Выпуск №9

Автор: Елена Соловьёва

 

Через неделю пребывания в «писательском замке» под Эдинбургом я научилась различать, что дверь американца Джастина открывается осторожно, с лёгкой проволочкой по напольному покрытию, а англичанка Полин свою распахивает широко, с громким стуком. По моим прикидкам Полин явно перешагнула за пятьдесят. Она преподавала в университете Ньюкасла, напоминала Марину Влади в возрасте, писала стихи и носила на правой руке десяток серебряных браслетов из ­Эфиопии, один из которых украшал волос слона. Ничего такой волос, как приличный каучуковый шнурок. По-моему, в душе Полин была большой хулиганкой: два дня назад она предложила мне стащить свечи из подсвечников в столовой, когда замковый администратор Мартин объявил о возможном отключении электричества.

Но больше, чем Полин, меня интересовал Джастин, молодой человек лет тридцати, любитель Апдайка и Харуки Мураками, работающий в жанре «фикшн». Мы как-то понимали друг друга, несмотря на мой нулевой английский, и каждый день после обеда уходили на длинные прогулки по окрестностям.

Теоретически составить компанию нам могли бы ещё две обитательницы замка. Но моя ровесница, похожая на хоббита, рыжеволосая и серьёзная поэтесса Жаклин гулять не любила. Она вообще выглядела болезненно, сидела на соевом меню и в программе-переводчике, к которой я прибегала для выяснения более сложных, чем бытовые, вопросов, писала: «Да, я люблю идти. Это трудно для меня, потому что я пытаюсь сделать так много работы, насколько возможно в течение часов дневного света. Также в прошлом году я сломал свою ногу, поэтому это может быть немного утомляющим, и я не получаю возбужденную ходьбу по грязной земле. Я люблю дикую природу и идущий в лесах особенно».

А вторую потенциальную компаньонку – Кэрол, даму из Вудстока, тоже рыжеволосую, с копной буйных крашеных кудрей, мы с Джастином слегка сторонились сами. Уж очень «ориджинал». И дело даже не в том, что она знала словосочетание «уралмашевская преступная группировка», писала либретто для мюзикла Rasputin и даже что-то пыталась из него напеть. Однажды по рассеянности она умыкнула мои чудесные клетчатые боты. В замке все, кто шёл гулять (а точнее месить грязь) по скользким лесным тропинкам окрестностей, выходили через специальную боковую дверь, где могли переобуться в заботливо предоставленные резиновые сапоги. Свою пару, понятно, оставляли. Когда мы вернулись с прогулки, я сняла заляпанные казенные шузы, а своих не обнаружила. «Кэрол, – покатился со смеху проницательный Джастин, – Кэрол – «ориджинал»». И оказался прав.

С кем-то другим подобное случилось бы вряд ли, только «рыжая бестия из Вудстока» могла себе позволить вдохновенно не замечать окружающей действительности. По реакциям остальных, даже не улавливая тонких смысловых нюансов, я сообразила, что время от времени она своими высказываниями ставит их в тупик. Вообще, язык, как я быстро выяснила, не единственное средство общения, есть много других, невербальных, навыков, которые немедленно обостряются при необходимости. Пожалуй, главные, кроме интуиции, — наблюдательность и быстрота реакции. На такую роскошь, как якобы свойственная всем творческим людям «погруженность в себя», у меня шансов не оставалось. В 38 лет я впервые попала за границу и, по стечению счастливых обстоятельств, сразу же в «Писательский приют», получив грант Лондонской академии словесности. Английского я практически не знала, но кто же из-за подобных пустяков откажется от такого роскошного подарка: прожить один месяц на полном пансионе в настоящем шотландском замке в компании ещё четырёх литераторов со всего мира? Авантюра, конечно. Но «не такие шали рвали», как любит выражаться одна моя приятельница.

Однако проводник был мне необходим. Ну, то есть очень желателен. И каждый раз во второй половине дня, после того как кухарка Энджи оставляла у наших комнат плетёные корзинки с обедом, я начинала прислушиваться – не прошуршит ли по напольному покрытию дверь Джастина. К моменту, когда он заходил за мной, я ждала его во всеоружии: одета, обута, с фотоаппаратом наперевес.

Товарищи на родине так тщательно снаряжали меня в путешествие, что неожиданно моя техника, собранная с бору по сосне на время выезда, оказалась самой «продвинутой» и вызывала одобрительное цоканье в интернациональном писательском сообществе.

