Выпуск №2

Автор: Сергей Шаталов

 
ЖИТЕЛИ МАЛЕНЬКОЙ СМЕРТИ

(перед тем, как войти в морг, ему предложили пройти досмотр через металлодетектор).
– Зачем такие предосторожности?
– Что у вас в сумке?
– Одежда для покойного.
– Откройте.
– Для таких случаев обычный набор: новые туфли, костюм в клеточку.
– Почему в клеточку?
– Такова воля покойного… – перебирая вещи, – рубашка голубая, на всякий случай взял белую, хотя он предпочитал небесные тона, – продолжая вынимать, – носки тоже в клеточку, платок носовой, часы… он их, правда, не носил, носил я, однако предупреждал, чтоб вернул, вот и возвращаю.
– Чья фирма?
– Часов?
– Чья фирма, изготовитель?
– Сами посмотрите, – демонстрируя со всех сторон корпус, – я по-швейцарски не читаю. Не умею.
– Значит, швейцарские?
– Ценные очень… Покойный говорил, что если его убьют, то только из-за часов. Но вот не убили (улыбнулся), умер сам, а часы остались и цок-цок-цок. Я перевел стрелки на то время, когда остановилось его сердце, и заблокировал, а им хоть бы что… им только цок-цок-цок. Я и сам забыл, когда он действительно умер. Ну, в котором часу?
– В свидетельстве о смерти всё указано.
– Мне бы хотелось сейчас уточнить… Вроде как обновить память и попытаться еще раз остановить…
– Что у вас за пазухой?
– Книга.
– Название?
– «Три мушкетера» (достает и предъявляет досмотрщику).
– Почему такая большая?
– Покуда его будут одевать, я почитаю. Это, можно сказать, моя похоронная книга. Если кого приходится забирать из морга, беру с собой. Порой так долго одевают, что страниц сто прочитываю и даже больше, затем всё забываю (у него заблестели глаза). Знаете, как увижу жмурика в одежде, которую принес, так всё перед глазами останавливается. Прямо ВСЁ! Потом слезы. Хотя я не плачу. Я вообще не плачу. Но здесь положено.
– У нас можно без церемоний. Всё равно никто не оценит.
– А я так, для себя (оглянулся). ОН ЖЕ ВИДИТ… (от его взгляда приподнялся потолок, слезы прекратились). Зачем всё-таки досмотр?
– Часы купленные?
– Нет, подарок. Я дивиди-диск с собой взял. Ну, чтоб показать, как всё было на самом деле. Сам президент прямо в руки хозяину моему часики эти… И попросил на ушко.
– Прямо на ушко?
– Ну да. Чтобы он их к груди приложил. Вроде как от сердца к сердцу. Если у вас есть видео с монитором, можем посмотреть. А так, без просмотра никто не верит, говорят, я всё придумал. Начинают расспрашивать: какой президент, откуда президент – я-то почем знаю, здесь на видео всё и объяснится.
Покойник был человек скромный. Всякие особенности вокруг своей персоны не любил. Поэтому часы носил я. Они очень точные. Поворот галактики на одну космическую единицу и тут же поворот твоей головы, и всё меняется (голова досмотрщика прокрутилась вокруг своей оси). Когда ему ложиться спать, когда просыпаться, я всегда оповещал. Просыпаться он любил рано, часов эдак в пять. Вот я позвоню, разбужу, а сам на боковую, догонять сны.
– Вы кто ему?
– Кто–кто? «Дед Пихто!»
– Это как?
– Да вот так… Он меня сам выбрал, чтоб я его собственноручно везде и повсюду…
– (иронично) Что, и на Луне?
– Во второй сумке скафандр. Изготовлен и подогнан под меня. Я в нем даже испытания проходил.
– Интересно где?
– Везде (пауза), ну, скажем, в одном средневековом замке, ровно в полночь… Там в это время сплошное безвоздушное пространство образовывается: дыхание перехватывает, глаза навыкате. Одним словом… (он схватил досмотрщика за горло, тот захрипел), вот и я так же. Ну, почти так же (досмотрщик на полу беззвучно хватает воздух ртом). Последний выдох мой умерший хотел, как полагается, дома совершить. Не получилось. Меня рядом не было… Один-единственный разок не срослось, и вот… Вот и не получилось, а хотел дома… Увезли его, говорят, как Джордано Бруно на костер. Говорят, не довезли. Сам по дороге умер. Вот как ты сейчас (досмотрщик забился в конвульсиях).
Дом закрыли. Ключи мне отдали. Когда вошел, чтобы приготовиться к трауру, в комнатах кошки и коты в мартовских оргиях. Невероятное количество! И откуда столько? Неужели просочились сквозь всю запредельность? На улице снега по колено, а они мяу, мяу, мяу… Перепутали всё, что ли, или всё из–за часов? Похоже, их кто-то надоумил, ну, какой-нибудь Куклачев. Здесь покойник, а они мяу… мяу…
«Ты, говорит, Степаныч, дай ночку провести в родных стенах, под родным потолком. Не смей хоронить без моего разрешения». Как же мне уловить, спрашиваю, твое разрешение? «А ты напряги всё своё внимание – тогда поймешь всякую мою просьбу. Не отворачивайся от моего мертвого лица, его читать надо. Так и сказал: «ЧИТАТЬ». Мертвое лицо как избыточная выразительность, так что смотри на меня, смотри, даже всматривайся, а когда войдет в тебя трава бесконечная и с алмазными вершинами поменяется местами, то нужные слова остановятся прямо перед твоими глазами… тогда и действуй». И как-то очень сердито добавил: «Мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какие мы есть. Так что напрягись, не стесняйся, покажи себя, за всю свою жизнь хотя бы раз покажи. И поймешь, какой дурак был, что ничего не видел – себя не видел» (воскресший досмотрщик сосредоточился на третьей сумке и ткнул в нее пальцем).
– Здесь парашют вместо подушки под голову.
– В гроб что ли? (неумело выговорил)
– Ну да. Сам собирал стропы. Стропа к стропе – узелок к узелку (после паузы), ему без этого нельзя. Кто знает, как там дела пойдут.
– Какие еще дела?
– Я точность не люблю. Меня она просто выводит из себя… Да и часы эти… А вот когда ты всю жизнь спишь, а в смерти вдруг пробуждаешься, объяснить могу. Смерть – она же больше всякого счастья… Она, знаете… (он тут же воспылал небесным мерцанием, а на месте, где стоял досмотрщик, обозначилось начало сияющей лестницы).

