Выпуск №6

Автор: Егор Давыдов

 

Я родился в Москве в 1991 году и только в возрасте двадцати двух лет, уже испытав на себе тяготы технического образования, почти что ненароком очутился в списке студентов ИЖЛТ, где мой давний интерес и глубинное влечение к литературе раскрылись в полной мере. За этот интерес, в свою очередь, мне следует поблагодарить отца, некогда препоручившего моё интеллектуальное развитие (впрочем, если говорить начистоту, не обошлось тут и без раннего Пелевина) Борхесу. Тот познакомил меня с «Дон Кихотом», в коем я смог различить один из ключевых элементов некой загадочной прогрессии, имя которой – мировая литература. И вот спустя годы меня вбросило в общество людей, способных поведать о других элементах этой прогрессии; в словах преподавателей ИЖЛТ и в книгах, ими цитируемых, упоминаемых, превозносимых и развенчиваемых, я стал встречать гипотезы (подчас противоположные) о том, какому она подчинена закону. В её элементах начали угадываться локальные экстремумы сложнейшей функции (от времени, конечно), называемой культурой. Следуя бесчисленным изгибам этой удивительной кривой, человеческая мысль – и, в частности, моя – возносится к недостижимым асимптотам, ныряет к локальным минимумам, скользит по точкам перегибов, и то и дело с приятным волнением устремляется к незримым сингулярностям грядущего. Есть ли там локальный максимум с моим именем? И продолжается ли вообще график за гранью настоящего? Похоже, ответы мне подскажут лишь моё же упорство и безрассудная вера, что путь, который прокладывают бесчисленные случайности, не может или не должен оказаться случайным в целом.

 

  

Сон на двенадцатое

 

Когда я проснулся, за окном всё было чёрно-бело-золотое, всё – в движении. Ветви берёзок сверху, снизу – ветви кустов, и все так и ходят ходуном в этот ветреный весенний полдень. Чёрные – это кусты, они ближе к дому, в тени; белые – тонкие стволы берёзок, раскачивающиеся от ветра, позолоченные солнцем. Ветер бушует так, что его шум должен бы быть слышен, а в комнате – тишина и словно продолжение сна.

Так иногда бывает, что ты просыпаешься, просто открыв глаза, не пошевелив больше ни единым членом, и, как спал, продолжаешь лежать, глядя прямо перед собой, в таком тёплом оцепенении, и вроде думаешь о чём-то, а голова всё равно пуста. Самое время вспомнить, осмыслить только что виденный сон.

А снилось… Да, по большей части, какая-то бессмыслица. Как обычно: какие-то трамваи громыхают вокруг дома крестным ходом… Здесь, впрочем, читалась мешанина недавних впечатлений: в минувшую субботу я гулял по Чистопрудному бульвару и провожал взглядом парад трамваев разных лет, организованный властями на радость народу. Трамваи как раз таки ездили по кругу, было здорово, и нет ничего удивительного в том, что событие запомнилось.

– Христос воскресе. – Даша уловила сквозь дрёму, что я проснулся, и обняла меня сзади.

А я, конечно, шутил – там, на скамейке у пруда – что наш полуязыческий люд признает парад трамваев за новую пасхальную традицию, до кучи к покраске яиц и покупке кулича, и к вербе на Вербное воскресенье. Потому, скажут, что Спаситель въехал в Иерусалим на трамвае. Или во Ад. Или ещё куда-нибудь.

А ночью трамваи мне мешались: только попробую перейти рельсы – бац! – сразу утыкаюсь в обшивку борта. Пытаюсь обойти – трынь! – ещё один мне прям под ноги лезет. А мне очень надо было пробиться к этому зданию в центре их хоровода. Не знаю, зачем.

– Воистину воскресе, – нехотя отозвался я. Так долго бережно выстраивал картинку сновидения, как мозаичист под купольным сводом, а теперь – пропадёт, как пить дать, посыплется.

Но вновь тишина и качание веток, и теплота объятия направили меня по путям образов, навеянных Морфеем. Только теперь казалось, что я рвался не к белым стенам и не к чёрным воротам, а совсем наоборот, и здание злодейски пленяло меня вереницей трамваев.

Долго шла борьба. Когда я совсем измучился, на помощь пришла «Аннушка» – знаменитая «Аннушка», прямая наследница той, что обезглавила Берлиоза. Её я тоже видел на параде. Точь-в-точь как там, во сне она тащила короткий прицепной вагон с огороженной перилами крышей – так называемым империалом – и лесенкой сбоку. Туда-то я и полез.

И вот – в красках встаёт перед мысленным взором видение из сна – плывёт по Москве-реке ещё один трамвай. Не речной трамвайчик, как я сначала подумал – сухопутный! Смотрю на него в раздумье, пока «Аннушка» за угол не скрылась: «Откуда ж там провода?» – думаю. И правда: нет никаких проводов. Смотрю-смотрю, и понимаю, что это конка! Была такая на параде, ехала во главе, четырьмя конями запряжённая. Но то по путям, а эта – сквозь волны, и вместо четвёрки в упряжке – один огромный осёл, сам чуть не с трамвай размером, тоже без проблем по водной глади шагает – то левее возьмёт, то правее – прогуливается. Серый, косматый, не в пример другим ослам, ушами шевелит, хвостом машет, и морда дружелюбная. Чего-то жуёт.

«Аннушка» уже заворачивать стала, а у меня в руке – сноп сена. Дай, думаю, покормлю животинку.

Всё, одно за другим, воскресало в памяти. Словно вдохновение в сонный застывший полдень. Только бы никто не спугнул.

Стремглав срываюсь с прицепа, пулей на мост, галопом по мосту, кубарем на набережную… Летел быстрее метеора! Думал, на причале у Большого Каменного догоню – не догнал. Отдышался, побежал дальше. Так нёсся – аж пятна поплыли перед глазами! Бегу, а на другом берегу башни кремлёвские с каждым шагом так и прыгают, будто небо проткнуть пытаются. Но вдруг, не доезжая Большого Москворецкого, осёл стал забирать направо, подошёл к самому берегу, встал, высунул морду над оградой, потянул носом – в каждую ноздрю можно кулак засунуть – смотрит на меня, на угощение, не понимает, чего я от него хочу. И вагоновожатый мне машет из кабины: в форменной голубой рубашечке, бородка аккуратно подстрижена, солидный, лишь волосы чуть длинноваты и спутаны, выдают недобитого хиппи. Только я уже понимаю, что это совсем не хиппи.