Хорошо хоть я не послушалась подругу-кинодокументалистку, которая настаивала изрядно обновить и расширить гардероб. «Лена, – говорила она, – не позорь Россию, возьми приличной одежды!» Я очень уважала её мнение: судя по чёрно-белым фотографиям из 80-х, подруга, не имея больших доходов, даже в годы тотального советского дефицита умудрялась выглядеть элегантно. Сама прекрасно шила и выиграла однажды конкурс журнала мод «Burda».

Две нарядные блузки, которые я запихнула в сумку под её воздействием, так и провисели невостребованными, поскольку максимум, что позволяли себе тутошние дамы, – одеть к воскресному ужину при свечах не такой, как в будни, серенький свитерок. Косметикой тоже никто особо не баловался. Джастин к началу наших прогулок менял очки на линзы, а к вечернему шерри с помощью геля делал прическу-ёжик.

Но такой общий пофигизм мне нравился. На родине я имела опыт сотрудничества с глянцевыми, в том числе и модными журналами, где от корреспондентов, когда негласно, а когда и в лоб, требовали определённый уровень внешнего вида. Вот только гонорары за труд его отнюдь не обеспечивали. Справиться с подобной дилеммой могли далеко не все. Выживали индивиды с достаточно гибкой психикой или те, кому отступать было некуда (из серии «не заплатишь в этом месяце, в следующем вылетишь со съёмной квартиры»). Некоторые из моих товарищей даже предлагали завести редакциям служебные «выходные» гардеробы для сотрудников, чтобы их клиенты чувствовали себя в своей тарелке, среди добротных «брендовых» вещей.

А здесь в плане «ретуши фасада» хлопотать не стоило, вполне можно было расслабиться и оставаться собой. Как ни странно, языковое ограничение только расширяло пространство внутренней свободы. Имея в виду мой скудный словарный запас, мы с Джастином, вышагивая рядом, могли вполне комфортно молчать или довольствоваться простой констатацией фактов «это берёза – символ России», «это закат», «сегодня холодно», «осторожно, здесь скользко».

Сначала мы обследовали призамковую территорию, кусок девственного леса и участок реки Эск, аккуратно обнесенные проволочным забором с табличками «Privatе». Хотя перед нами простиралась самая обычная дичь c корявыми замшелыми деревьями, великанскими елями, скальными выходами (замок стоял на обрывистом утёсе) и буреломом. На тропинке, которую почему-то называли «Маршрут Леди», встречался олений помёт. А заяц, лениво отпрыгнувший в кусты с дороги, стал первым, кто встретил «форд-фокус» Мартина, доставивший нас из аэропорта. Но один аккуратно огороженный кусочек дичи граничил с другим аккуратно огороженным кусочком дичи, и это чётко регламентированное буйство поразило моё воображение. Вот только совершенно непонятно, как умудрился проникнуть на территорию и спрятаться в небольшой пещере босоногий патлатый парень с самокруткой и фонариком. Впрочем, мы встретили его всего один раз.

«Потомок друидов», – попыталась я пошутить, но Джастин, кажется, не понял. Я же о друидах вспоминала всякий раз, когда видела здешние роскошные дубы. Огромные, раскидистые, с величественным куполом ветвей, они напоминали храмы и заряжали пространство вокруг себя торжественностью. Достойное жилище бога, чей голос, наверняка, явственно различался бы в шелесте листьев, не отсутствуй они по причине января. Наша «смена» заехала в замок 11 числа первого месяца года, и порой, особенно когда разводили огонь в Каминном зале, всё строение будто бы вздыхало, расслаблялось, выпуская из пор дух сырости и зимней затхлости. Похоже, на рождественских каникулах замок пустовал, а теперь его вытертые ковры, старинный паркет, узкие деревянные лестницы, портьеры и обивка мебели в гостиных постепенно приходили в себя, оживали от тепла, как оживали в углах ванных комнат паучки, похожие на зёрнышки чёрного бисера.

И мне казалось странным вдыхать здесь – «за чертой» – знакомый ещё по бабушкиному деревенскому дому запах, подбитый печным дымом. Он усиливал подозрительное чувство, что я вернулась на родину, но не в географическом, а в ментальном плане: куда-то туда, откуда родом были сами мои представления о «волшебном».