 
НЕЗРИМОЕ

Пустыня. До горизонта нетронутый песок.
В центре, облокотившись на незримое крыло, сидит собака. Рядом следы человека. И больше ничего и никого. Ни-ко-го…
А собака? Откуда она? Ветром принесло?
Но это же кинопробы… это же… итак… Представим БЕРЕГ МОРЯ. Сверху на тросе опускается собака. Она дрожит, волнуется. Не ровён час сорвется. Она тяжело дышит и сопротивляется своему приземлению. Она почти на грани нервного срыва… Вдруг – вся взъерошена неким дуновением, некой невидимой рукой. И вот – нет собаки. Совсем нет. Лишь едва различимы: две лапы на небе, две – на земле.
Тогда откуда следы человека?
Его, скорее всего, подняли и опустили автокраном. Он тут же и пробежался. По–другому не получается. Следы человека и рядом – кусочек неба на задних лапах.
А человек? Кто он?
Это, наверное, несостоявшийся утопленник. Его спасли несколько лет назад и почему-то сразу о нем забыли. Забыли родственники, знакомые, очевидцы, в паспортном столе, в школе, где он когда-то учился, и довольно успешно, – все забыли! И вот он один на берегу. Море и заново воспрявший в уже истлевшей одежде на фоне убегающего, в абсолютную античность, горизонта.
Однако, при внимательном осмотре, следы на песке – не совсем человечьи. Такие может оставить, разве что новорожденный малыш. Так невесомы они, что… Но где вы видели стопу ребенка 43-го размера? Возможно, когда поднимали и опускали, утопленника подменили ангелы.
Перья! Повсюду перья. Белые, очень белые, ослепительно белые. Вся съемочная группа в слезах и умилении, вместо работы над фильмом собирает вдоль берега чье-то оперенье. И когда всё соединилось, получился АНГЕЛ, который, вероятно, и оставил следы, или…
– Собирание целого важнее, чем само целое! – закричала в лучах заходящего Солнца костюмерша и всё разрушила.
– Вы убили АНГЕЛА, – заявил директор фильма, – и за это вас непременно будут судить!
– Кто, кто осмелится?! За то, что я на рабочем месте навела порядок. Разве за это судят?
На бескрайнем пространстве пустыни разместился суд.
– Слушается дело о преднамеренном убийстве небесного представителя, – огласил секретарь. – Приглашается первый свидетель.
– Он еще в гримерной, – сообщило дальнее эхо.
– Если суд не возражает, приглашается второй свидетель.
Судья одобрительно кивнул. Второй свидетель, глядя «убийце» прямо в глаза:
– Помнишь, как я встречал тебя из магазина, из театра, после всевозможных вечеринок? По сорок раз на день и всегда по-разному? Ты помнишь это?
Судя по отсутствующему взгляду костюмерши, она ничего не помнила.
– Однажды я хотел тебя удивить, поэтому летел на стареньком дирижабле. Ты, кажется, не узнала меня, и я разбился. Ну да, попробуй узнай, я был в лётных очках периода Первой мировой войны. А потом ты не пришла ко мне на похороны. Тогда, кстати, никто не пришел. Лил настоящий тропический ливень. Старожилы такого не помнят. Да и я не помню, хотя живу гораздо дольше вас всех.
Но вот явился первый свидетель и всё переиначил.
– Так вот, она шла по некому величественному маршруту от одного лабиринта к другому. Среди реликтовых деревьев, целебной воды и особенно подвижных облаков ее мимолетный взгляд просто провалился во встречного путника как в зачарованный сад, где свет и птицы сложились в причудливую фразу, выгравированную (неким умельцем) на ее оброненном волосе. Я исцарапал в кровь все пальцы, покуда наощупь прочитал: «Такое длинное стихотворение запуталось в твоих волосах».
 
Собака в новогодних гирляндах и внезапный клюв птицы, испещрённый наскальными рисунками, вызвали у костюмерши сердечный вихрь. Она оглянулась куда-то и в присутствии ВСЕХ вошла в себя.
Кажется, именно тогда подсудимая заговорила не своим голосом:
– Всякое событие, даже самое незначительное, может оказаться растянутым на неопределенное время, и сквозь него, как через увеличительное стекло расплавленного песка, рискуешь рассмотреть такую давность, из которой можно вернуться и не узнать Итаку. Всё сиюминутное оказывается настоящим, сбивающим дыхание и ритмы всего организма – твоего, его, ее и всей съемочной группы. Здесь важно не время, а состояние.
И тут подул ветер Севера, обжигая лица киношников холодом и мелом.
 
Она зажмуривала глаза, чтобы не увидеть
Перебегающего поле фавна,
Тогда на дорогах легче было встретить
Бога, чем человека;
…Они являлись ей в подлинных обличиях
Довременных снов…
И длились…^[1]

 
КАРНА*

…Никакой возможности рассмотреть лицо невесты – его скрывает фата. Девушка «упакована» во всё прозрачно–белое, как отдельный фрагмент тропического ливня (кстати, повсюду шел дождь), перемещающийся по церемониальным тропам. Слезы умиления охватили толпу (!). Подобно смертнику, я прорвался сквозь непроходимую свиту к объекту всеобщего вожделения и поднял вуаль – это было лицо покойницы, теряющее свою посмертную маску (или обретающее?).

– Мне порекомендовали вас как профессиональную плакальщицу, – с такими словами я распахнул дверь для входящей.
– Час моей работы стоит больших денег.
– Вы это называете работой?
– А как назвать то, что человек делает за деньги?
– Но вы же не совсем человек?
– Это заблуждение, – она как-то очень уж по-домашнему посмотрела на меня. – Я – человек и всё, что с этим связано.
– Говорят, вы совсем не спите…
– А мне говорят, что вы продали дом, дабы оплатить мои услуги, но по вашему поведению в этих хоромах трудно предположить, что они проданы, – по стенам пробежало волнение.
– Так что я должна оплакать?
– Мою прошлую жизнь.
– С такими просьбами ко мне обращается каждый второй.
– Тогда «всё во мне, и я во всём».
– Когда приступим?
– Прямо сейчас.
– Сейчас не получится. У меня заказ.
– Хорошо. Завтра с утра.
– Но нельзя же так. Мне нужен настрой. Необходимо накопить определенное количество слез. Не по одной же слезинке выдавливать из себя? – и, как бы со сцены: – Я же понимаю – вам нужен поток! Дайте время, я сама позвоню.
Перед тем, как попрощаться:
– И не выслеживайте меня, как это делают некоторые, чтобы убедиться в своем выборе, – это очень испортит наше с вами отношение.
 Я кивнул головой, но как только захлопнулась дверь, тут же пошел за ней.
Моя способность перемещаться когда человек моргает или смотрит в другую сторону, придавала мне уверенности, ибо желание знать, как она это делает, было выше всяких договоренностей.
 Я до такой степени уверовал в свою невидимость, что без труда миновал всех, кто мог мне помешать пройти ко гробу, в котором, кстати, никого не было. Кажется, кто–то меня заметил, или это только…
– Сколько вам лет? – спросила остановившаяся рядом со мной женщина.
– Большое количество.
– А до сих пор в прятки играете, а играть-то не с кем – все на кладбище ушли. Я вот полы собираюсь мыть.
– Кого унесли-то?
– Кто его знает, кого? Разное говорят, – и почти шёпотом: – Может, и никого.
– А плакальщицы…
– Что плакальщицы? Ради них-то все и собрались.
– Они-то где?
– В ресторане, небось, а то и еще где-то… – и она перевела взгляд на небо. – Они-то птицы высокие. Можно сказать, мастерицы своего дела. Вот я, например, никогда ни слезинки, а тут разрыдалась. Угомонить никто не мог. Рыдаю себе и рыдаю… Рыдаю себе и…
– У меня тоже ни слезинки, а порой так поплакать хочется, – и я осторожно развернул сердце в сторону распахнутой двери.