«Ого!» – подумал я, вспоминая. И заворочался, устраиваясь на спине, вперяя взор в белый с разводами потолок. Даша, не открыв глаз, уютно примостилась у меня на груди. Сон выстроился почти полностью, оставалось проговорить его про себя.

Как-то я оказался в трамвае. То есть в конке. В чём-то среднем.

Выходит, мы вместе от Софии начинали путь.

Осёл побрёл дальше, и стены Кремля уплывали назад, заволакиваясь дымкой. Вагоновожатый бросил пост и вышел ко мне в салон.

– Здравствуйте, – говорю я, стараясь быть вежливым.

– Здравствуй. Город какой, не подскажешь?

– Рим, – отвечаю без запинки, – третий.

– Да уж… – сказал хиппи, внешне нисколечко не грустнея. – Мы тут с серым заплутали немного…

– А можно вопрос? – решился я, наконец поборов стеснение. – Почему освящённые яйца не портятся?

Пару дней назад, в пятницу, мы – я, Даша и общая наша подруга – обсуждали этот феномен, и даже решили поставить эксперимент: взять яиц побольше, половину из них покрасить, половину оставить белыми, потом половину тех и других освятить, взять из общей кучи по одному каждой разновидности и рассовать четвёрками в самые разные места, так, чтобы учесть все внешние факторы. И не трогать год. Было бы интересно. Решили-то мы решили, но, как водится, заленились.

– Почему не портятся? – удивился вагоновожатый. – Портятся. Когда святость выветривается. А пока святости ещё много, она заполняет поры в скорлупе, препятствуя проникновению микроорганизмов извне, а кроме того, вступает в реакцию с денатурированным протеином, ренатурирует его и запускает цикл вечного обновления, в котором эти два состояния непрерывно сменяют друг друга. И в этом всё дело.

– Ах, вот, значит, как…

– А ты хотел? – Он добродушно подмигнул. – Может, тебе ещё химическую формулу святости написать?

На развилке ослик свернул на Яузу и двинулся против течения. Мохнатый тучный круп перед лобовым стеклом почти всё загораживал, и видно было только, как голова иногда опускается, чтобы зачерпнуть мутной воды или щипнуть водорослей, и уши длиннющие шевелятся – чуть рябь речную не щекочут.

– Не переживай за серого, – беззаботно махнул рукой вагоновожатый, – куда-нибудь да выведет. Но, вообще, – сказал он, придавая светозарному лику серьёзное выражение, – негоже экспериментировать над чудесным. Это ж как попытка подчинить себе божественную волю: докажи, мол, что ты существуешь. Помнишь, как с Юдифью было?

Прочтя мой взгляд, он решил напомнить:

– Город Ветилуя в кольце блокады, есть нечего, пить нечего. Сопротивляться врагу сил нету; молитвы, казалось бы, не помогают. Тут жители и говорят: пять дней ещё держимся, потом сдаёмся на милость захватчика. Если за пять дней Господь не поможет, пускай, дескать, пеняет на себя.

– Но вы же помогли, – вспомнил я.

– Помог. Но Юдифь эта, доложу я тебе, – взгляд весёлых глаз скользил по мне, подмечая всякое движение души, – железная баба была! Она бы и без моей помощи справилась. Да и просто: не путай блокадную Ветилую с крашеными яйцами! Тебе от того пользы никакой, а меня расстроишь.

Впереди была новая развилка и невысокий водопад. Не по-ослиному грациозно наш вожатый вспрыгнул на вершину водяного ската, и трамвай так же плавно и легко взлетел следом. Меня даже не качнуло, и, радуясь ослиной ловкости, я совсем осмелел:

– То есть нам чуда в подтверждение хотеть нельзя, а римскому императору можно?

– И римскому императору нельзя.

– А как же то первое яйцо, которое ты для него в красный цвет выкрасил? Когда Магдалина к нему пришла рассказать, ну… про те события…

После этих слов мне стало так досадно и неловко, как всегда бывает, когда нечаянно подскажешь кому-то давнее травмирующее воспоминание, и чем спокойнее человек реагирует, тем глубже кажется напрасно потревоженная рана.

– Серьёзно, я так сделал? – благодушно удивился собеседник. – А может быть, и сделал – это на меня похоже… Но тогда какие времена-то были? Вот ты, пока тебе формулу святости не напишешь, ни во что верить не хочешь – сейчас такой механизм понимания. А тогда люди другие были. Надо же соответствовать!

Мы помолчали.

– Точно! – вспомнил он. – С Днём космонавтики тебя!

– Сегодня? – не поверил я. – Ты… То есть… Вам и такое интересно?

– Конечно! Такой человек был! И ведь он же знал, что если умрёт, то всё, прощай земная жизнь! – Неподдельная гордость горела в глазах вагоновожатого. – И потом, это же такой прорыв! Почитай новая эра началась. Видел бы ты вас всего каких-то две тысячи лет назад!..

– Тогда, может, нам его канонизировать?

– Канонизировать? – Он расплылся в улыбке и после секундной борьбы, шутливо погрозив мне пальцем, рассмеялся. – А ещё нет?

– Нет, вроде.

– Можно и канонизировать. Если так подумать, он же всё равно что мой Илья, живым на небо вознёсся. Святой Юрий Неболаз! – Вагоновожатый сделал паузу, чтобы распробовать, как звучит. – Неплохо… Ну, придумаете что-нибудь получше.

Река вывела нас к фасаду главного здания МГТУ имени Баумана, к массивным колоннам крыльца, увенчанного шестью бронзовыми великанами от рабочей молодёжи, особенно мрачными в рассветных лучах. Великаны смотрели укоризненно. Эх, сколько времени моей жизни было бесполезно потрачено в этих стенах?.. Но ведь могло быть и больше.

– Канонизировать… – всё вспоминал вагоновожатый, посмеиваясь. – Я же знаю, Егор, что тебя этот вопрос беспокоит. Хочешь, чтоб на твоей могилке чудеса творились? Так это пара пустяков. Для тебя же лучше просто решить раз и навсегда, что так и будет, и уж не думать об этом. Или ты при жизни хочешь?

Я сидел, потупившись.

– Эка ты губу раскатал! Прости, но ничего обещать не буду.

