни в соседнем, вернулась в пустую квартиру и от скуки забралась в кухонный шкаф. Понюхала лаврушку, насыпала в рот сахара, полезла за содой и уксусом, чтобы устроить себе вулкан в раковине, да наткнулась на бабкины жестянки. Сначала потрясла свою коробку. Ноготки, едва покрывавшие дно, слабо шорхали о стены. При резких и сильных потряхиваниях казалось, что внутри коробки бегает крошечный зверик и цокает коготками. Бабкин-то зверик, поди, покрупнее будет. Но бабкина коробка стояла дальше и ухватить её было трудно. Олюшка тянулась, вставала на цыпочки, а коробка как будто нарочно уворачивалась и соскальзывала вглубь полки. Ну ещё чуть-чуть, чуточку. Олюшка схватила банку и не смогла понять, на чём она стоит. Несколько секунд босые пальцы не чувствовали никакой опоры. И долгую секунду Олюшка висела в воздухе, а потом начала падать. Назад, назад, назад. Почему-то очень медленно. Ни удара, ни боли падения Олюшка не почувствовала. Когда она открыла глаза, над нею склонялась бабка — и бабка орала. Слов Олюшка не различала. Только чувствовала, как на неё несётся страшное и чёрное, бешеное, как рассветная электричка, существо. Темнота становилась гуще, дышать не получалось, воняло болотом, во рту растекался лягушачий вкус тины. Почти захлебнувшуюся Олюшку вырвало зелёной дрянью. И это остановило бабку. Она резко замолкла. Вздёрнула внучку на ноги, выхватила из рук коробку и гуттаперчевым движением невообразимо длинной руки задвинула свою прелесть в шкаф. После чего поволокла Олюшку мыться.
Привычный порядок — норма для маленького существа. Раньше Олюшка не задумывалась, зачем бабка собирает ногти. Да и вообще ей казалось, что так поступают все. Правда открылась через неделю после падения. Олюшка, отсидевшая эти семь дней под домашним арестом, рассказала свою драму подружке, рыжей Зинке из второго подъезда. Зинка большая, Зинке почти девять. Но слушала она так, будто Олюшка вела прямую трансляцию из пряничного домика. Потом выдохнула и спросила:
— Так с чем банка, я не поняла?
— С ногтями. Бабкиными.
— Она у тебя точно ведьма. Все говорят, она ведьма. Зачем нормальному человеку собирать ногти в коробку?
— А у тебя мама не собирает?
— Вот ещё! Да никто не собирает. Я вообще такую хрень первый раз слышу. Ногти! Очуметь!
Зинка, конечно, растрезвонила всем. Олюшка несколько дней не выходила из дома и плакала тихонько в своём углу, чтобы ещё раз не досталось от бабки или матери. Потом стала ускользать из двора, когда там никто не играл, и шла на свалку. На свалке было гадко, и туда никто не приходил дразнить Олюшку ведьминым отродьем. Там она и увидела дохлого голубя. Пнула мумифицировавшуюся тушку, и она тут же распалась на отдельные детали. Пока крошечный черепок катился пропорциональное приложенной силе расстояние, Олюшка придумала, как ей быть.
Через глазницы вымытого черепа отлично прошёл тонкий чёрный шнурок. Олюшка пропустила его через дырочку дважды. Завязала. Получился браслет, который можно легко выдернуть из кармана за петельку. На следующий день она спокойно вышла во двор и направилась к Зинке и Маше, затевавшим классики. К ней тут же подбежал Петька, вредный и недобрый, любитель довести до слёз любого, кто был меньше ростом или весом. А лучше и ростом, и весом. Безопаснее. И тут же выпалил: «Ногти не нужны? Продам оптом, недорого». И противно заржал. Олюшка немного выждала, и когда Петька набрал воздуха для новой тирады, а все головы повернулись в их сторону, ткнула его в грудь крошечным кулачком, выдернула из кармана черепок на чёрной верёвочке и сказала с неожиданной силой: «Уймись, Петька! Прокляну! — и повернулась к изумлённой публике, держа свой амулет в вытянутой вперёд руке. — Каждого прокляну. Червей жрать будете. Каркать и рыгать тараканами. Ну? У кого ещё ногти на продажу?» Внезапный порыв ветра, закрутивший у ног Олюшки пылевой смерчик, стал явным доказательством её серьёзных намерений. Шутников больше не нашлось. Играть с Олюшкой, правда, тоже никто не торопился. Но лето быстро заживляет царапины. Жизнь вернулась в обычное русло дней через пять.