– Ничего, что я без предупреждения? – спросила женщина с незапоминающимся лицом.
– Такие, как вы, всегда вовремя.
Не снимая обуви, она проследовала в зал.
– Если поставить посредине гроб – будет неплохая инсталляция.
– Без гроба не плачется?
– Я же должна куда-то сливать слезы.
– Давайте я принесу всякие ёмкости.
– Лишнее. Гроб – в самый раз.
– Откуда я вам его возьму?
– А вы сами?
– Что я сам?
– Наденьте черный костюм, желательно с бабочкой, и прямёхонько на стол. Нужно же как-то выходить из положения, – она подробно осмотрела комнату.
– Судя по всему, к моему приходу вы не готовы.
– Ошибаетесь – я даже нарисовал ваш портрет.
– Интересно взглянуть, и где же он?
– В моем сердце.
– Это плохо, – резко выдохнула женщина. – Потом придётся мучительно расставаться.
Я хотел перебить ее, но…
– А расставаться придётся, – продолжила она, – и совсем скоро.
Лифт распахнулся, и я последовал за ней.
– Что вы привязались?
– Боюсь потерять запах вашего присутствия.
– Это обычные ароматизаторы.
– При чем здесь ароматизаторы?! – взорвался я. – Вы тут пришли и расковыряли во мне всякое такое, о чем и говорить…

Она смотрела на меня с готовностью сносить любую муку и мучить, но на улице хлынул дождь, и мы вернулись. Она долго ходила по комнате, не находя себе места. Потом остановилась у окна, рассматривая мокнущих под дождём птиц. И будто небесный киномеханик материализовал рядом со мной увиденное этой женщиной. И когда расстояние между пернатыми, смиренно сносящими непогоду, сократилось до нашего с ней поцелуя, она закрыла лицо руками и разрыдалась, то и дело удивляясь количеству хлынувших слёз. Казалось, ее сосредоточенное лицо воспринимало их как секретные послания или предсказания оракула, а потом…
 Потом, воткнувшись лбом в стену, спросила:
– Вы этого хотели?
Я растерялся, достал бутылку водки и почти всю осушил прямо из горла.
– Как-то холодно… Совсем холодно, – обходя слезы стороной, буркнул я и захлопнул входную дверь.
Она осталась наедине со всем, что случилось или должно было случиться, будто одержимая с потерянным раем.

Я вошел в ближайший храм. Туда вбежал «карлик» с крошечным ножичком, приставил его к моей сонной артерии и завизжал: «Всё, сука, тебе конец!» Весь его речитатив состоял из безостановочного повторения слова «писец», изредка прерываемого всхлипываниями и молитвой. Тут же он принялся целовать иконы с таким пылом, что на них облупилась краска, а на стенах храма медленно обозначились океанические слезы.

*Карна – богиня–плакальщица

 
ГОЛОЕ КИНО

– Режиссер предложил мне раздеться. Я даже не поняла, о чем он… Может быть, у него такой юмор… Одежда так срослась с телом, будто я в ней родилась. И все эти годы двигалась за мной на вырост. В сценарии, конечно, есть интимная сцена, но мне и в голову не могло прийти, что именно с неё и начнутся съемки. Актер (по роли – мой возлюбленный), видя во мне замешательство, опустил глаза и не решился приблизиться. Продюсер требовал, чтобы я тут же вошла в заданное состояние, иначе не возьмет меня в съемочный процесс за профнепригодность. Я ему ответила, что, «если вы будете на меня давить, я вскрою себе вены».
Обычно на такой работе всякое говорится, поэтому мне преспокойненько предложили примерить платье героини.
– Кто она такая, что в хламье ходит? – интересуюсь.
Художник по костюмам говорит, мол, пошито специально под этот проект:
«Вашей героине наряд достался от умершей бабушки. Бабушка была когда–то комиссаром, а потом вечной учительницей. Вот учительское платье от неё к вам».
– На нём нет истории! – закричала я, как избалованная актриса.
– Я отдавала его в школу на несколько дней, – успокоительно сообщила костюмерша, – чтобы повисело в разных классах. Сами понимаете, дети хоть и растягивают глазами время, но не до такой же степени, чтобы на одежде отпечаталась история страны.
– И что мне теперь делать?
– Жить! – ответила костюмерша и бесцеремонно натянула на меня одеяние героини.
Я понимала, что мне предстоит учить детей, наставлять их родителей, быть примером… но только не с этим режиссером. Он, постоянно разговаривая со мной, не смотрит в глаза, а куда-то мимо. Неужели потому, что ни разу себе не позволила расстегнуть даже верхнюю пуговицу? Разве там, куда он смотрит, я другая? Глаза – такой инструмент, что всё придумывает, и этим всем переиначивает мир. Потому-то в глазах столько любви и всяких искажений.
«Хорошо, я разденусь», – мелом написала на школьной доске, когда фильм был практически снят и оставалась всего одна сцена (кстати, моя сцена).
Боже! Как они бросились фотографировать и снимать эти каракули, будто надпись сделана на стене поверженного Рейхстага. Они собрали настоящий форум вокруг моего сообщения: я ли это написала, да и мой ли это почерк?
Не дожидаясь режиссерской отмашки, я разоблачилась и вышла на всеобщее обозрение. Судя по реакции, письменное признание съемочную группу интересовало больше, чем мой безрассудный поступок.
– Фильм почти закончен, – сообщил оператор, – так что зря стараешься.
– Что значит «стараешься»?
– Весь этот зеркальный крем, которым ты намазалась, по глазам бьёт! Пойди и смой.
– Ты о чём?
– О чём, о чём? О тебе!
Мой партнер по интимной сцене стоял передо мной во всяких волнениях, теребя в руке подснежники.
– Неужели посреди лета я заслуживаю такого внимания?
– Не могу смотреть на тебя без восхищения.
– От чего же?
– Ты не реальная, ты – космонавтка.
– Я что, переродилась?
– Не совсем…
– Что осталось?
– Голос.
– И всё? Та-а-а-а-а-а-а-а-к, – протяжно завопила я. – Кто всё это время вместо меня снимался?
– Нашли твоего телесного двойника. Движения, манеры, повороты головы… один к одному. А вот лицо…
– С лицом неувязочка?
– Чужая она, не моя. Из–за этого фильм пошел наперекосяк, какая-то нервность во всем появилась. Вот и собрался к тебе на поклон, думал, куплю хорошего вина, конфеты, посидим, вспомним.
– У нас с тобой ничего общего.
– Это так, но наша первая встреча, – в душевном порыве он прокусил себе палец, – режиссер что-то в подробностях говорит тебе, а я ничего не слышу. Наблюдаю, как волнительно движется соломинка по твоим губам. Она, эта соломинка, моментально сотворила расстояние, на котором разместилась вся моя жизнь. Так близко и доступно, что повсюду обнаружилось твое присутствие.
– Значит, мы с тобой родственники?
Откуда-то осыпалась лунная пыль, и всё стало неузнаваемым.
– Меня можно воспринять, но нельзя передать; можно постичь, но нельзя увидеть, – проговорил моими губами незнакомый голос.
На какое-то время произошла разбалансировка внимания: кто я? что я? где я? Но складывалось впечатление, что отсутствие одежды никто не замечает.
Режиссер в каком-то загадочном настроении, погруженный в нечеловеческую бледность, суровый, как Новый завет, отвел от меня прослезившийся взгляд и непонятно кому шепотом сказал: «Завтра всё переснимем».
Тут же возникла дублерша:
– Объяснять ничего не надо, я всё слышала, – она, как и остальные, не смогла разглядеть мою натуральность и, не меняя интонации, продолжила: – в сцене умирания во мне слишком много жизни. Так что замени меня… В героиню стреляют. Я падаю, а вот ранение, предсмертные судороги и эпизод в гробу – ты.
– Смешай оливковое масло с восходом чайной розы, добавь живую стрекозу и ложку только что выкачанного меда, принимай натощак перед съемками, и страх смерти обойдет тебя стороной.
– Обойдет так, что и насовсем? – Она вскинула на меня растерянные глаза, и говорит:
– Ты сейчас как Ева, внутренний свет скрывает твою наготу, но этому фильму такое не нужно. Вот смерть… твоя смерть – в самый раз.
– Одно тело играет любовь, другое – умирание, как-то не справедливо получается.
– Зато как в кино.
Тут же костры развели для пересъемки, готовя нас к новым испытаниям.
– Грим позволяет увидеть только твое внутреннее устройство, но не его невидимость. Я всегда работаю без грима, и порой от этого страдают присутствующие. Когда на вступительных экзаменах играла Гамлета, играла так, что на лице морщин оказалось больше, чем ступеней на лестнице в небо… Кто по ним прошел, тот рядом с Солнцем. Вся приемная комиссия, неожиданно обгорев, сидела и ошарашенно поглядывала на меня.

