Выпуск №9

Автор: Виктор Коваль

 

У КОВША

 

— А что нас объединяет? Вдруг возник и такой вопрос. Толя предположил, что мы все одинаково не любим тех американцев, которые, даже сидя у себя дома в подштанниках, не снимают своих шляп. — А ведь верно! – согласились Надежда, Вениамин и Василиса: — Толя прав! Как включишь телевизор, так они там в шляпах сидят!

Тут я вспомнил про Уитмена. — Сообщаю для справки, — сказал я, — что великий американский поэт Уолт Уитмен с гордостью провозглашал: «Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате, и на улице». Мне возразили: — Нашел, чем хвастаться! Инфантилизм какой-то!

— Ничего подобного, дальше он говорит: «Я не хнычу слюнявым хныком, которым хнычет теперь весь мир». – Опять хвастается – тем, что не хнычет! — сказал Вениамин. — А ты на себя посмотри, — сказала ему Василиса, — такой же Уитмен. 

Еще мы единогласно понимали и оправдывали одного, забыл какого известного артиста, который выплеснул на свою любовницу, тоже известную артистку, чашку с чаем, потому что она налила его доверху, а не на два сантиметра до края. Именно так мы все и наливали чай в свои чашки — упаси бог, чтоб доверху, без воздушной шапки!

Наше первое слово, признанное всеми как обще нелюбимое слово было «заподлицо». Иногда посреди беседы мы сообща отмечали очередное нелюбимое слово — «подрасчет» и проблематичное, на грани  – «стерлядь».

Кроме того, каждому из нас удалось съесть в своей жизни хоть какое-нибудь, да насекомое. («Встать рано, склевать таракана» — нелюбимые слова, но справедливые). Фруктовые мушки в компоте не считались. Считались: саранча в горячей точке, таракан в солянке, муравей — на спор и — комар, влетевший в рот Надежде, когда она стремительно съезжала с горки на велосипеде. Чуть не задохнулась. — Ничего, от этого не беременнюют, — сказала Василиса – в своём духе, не к месту циничном. Тут я опять припомнил Уитмена: «Ближайший комар — комментарий ко мне!». — Отлично сказано, — заметил Вениамин, — все мы — твари! А оса на крымском персике?

Василиса его надкусила, не заметив на нем осы. Все тогда, на веранде в Судаке, на нее закричали: — Выплюнь, дура! — Давно это было. — Не важно. Важно: укусила ли тебя оса? Нет, оса ее, к счастью, не укусила. — А ты ее? – По моему – чуть-чуть. — Ну, тогда не считается.

Я вспомнил про мотылька, каждое лето мешающего мне рисовать — ночью, у раскрытого окна, здесь, на Бестужевых. Мотылек все время с ненарочитым треском кружился вокруг лампы, а потом, вдруг усевшись на свежеокрашенный рисунок, прилипал к нему. Привлеченный ярким ли пятном или резким акриловым запахом. Убрать его, подцепить его чем-нибудь – рисунок испортить. Вкоре он сам, усиленно взмахнув  крылышками, отлиплялся. Да. Каждое лето. Считай, с 76-го года — это сколько лет будет? Нет, взлететь он уже не мог, только ползал по рисунку, оставляя на нем красочные следы. — Ну и что — ты съел его? — Нет, не съел. — Тогда зачем об этом говорить? — Виноват!

 