Во-первых, им полностью отвечал сам замок, ну, хорошо, трёхэтажный особняк XIV века под черепичной крышей с коваными, тяжёлыми воротами и подземельем. Когда-то он принадлежал поэту Уильяму Драммонду, который отличался большой учёностью и сочинял меланхолические стихи с уклоном в мистику. Во-вторых, замок очень живописно смотрелся на обрывистом скалистом берегу реки посреди девственной шотландской чащи. Просто картинка из моих детских книжек или телевизионных сказок советского детства. Не говоря уже о кованом ключе двадцати сантиметров длиной от моей комнаты, на двери которой готическими буквами значилось её имя «Evelyn». А камин, а кресло на резных ножках, обтянутое сине-зелёной шотландкой, а бледные постеры с ботаническими эскизами на стене? А приятно-тяжёлые, похожие на кубки бокалы для шерри, вообще благородная тяжесть замковой посуды и успокаивающая лёгкая поношенность всей обстановки, свидетельствующие о том, что я имею дело не с декорациями, а с чем-то настоящим? Я уж не говорю про сложно убранную, королевскую по масштабам кровать с латунными спинками, двумя пледами и лоскутным одеялом. Удивительным образом одеяло повторяло уютной гаммой и фактурой общий вид Англии, какой она предстала мне в первый раз в иллюминаторе самолёта, когда кисея тающих облаков становилась всё прозрачнее, а чувство эйфории от встречи с первой в моей жизни «заграницей» разгоралось всё сильнее.

Конечно «зарифмовать действительность» можно по-разному. «Наш администратор Мартин иметь королевские связи», – писала мне в переводчике Жаклин и смотрела многозначительно. Я же упорно представляла себе Мачеху-Раневскую из фильма «Золушка» 1946 года, тоже гордящуюся «королевскими связями», и ничего умнее сказочных ассоциаций в голову не шло. При таком раскладе роль доброй феи естественно доставалась Дрю Хайнц, известному меценату, одной из наследниц империи тех самых кетчупов и подружке Энди Уорхола. Именно она в ХХ веке превратила Хоторденский замок в писательский приют. В библиотеке на полке с британской энциклопедией стояло её скромное фото: миловидная старушка с собачкой.

Впрочем, как видится сейчас, с невеликих высот приобретённого опыта, бытовые условия замка не тянули даже на общепринятые три звезды: туалеты и ванные были общими. Зато в комнате у Джастина, которая, кстати, носила имя «Johnson», стояли старинный сундук и шкаф, расписанный картинками, у Жаклин, которая, в отличие от нас четверых, занимающих верхний, третий этаж, жила на втором, – кровать с самым настоящим балдахином. А какие сцены охоты украшали меха для раздувания огня в Каминном зале и чеканную посуду в Большой столовой, где нас собирали иногда на торжественные ужины при свечах (не преминув напомнить, что за круглым столом, где мы сейчас сидим, когда-то обедали королева Виктория и принц Альберт)!

В замке всё было каким-то абсолютно моим, таким, как надо, как я любила, как представляла, от узкой винтовой лестницы на третий этаж, выстланной опять же шотландкой, до обычных камушков, лежащих рядом с книгами на стеллажах в коридоре. Полное, даже с лихвой, совпадение грёз и случившегося меня смущало, и ради успокоения я решила, что определённое знание почерпнула, как и большинство детей родившихся в семидесятых, из фильмов «Обыкновенное чудо» или «Тот самый Мюнхгаузен», которые среднеевропейское превращали в сказочное.

Осматривать капеллу Рослин, где по сюжету знаменитого романа Дэна Брауна «Код да Винчи» был скрыт секрет чаши Грааля, мы с Джастином тоже отправились пешком. Мимо пасторальных овечек, мирно пасущихся на склонах невысоких гор, и лошадок, накрытых пледами. Джастин очень веселился, если видел «коня в клетчатом пальто», то есть в попоне из шотландки, повторяющей рисунком мои боты и кепку. Он вообще любил пошутить. Странно, но иногда я даже понимала его юмор.