В тринадцать Олюшка взбунтовалась. Олюшке хотелось хорошеньких пальчиков, чтобы ногти гладко скруглялись, чистенько розовели, может быть, даже лак! Бабка, уже совсем старая, не могла скрутить девчонку, как это делала обычно. Упрямая, своевольная, никогда не знавшая неповиновения от дочери и внучки, она бесилась от бессилия, но и радовалась, радовалась: хорошо, девка должна быть с норовом, иначе — тьфу, будут все подряд ноги вытирать. Когда Олюшка пригрозила, что соберёт денег и пойдёт в первый открывшийся в станице салон красоты к маникюрше, бабка сдалась. Сошлись на том, что Олюшка будет стричь ногти при бабке, складывать их, как и раньше в банку, один, по традиции, в бабкину. После стрижки — что угодно. Пили, крась, заглаживай заусенцы.
За три года Олюшка достигла небывалого мастерства. К ней стали ходить «за ноготками» не только её, но и мамины подружки. Потому после девятого класса она не стала никуда поступать. Шёл 2000 год, в станице волнами появлялись и исчезали аптеки, частные хлебопекарни, кафе, чуть раньше отгремели видеосалоны. Продуктовые магазины задерживались дольше. Особенно, если в них торговали спиртным. Олюшка, недолго думая, завела себе частную маникюрную практику. Зарабатывала хорошо, деньги откладывала, думала о чём-то, прикидывала. Бабка настойчиво интересовалась, что Олюшка делает с клиентскими ногтями. С отрезанными. И когда она прямо спросила, нельзя ли их отдавать ей, Олюшка сказала матери через голову бабки, что старуху пора везти в Ковалёвку*. И быть бы большому скандалу, если бы бабка не стала самым неприличным образом хохотать, захлёбываясь и брызгая слюной:
— Молодец, девка! Так и надо. Вырастила я тебя, не пропадёшь. А мне, значит, помирать пора.
И таки померла. Ровнёхонько к 1 мая. Но перед этим строго наказала внучке положить ей в гроб заветную коробку. Олюшка собиралась сбагрить обе ёмкости, но не нашла их на привычном месте. Мать на её вопросы только отмахивалась — до того ли! Запас ногтей нашёлся сразу после похорон. Мать или соседка, которая помогала с приготовлениями, сунула их под ванну, за тазы и банки со старой краской. Там же лежал увесистый свёрток с перстеньками, серёжками, часиками, цепочками: похоже, гонорары за бабкины услуги. Олюшка поняла, что самого главного она про бабку не знала. И теперь уже не узнает.