Вокруг нас с дублершей сплотилась вся съемочная группа. Мы стояли лицом друг к другу, образуя два разомкнутых круга с общим центром, но попасть в это пространство было нельзя.

 
РАДОСТЬ МОЯ

– Хочу верить, что ты здесь!
– Здесь!
– И нет такого времени, когда мы были далеко.
– Нет.
– В эту минуту и навсегда нет того времени, нет того времени!
(Они влетели друг в друга, не успевая задохнуться.)
– Твои волосы – продолжение Солнца. Я люблю их запах.
– Я люблю твои руки, они проникают в мое тело и становятся моими.
(Кровать, подобно живому существу, то заканчивалась, то начиналась заново.)
– Немедленно хочу прочесть мое письмо к тебе.
– Завтра, а сейчас…
– Ты не понял…
– Для этого есть другое время… много времени.
– Нет, послушай… послушай и представь, как я тебя любила. Всегда… Тебя не было, а я тебя любила. Тебя совсем не было, а я совсем, по-настоящему тебя любила… Читаю…
– Давай позже…
– Позже нельзя. Письмо уйдет.
– Куда ему деваться. Оно у тебя в руках.
– Это хитрое письмо. У меня в руках его одежда. Письмо-то здесь (и она больно ударила себя в грудь), слушай!
– Давай завтра… я так соскучился!
– Какой ты глупый… письмо может быть только сейчас. Хотя я и писала его несколько лет тому назад. В день твоего отъезда, или приезда. Разве тебе не интересно, что со мной происходило? (Она вынула из платья конверт и обвила пространство рукой.) Здесь всё должно быть в зеркалах! Так оно и было… В одно из них я выстрелила. Ни одной трещины… Прямо броня какая-то и напоминание, что ты всё-таки уехал, но не насовсем. Вернее, не уехал, а…
– Меня реально не было.
– Прошу не перебивать. Только слушай, и ты поймешь, что всё случилось без тебя. Хотя на самом деле… Итак, я продолжаю читать.
Мы с тобой сели за стол, ты достал бутылку старого вина, отер плесень, открыл и почему-то налил не в хрустальную посуду, а в жестяные кружки.
– Ну, правильно, больше некуда было. Я хорошо помню эту бутылку.
– Разве ты не уехал?
– Здесь какая-то путаница. Я отчетливо помню стол, солдатские кружки, вино…
– А меня?
– Тебя не было. Была какая–то другая женщина. Потом она решила прочитать мне письмо. Она разбила всю посуду. Всю стеклянную посуду, такую старинную. Остались только жестяные кружки.
– Что было потом?
– Потом, наконец, стала читать письмо.
– Свое?
– Нет, чужое, прямо из музея. Ей нравилось, как оно написано красивым, размашистым, с вензелями почерком. Вот и решилась…
– Помнишь хотя бы одну строчку?
– «Я услышал невозможным ухом голоса перелетных птиц».
– Это же мое письмо, но я его тебе не отсылала, и музей здесь ни при чем.
– Может быть, кто-то вместо тебя бросил его в почтовый ящик? Письмо – оно такое, его только отпусти…
– Нет-нет, оно вообще адресовано не тебе.
– Другому человеку?
– Возможно. Так что верни.
– У меня его нет.
– Она отдала его тебе вместо разбитой посуды. По рукам от порезов стекала кровь. А ты читал эти строчки по несколько раз. Чтобы запомнить? Но зачем? Тебе так дорого, что там написано?
– Не знаю. Хотел опередить тебя, ее. Пока вы дочитаете, а я уже в курсе, что случилось. Понимаешь?
– Вот другое письмо.
– Вспомнил еще строчку: «Тесно как-то необыкновенно, тесно от холодного ветра и пустоты».
– Это не мои слова.
– Ну да! То письмо читала она. Значит… (пауза) теперь моя очередь?
– Я еще не закончила.
– Самое главное в письме – вовремя опущенный занавес (он выхватил у нее из рук исписанный листок бумаги). Я тогда спешил в некую даль, которая не обозначена ни на одной карте. Никакой возможности не было зайти к тебе, даже подумать о тебе. В ту минуту тебя вообще не было. Я остановился, чтобы завязать шнурки. Дорога-то предстояла ого-го какая! А тебя нет. И я едва-едва нашелся. Да и потом, где нам искать друг друга?
– Ты ушел, чтобы мы наконец встретились?
– Слушай дальше!
– (она расплакалась) Ты рисковал и мог не вернуться.
– Мне навстречу шли незнакомые люди и как-то не по–доброму оглядывались… Потом столбы, столбы, ни одного деревца. Значит, люди постарались, чтобы одни столбы.
– «На весь лес только и двигались глаза человека».
– Верно. Поэтому все сгорело, но впереди встреча с тобой. Такая желанная и безнадежная. Тут еще стоянка моего поезда, всего две минуты. Тебя снова нет.
– Я хотела сделать всё красиво. И быть красивой. Чтобы ты запомнил эту встречу. Я лицо подготовила, как глину для скульптора. Сама ни-ни – пусть он. У него замысел, а у меня настроение. Хотя этого мало, чтобы раз и навсегда! Ты же мог меня и не заметить. Я такая прямо никакая, прямо только из душа. Вымытая, чистая, но без лица. Ты станешь додумывать мои очертания, наверняка ошибешься. Как тут не пройти наощупь и не задохнуться от не узнавания… Думаешь, представляешь, живешь этой встречей… и вдруг… вдруг всё не так! Никакого сходства с той женщиной, что с разбитой посудой, со мной… ни с кем!
– Я не знал, как дальше жить. Пришел в зоопарк – место наших встреч. Клетки все пустые. То ли зверей куда-то вывезли, то ли сбежали. Звери редкие, заметные, однако администрация не ищет, не ловит, будто их не было вовсе.
– Они в нас, в нас сидят, такие милые, ручные. Ждут, когда мы с ними начнем разговаривать.
– У крокодила проблемы с зубами. Пасть всегда открыта, закрыть больно.
– Скорее всего, сожрать нас хочет, вот и примеряется, как лучше это сделать.
– Мы для него лакомство духовное – он при виде нас радость испытывает, вот и пасть закрыть не может.
– Он подавился нашими непрочитанными письмами. Еще тогда, когда ты уехал. Слушай дальше. «Перед тем, как ступить на Луну, ты – мой незримый Гамлет – облачившись в скафандр, дожидаешься гримера, чтоб никто не рассмотрел открывшийся космос на твоем лице… и тут же тебя кто-то протыкает насквозь, а я – Офелия: «Брат мой, ты ранен?», а ты говоришь: «Какой я тебе брат, если у вас такие дурацкие порядки?! Кто меня теперь заштопает?» Я же тебя успокаиваю: «Ты благородно истечешь кровью и в абсолютном предсмертном здравии войдешь в мир незнакомый, и не нужна тебе никакая ракета». Вдруг как заорешь: «Офелия, ты явно не в своем уме! Я не собираюсь следовать твоим советам. Луна – впереди! Что скажу тем, кто послал меня сюда? Неужели чья-то блажь тыкать всех шпагой меня остановит?» Но ты был тогда рядом – прямо на моих руках, и твоя кровь… я измазала всё лицо тобой.
– Тебе не пришло в голову спасти меня?
– Ты был неспасаемый и потому МОЙ, ибо я могла тебя научить жить всегда и во всем…