Легендарная капелла, где схлестнулись все сюжетные линии «Кода», напоминающие бурные реки, жила в сонном ритме маленькой шотландской деревни. Тут шёл какой-то небольшой ремонт, посетители практически отсутствовали, в магазинчике сувениров в боковом притворе скучал симпатичный юноша-продавец. Джастин заботливо сунул мне в руки туристический проспект на русском языке. Я пыталась рассматривать знаменитые таинственные узоры на стенах, колоннах, потолке и ощущала задницей холод скамьи, стоящей, вероятно, на самой Линии Розы, напрямую связанной со многими священными символами европейской цивилизации. Ничего особенного я не почувствовала. На понятном мне языке здесь разговаривали разве что разноцветные оконные витражи – преображённое эхо узоров из детского калейдоскопа.

Выйдя из часовни, мы постояли немного у руин Рослинского замка, где в фильме Рона Ховарда, снятому по «Коду», прощались герои Тома Хенкса и Одри Тоту. Затем, отдав дань объединяющему нас кинематографу, отправились искать библиотеку с бесплатным интернетом, который замковый устав запрещал. На обратном пути завернули в деревенский паб. Пиво «Стелла Артуа», выбранное моим товарищем, несколько контрастировало с сугубо местным колоритом заведения: вытертый ковёр на полу, низкие потолочные балки, чей-то лохматый пёс на диванчике по соседству. Куда уместнее тут смотрелся бы какой-нибудь эль, но Джастин, похоже, имел чисто американский иммунитет к чужой этнике и больше доверял интернациональным маркам типа «Макдональдса» или любимого им Харуки Мураками.

Я открыла на маленьком компьютере, который всегда носила с собой, программу-переводчик, и мы, прихлёбывая «Стеллу», оживлённо застучали по клавишам, беседуя. Так я узнала секрет, интересующий меня на данный момент гораздо больше загадки Грааля. А именно: почему Джастину не в лом со мной возиться.  

«Мой дед, – отстукивал он, – быть русский еврей, жить под Санкт-Петербургом, шить мужские брюки». В революцию дед иммигрировал в США, где женился на женщине русско-польских кровей. Но у Джастина уже типично американская, тяжеловатая челюсть, волевой подбородок и умение рекламно улыбаться в 32 зуба. Есть ещё младшая сестра и «girl friend»-вьетнамка. Семья его подружки, без пяти минут врача-офтальмолога, приехала в Страну переселенцев не так давно, и Джастин помогал своей невесте «совершенствовать речи». «То есть возиться с бестолковыми барышнями парнишке не впервой, – успокоенно решила я, – и теперь понятно, почему он играет на фоно и любит шахматы». В моём представлении все благовоспитанные еврейские юноши должны были если уж не музицировать, то обязательно уважать «игру королей». Стереотипы наше всё, особенно когда надо быстро ориентироваться в незнакомой среде. Абсолютно незнакомой.

Я и представить не могла, что меня ждёт, когда оформляла визу и металась в новогодние каникулы по Екатеринбургу, пытаясь обменять рубли на фунты. На поездку в Шотландию мне пришлось занять деньги под расписку, и пока плацкартный вагон тащился до Москвы, где я должна была пересесть на бюджетный авиарейс до Лондона, у меня оказалось предостаточно времени разобраться, отчего в голове упорно крутится слово «дефлорация». «Знак необратимого изменения в сознании», – решила я, пытаясь уснуть на второй полке, совершенно не озадачиваясь эротической подоплёкой метафоры.

Мне предстояло пересечь границу не столько внешнюю, сколько внутреннюю. Сам факт «выхода вовне» уже был актом экзорцизма, изгнанием духов и страхов прошлого. Например, на заре студенческой юности, бросив институт после первого курса, в чужом городе я столкнулась с тем, что, не имея прописки, не могу устроиться на работу. Хождение по замкнутому кругу «нет работы – нет прописки, нет прописки – нет работы» изрядно потрепало мне нервы и дало опосредованный опыт знакомства с крепостным правом, жёстко привязывающим человека к постоянному месту жительства.

Все сотрудницы отделов кадров, паспортистки и непреклонные вахтёрши на входах в общежития слились для меня в одну «рожу протокольную»: «Встаньте за барьерчик, куда лезете? Разговаривать не о чем!» Не всем выпадает счастье жить, где хочется – то, о чём не писали в учебнике «Основы коммунистической морали». Был у меня такой в старших классах, на обложке что-то голубое и краснозвёздное, плодородное и золотое.