– Да я так… Это просто… фантазия…

– Не о фантазиях, тебе думать надо. – Вот тут он стал действительно серьёзен. – Точнее, не только о фантазиях. Понимаешь, вот сидим мы тут с тобой, разговариваем так, по-приятельски… Но, кто вагоновожатый, а кто пассажир, ты уж, будь добр, не забывай. Бога встречать надо с духовным трепетом.

– Почему вам так важно, что о вас думают другие? – не удержался я.

– Да потому что не можете вы без авторитета! – Нет, он не ругался, не гневался. Он был опечален. – Хотел бы я думать иначе, но, сколько ни родится у вас идей, хороших, грамотных, за которые благодарить вам следует не меня, а своих же мудрецов, своих же творцов – благородных безумцев, и всё одно: если нет за идеей достаточного авторитета, всё в одинаковую мерзость превращается. Многим из вас, не спорю, не достаёт умения отличать хорошее от плохого. Но раз уж ты не из них, прошу, найди для себя достаточный авторитет. Какой угодно, только чтобы был достаточный.

Удивительно, как это я ничего не забыл. Я даже думать не мог в тот момент – так жестоко пронзало душу мою сочувствие. А ехали мы мимо Электрозаводского моста: мимо красного величественного за́мка МЭЛЗ, красную за́мковую часть которого я не мог видеть, но видел, ибо во сне возможно всё; мимо так называемого «Arco di Sole» – здания с огромной дырой посередине, расположенного по улице Попов проезд, которое, несмотря на название, никогда не ассоциировалось у меня с солнцем.

– А достаточный авторитет, это какой?

– Ты и сам знаешь, – ответил он уже не так эмоционально. – Одно скажу: такой авторитет несовместим с дружбой, ибо дружба подразумевает равенство.

– Но с Моисеем же вы, я читал, как друзья толковали друг с другом! Он единственный вас и не подводил!

– Он – да… Очень приятный был, – вагоновожатый окунулся в воспоминания, – целеустремлённый, решительный. Ко всем умел найти подход… Конечно, мёртвые – это уже совсем не то, что живые. Да… И сообразительный, кстати говоря. Вот уж точно: принципы понимания меняются, но одно вовек неизменно – соображаете вы в большинстве своём туговато, – позволил он себе мягко, без издёвки пожурить человечество. – Вот ты скажи, ты Моисей?

– Нет, – пришлось признать мне.

– Ну, и какие тогда могут быть вопросы? Знаешь, как говорят: с Богом дружбу дружить – в рай не ходить.

– Кто говорит?

Лик его снова забрезжил улыбкой:

– Ладно, никто. Я это только что сам придумал. Зато суть отражает верно. Ты думаешь, нашёл себе друга. Но пороть-то, как всех, буду! Как раз про это книжку читаешь, – намекает на творение знаменитого флорентийца. – Надо же использовать полученные знания. Не твоя остановка?

Я посмотрел по сторонам. Мы минули, не соблазнившись, трамвайное депо по левую руку от нас, прошли под Матросским мостом и встали, чуть-чуть не доехав до красной ветки метро в том её отрезке, где она – между Преображенской и Сокольниками – ненадолго выползает на свет божий. Место для меня более чем знакомое. Здесь всегда лежал привычный мой маршрут от дома до Сокольников. Через этот самый мост я всё детство добирался до школы. Здесь же, перед мостом, на моих глазах вырос из небольшой шашлычной ресторан «Яуза», в котором позже мне довелось отметить выпускной. Через дорогу от ресторана – уютная кофейня, где по ночам немало протекало душепользительных бесед, и в этой самой кофейне я не догадался скрыться, когда мне здесь же, прямо перед её стеклянной дверью, впервые в жизни угрожали ножом: мерзавец, кто бы он ни был, унёс тогда совершенно ему бесполезный рюкзак, в котором лежало-то всего ничего – томик Маркеса да штопор, да документы кое-какие институтские… Пять лет прошло. Примечательно, что следующим утром, проснувшись с похмельем и без рюкзака, я непостижимо пришёл к выводу, что техническое образование не для меня.

– Пожалуй, что моя.

– Ты береги себя. – Вагоновожатый пожал мне руку. Хотел бы я сказать, что ощущения от этого были удивительные, невероятные, как и от всего диалога, но из-за волнения я вовсе их не запомнил.

– До свидания, – сказал я. Держась за поручень, я неуверенно коснулся воды ногой, поскользнулся, с головой провалился в Яузу и тонул всё глубже, глубже, но не чувствовал холода и не чувствовал влаги, только обволакивающую черноту. И проснулся. И воспоминание оборвалось.

Даша зашевелилась, должно быть, собираясь уже вставать.

– А сегодня же Гагарин улетел, представляешь? – поделился я.

– Точно.

Писано в апреле 2015 года.

 

 

Девушка в красном

 

Я обожала там бывать. Мне нравилось там всё: во-первых, кофемашина (не то чтобы нашей семье такая была бы не по карману, просто ни мама, ни папа не большие охотники до кофе); во-вторых, курить можно было везде; ванна, в которой с комфортом получалось уместиться вдвоём; я уж молчу про самый настоящий зеркальный потолок в спальне. Что там Долгопрудный – ради такого я поехала бы хоть в Петушки, хоть к чёрту на куличики. В общем, всего час на метро до Савка́, полчаса на электричке и ещё чуть-чуть на маршрутке, и всё великолепие Жениной квартиры, включая самого Женю, на целые сутки, а иногда и побольше чем на сутки, превращалось в декорации моей персональной Диснеевской сказки. Мы дурачились, немножко выпивали, смотрели что-нибудь забавное; Женя не называл меня иначе как «Машик», а я, прям как Бэйби из того старого фильма, и не думала возражать.

В то воскресное утро мы валялись в постели, курили, фоткались на его смартфон; я позировала – разумеется, без пошлости, но постепенно смелея – всё-таки подарить Жене несколько памятных снимков было в моих интересах, не говоря о том, как я кайфовала от его, такого недвусмысленного, внимания, сосредоточенного на мне. Причём как бы на лучшей моей стороне. (Фигура у меня и сейчас, на мой взгляд, неплохая – конечно, кое-что можно было бы подправить, но не так, чтоб сильно, – а тогда я была ещё и моложе…) Короче, всё было волшебно, когда нас резко отрезвил звук дверного звонка.

Женя вытряхнул из маленькой трубочки пепельные крохи только что выкуренного (если что, я в те времена ограничивалась сигаретами), кинул её в ящик стола и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны.