 
КАЗИМИР

Ветер в театре – это всё равно, что в храме падает снег. Значит, что-то не так. Значит, где-то случился вселенский сбой. Значит… кулисы взметнулись вверх, из всех щелей на подмостки потянулось солнце. Его появление на сцене обнулило саму сцену, и театр замер в отсутствие себя. Сияющий лифт прямо из оркестровой ямы на огромной скорости подхватил одиноко стоящего человека и растворился в театральном поднебесье. Из параллельного лифта вышли двое.
 
Первый: Фотограф – это свидетель света. А ты свидетель чего? Что на твоих фотографиях можно рассмотреть? Одни очертания. Очертания чего или кого – загадка.
Второй: Засвеченный Квадрат Малевича.
Первый: Он художник. Художнику все можно. Можно даже не рисовать. Стоит себе Малевич в пустой комнате, а на него нисходит солнечный луч – вот тебе и фотособытие. Щелкай, лови момент – он в свету, он вне света, он в начале Солнца, он в конце Луны. Ну давай, работай!
Второй: А Малевич – это где?
Первый: Ищи ракурс, в котором этот «намоленный» воздух в небесном озарении и будет Малевич.
Второй: Призраков фотографировать, что ли?
Первый: Да хотя бы призраков. Они фотогеничны и денег не требуют за сеанс. Давай, модулируй пространство… и помни, призраки обладают чувственностью твоего тела. Так что следи за собой и не влезай без надобности в огонь, воду и во всякие непредвиденности. Тело – оно не любит риска.
(входит группа людей)
А вот, кстати, семья, просит провести фотосессию, – (представляя Второго): Это наш лучший фотограф. Даже Малевич им доволен.
Дочь: Папе как–то приходилось с Малевичем встречаться.
Первый: При каких же обстоятельствах?
Дочь: Папа, ты где с Малевичем познакомился?
Отец: Прямо у гроба. Я был совсем ребенком, а он недавно умер. Потом похороны. И такие долгие…
Первый: Отчего же долгие?
Отец: Бабушка моя не хотела отпускать его и безудержно кричала: только к нему, только с ним! Это знак того, что по-настоящему умереть невозможно.
Первый: Но потом всё-таки отпустила?
Отец: Так с ним и «ушла».
Первый: А как же вы?
Отец: Меня отдали в детдом. Родители были репрессированы. Близких рядом не оказалось. Так что я детдомовский.
Второй (вручая присутствующим спецодежду): Пожалуйста, наденьте комбинезоны для съемки. Эта одежда с эффектом хамелеона, в зависимости от направленности света и вашего настроения она будет менять свою цветность. (Пауза.) Теперь забудьте обо мне… Вернее, о моем присутствии, и ведите себя так, будто вы одни. Совсем одни…
Отец (возмущенно): Но у вас нет фотоаппарата.
Дочь: Его реально у вас нет.
Второй: Тогда смотрите на мои руки.
Дочь: Зачем нам смотреть на ваши руки? Что в них особенного?
Второй: Разве не видно, что они светятся?
Дочь: И что из этого?
Второй: А то, что я с вами уже работаю.
Дочь: Глаза слезятся от бесконечных перемен в ваших ладонях. В них растет чье–то сердце…
Второй (обращаясь к отцу): Расскажите о своей жене.
Отец: Что о ней рассказывать? Пусть она сама (повернувшись к стоящей рядом женщине). Изобрази что-нибудь о себе (женщина явно не понимает, что от нее хотят). Ну, о том, как ты заблудилась в родном городе и встретила меня в костюме Деда Мороза. Ты тогда, кажется, замерзла?
Жена (рисуя в воздухе огромные круги): Околела.
Отец: Здесь появляюсь я в шубе.
Жена: Между прочим, в лисьей.
Отец: Какая у Деда Мороза может быть лисья шуба?
Жена: Лисья, лисья. Я не могла ошибиться.
Второй: Стоп! Стоп! Стоп! Представьте, что супруги здесь нет.
Отец: Тогда пусть ее уведут отсюда… Я не могу в присутствии жены говорить о ней.
Жена: Тем более никуда не уйду. Мне здесь интересно.
Второй: Но вас здесь нет.
Жена: Куда же я подевалась?
Второй: Растворились, рассосались, одним словом – испепелились от переволнения (со всех костюмов покатились сияющие камни).
Отец: Вот-вот! Она – прах, вернее, воздух. Вроде бы она существует, хотя и газообразно, и вроде бы ее нет. Нет – и всё тут.
Жена: Но я есть!
Отец: Всё идет к тому, что тебя здесь нет.
Жена (в слезах отворачивается от присутствующих): Дайте мне полотенце. Я вытру свои очи и спрячу их от вас (обращаясь к фотографу с протянутым платком). Завяжите мне глаза.
Отец: А уши… уши куда ты денешь? (женщина решительно исчезает) Я же говорил, она вроде есть, и вроде… Одним словом, воздух. Именно поэтому я беру ее на охоту. Она, можно сказать, разлетается повсюду. Всё видит, всё слышит. А мы в засаде… Караулим лису и заряжаем ружья.
По всей округе, по всем зарослям жена подает зов. И лиса прямёхонько к нам. Она то и дело петляет, попадая в зону невидимости. Обнаруживается и снова пропадает. Не уследишь! Через жену обращаюсь к плутовке, чтобы она перемещалась как можно медленнее. Мы можем отстрелить ей хвост или ухо. А нужно-то попасть в лоб или в самое сердце.
Жена просто умоляет, чтобы лиса вела себя достойно, как подобает тому, на кого охотятся, и объясняет ей по ходу, что у нас мало патронов, да и времени в обрез. А потом разворачивается и уходит.