 Зато моя наставница на Керамическом заводе, где я, в конце концов, оказалась, потому что слова «прописка» и «работа» для таких дур, как я, совпадали только в подобных местах, напоминала сухое непроросшее зерно. Старая девочка в кудряшках перманента и злыми глазами, она жила в соседней комнате нашей рабочей общаги и учила меня быстро выхватывать бракованные образцы из потока прущей по конвейеру керамической плитки. Её маленькое, увядшее личико было щедро раскрашено, несмотря на ночную смену. Крупные серёжки по рубль пятьдесят поблёскивали фальшивым золотом. Среди лязга и грохота металась она у конвейера, и запах дешёвых духов уплывал разорванными лоскутками. Горячий кафель резал руки даже сквозь перчатки. Я не успела достичь профессиональных высот своего педагога – сбежала, чудом вырвав из пасти огнедышащего дракона с керамической чешуей вожделенный штамп местной прописки в паспорте.

Так что мир, увы, не представлялся мне добродушно распахнутым настежь. И сложно было объяснить приятелям, родившимся на 10 лет позже, почему за первой в своей жизни иностранной визой я пришла за 30 минут до открытия посольства. Просто не решалась вот так легко поверить в то, что смогу преодолеть ещё одну границу. Тёмненький коридор этого страха подсвечивали тусклые лампы рабочих общежитий на окраине, ядовитый неон которых растекается в крови навсегда. Как навсегда корректирует сознание и слепая машинопись нескольких документов с пометкой «Сов. секретно» – копии из дела моего раскулаченного и сосланного на шахты вместе с семьёй деда. Мне казалось, я каким-то странным образом помню, как медленно тряслись они на подводах, лишённые «дома полукаменного, крестового двухэтажного» и «мельницы с конным приводом», Фёдор, «29 л., трудосп.», жена «Анна 26 л., сын Анатолий 7 лет, дочь Нина 7 мес.». Впереди забой и нищий шахтовый посёлок. Мой дед, в отличие от деда Джастина и представить себе не мог, что от превратностей судьбы можно куда-то сбежать.

Между тем оказалось, что наши совместные прогулки с американским другом весьма заинтересовали коллег-литераторш. «Лена, – огорошила меня как-то вечером в Каминном зале Жаклин, – ты выходить замуж и направляешься в Америку?» Видимо, мои глаза от недоумения округлились так красноречиво, что англичанка тут же начала оправдываться в том духе, что «Джастин же платил за тебя в кафе». Хотела было я ей ответить, что даже постель не всегда является поводом для знакомства, не то что две купленные в пабе при свидетелях устрицы, пусть даже это знаменитый эдинбургский «Royal». Но языковые ограничения научили меня лаконичности и прямолинейности. Кто знает, в какие дебри двусмысленностей мог завести нас онлайн-переводчик, потому что даже после моей фразы «в России мужчины часто угощают женщин, так как они джентльмены», Жаклин уже выглядела озадаченной.

К тому же обычно мы с Джастином платили каждый за себя, но в ту первую совместную поездку в Эдинбург, когда гулять с нами отправились и Жаклин, и Полин, я не рассчитала с наличностью. А он выказал прямо-таки детскую радость, узнав, что я никогда не пробовала «oyster». По правде сказать, я их и не распробовала тогда, слишком много галдело вокруг нарядного народа, и я слишком боялась сделать что-то не так. Или обилие ярких ощущений, щедро выпавших на один день, усваивается неравномерно.

Мне ещё следовало переварить встречу с Эдинбургом, его готикой, булыжными мостовыми и Северным морем. Оно просматривалось отовсюду: с площадей, от Центрального замка, в узкие прорези улочек, с мостов.

Кружили чайки, погода менялась порывисто и капризно: от абсолютной тишины до шквального ветра. Разглядывая толпу на Королевской миле, где к моему восторгу обнаружились профильные магазины для эльфов и специальные лавочки для ведьм, я сочиняла в уме язвительный спич подруге-кинодокументалистке, заставившей меня прихватить в поездку пару лишних нарядных блузок. Здесь народ откровенно одевался как попало. Особенно меня поразили модницы в нарочито рваных капроновых колготках. И дело вовсе не в стиле гранж, как объяснила Жаклин, а в новом экологическом мышлении – таким образом девушки выражают протест обществу тотального потребления. Я же помнила, как рыдали над «стрелками», испортившими дефицитные колготки, наши мамы и старшие сёстры, не додумавшиеся до такого простого решения. И ещё я помнила аккуратно заштопанное, застиранное до мягкости младенческой кожи тёмненькое платье моей молчаливой бабушки Анны, поверх которого она всегда носила рабочий фартук.