У некоторых обнаружились родственные привычки.  Так Толя и я, и даже Надежда, бывало, выходя из дома, ставили ногу на оградку нашего цветника, чтобы зашнуровать ботинок или застегнуть пряжку туфли. Мы ленились сделать это у себя дома. Толя называл эту привычку «поклониться цветнику». А Василиса, перед тем, как войти в дом, любила посидеть с баночкой «Джин-тоник» в том же цветнике, но возле качелей.  — «Поклониться озеру» — так теперь я буду это называть, — сказала Василиса, — потому что на этом месте  много лет назад находилась огромная заболоченная лужа, поросшая осокой и камышом, где мальчишки ловили сачком головастиков. Однажды здесь приводнилась пара белых лебедей. Целый день лебеди плавали у нас под носом в нашей вонючей луже, отдыхали. Юная тогда Василиса попыталась скормить им с рук булку. Все решили, что Василису «заносит», на этот раз — в сентиментальном духе, но я вспомнил этих лебедей — на фоне развернутого строительства — с башенными кранами и экскаваторами. — Было такое! — сказал я, — было! Благодарная Василиса обняла меня так, будто теми лебедями  были она и я. Еще она подсчитала, что эта пауза занимала у нее ровно 12 минут — чтобы выпить баночку, выкурить полсигареты и, прочитав новые объявления у двери, войти в дверь. Вениамин, оказывается, об этом не знал. — Ну и что тут такого? Стыдного-то?

А  у Вениамина была привычка считать про себя ступеньки до своего этажа, когда лифт не работал. В разное время результаты подсчетов отличались друг от друга на две-три ступеньки. Нет, кроме него ни у кого такой привычки не было. — Ну, тогда, будем считать, что и разговора не было. Хотя было — желание найти у нас побольше общего.

Только благодаря такому желанию мы с Толей узнали, что носим оба непозволительно короткие брюки. Оказывается, нормальные брюки должны доходить не до каблука, а до пола. Пусть они собираются какими угодно мешковатыми складками на подъеме, как у Чарли Чаплина, лишь бы не выглядели куцыми, как у Юрия Никулина.

И много чего тогда выяснилось. Что мы все не любим произносить тосты. Но — произносим, потому что без них, увы, будет ещё хуже.

Вениамин пожаловался, что какой бы тост он ни произносил — собственный или откуда-нибудь заимствованный — все его перебивали, уродовали  его мысль, хохотали, вставляя дурацкие реплики, а потом еще и спрашивали: «Ну, ты кончил?» А Толя однажды сбежал из-за велеречивого стола в «каком не скажу» ресторане, когда понял, что подходит его очередь тостировать. Прошелся по Тверской туда-сюда, вздремнул в скверике у фонтана и вернулся к столу как раз, когда тамада сказал: «А заключительное слово произнесет Анатолий».

Мы, конечно, догадались, что в «Арагви».

А «стерлядь» — всё-таки хорошее слово, без грани.

Теперь, откуда Уитмен?

Некое издательство доверило мне сделать  иллюстрации к Уитмену – «Избранное» с параллельным английским текстом. Но потом, когда я тщательно изучил всю книгу и составил подробный план её оформления, издательство, возможно, справедливо передумало: зачем им тратиться на мои рисунки, если они сами могут  сварганить какие-нибудь коллажики из этнографического атласа (всемирное братство) со вставками из живописи, отображающей войну Севера и Юга (борьба за свободу). Компьютер-то на что?

 

Плохо, что я лишился заказа, но хорошо, что я, благодаря ему, перечитал Уитмена несколько раз.

Вывод тут, известно, какой: нет худа без добра. Как это будет по-английски? Every cloud has its silver lining. Буквально: У каждого облака есть своя серебряная подкладка. Ну чем не Уитмен? Или другой вариант : A blessing in disguise. Замаскированное благословение. Точнее — скрытое. Повторяю: — Ну, чем не Уитмен: 

— У каждого серого облака – видишь? – основа из серебра.

Это скрытое – слышишь? – благословение.

Своего Уитмена они так и не напечатали – издательство лопнуло и бесследно исчезло.         

По праздникам и просто так мы собирались в толиной квартире №24, что напротив мусоропровода с вываливающимся ковшом.  С моей легкой руки говорили: — Встретимся у ковша.

Главным был Толя. Он играл на баяне и аккордеоне. Говорил: — «ЗИЛ» — это сила!

Василиса и Вениамин говорили, что сейчас, пока не поздно, надо всем запасаться. Всем – людям и всем необходимым.