Своим чередом прошли поминки. Девять дней. И сорок дней. Олюшка, в общем-то, не убивалась. Это был обычный ход жизни — и смерти. И всё бы ничего, но Олюшка стала плохо спать. Каждую ночь ей казалось, что она не может заснуть по-настоящему, глубоко, будто что-то мешало расслабиться. Из пространства сна, отделенного от реальности мягкой перегородкой, эластичной мембраной, что-то выпирало в Олюшкино сознание, как пятка или кулачок плода из тугого живота беременной. Какие-то голоса, глухие и тягучие, звали Олюшку. И она просыпалась, не понимая, отчего колотится сердце, прислушивалась: соседи шумят среди ночи, мотоцикл пронёсся за окном, что её разбудило? В одну из таких ночей она вскинулась — плёнка лопнула, звуки стали близкими — и увидела, что стоит спиной к давящей громаде горы на берегу болота. Болото воняло тухлым мясом. На поверхности его болтались лохматые кочки, размером с капустный кочан. Полутьма липла к лицу, но главное — от поверхности пузырящейся воды кто-то, задыхаясь и кашляя, звал Олюшку. Квакающий голос сипел: «Помоги мне… Ну же!.. Захлебнусь». Олюшка наклонилась к огромной жабище, которая била передними лапами по вонючей жиже, и увидела, как та пытается неловко зацепиться за берег пальцами с обломанными ногтями. Ногти были стёрты в ноль, пальцы кровили — будь на них хоть один нормальный ноготь, жаба могла бы уцепиться за берег и спокойно дышать, но они соскальзывали раз за разом, грузное создание уходило с головой под воду, выныривало, едва успевало втянуть немного воздуха и опять исчезало в мерзком месиве. Было противно, тошно и невозможно оторваться. Олюшка опустилась на колени, всмотрелась — и тут до неё дошло. Это бабка. Её бабка. Её злющая, её драгоценная, её родная бабка тонет в болоте. Она попыталась схватить эти распухшие скользкие руки-лапы, но не могла дотянуться — ладонь натыкалась на невидимую преграду, желатиновую плёнку. «Дура, — прохрипела бабка, — ногти!» Когда Олюшка проснулась снова, на этот раз в свою собственную квартиру, она уже знала, что делать. В ясной и пустой голове пульсировал адрес. Умылась, выпила чай, оделась. Взяла банку с ногтями и ровно сидела на кухонном стуле до глубокого утра. Она бы и рада бежать сразу, но явиться в дом с покойником на рассвете… Будто у людей своих забот не хватает.
Всю банку у Олюшки не взяли — большая. Это был первый покойник после долгого перерыва, и ближайшие соседи уже успели принести «заказы» от своих призраков: людям иногда снятся умершие родственники и жалуются на недостаток чего-нибудь. Единственный способ передать им посылку — положить в гроб другому покойнику. Как на том свете решают логистическую задачу с пересылкой между раем, адом и межконфессиональные вопросы, неясно, но как-то справляются. Олюшка набила ногтями мешочек из-под солнцезащитных очков, его пристроили возле левой ноги, прикрыв георгинами, которых Олюшка надрала в каком-то палисаднике по пути к этому курьеру.
Бабке стало легче. Она вцепилась ногтями в размытую глину берега и хотя бы могла дышать, не глотая зловонную жидкость. Но по лицу её читалось, что надо бы выше. Нужны ногти. Бабка Олюшке больше не снилась. Старуха не тратила ресурс на личный контакт, убедившись в понятливости внучки. Просто иногда Олюшка просыпалась с точным знанием, куда идти с очередным мешочком ногтей. И не только ногтей. Те покойники, к которым Олюшка подкладывала передачки для бабки, тоже иногда наведывались со своими нуждами. Деваться некуда: носила перочинный нож, журнал с кроссвордами, бритву, зачем-то электрическую, крем для обуви, набор простых карандашей, тушь для ресниц, тапки (три раза, самый частый запрос), коробочку цветных скрепок, календарик, рамку для фото 9х13 — «Али Экспресс» сильно расширил бы рынок сбыта, наладив доставку в загробный мир.
В станице быстро поняли, что к чему. И не особо удивились: Олюшкину бабку кто-то считал просто странной зловредной старухой, кто-то настоящей ведьмой, и все побаивались. Теперь ведьмой назначили Олюшку. Что никому не мешало ходить к ней за маникюром. Маникюр-то её никакая стирка не берёт, как заговоренный.
Сосед Петька, так и не переставший быть засранцем (отсидка в колонии для малолеток — плохой способ выправить изъяны характера), смеялся и с клиенток Олюшки, и с неё самой. Он считал Олюшку дурой и клушей, дело её никчёмным, а посещение Олюшкой всех похорон станицы — признаком нездоровой психики. За глаза звал её чокнутой маникюршей, о чём Олюшка, конечно, знала. При этом он пытался с Олюшкой заигрывать.