– Кто это? – удивилась я.

Женя замотал головой, но, выскакивая в прихожую, буркнул еле слышно:

– Инга, наверное.

Я думала, что он затворит за собой дверь спальни, но по рассеянности (или специально, чтобы мне было неловко – такими маленькими проверками на стрессоустойчивость он сдабривал общение с каждым – и с каждой), он бросил всё как есть. С моего ракурса коридор просматривался, кроме самого входа, целиком. Я едва успела завернуться в одеяло, пока щёлкал замок и томный женский голос приветствовал моего кавалера. Как она с ним поздоровалась? Поцеловала в щёчку, как принято в их любвеобильной тусовке? Или не в щёчку? Может быть, обняла его… его голый торс? Меня обожгло ревностью.

Нет, я не питала иллюзий, будто я у Жени единственная. У него что-то было даже с Кристиной, которая нас и познакомила. Точнее, она пригласила его на свой День рождения, и там они, действительно, держались почти как парочка, но мы с ним разобщались, и он без обиняков сказал мне, что Кристина «из числа его особых подруг». Я помню, как там же на балконе, сразу после его внезапной откровенности, пока он, приобняв меня, вещал что-то про метамодернизм, я решила, что с этим парнем нужно держать дистанцию, и не забыла о своём решении ни в тот вечер, ни позже, в нашу долгую дружескую прогулку, ни когда впервые ехала к Жене в гости. Но на той же самой неделе, когда у нас всё случилось, он отшил Кристину, и я подумала… Мне, право, трудно что-то связное воскресить из моих тогдашних мыслей… Вероятно, что так же, как отказался от Кристины, он вскоре откажется и от прочих?..

Ну да, в теории с его толпой поклонниц я кое-как мирилась – напомню, что моими-то были целые выходные. И тут заявляется Инга.

Женя отступил, чтобы её пропустить, и она, за счёт каблуков почти с него ростом, выплыла вслед за ним, словно на полотно картины, в раму дверного проёма. Честно говоря, она выглядела даже слишком хорошо в этом красном платье с летящей волнистой юбкой ниже колена, приталенном и на бретельках – у неё была изящная шея и красивые плечи, до которых едва дотягивались короткие блондинистые дреды. Платье смотрелось очень недёшево, кстати, как и туфли, тоже красные. Тем вульгарнее казался на их фоне браслет на щиколотке: во-первых, бардовые камушки, из которых он был сделан, явно были искусственные, чуть ли не пластмасски какие-то, а во-вторых, довольно крупные, что ещё добавляло ему аляповатости. Инга и после, переодевшись в домашнее, ходила по квартире в этой безвкусной побрякушке… Да, у неё здесь имелся личный комплект домашней одежды. Боже, как я злилась! Но это я немного забегаю вперёд.

– А это что за юное создание? – спросила незнакомка, облокотившись на подзеркальник и расстёгивая ремешок на туфле.

– Это Машик.

На такой Женин ответ она лишь пренебрежительно хмыкнула, и я не сомневаюсь, что на любой другой хмыкнула бы так же, причём даже если бы не приняла меня за малолетку. Но куда ж без этого? Конечно: раз уж я ростом не вышла, да ещё и щекастая, как, блин, хомяк какой-нибудь – уверена, в этих дурацких щеках всё дело, – значит, мне шестнадцать, и то в лучшем случае. Со мной так всё время, я уже привыкла. А я, между прочим, к тому моменту полных два курса отучилась (на культуролога, если это кому-нибудь интересно). Инга сама-то без каблуков оказалась не шибко рослой.

Но, должна признать, по-прежнему чертовски взрослой. Я имею в виду, таково было первое и главное впечатление, которое она на меня произвела. (Да, да, вы сейчас мне скажете, что девушка с причёской подростка-неформала поразит взрослостью лишь ещё более инфантильную натуру.) Но какая-то манерность и томность в ней, усиленные настоящей усталостью, заставляли чувствовать в каждом жесте, в каждом выражении её лица, что она всякого повидала на своём веку.

– Ты со смены?

– Да, – вздохнула Инга.

Что за ночная смена такая, куда выходят разодетыми как эта фифа? Позже выяснилось, что ничего по-настоящему предосудительного: она работала как бы живым украшением – всё довольно целомудренно, даже без обнажёнки – в некоем элитном баре в центре. Так что после ночи на ответственном посту ей пришлось ещё и кучу времени сюда добираться… Только, небось, на такси, а не как мы, простые смертные.

– Не хочешь разнюхаться? – предложил ей Женя. – Ты не на марафоне?

Я не сразу сообразила, что речь о порошке, которым и сам он порой поддерживал в себе бодрость, когда от кофемашины толку уже не было. (Но, к счастью, не при мне – я ко всякой химии с опаской отношусь, к тому же эта дрянь могла бы повредить главной цели наших встреч, если вы понимаете, о чём я.)

– Нет, слушай, меня слишком от фена корёжит, с того раза – ни-ни. Я лучше в душ.

– Прости, – виновато скривился хозяин, – тут есть проблема. Горячую воду отключили.

Это плановое мероприятие ЖЭКа, наверное, никогда ещё не влияло на течение моей жизни столь очевидно, как повлияло тогда, в день знакомства с Ингой. Но судьбоносность, конечно, проявилась не в том, что грязная соблазнительница моего парня не смогла смыть пот многотрудной ночи. А на дворе был июль, и жара правда стояла невыносимая: окно спальни мы не закрывали в принципе, и Женя, любитель крайностей, освежался то и дело по методу, который почему-то называл «душем по-спартански».

– Будешь спать? – озвучил он последний вариант досуга, который находил доступным.

Та жеманно пожала плечами, наконец удостоив меня взглядом, полным аристократического сплина. К чему бы ни склонился её выбор, меня она воспринимала досадной преградой – и это начинало меня радовать. Диснеевской сказке пришёл конец, но я чувствовала в себе готовность пережить любые муки ревности, зависти и неловкости, чтобы только не дать им с Женей побыть вдвоём.

– А я, пожалуй, сполоснусь, – выдал он после недолгой паузы и, бросив каждой из нас неопределённого значения улыбку, исчез.