Эдинбург, несмотря на свой почтенный возраст в восемь веков, представлялся мне эдаким молодцеватым морячком. Его клетчатый шотландский берет с помпоном всегда набекрень, а щеки румяные от постоянного ветра. Его гордая самодостаточность вскипает ключом, как прибой у обрывистых скал. И я почему-то подумала про Санкт-Петербург, первую европейскую прививку большинства моих соотечественников. Он тоже северный и тоже морской, но сейчас, на контрасте, я будто почувствовала его печаль и затаённую обиду за потерю имперскости, за ужасы блокады. А может быть, так причудливо давали себя знать, искажая восприятие, мои собственные страхи и обиды, которые уж точно не стоит приписывать целым городам. Тем более мы все такие разные, и читаем эти города по-своему.

Например, если мы с Полин и Жаклин твёрдо вознамерились посетить после Шотландской картинной галереи выставку рисунков Боба Дилана, то Джастин, сославшись на культурную интоксикацию, отправился в Эдинбурге в Музей ужасов, как бы подтвердив тем самым стереотип, что американцы – нация любителей аттракционов. Очевидно, у коллег-англичанок имелись свои стереотипы насчёт русских женщин, только и мечтающих выйти замуж за гражданина США.

Хотя между мной и Джастином была всего лишь эмпатия, основанная на любви к дальним прогулкам. Да и с окружающей реальностью он обходился очень аккуратно. По горным тропкам двигался осторожно и медленно, тщательно высматривая место, куда поставить ногу. Иногда, на мой взгляд, слишком тщательно и осторожно. За ужином всегда выбирал полезный зелёный салат. Моя безбашенность его удивляла, впрочем, как и всех остальных: они не могли представить, что можно решиться на подобное путешествие с моим знанием языка. Курила тоже я одна, но если Джастин не притрагивался к табаку принципиально, то Полин и Кэрол время от времени стреляли у меня сигаретки.

Где-то в середине смены я заметила камине в комнате Джастина бутылку вина. В отличие от чеховского ружья, она никогда «не выстрелила», в смысле не была откупорена. Даже в один особо дождливый день, лишивший всех обитателей замка шансов высунуть нос на улицу. Большинство моих знакомых писателей на родине уж непременно бы разделались с ней, сдабривая возлияниями рассуждения о судьбах литературы. Джастин же, для того, чтобы писать, берёг здоровье и следил за собой, вышагивая определенное количество километров в сутки.

Впрочем, однажды он проявил инициативу в плане выпивки. В последний день перед своим отлётом. Петляя по окрестностям, мы вышли к какой-то небольшой деревеньке и решили передохнуть в пабе. Барменша немедленно сделала стойку на Джастина, и они оживлённо защебетали. На такой скорости я уже ничего не понимала и принялась рассматривать пару напротив. Он и она, два колоритных пожилых тинейджера под 60. Видимо, футбольные фанаты, в одинаковых фирменных шарфах, с одинаковыми драконами на толстовках. Взяли пиво, она 0,3, он – 0,5. Ополовинили и отправились покурить. Джастин, кивнув на них, толкнул меня в бок и засмеялся, мол, гляди, твои коллеги-курильщики. Сам он неожиданно оказался коллегой барменши, сообщив, что «два года работал в баре в Нью-Йорке, пока не продал свой роман, что «дать мне возможность путешествовать».

На обратном пути Джастин решил вспомнить молодость, показать профессиональный класс и угостить всех на прощание коктейлем мохито. Как водится, поделили расходы: я оплачивала автобусные билеты (супермаркет Tesko располагался несколько на отшибе), он купил всё остальное – бутылку бакарди, килограмм лаймов, свежую мяту, тоник, два пакета льда.

Нагруженные провизией, мы возвращались уже в сумерки. «Надо же, как раз в то же время, что и по приезду», – подумалось мне. Шуршал гравий дорожки, первые звёзды проклюнулись над аккуратными лужайками, вазоном, позеленевшем от сырости, времени и мха, ставшим уже родным абрисом замка, где так много было деталей, которые я когда-то, ещё в школе, ни разу не видя вживую, пыталась приспособить для своих первых грустных сказок.