Второй: Кто?
Отец: Жена, естественно, и вместе с ней лиса.
Второй: Та-а-а-ак. О жене достаточно.
(чей-то костюм переступил черту своего присутствия и всё прояснилось)
Дочь: Папа никогда лису в глаза не видел, по крайней мере в живой природе. Он и на охоте никогда… Он всю жизнь на космодроме… Мы-то и виделись с ним в паузах между запусками ракет. В детстве я вообще считала, что у меня нет отца. Оказалось, есть. Он тогда после очередной аварии пришел, весь не в себе. Меня взял на руки, я расплакалась. Но смотрю на него и вижу: он не с нами, он на космодроме – весь там, глазами, ушами, сердцем… главное, сердцем.
(в руках фотографа что-то ломается, и у него на ладони возникает неожиданная пульсация. Однако хлопок – и всё возвращается в прежнее состояние. Удивленные собеседники неотрывно следят за происходящим)
Жена (демонстрируя лисьи повадки): Я знаю, как выглядит лиса! Она недолюбленный кусок солнца среди людей.
Второй: Протуберанец какой-нибудь?
Жена: Протуберанец? Реальный кусок солнца. У меня же лисья шуба. Я всё на себе испытала. Все ожоги и обиды зарубцевались на моем многострадальном теле. Могу предъявить.
Отец: Если бы довелось повторить жизнь сначала… Я бы вернулся в лес, но без тебя.
Жена: А дочь?.. Наша дочь?..
Отец (вытирая слезы): Значит, снова ты?
Дочь: Папа, помнишь, когда на космодроме тебе пришлось выбирать: лететь или не лететь. Ты остался на земле, но сам-то улетел. По-настоящему! Я во имя тебя выучила азбуку Морзе, чтобы войти с тобой в переписку прямо по воздуху. Вот как начиналось одно из моих писем: «Дорогой папа… это ничего, что ты в космосе. Хотя я каждый день встречаю тебя печального на кухне. Видимо, кто-то умер. Я созвонилась с каждым родственником. Все живы! Значит, случилось что-то непоправимое. Может быть, хотя бы на время я смогу заменить тебя на космодроме?»
(костюмы озарило нечто большее, чем фотовспышка)
Отец: С наступлением темноты лес меняется. Но не так, как мы можем себе это представить. По-другому! В такое время там всё иначе. Ты сам гонишь Солнце в лесную сердцевину и в этом ночном дне забываешь, где начало и конец. Деревья и ветер обретают силу, опережающую каждого, хлопком крыльев между домом и не домом. И я растворяюсь в этом непрестанном свете, не желая возвращаться туда, где меня уже нет.
Жена: Чистый дзен… Великая пустота.
Дочь: Папа, я всегда тебя жду. Здесь, на космодроме скопилось много работы. Ракеты то и дело ломаются, запчастей не хватает. Скоро мы совсем перестанем летать, и космос отдалится от нас. Но я тебя всё равно жду. И буду ждать, покуда ты не вернешься из леса.
«Отец подошел к чёрному провалу картины Малевича, постоял в нерешительности какое-то время, а затем, вытянув вперед руки, прыгнул. Тело быстро скользило по гладкому желобу. Он ни о чем не думал, покорно отдаваясь закону тяготения. Наконец забрезжил свет»^[2].
Жена: Ой, папина дочечка! Аленький цветочек!
Отец: В паузах работы моего сердца возникает человек, ничего общего со мной не имеющий, но это я. И в лесу тоже я, хотя меня уверяют, что я там никогда не был. Что-то неладное творится в округе и что-то очень связанное со мной.
…пустота и блаженство – незримые мишени моего тела. Вдруг кто-то промахнется! Вдруг кто-то в меня… Я истеку кровью, случайной кровью. И всё бескровное заполню зверьём, травой, ветрами, чтобы остановить само желание делать ракеты.
Дочь: Как ты можешь такое говорить, папа?
(отец расстегнул спецодежду и не узнал стоящих рядом. «Уходите» – шепнул некто ему на ухо: «И как можно быстрее»)
Жена (распадаясь на части): До чего же всё запоздало… Это ваши костюмы довели нас до этого. Они… Они…
 
Из оркестровой ямы поднялся сияющий лифт. Пронизав землю по орбите театра, он совершил полный облет и вернулся. Оттуда вышли спасатели. Они спасли всех рыб, всех дельфинов, все водоросли – это было видно по океанической свите, которая выбрала обратную сторону воздуха для своего обитания. От увиденного в глазах отца моментально повзрослело небо, и он погрузился в него ВТОРЫМ. Небо развернулось числом ДВА. Интересно, если кто-то последует за ним ТРЕТЬИМ, небеса примут соответствующую форму или будут дожидаться ПЕРВОГО?
Первый: Рискните заглянуть в себя и обнаружите, что именно там находится глубоководная рыба и живет она не в воде, а где хочет. «На то она и рыба», – скажете. Но от этого она не перестанет меняться. И тогда вы войдете в дом, где на каждой стене начертано ЕЕ имя. Рядом с именем, чье правописание неразборчиво, золотой дождь. Он ведет к центру всего и вся, будто зримо обозначилось неуловимое «сейчас», выстукивая по ресницам: «Ты думаешь это я? Но это всего лишь я».
Человек в лифте приободрился услышанным и вынес на обозрение большую квадратную фотографию, на ней в непроницаемых костюмах стояли неопознанные люди. В них почему-то было больше света, чем во всем воздухе.