Вскоре из-за стенки долетела симфония плеска, шипения струй и, как всегда при его «спартанских» забавах, чего-то среднего между стонами, рычанием и оханьем. И как-то чересчур отчётливо… Он что, и ванную оставил нараспашку? Инга (хочется верить, скрывая растерянность не меньшую, чем моя) поизучала в зеркале свой макияж, потом, избегая смотреть на меня, вошла в комнату (я по-прежнему сидела в одеяле, не зная, что предпринять), открыла ящик тумбы и вытащила тонкую стопочку сложенной одежды. Боже мой, у этой стервы в его тумбе есть собственный ящик! Ну нет, подруга, теперь уж я точно никуда не пойду!

Несколько мгновений она просто переводила чуточку недоуменный, с ноткой раздражения, взор с одежды на меня и обратно, дожидаясь, пока я уловлю намёк.

– Ой! – спохватилась я и, вскочив с постели, придерживая сползающее одеяло, которое волочилось по полу и лезло под ноги, поспешила в прихожую.

Действительно, отсюда легко было наблюдать и серые Женины штаны, повешенные на полотенцесушитель, и размытые очертания его самого, вертящегося под ледяной водой за полупрозрачной шторкой. Но меня больше смутило не это. Ещё пока я выбегала, Инга встала на моём пути спиной ко мне, сдвинув набок самые длинные дредины, хоть они и близко не касались молнии на платье:

– Расстегни? – без единой эмоции в голосе произнесла она.

 

– Опять приходил этот придурок… – рассказывала Инга, размешивая чай.

– Который на бэхе? – уточнил Женя.

– Нет, другой. Того давно не видно. Я, наверно, жестковато над ним издевалась последние пару ночей, мне даже немного стыдно. – Разыгрывая невинность, она стала шарить глазами где-то под потолком кухни, но озорная ухмылка не особенно подтверждала её слова. – И ведь они же все зачем-то пытаются меня напоить…

На ней теперь была просторная футболка с принтом крупных пятен как бы от краски – такие пёстрые разлапистые кляксы на выцветшем чёрном фоне, – и широкие шорты вроде бермудов из мягкой клетчатой ткани. Мне тоже дали-таки одеться, но наряд, который вчера вечером был великолепным инструментом обольщения, сегодня будто мстил мне за что-то: в своих любимых узких джинсах, в которых у меня шикарная попа, я мало того, что помирала от жары, так ещё и чувствовала себе аутсайдером. Вот они, двое расслабленных людей, с комфортом коротающих ленивый воскресный полдень, и вот я – болезненный комочек нервов, который им с каждой секундой всё ощутимее не хочется задевать вниманием.

– А нам же не к лицу отказываться, – продолжала блондинка. – В договоре это не прописано, но бару выгодно, чтобы нас угощали, и администратор как бы рассчитывает, что ты позволишь себя поить… – Она плеснула из фильтра в чашку, чтобы разбавить кипяток и, нечаянно переборщив, налила вокруг лужицу. Женя оперативно передал тряпку с раковины.

– О, у меня… – оживилась я, но этого, слава богу, никто не заметил, а шум кофемашины тут же оборвал фразу: я на полном серьёзе собиралась им сообщить, что у меня дома на кухне точно такая же тряпочка.

Нет, мне, похоже, рот и вовсе не стоит раскрывать. Поэтому, получив свой напиток, я принялась бездумно следить за происходящим, даже не стараясь вникнуть в беседу.

– Нравятся? – пробудила меня реплика незваной гостьи, напрямую адресованная мне (как выяснилось, я уже неприлично долго залипала на её причёску).

– Э-э… – Ну же, Маша, не упусти шанс показать ей, что ты тоже умеешь разговаривать! – Да, очень нравятся. Я и сама бы… За ними не слишком сложно ухаживать?

– Ну, есть свои заморочки, но довольно быстро привыкаешь.

– А мыть их можно?

– Разумеется. Первое время приходится потерпеть, а потом как обычно – ну, может, чуть реже.

– Каким-нибудь специальным шампунем?

– Да каким угодно. Но мне вот, например, прям супер зашёл дегтярный с какими-то ещё травками, – тут её тон капельку оттаял, и я уже не так боялась, что какой-нибудь очередной убогий вопрос её взбесит, – я его купила в «Кармалепсии», что на Китай-городе. Такой классный! Это же как антенны, понимаешь? – Она покрутила в пальцах дредину. – А он смывает весь эмоциональный шлак, всю негативную энергию. Ты попробуй как-нибудь, он там стоит, в ванной.

Замечательно: опять хвастаемся, как мы прочно обосновались в Жениной квартире.

– Х-хорошо, – выдавила я.

– А давай сегодня? – явно загорелась идеей Инга.

– Я… нет… что?.. Но ведь вода…

Она сорвалась с места, схватила чайник и стала наполнять его из крана:

– Ничего, мы подогреем сейчас. Тебе это реально пойдёт на пользу! Никакого негатива не останется, ещё спасибо скажешь. Я тебя помою.

– Что?! – Я вытаращилась на эту ненормальную, потом покосилась на Женю в поисках поддержки – он смеялся.

– Нет, не целиком, – поторопилась объясниться девушка, – только волосы. Посливаю тебе на них из ковшика. Да не пугайся ты!

Им обоим было весело, а я затравленно озиралась, в надежде, что кто-нибудь уже объявит её дикое предложение чертовски странной шуткой.

– А что, Машик, правда, – ласково вступил мой… наш кавалер, – пока развлекитесь этим, пообщайтесь там по-девичьи, а я тогда текстом позанимаюсь – мне как раз абзац нужно дописать.

Вот ответьте, возможно, это со мной что-то не в порядке? Вдруг вам незнакомцы каждый день такое предлагают, и вы не против, и никто не в обиде? Я же вообще не представляла, как относиться к поведению что одной, что второго.

– Но, – добавила Инга, – если тебе будет неуютно сидеть в ванне голой в моём присутствии, ты можешь одеть, – я чётко запомнила, она сказала «одеть», – ты можешь одеть моё красное платье.

 

Я не знаю, почему я согласилась.

Волны пышной алой ткани заполнили ту часть ванны, что была передо мной; за мной стоял тазик тёплой воды. Я сидела, выгнув спину, изо всех сил вытянув шею и запрокинув голову, чтобы всё-таки поменьше жидкости попало на платье, так что ярко горящий наверху плафон сразу ослепил меня. Впрочем, львиную долю процедуры я лишь ощущала мощный поток света сквозь опущенные веки.