Олюшка на Петькины ухаживания взирала с изумлением, переходящим в брезгливость. Иногда она прикрикивала на него, когда он, пьяненький, встречался ей в подъезде и норовил приобнять. Однажды пришлось пустить в дело зонтик. В другой раз — холщовую сумку с хлебом и пакетом молока. Очередное Петькино поражение наблюдала компашка его товарищей — таких же мутноватых, невнятных парней. Они подняли его на смех, и Петька разозлился. Петька стал вынашивать план мести. Петька решил, что кладбище — «самое то»: безлюдно, много разных цветов да кустов, а Олюшку там застать нетрудно. Он понаблюдал. Олюшка после каждых похорон навещала две могилы: бабкину и школьной подружки, погибшей под колёсами автомобилиста-идиота. На тропинке от подружкиной могилы он её и решил ждать.
Олюшке в тот день нездоровилось, вялый летний ветерок припахивал тиной и приносил издалека невнятный глухой гром, который тревожил, но грозы не обещал. Она не хотела идти на эти похороны: бесхозный старик, его подобрал участковый на подходе к станице. Себя дед не помнил, не мог назвать ни имени, ни родных. Заикался и вздрагивал. А на следующее утро, переночевав в палате местной немудрящей больницы, помер. Хоронили быстро, без катафалка, провожающих и поминок. Только мужики-могильщики и Олюшка, которая смогла наконец-то отправить бабке весь запас ногтей. Могильщикам было всё равно, что положить в мешок с телом, — Олюшка им заплатила, а дедку она принесла чекушку. Знала: ему надо аккуратную чекушку, больше ни к чему. Всё закончилось быстро. Могильщики, бросив последнюю лопату и воткнув табличку, захоронение номер такой-то, дата, растворились в летней духоте. Олюшка побрела к бабкиной оградке. Но всё сбивалась, не могла узнать тропинку, выходила к одним и тем же памятникам, плутала. Поэтому Петьку она увидела сзади, через два ряда могил, он прятался за жасминовым кустом, выглядывал, кого-то поджидал. Олюшка кашлянула, чтобы привлечь к себе его внимание: окликать по имени не хотелось — на Петьку он обижался, а на Петю и уж тем более Петра не заработал. Сосед от неожиданности подпрыгнул и развернулся ещё в прыжке, как испуганный драчливый кот. Но как только он понял, кого видит перед собой, лицо его перекосилось мерзенькой улыбочкой.
— Ооооленька. Какой сюрприз. А тут как раз тебя поджидаю. Дело есть.
Олюшка, начавшая было обходить одну из оградок, чтобы выйти на тот же ряд, что и Петька — она уже поняла, что он стоит на дорожке от подружкиной могилы, от этого места она точно знала, куда идти, замерла.
— Какие у тебя ко мне дела здесь? Адрес мой забыл? Так в стенку бы постучал — и рассказывал, мне всё слышно.
— А такие дела, Оленька, что дома-то не обсудишь. Мне с тобой без посторонних поговорить надо, — Петька подошёл ближе и в правой опущенной руке его, поблёскивал нож. — Что-то ты, Оленька, стала бόрзая. Перед братанами меня позоришь. Жене бы простил, а соседку наказать надо. Пойдёшь за меня, Оленька?
— Петька, ты пьяный что ли? Что ты несёшь? Идём отсюда.
— Не пойдёшь, значит? А придётся. Сейчас я тебе личико и целочку попорчу, ещё просить будешь, чтобы я на тебя посмотрел.
Олюшка, не глядя отходившая назад, упёрлась в очередную оградку. Ей показалось, что за спиной вырастает огромная гора, наваливается, давит, не даёт ни бежать, ни кричать. Воздух загустел и потемнел, порыв ветра принёс влажную волну, затхлую, с болотным душком.
— Прекрати, Петька. Пойди проспись. Тебе же хуже будет.