«Это старое игрушечное королевство с картонным замком в центре и паутиной по углам, лежало, естественно, в стороне от каких бы то ни было дорог. Позолота слезла кое-где с картонной стены и главная башня покосилась. Старый этот, затхлый мирок освещало уходящее солнце».

История о замке и о городе со звонкими булыжными мостовыми в разных вариациях всплывала на протяжении моего детства и юности всегда, когда мне становилось особенно грустно и одиноко. Там я пряталась, там я лечилась, разыскивая, как больное животное, тайную целебную травку вместе со своими так до конца и не дописанными героями. Они все страдали от неразделённой или преждевременной (бывает и такая) любви. Принцесса обычно всегда убегала из игрушечного замка в Большой мир первой, всегда очень рано и всегда пыталась вернуться умудрённой и разочарованной (не знаю, почему именно этот кольцевой сюжет преследовал меня с 14 лет).

Был ещё Скороход, который блуждал в поисках любимой (а чего же ещё?) по улицам «огромного, старого города», где «Розовое, чуть прохладное утро будто по ступенькам спускается вниз. Сперва золотится на высоких шпилях башен, потом проникает солнечными зайцами в разноцветные окна второго этажа, скользит по белым стенам, наконец, разливается по мостовой и уже течёт говорливыми ручейками к морю». Конечно, Скороход писался с моей первой и безответной любви, но в тот последний замковый вечер я решила, что он вполне походил на неутомимого пешехода Джастина, уже упаковавшего в чемодан «маленький хаггис» для своей вьетнамской невесты-офтальмолога.

Для меня же Джастин стал идеальным спутником. В своих прогулках, никому не изменяя, мы сошлись так, как пары сходятся в хорошем сексе. С полужеста понимая друг друга, выбирая оптимальный путь к удовольствию, меняя при необходимости ситуацию «ведущий-ведомый», вместе достигая усталости и румянца удовлетворения.

Первый раз я поймала себя на этой ассоциации, когда по возвращению к замку сказала Джастину обычное «спасибо за компанию», а сама осталась во дворе покурить, и потом, поднявшись к себе, сразу направилась в душ. Даже когда «обламывал ландшафт» и прогулка не удавалась, никто из нас не показывал виду и звучало обычное «спасибо за…». Я была очень благодарна своему спутнику за трогательную предупредительность, почти оленью (когда от легчайшего прикосновения передёргивают всей шкурой) чуткость. Возможно, я имела дело с обычным европейским «зер коррект», то бишь банальной вежливостью, и только языковое ограничение превратило для меня писательский приют в «землю без зла», когда «меньше слышишь – крепче спишь».

Но мы с Джастином, как ни крути, разлили мою первую «заграницу» на двоих: её зиму, похожую на русскую весну, осклизлые тропинки, сказочные деревья, промелькнувших на верхотуре оленей, детский страх заблудиться, вечерние улицы, булыжные мостовые незнакомого города, который один в один был похож на город моих фантазий, а сверх того имел магазины для эльфов и лавки для ведьм.

 И острое ощущение полноценно пережитого счастья буквально пригвоздило меня к гравийной дорожке. Я даже остановилась, чтобы перевести дух, насмотреться на пейзаж неимоверной красоты и покоя. И осознать: как же я благодарна миру …

«Из-за раннего самолёта, я должен рано бездействовать», – извинился передо мной после прощальной вечеринки с мохито Джастин. Я спала и не слышала, как в последний раз прошуршала по напольному покрытию его дверь. Мы обменялись электронными адресами, но никогда не списывались. Время до отъезда я провела в Эдинбурге с коллегами-литераторшами. Жаклин подарила мне блокнот для дневника, Кэрол проводила на вечерний автобус до Лондона. Когда ночью проезжали Ньюкасл, куда сутки ранее, сердечно распрощавшись с нами, отправилась на своей машине Полин, то оказалось, что город захвачен стайками нарядной и подозрительно весёлой молодежи. «Какой-то праздник непослушания», – подумала я, силясь разглядеть визжащую на обочине компанию девиц, загримированных под ведьм. А может эти создания, приветственно размахивающие бутылками и чуть не падающие в кусты со своих высоченных каблуков, и были самые что ни на есть всамделишные ведьмы. Потом начались бесконечные огоньки во тьме. Засыпая, я дала себе слово выучить английский. Но так его и не сдержала.