 
ВОСКРЕСНАЯ РАДУГА

– Выбраться хочу отсюда поближе к больнице и чтобы в палату какую-нибудь. Пусть вылечат, как следует. Одной частью мозгов вижу, другой слышу… Думать нечем и негде… Вот и занимается этим кто-то вместо меня. Нет головы у такого делания. Помню всякие подробности, а вот вернуться боязно. Вдруг начнусь по-другому и не с того места.
Это всё, что от нашей улицы осталось – моя голова и два дома. Длинная была такая и куда-то подевалась. Абрикосовые деревья на ней круглогодично цвели. Самих плодов никогда не бывало, потому что не успевали созреть – как ветки снова в цвету. Запах такой, что до невозможности в само тело проникал! И пчелы, пчелы, одним словом, очень пчелы! Сад – приманка. Видимо, в каком-то научно-исследовательском институте вырос. Вот и слетается на него всё отовсюду. Утром выйдешь из дома, а по соседству вроде как десант приземлился, купола парашютов гудят от повсеместного цветения и карту неба меняют.
Уже середина осени, а вокруг всё по какой–то космической директиве: на каждый восход солнца – по одному парашютисту, прямо возле окон. Тренируются, что ли? Ну чтоб не на крышу, не на забор, а между домами. Рядом запасной аэродром для тех, кто сбился с курса или в воздухе топливо растерял. Все нервы нашего проспекта в постоянном напряжении, да и ты сам невольно гудишь.
Улицу без приземления найти невозможно. Она и называется длиннее, чем сама жизнь. Хотя и нет никакого названия. Рядом с почтовым ящиком, на соседнем заборе, перечень газет и журналов советского времени, так что это единственные надписи на всю округу. Значит, так улица и зовётся. Пока прочтешь по порядку – забудешь, с чего начинал. Однако это случиться может и от другого.
Как только самолет заходит на посадку и выключает моторы, девушка бежит вровень с его тенью по бетонным плитам и сбрасывает с себя всю одежду. Думает, раз она не на Солнце, то ее и не заметят. Это – ее глубокое заблуждение. Заметят! Да еще как заметят! Возможно, она таким образом помогает совершить безопасное приземление. Летчик, кроме нее, больше ничего и никого не видит, даже к приборам не прикасается. Машина как бы сама идет на посадку. Любое вмешательство человека – полная дезориентация! Полная…
Значит, всё должно произойти не по уму, а по жизни! Это же она переманила соседа из дома напротив в один из бесконечных самолетов. Может быть, ради него и совершает такие раздевания, а может быть, таким образом отнимает у меня меня. Он же по утрам воду на себя… Одно ведро за другим! И в этом водопаде я обретал свое продолжение.
Теперь, получается, нет ни соседа, ни меня. Значит, и улицы нет. Сосед будто на парашюте из какого-то другого мира, приземлился прямо на дорогу – длинную такую, раннюю… Хлоп! И давай чинить гроб деда. Гроб тоже, как десантник, катапультировался из горящего самолета. И всё это потустороннее жилище стало разваливаться на глазах. Молоток с гвоздями как бы и ни к чему. Здесь слово нужно заветное. Всё и образуется. Он же, бедолага, то одну дощечку прикрепит, то другую.
Лицо деда за время смерти золотом поросло. Потрогать хочется, и страшно. Оно на Солнце сияет – как звезда на небе. Бывает, старец сусальный как заорет: «Куда вы моё сердце подевали, паразиты?! Сию минуту верните на место!!!»
Какое там место, если от деда одна труха осталась! Да и зачем ему сердце? Неужто воскреснуть вздумалось?
– У меня силушки ой-ёй-ёй сколько, – говорит соседский родственник и из гроба поднимается, – мне ничего не стоит взять и умертвить таких, как я, в большом количестве. Да и по миру потом пустить.
 
Что ж мы с мертвецами делать-то будем, если они и впрямь с нами жить захотят? С одной стороны – улица пополнится, а с другой – они же не наши. Вот дед, например… Кровушки в нем практически нет, а ходит и разговаривает. Всё ему интересно – как мы тут без него столько лет…
– Да вот так! – говорю я. – Мы и забыли тебя навсегда. Не знаю, как твой внук, – а я так точно.
Но он не унимается и мудрствовать начинает.
– Говорят, там дверей полно, – и на небо пальцем указывает. – А дверь-то всего одна, и то только сюда. Нет другой двери. Вот и столпился народ, не протолкнуться.
– Тебе-то как удалось?
– Не знаю и знать не хочу. Здесь я, и точка! Я – существо действующее, мой язык – подойти к дереву и лбом коснуться, и не абы как, а температурно! Глаза – в небе, рука – горизонт невысказанного. Запоминай движения, но не головой – телом, и понимание придет само собой. Ибо сердце – такая новость, что распугает всякую жизнь и останется то самое, ради чего уехать, уплыть, улететь… невозможно.
Так мудрено сказал, что назад в больницу, в палату, под капельницу! Глаза закрою, а передо мной расписание поездов – и все в одну сторону. Значимость этой минуту зависит от долгого стояния на мосту. Река, отражаясь, входит в тебя и не возвращается. И ты так живешь… долго живешь. До беспамятства дело доходит.
Сосед в свободное от полетов время в секретной комнате – обедает, ужинает. Ну, чтоб я его не обнаружил. А вот завтракает, где он завтракает?
На берегу озера – прямо среди погружающихся водолазов. Они много лет ищут затонувший корабль. Ибо всё произошло во время завтрака. Течь в днище оказалась серьезной. Палуба медленно покрылась водой. Почему-то никому в голову не пришло спасаться. Закатное или восходящее солнце вместе с затянувшимся завтраком терялось на глубине. Пассажирам и команде матросов захотелось (как-то всем и сразу!!!) реализовать эту метафизическую явь. Вот так и ушли…
Несколько дней на берегу (а вдруг, а вдруг?..). Водолазы то и дело всплывают, суетятся, исчезают. У тебя же по всему телу скатывается роса. Слезы делятся: на отсутствие слез и проточные. Настоящие, конечно – когда их нет, но должны быть. Тогда у желающих увидеть плачущего человека возникает чувство предвосхищения, будто в момент полного распада обнаруживаешь то, что от тебя осталось. Это самое верное золото, от которого ты не можешь отказаться. Нечеловеческое волнение соединит тебя с тем, что ты встретишь…
Это всё из-за него… Конечно, из-за него! Гроб опустился на нашу улицу, и вся жизнь пошла куда-то…