— Мне? Как интересно. Как интересно, Оленька. Это чем же ты мне хуже сделаешь? Пальчиками своими беленькими? Ноготками своими красивыми? — Петька стоял почти вплотную и разглядывал ножичек.
— Ноготками? — заорал он.
— Ноготками, — шёпотом сказала Олюшка, потому что и гора за спиной, и болото были очень знакомыми. Петька пока не видел, как по лохматым кочкам идут к нему спокойные молчаливые люди в потрёпанной землистой одежде, кто в новеньких тапочках, кто со свежей газеткой, а впереди движется бабка с отличными ногтями, против которых не устоит ни один ножичек.
*Ковалёвка — посёлок неподалёку от Ростова-на-Дону. Там находится крупный ПНД, рассчитанный примерно на 1000 пациентов. Для жителей Ростовской области название Ковалёвка стало нарицательным, «пора в Ковалёвку» равнозначно «сошёл с ума».
ПРЕКРАСНАЯ ИДА
Здоровье Нины Петровны — матери-одиночки, педагога со стажем и поселковой активистки — было, конечно, швах. Профсоюз, несмотря на свою призрачность, изыскал возможности отправить её в санаторий. Если сложить отгулы и новогодние выходные, то вполне нормальный отпуск получался. Новый, 1994-й, год Нина Петровна планировала встречать в туманном Железноводске. Девчонку свою, Зину, она оставляла заботам тётки Маши, жившей по соседству. Да и вообще: Зинке — тринадцать, справится. Нина Петровна с вечера собрала маленький чемоданчик. После школы они с дочкой вернулись домой, наскоро пообедали, и Нина Петровна отправилась ждать автобус до райцентра — там проходящий поезд делал остановку на две минуты.
Закрыв за матерью дверь, Зинка прямиком пошла к зеркалу и с ненавистью осмотрела себя. Ужасным было всё: здоровенный нос, крошечные глаза, бледные губы, щёки, в которых могли бы спрятаться и более выразительные скулы. Взгляд Зинки переместился на бока. На обтянутые старой майкой бока и мягкий живот. Гладкой чистой кожи, за которую всякий тринадцатилетний подросток, не раздумывая, отдаст три пальца любой ноги, и густых русых волос с рыжиной — предмет зависти всех подружек — Зинка упорно не замечала. Только носище, глазки, щёки, бока, носище, глазки, щёки, бока. Тьфу!
К тому же имя. Кто придумал её так назвать, а?! Зиииииина. Как продавщица из продуктового. И Агнии Барто тоже спасибо. Она была разиней, резиновая Зина… А Зинаида — ещё хуже. Зинаида Александровна. Сразу понятно, что это видная женщина весом от 100 килограммов, с выдающимся бюстом, квадратным подбородком и скучным пучком на мощном затылке. Шлёпает тяжёлой печатью по каким-то бумажкам, дата, роспись, сонные мухи вздрагивают от очередного «бум» и заполошно бьются в пыльное окно. Тьфу ещё раз!
Зинке хотелось выходить упругой походкой в центр гимнастического зала, крутить колесо, подкидывать булаву и делать изящные атласные волны длинной красной лентой. Зинке хотелось быть лёгкой, сильной и очень красивой. Она уже три месяца делала зарядку по утрам, качала пресс и однажды в конце осени вышла на пробежку. Рано утром, до школы, чтобы никто не видел. Но было так нелепо бежать по пустым сырым улицам в дряблом спортивном костюме, что при виде редких прохожих Зинка переходила на шаг и делала вид, будто идёт по какому-то срочному делу. Никто из одноклассниц бегать с нею за компанию не соглашался, мелкую Олюшку — дворовую подружку — надо отпрашивать у бабки Арины, а это дело не из лёгких. В общем, с бегом не срослось. Она попросила мать купить обруч: по телевизору сказали, что это «лучший способ обзавестись тонкой эффектной талией и соблазнительной гибкостью». Мать даже согласилась. Вот только никаких обручей в промтоварном магазине не появлялось с момента его основания. Да и где его крутить? Зинка и Нина Петровна жили в однокомнатной квартире с шестиметровой кухней. Если вынести из крошечного жилища диван, на котором они обе спали, шифоньер, Зинкин комод-секретер (он разом служил хранилищем для всех школьных принадлежностей и письменным столом), кресло, телевизор, подставки для цветов… Ну, наверное, тогда Зинка могла бы упражняться дома.