Так странно… По сути, чем это отличалось от посещения салона красоты? И тем не менее сперва меня аж трясло от чувства, что – как вам объяснить? – фактически я очищаюсь, но в каком-то другом смысле, который не выразить словами, становлюсь грязнее.

Инга понахваливала ещё свой шампунь и замолчала; поначалу я пыталась намылить волосы сама и чуть не завалилась навзничь, но она аккуратно придержала меня ладонью между лопаток и… Наконец её пальцы проникли у самых корней в мои спутанные пряди, я расслабилась, и дегтярный аромат, густой и терпкий, затопивший комнату, нахлынул на меня. Я будто задремала. Тишина и еле слышное шуршание, шипение лопающихся пузырьков, тягучий запах расплавленной смолы влекли меня куда-то: вот я на пляже в полуденном зное, когда солнце как бы пропекает обнажённую кожу насквозь, и жар его пленительный и томный… Но вдруг запах удивительным бутоном распускается передо мной, и с его влажных бархатистых лепестков струится свежесть, подобная прохладным прикосновениям Инги. Всё смешивается и сплетается, как мои волосы и её пальцы.

– Глаза не открывай, – предупредил меня её приглушённый голос.

Я вздрогнула и замерла. Бережно расходуя воду, она стала смывать пену, потом тщательно вытерла мою голову полотенцем и скрутила мне из него тюрбан.

– Готово, – произнесла она удовлетворённо. – Переодевайся, если хочешь, я пойду покурю. Ты тоже к нам присоединяйся.

Стоя перед зеркалом, я сняла полотенце и долго рассматривала свои черты, как если бы надеялась прочитать в них следы полученного опыта и хотя бы с их помощью разобраться в столь противоречивых впечатлениях. Глянула на свои шмотки, развешанные рядом, и, приподняв подол платья, чтобы на него не наступить, вышла из ванной.

В спальне Женя за ноутбуком повествовал в традиционной для себя манере про что-то глубоко поэтическое; Инга, с ногами забравшись в кресло, внимала. Я, не перебивая лектора, приблизилась к ним и села на пол у ног слушательницы. Браслет из дешёвых красных камушков поблёскивал теперь почти вплотную ко мне, у самого моего плеча. И когда я положила затылок на край кресла, то в отражении на потолке, прежде чем моя мимика сфабриковала тот образ, который мне привычен, я увидела на собственном лице покорность, а вместе с ней – любопытство, что же случится со мною дальше.

 

 

Быть Уолтом Уитменом

 

Если любишь литературу, то любишь и тех, кем она создавалась, и тех, для кого. Потому что из человека она вырастает и человеком определяется. Есть произведения, которые больше тех, кем были написаны, но нет ни одной книги, превосходящей своих читателей. Всякий текст есть глубочайшее его понимание, какое существует в мире в данный момент, или совокупность таких пониманий.

Мой друг, драматург и филолог, сказал: если Толстого не читать, то Толстой перестаёт быть гением. А я скажу больше: если Толстого не понимать, то Толстой — графоман и бездарность. Гениальному автору нужен гениальный читатель, автор без него — что медь звенящая или кимвал звучащий.

В какой мере постигнешь роман Сервантеса, в такой мере одаришь испанца своим величием, а если сам пишешь, всечасно ищи того, кто тебя отблагодарит пониманием. Вообрази этого кого-то, думай об этом ком-то, стань его приятелем, другом, очаруй его и влюби в себя. И пусть этот кто-то будет во сто крат мудрее тебя и глубже, и книга твоя, в нём ожившая, во сто крат превзойдёт тебя. Если же напишешь грандиозное, необозримое, перед которым любой окажется слаб и ничтожен — гордись; но помни, что гордость с тобой умрёт, а с нею — написанное.

Слово мертво на бумаге. Слово живёт, дышит, растёт в человеке. Если бы мы с тобой сумели измерить волю к жизни умолкшего слова, уверен, она бы равнялась любви к человеку, которой оно было вызвано из небытия, чтобы украсить собою страницу.

   

 

Цирцея в мехах, или Укротители

 

Шутка в одном действии

  

Действующие лица:

 

К р и с т и н а – красивая девушка лет двадцати. В наряде, причёске и прочем демонстрирует чувство стиля и несомненное внимание к своей внешности. Одета, правда, несколько легче, чем того требует холодный конец октября, зато каждый предмет одежды на ней подчёркивает достоинства стройного тела.

В а н я – её кавалер: высокий, хорошо сложённый, в меру смазливый и настолько же мужественный; многие назвали бы его красавцем.

Г р и ш а – парень слегка простоватого вида, но не лишённый харизмы, приятель и ровесник Вани с Кристиной.

С в е т а – однокурсница всех троих из художественного училища, приятная, улыбчивая и живая; хозяйка дома, где разворачивается действие.

 

Сцена представляет собой старый захламлённый чердак с дощатыми серыми стенами, повторяющими форму двускатной крыши. Судя по заваленному тряпьём дивану, это место раньше было жилым помещением, но так давно, что в нынешнем виде язык не повернётся назвать комнату иначе, чем чердак. На столе рядом с диваном какие-то шкатулки, причудливые статуэтки; есть шкаф, дверца которого заставлена высокими стопками книг, сложенными прямо на полу; запылённая мебель выглядит почти антикварной, где-то, возможно, даже примостился деревянный сундук; в углу стоят прислонённые несколько тростей, в других углах тоже масса различной утвари. Из вороха на диване торчит кусками лохматая чёрная шуба, похожая на сильно потрёпанного жизнью и довольно давно дохлого енота или опоссума. Свет осенних сумерек ложится на завалы скарба, проникая сквозь мансардное окно, за которым всё бело, и на карнизе снаружи, если присмотреться, виден уже неглубокий сугроб раннего снега.

 

Сцена первая. Ваня и Кристина.

 

К р и с т и н а. (входя) Теперь ясно, почему она решила праздновать не здесь – это же не дом, а хибара! И печка тут вряд ли чем-то поможет…

В а н я. (следуя за ней) Да всё равно бы все напились, было бы уже пофигу. Напиться-то везде можно. Непонятно только, зачем тогда эти костюмы дурацкие…

К р и с т и н а. (осматриваясь, подходя к окну) А лестница? На ней же в два счёта шею свернуть! (глядя в окно) Серьёзно Светка его припахала! Говорила же, дел на две минуты.