 
ИМПЕРАТОР УТРА

– Ты можешь описать его?
– Не знаю, не знаю… Он вошел в дом, будто я ему позволил, скорее он не вошел, а явился, так очевидно и вдруг, словно над ним нависла опасность.
– За ним гнались?
– Я могу, конечно, ошибаться, но у людей складывается впечатление, что он беженец из моей головы…
– Как же он вошел, если ты не открывал дверь?
– Дверь здесь ни при чем, хотя, возможно, она была не заперта.
– А если была?
– Тогда просочился или попал в режим внутреннего движения стен и насквозь прошел. Затем разоблачился до состояния воздуха. Почему-то я был уверен, что он находился одновременно рядом и где-то там.
Его руки и ноги вели себя разбалансированно – то помнили, то забывали о своем предназначении. Однажды я сам испытал такое в доме моего деда. Как-то ночью, читая на диване книгу, мне зачем-то понадобилась другая, которая находилась в шкафу напротив. С мыслью об этом я двинулся через пустое пространство комнаты и тут же наткнулся на невидимое препятствие. Попытался еще раз пройти, но не тут-то было, даже свет лампы в этом месте на мгновение воссиял ярче обычного.
Когда хоронили деда, именно здесь стоял гроб. Дед был высокого роста, и поэтому всё пространство оказалось «захвачено» его телом. Но вот лицо… Более правдивого и надежного я еще не встречал. Если представить его облик как поле и измерить расстояние от одной морщины до другой шагами, то получится небольшая погрешность, по причине которой можно обознаться. Я осторожно обошел внезапный «гроб» и вдруг забыл, какие функции должны выполнять руки и для чего вообще нужны ноги. Обычно обзавестись их ненужностью на земле можно после возвращения из космоса. Или когда ты становишься свидетелем некоего потрясения – напряжение случившегося входит в тебя, и ты начинаешь меняться, перед тем как обрести очередное рождение.
Вот только что вернулся Гагарин, и у него из скафандра выпал твой ключ, обозначившись ударом о камень. Космонавт обошел все комнаты, весь сад и оказался на другом конце жизни. Если бы он внезапно обернулся тогда, то вместо него я бы увидел свое лицо.
– В самом деле?
– Не знаю, не знаю. Возможно, это мое неумение выговаривать обычными словами людей. Хотя если прислушаться… Приложить ухо к телу (скажем, к твоему), то можно услышать русло реки. Оно разное, гулкое, чуткое. Оно растерялось в закоулках замершего сердца, не подозревая о том, что таким образом из человека уходит главное…
– Да и пусть себе уходит, скажет сердце. Нет ничего бесполезней, чем жизнь.
– Всё не так просто в этой комнате. Здесь не забывчивость ведет и водит, а до неправдоподобия освещенное лицо человека, который должен уйти.
– Разве он догадается, что пришел к тому самому дому? Да и пришел ли он туда?.. Его стук взволнован до остановки ветра, дождя, крика! Но дверь не отворяется. Он машинально ищет в карманах ключ, но он-то у Гагарина. Так и хочется закричать из сейчас, из этой минуты, что это Итака! Та самая Итака!
Обнаруженная в кармане отмычка входит в дверное отверстие, и замок сам по себе несколько раз поворачивается, разворачивается, в сторону бессмысленных ожиданий.
Там за дверью женщина. Она не решается открыть. Она наслаждается его возвращением и потому боится потерять даже секунду этого счастья. Она беззвучно рыдает… Она умоляет, чтобы эта радость длилась, чтобы она была с ней, всегда, всегда, всегда… Он решил, что всё перепутал, что пришел не в то место и уходит.
– И что дальше?
– Дальше ты… Ты должен за всю эту жизнь ответить. За всю потерянную жизнь.
Стук в дверь, длящийся дольше секунды, дольше чем… И она – дура набитая, вся в слезах и без сознания в сияющей луже. Она больше никогда не вернется в это мгновение. Так и знай!
С неба падают ключи, парашютисты, и прямо на головы богов, смешавшихся со смертными. Боги могут распахнуться, как двери, когда в сутолоке грядущей славы невозможно догнать стоящего на месте. Именно такая неподвижность возносила руки вверх и они тут же обрастали непрестанным светом.
– Всё-таки зачем он приходил?
– Мы не виделись с ним с самого детства. С того самого времени, когда снег грубого помола лепил на окнах наше будущее. Он, конечно, всё понял. Обида вошла в него и осталась. Да, его не устраивало такое предсказание – он весь в белом, я же в пересвеченном одеянии, ко всему еще – свидетель его неудач. Он собрал одноклассников и повел на крышу обмыть нашу встречу.
В тот день моросило и оцинкованная крыша оказалась для веселья опасной. Кто-то из ребят едва не скатился к самому карнизу. Всё перенеслось в подземелье. Я никогда там не был. И вот сейчас коллектор времен Ивана Грозного просто заворожил меня своей «архитектурой».
А кирпичная кладка? Это вообще шедевр, когда человек, кирпич, раствор – здесь под землей, как «весна после смерти»! Подземное зодчество меня так увлекло, что я не обратил внимание на исчезновение моих товарищей и, следуя за фонарным лучом, забрел в арку, где тут же объявились «грозные» хозяева.
– Ты почему на моей территории и без тапочек? – Это высказывание сопровождалось отборным матом бородатого мужика. Следом за ним возникла не менее грозная физиономия другого, как выяснилось позже, они решили меня убить.
– Какая любовь заключена в этой кладке, не правда ли? – спросил я у внезапных собеседников, высвечивая фонариком достоинства подземной стены.
Мужики растерялись, явно не понимая, о чем идет речь. Я повторил свой вопрос. От неожиданности хозяева включили свет, предложили галоши-тапочки и угощение: оно хранилось в тутошнем холодильнике. Когда протянутый в мою сторону бутерброд с красной икрой я неожиданно надкусил, один из бородатых поинтересовался у напарника: «С какой помойки такая свежатина?»
– Та, что возле пятизвездочной…
– Там не всегда так бывает. Чаще пополам с туалетной бумагой… обычно в зубах вязнет и привкус… Знаешь от этого какой бывает привкус?
Но его предубеждения меня не смутили и не спровоцировали рвотный рефлекс, на который, вероятно, они рассчитывали. Тут же побратались «на долгие времена», клятвенно обещая друг другу встречаться чаще. К удивлению моего приятеля, я нашелся. Он разочарованно встретил меня в объятиях новых друзей.
Утром следующего дня выпал снег. Люди выбежали из домов навстречу собственной необитаемости. На встречу с тем, что не догоняется…

________________________________
^[1] М. Волошин
^[2] Б. Ванталов