Нина Петровна забралась в рейсовый автобус, и он мирно попыхтел в сторону выезда из посёлка. Её бывший ученик, теперь уже потрёпанный выпивоха, отлип от сиденья у окна, они долго менялись местами с незнакомой грузной пассажиркой, протискивались туда и сюда, размещали чемодан, пакеты незнакомки. Наконец уселись. Нина Петровна нырнула в сумочку за кошельком, чтобы передать за проезд. Вынула деньги… И мгновенно заледеневшими пальцами раскрыла сумку пошире. Точно! Паспорта не было. И паспорт, и билет, и путёвка лежали на кухонном столе. Нина Петровна не хотела таскать их на работу и планировала прихватить документы после обеда.
Зинка привычно встала в центре комнаты, на свободный пятачок пространства, закрыла глаза, подняла руки и принялась крутить воображаемый обруч. Она представляла его очень ясно. Его тусклую алюминиевую поверхность, жёсткость, идеальную окружность. И свою идеальную фигуру. Внутреннее зрение показывало высокую ладную девушку, с хорошо очерченной грудью, правильным овалом лица, прямым носом (без фантастики, не надо этих чудес в духе Майкла Джексона, просто нормальный прямой нос), весёлую и энергичную. Эта прекрасная Зинка… Впрочем, это была не Зинка, это была Ида. Прекрасная Ида легко крутила и крутила обруч, постепенно добавляя к нему новые. Она выхватывала кольца из воздуха, благодарно кивала невидимому помощнику, бросавшему их ловко и удобно, увеличивала темп, потому что где-то после седьмого становилось по-настоящему трудно удерживать такую массу.
— Стой! Юрка, тормози! — закалённый учительский голос перекрыл шум разговоров и тарахтенье мотора. — Билет забыла! Куда ж я без билета! Стой! — Нина Петровна продиралась к выходу. Мозг сразу подсказал вариант: надо добежать до дому, забрать бумажки, договориться с безотказным соседом Григорьичем — они догонят поезд на следующей станции, а нет — он подкинет до трассы, там есть проходящий междугородный автобус.
Сегодня Ида должна была взять десять обручей во что бы то ни стало. Две попытки закончились ничем: восемь обручей падали на пол, гремели, больно били по щиколоткам. Ида собирала их, сильным движением толкала по часовой стрелке, подхватывала бёдрами, талией, наращивала, наращивала обороты. Быстрее, ещё быстрее. Ида топнула крепкой ножкой, и к ней понёсся девятый серебристый обруч. Подхватить, раскрутить на вытянутых руках, синхронизировать с движением остальных колец и дать ему медленно спуститься к ним. Темп. Держать темп. Ещё несколько секунд и надо брать десятый. Золотой. Уф! Пот собирался на бровях и уже начинал щипать глаза. Кололо в правом подреберье. Сердце билось прямо о грудную клетку. Ида ещё раз подала условный знак, напрягла руку, вот он летит, заветный… Заорал дверной звонок, кулаки Нины Петровны глухо заколотили по коричневому дерматину:
— Зинка, быстрее! Быстрее! Поезд уйдёт!
От внезапного шума Ида дёрнулась, обруч просвистел мимо, спотыкаясь она бросилась в коридор, стремительно провернула ключ в замочной скважине и распахнула дверь.
— Зиии… — начала свой очередной вопль Нина Петровна и тут же смолкла, по-рыбьи разевая рот. Из комнаты, слегка подпрыгнув, выкатился золотистый обруч, запнулся о тапок и брякнулся у ног звонкой красавицы с рыжеватыми русыми волосами, удивительно похожей на Зинку.