В а н я. (обнимает её за талию и тоже смотрит в окно) Ну, Гришка-то, походу, не против. Лихо он лопатой машет. Ничего, на третьей тачке сдуется – вон уже запыхался, куртку ей отдаёт.

К р и с т и н а. Всё-таки мужчина, работающий руками – это чертовски сексуально.

В а н я. (издаёт нечленораздельный звук, выражающий смесь ревности с одобрением этой дерзкой манеры поддразнивать, и крепче прижимает девушку к себе) Видать, вот он и пытается Светку впечатлить.

К р и с т и н а. Ой, да это вообще ни для кого не секрет. (с интригующей и вовсе не сочувствующей интонацией) Жаль парнишку, ничего ему не светит.

В а н я. Как знать…

К р и с т и н а. (продолжая нагнетать таинственность) Да вот можно знать.

В а н я. Ну, наверное, ты права…

К р и с т и н а. (с раздражением) Да точно тебе говорю!

В а н я. Хорошо, хорошо, не заводись ты…

К р и с т и н а. (отталкивает его) Ты не понимаешь?! Я наверняка знаю! (секунду подумав, как бы раскалываясь) Мне Ирка всё рассказала.

В а н я. Что?

К р и с т и н а. (оживившись) У Светы с Александром Олеговичем интрижка. Ты в курсе, что он согласился завтра прийти? Ирка говорит, они наденут па́рные костюмы и как бы поэтому весь вечер будут вместе тусоваться.

В а н я. Типа как Бэтмен и Робин?

К р и с т и н а. Вроде того, да. Затем и весь этот геморрой с костюмами. Ирка говорит, они хоть очень осторожничают, у них уже всякое было.

В а н я. А она откуда знает?

К р и с т и н а. Наверное, Света сама рассказала… А мне не рассказала, зараза такая. (притворно хмурится)

В а н я. А что, мужик он молодой, интересный, известный скульптор, в конце концов.

К р и с т и н а. Ага… Видать, понял, что девочка созрела, после случая с Лаокооном… (оба глупо хихикают)

В а н я. Да и Света симпатичная девчонка.

К р и с т и н а. Да? (отворачивается) Ну и иди к своей Светке!

 

(С неразборчивым сюсюканьем Ваня обнимает Кристину сзади, разворачивает к себе; девушка нехотя принимает его поцелуй, но быстро входит во вкус, синхронно они бросают взгляд на диван и, продолжая целоваться, как неуклюжее четвероногое животное, медленно двигаются в его направлении.)

 

Сцена вторая. Те же и Гриша.

 

(Входит Гриша, без куртки, разгорячённый работой, в рубашке с закатанными рукавами.)

 

Г р и ш а. Еле нашёл вас! Я думал, вы внизу будете.

 

(Кристина с Ваней, отпрянув друг от друга, поспешно оправляются, не скрывая лукавых улыбок.)

 

К р и с т и н а. А Света где?

Г р и ш а. К соседке что-то понесла. (возбуждённо окидывает взглядом комнату) О, тут есть где фантазии разгуляться!.. Вы, конечно, молодцы – быстро нас кинули.

К р и с т и н а. Так холодно же! Да и здесь не сильно лучше. Хоть бы печку затопили…

Г р и ш а. Ох, ну разумеется, ты бы ещё легче оделась! Что толку топить? Мы ж всего-то на полчаса приехали. А вы, мерзляки, похоже, свой способ греться нашли…

 

(Ваня снова приобнимает Кристину, та потупляет взор, но улыбка выдаёт, что гордости в ней больше, чем смущения.)

 

Г р и ш а. Присмотрели уже что-нибудь?

В а н я. Не знаю, что здесь можно присмотреть, по мне, так тут один мусор. Может, Света забьёт на эту идею с костюмами? Мы ведь попытались: мы приехали с ней на дачу, мы покопались в этом хламе, мы даже помогли ей перетаскать кучу земли с газона (вы же там закончили?), почему бы теперь просто не бухну́ть по старинке?

Г р и ш а. Да ну брось! Из чего-то здесь наверняка можно сварганить костюм! (подойдя к дивану, начинает перебирать груду тряпья) Во, смотри, какая колоритная вещица. (выковыривает из под остального шубу и любуется находкой)

В а н я. Ого! Дай-ка на секунду. (забирает шубу, вертит её в руках, потом накидывает на плечи) Может, мне завтра прийти в костюме сутенёра? Зацени. (хватает прислонённую в углу трость, начинает щегольски расхаживать по комнате, явно довольный собой, говорит развязно, слегка изменив голос) Эй, фраерок, ты чего там лопатой размахался? Правило номер один: никогда не позволяй сучке сесть тебе на шею! Сучки уважают только тех, кто может их послать. Только уважение, братан, ничего другого они испытывать не умеют! Конечно, лучше ей вмазать, чтобы она и потом не вздумала чего-то клянчить. Посмотри на мою! (указывает тростью на Кристину, которая, присев на краешек стола, реагирует на происходящее не вполне искренним смехом) Она уже начинает врубаться, что её сиськам придётся самим зарабатывать на цацки, если она хочет, чтобы папочка иногда брал её с собой к приличным людям! Конечно, если она научится вовремя заткнуть свой болтливый…

 

(Входит Света.)

 

Сцена третья. Те же и Света.

 

С в е т а. Вы что тут затея…? Дай сюда! (вытаращив глаза, сдёргивает с Вани шубу, бросает её на первое попавшееся нагромождение скарба) Я же просила не подниматься без меня!

 

(Все немного обескураженно смотрят на такую реакцию.)

 

С в е т а. (взяв себя в руки, уже не столь агрессивно) Надеюсь, вы здесь больше ничего не трогали? (совсем без агрессии, почти извиняясь за прежний тон) Вы же помните… То есть это, конечно, прозвучит бредово… В общем, это же была комната моей прабабки, тут много её вещей. А её, как я вам уже рассказывала, все в окру́ге считали ведьмой. Не то чтобы я тоже в это верила, но женщина она действительно была со странностями, и на всякий случай лучше бы штуки, вроде этой её шубы, не трогать. На всякий случай.

Г р и ш а. Да, Свет, в одном ты не ошиблась: это реально бредово прозвучало.

К р и с т и н а. (поёживаясь) Давайте быстрее со всем этим разберёмся, темнеет уже!

