Выпуск №8

Автор: Лариса Йоонас

Семен Аркадьев сидел в занюханной темной кафешке в Особом переулке, куда забежал выпить чашку горячего все равно чего, поскольку мороз был удушающе промозглым. Столик стоял в углу, и Аркадьев сидел в углу, наблюдая это неухоженное, в холоде заведомо неопрятное пространство, все в мореном утомительном дереве, отравлявшем несвежий воздух. Но ему были видны все посетители, у него была позиция охотника, похитителя типажей, каким и должен быть начинающий писатель. Аркадьев числил себя таким; в нем была некая мощь, которую он в себе осознавал, но сдерживал, умалял, поскольку справедливо боялся ее неиспытанной силы. Справа от Аркадьева сидели мужички в возрасте. Вид их был подобен заведению, от них сквозило застарелым интеллигентским алкоголизмом, маскирующимся под освобождение духа. Они немедленно заказали себе выпить, причем один взял бокал вина, многословно обсудив это вино с официанткой, а второй — изрядную порцию коньяка, которую тут же и принял на грудь. Их сумбурный диалог про солянку, вино, такси, на котором они приехали, был похож на ту же самую солянку, уже стоявшую перед Аркадьевым, темную в темной керамической плошке, оттого неаппетитную, но явно острую и дымящуюся каким-то адовым паром.
— И кстати, говоря откровенно, Володя, — говорил тот, что уже выпил коньяк, мешая варево в миске. — Гремской сволочь. Ты понимаешь, то, что он бьет всем морды после фуршетов, мы простить можем, все-таки он писатель от бога. Но вот то, что он бьет жену, это, брат, я лично простить не могу. Что ему вообще в жизни не хватает, скажи мне. Всеми обласкан, оправдывает любую отрыжку власти, премию получил? — получил, заслуженно? — ну как сказать, но, в общем, пришла его пора. Публикуют? — да за троих, стишки-то он пишет дрянненькие в последнее время.
— Не дрянненькие тоже пишет, просто на все публикации их не хватает, — отвечал второй.
Аркадьев замер, поскольку Гремской был тем человеком, который сделал Аркадьева писателем.
Когда-то в десять лет Аркадьев шел на день рождения к однокласснице, придумывать подарок было некогда и родители дали Аркадьеву немного денег, купить в магазине книгу, ведь книга лучший подарок. Универсальный, с которым нельзя ошибиться. Книг в магазине было множество, но одна лежала на прилавке сверху, совсем новая, и на полку она пока пристроена не была. Обложка ее была оранжевой, с мальчиком на фоне бригантины. У мальчика было нежное и упрямое лицо, нарисованное двумя-тремя короткими черточками, но при том выразительное. Примерно такое, какое бы хотелось иметь Семену самому. На книжке было написано: Анатолий Гремской. За бурей.
— Мальчик, это стихи, — чуть размыкая губы, сказала продавщица. — Это неинтересно.
Но Семен уже открыл книжку и читал какие-то рокочущие жесткие слова, как слушал бы биение океана.
Он стоял у прилавка с книжкой несколько минут, пожирая страницу за страницей, пока продавщица не перекричала слова, бьющие ему в сердце. Не в силах расстаться с книгой, он купил ее, и пошел по улице, читая. Приближаясь к дому одноклассницы, он шел все медленнее, и медленнее, и медленнее, около подъезда остановился и на какое-то время полностью ушел в новый для него мир. Волна новоприбывших гостей затащила его вскоре в подъезд, а дальше в пахнущую праздничным бытом квартиру. Книга была вынута их его рук; он даже не сопротивлялся.
Наутро Семен снова пошел в магазин. Прошло некоторое время, пока книга заново появилась на прилавке, а в его кармане опять завелись деньги. Аркадьев купил книгу. Он испытывал восторг от обладания, от стихов, от грохочущего ритма, от мальчика и бригантины. Он взрослел с этой книгой, а она взрослела с ним, открывая все новые пласты чувств.
Все первые поэтические опыты Семена были попыткой подражания Гремскому. Это не очень получалось, поскольку что-то мешало Семену писать похоже, что-то толкало его под руку, и вместо рокотания воды там была какая-то простая деревенская шелестящая улица. В последнем классе Семен скопил денег и поехал на каникулы в Москву, один, преодолевая вязкость семейного беспокойства. В первый же вечер путешествия он пошел к дому Гремского, хорошо известному из его стихов и статей, стоял там под окнами, угадывая, какое из окон принадлежит поэту. И эта жизнь в окнах, вся разная, вся необыкновенная, вся, которая могла бы быть жизнью Гремского, дышала и светилась сквозь стекла.
И вот, оказывается, Гремской бил жену. За этими вот стеклами, которые могли принадлежать его дому, за всем этим многоэтажным витражом, за этим урбанистическим храмом поэзии.
Аркадьев внезапно швырнул ложку, совершенно не ожидая от себя такого поступка, ложка наделала переполох, поскольку громко прозвучала, падая. Аркадьев ненавидел кафе, ненавидел весь мир, ненавидел поэзию, но было поздно, он писал сам, и назавтра должен был идти в редакцию журнала «Фитандрос» получать авторские экземпляры. Это важное для него событие вдруг обрело некую бессмысленность, белесым пузырем окутывающую жизнь.
Наутро Аркадьев вошел в приемную с тягостным чувством — и оно оправдалось. В приемной сидел Гремской, постаревший, будто оплывший со своих журнальных портретов и растекшийся в вялом не сопротивляющемся пространстве. Редактор махнул рукой из своей клетушки и освободил Аркадьева от необходимости чувствовать. Со стен смотрели гении. На всем лежала специальная книжная пыль.
Выходя, Аркадьев услышал: «Молодой, да ранний. В наше время быстро бы заткнули. Сучонок», — и по смазанному взгляду секретарши понял, что Гремской сказал это о нем.
Вечером был яркий закат. Низкое солнце стояло прямо напротив Аркадьева, а Аркадьев — прямо напротив солнца. Дом сиял парусами-стеклами, как венецианская мозаика. Никто не бродил в волнении под окном у Аркадьева. И хорошо, что не бродил. Закатное солнце освещало белый живот Аркадьева и его блестящие скулы. И не было у Аркадьева иного послания миру, чем этот пламенный отраженный свет.