С в е т а. В шкафу должно быть много всякого. (принимается отодвигать стопки книг, чтобы освободить путь к шкафу)

К р и с т и н а. Вань, ну помоги!..

 

(Ваня со вздохом следует приказу, Гриша тем временем задумчиво подходит к окну, свет за которым, и правда, заметно поблек с начала первой сцены.)

 

Г р и ш а. Здесь, получается, на крышу можно выйти?

С в е т а. Ага.

Г р и ш а. (хлопая себя по карманам) Тогда я пойду покурю.

С в е т а. На крыше?! (бросает своё занятие, вскакивает перед Гришей) Сдурел? Ты в одной рубашке!

К р и с т и н а. Ещё и сюда холодрыги нагонишь!

Г р и ш а. Да расслабьтесь вы! Не так уж там и холодно. (Свете) Для твоего спокойствия, могу шубейку накинуть. (подбирает шубу, влезает в неё и запахивается)

С в е т а. (с ноткой угрозы) Сними немедленно.

Г р и ш а. А может быть, я не хочу? Может, я устал тебе угождать? Если б ты ещё хоть изредка это замечала!.. Так нет же, для тебя это само собой разумеется, что я всегда помогу, поддержу, что я всегда рядом… Притворяешься, будто не в знаешь, что я с первого курса в тебя влюблён, а сама уже привыкла об меня ноги вытирать! Всё ты знаешь! Но тебе плевать, что я за тебя постоянно вступаюсь, что я кому угодно готов за тебя глотку перегрызть. Да я с Ваней чуть не подрался, когда узнал, что это они с Кристиной подменили твоё задание по скульптуре, чтобы ты слепила вместо чьей-то головы писюн Лаокоона!

С в е т а. Так это вы сделали?! (Кристине, со слезами в голосе) Я думала, мы подруги!.. (выбегает из комнаты)

 

(Слышен топот ног по лестнице, потом – уже тише, но тоже гулко – внизу, потом где-то хлопает дверь, и всё замолкает.)

 

Сцена четвёртая. Гриша, Кристина, Ваня, потом Света.

 

К р и с т и н а. (бьёт кулаком Ване в грудь) Идиот! Нахрена ты ему рассказал?!

В а н я. (Грише) Ты совсем с головой не дружишь?! Ты меня специально идиотом хочешь выставить?

Г р и ш а. Кстати, Вань, давно хотел сказать: ты парень, может, и не плохой, но реально туповат.

В а н я. Совсем страх потерял?! (начинает наступать на Гришу)

К р и с т и н а. И что нам теперь делать? Сидеть здесь, пока она там сопли распускает? Я уже ног не чувствую!

 

(Не выдерживая противоречивых требований ситуации, Ваня с приглушённым звериным рёвом срывает с Гриши шубу и, развернувшись, заматывает в неё Кристину с головой.)

 

Г р и ш а. (пошатнувшись, опирается на стену) Что это было?..

В а н я. (не оборачиваясь) Это тебе охренительно повезло.

Г р и ш а. Нет, я про другое… (явно ошарашенный произошедшим, садится на диван поверх тряпок) Мои слова. Это всё рвалось из меня потоком, и я никак не мог его унять…

 

(Ваня всё-таки оборачивается, и Кристина, тоже заинтересованная, высовывает из меха лицо. Очертания комнаты уже полностью потонули во мраке, и три застывшие фигуры выхвачены из него лишь тусклым пятном лунного света.)

 

Г р и ш а. Мне кажется… Мне кажется, с этой шубой на самом деле что-то не в порядке.

К р и с т и н а. (встревоженно) С шубой?! (подскакивает, но всё же медлит расстаться с тёплым подарком судьбы)

Г р и ш а. Я что, я признался ей?.. Это ж сколько лет мне духу не хватало, и тут… Это шуба меня заставила! Эта шуба заставляет… выбалтывать секреты, очевидно? (недоуменно переводит взгляд с Вани на Кристину и обратно)

К р и с т и н а. Н-нет, это чушь какая-то, так не бывает. Вань, ты что-то такое заметил?

 

(На лице Вани даже в тусклом свете хорошо видна мучительная работа мысли.)

 

В а н я. Э-э-э… Что?..

К р и с т и н а. Ты правда так думаешь, как ты говорил? Ты считаешь меня какой-то… вещью?

В а н я. Э-э-э… Что?..

К р и с т и н а. Да вы смеётесь надо мной! Это бред! Смотрите: Светкино задание по скульптуре подменила не я. Слышали? Никаких проблем, что хочу, то и говорю. Слышали?

Г р и ш а. (встаёт, боязливо протягивает руку и кладёт её на чёрный мех) С таким макияжем ты выглядишь как шлюха. Ни фига себе! (отпрыгивает, как ошпаренный)

К р и с т и н а. (кидается на Гришу с кулаками, при этом нечаянно сбрасывая шубу, но почти сразу поворачивается к Ване) Ты слышал, что он сказал?!

Г р и ш а. (громким шёпотом) Тихо! Света идёт. Сейчас она нам всё объяснит…

 

(С лестницы доносится скрип ступеней, Гриша подбирает с пола шубу, прокрадывается к двери и становится сбоку от неё, со стороны петель.)

 

С в е т а. (входя) Что в темноте сидите?

Г р и ш а. (нападая со спины, набрасывает Свете на плечи шубу, обхватывает девушку поперёк туловища, лишая возможности двигаться) Что здесь происходит? Что ты знаешь про эту шубу?

С в е т а. (страшным голосом) Древнее колдовство заключено в этой шубе, сшитой из шкурок кротов, чьей кровью кропили могилу безвинно убитого, кто был оклеветан и ложью на смерть обречён! Жертвой подземному богу скреплены чары: кто к меху её прикоснётся, не может соврать и мысли свои говорит без утайки. Но тем, кто найдёт в себе силы чарам противостоять, страшнейшую участь готовит проклятье, в тринадцать ночей превращая того человека… в крота!

К р и с т и н а. (отпрыгнув, забивается в угол) Не хочу в крота!..

 

(Света с Гришей покатываются со смеху; Света включает настенный светильник, Гриша продолжает её обнимать, но теперь уже ласково, целует в висок и вновь разражается хохотом, взглянув на остолбеневших Кристину с Ваней.)

 

С в е т а. (Кристине, со смехом) Это тебе за писюн Лаокоона! (поворачивается, обнимает Гришу в ответ) Брать-то что-нибудь будете?

 

Занавес.