На вопрос: — Чем занимаетесь? – Надежда, новенькая в нашей компании, отвечала: — Вяжу.

Я умел артистически изображать с трудом открывающийся ковш – со звуком заржавевшего багажника. И – с грохотом, упавшего на пол.

 

 

В ПОИСКАХ АРХИТЕКТУРНОГО ФОНА  

 

Второстепенный эпизод. Предисловие

Всё началось с того, что два брата – Гасан и Омар – ослушались Сулеймана ибн Дауда и были за это заключены в кувшины из разных матерьялов. И брошены в море.

Гасана обнаружил Волька Костыльков в некоем московском водоёме, а вот Омар… Омар поклялся: — Всякого, кто освободит меня, я обогащу навеки. Прошло сто и сто лет и много раз столько же: — Всякому, кто освободит меня, я открою сокровища земли. Прошло 400 лет: — Всякому – исполню три желания. И наконец, не дождавшись освобождения: — Всякого, кто освободит меня, я убью.
Здесь Омар понимает своего овободителя как человека, который в силу своего несовершенства (порочности, лени) провалил свою освободительную миссию, в нужное время её не выполнив. И далее мистический счетчик стал ему накручивать пени – за несделанную работу. И будет бесконечно крутиться, пока должник сам не обнаружит своего карателя и не освободит его – ко своей гибели.
Грустная история о том, как мольба об освобождении переросла в проклятье освободителю.
Этот второстепенный для основного повествования эпизод почему-то запомнился мне с детства особенным образом.

 

Дотошная топография

Однажды, перечитав заново повесть Лагина «Старик Хоттабыч», но теперь уже взрослыми глазами художника-иллюстратора, я попытался определить, где именно двенадцатилетний ученик 6-го «Б» класса средней мужской школы № 245 Волька Костыльков обнаружил сосуд с Хоттабычем.

В повести сказано, что – в Москве, в глубокой реке, рядом с новым домом Вольки, куда он в то утро переехал из прежнего дома, находившегося в Трехпрудном переулке.

Куда переехал? И в какой глубокой реке обнаружил?

– Разумеется, — скажут все читавшие и нечитавшие повесть, — в Москве-реке. А точнее – возле Краснопресненской набережной, где Волька действительно вынырнул с волшебным сосудом, но – в фильме «Старик Хотабыч» (1956 г.)  

Однако текст повести опровергает это утверждение: — Нет! Москва-

река исключается, потому что семейство Костыльковых переезжало прочь от Москвы-реки.

Едучи в грузовике с вещами, Волька видел сквозь прорехи в брезенте крытого кузова фасад Цирка на Цветном бульваре. Соединим Трехпрудный переулок (он до сих пор там же — между Маяковкой и Пушкинской) с Цирком на Цветном бульваре (там же) и получим направление, которое, может быть где-то и пересекается с глубокой рекой, но – с Яузой, в районе Русаковской набережной, в дальних Сокольниках.

Получается – Яуза? Автор и этот вариант делает невозможным.

Из повести следует, что после своего судьбоносного ныряния Волька пошел (!) сдавать экзамен по географии (который был провален из-за Хоттабыча) в свою мужскую 245-ю школу. В тексте не говорится, где именно находится эта школа. И я такой школы не помню. И в Интернете о ней нет никаких упоминаний, кроме бесполезной для меня цитаты из того же Лагина.

Пришлось обращаться в объединённый архив учреждений системы образований города Москвы. Там мне сказали: — На 3-й Мещанской, 68, теперь – улице Щепкина. Архив не ошибается. 

Рассуждаю: пройти пешком от Русаковской набережной до улицы Щепкина –  можно, но – часа за три-четыре. Взрослому человеку. А двенадцатилетнему ребенку (по довоенному варианту повести 1938 года – тринадцатилетнему)? Конечно, такая изнурительная прогулка перед экзаменом исключена. Значит, переехал он – не туда, и Яуза – не та река. А где она – та?  Со своим конкретным архитектурным фоном, нужным мне для иллюстрирования?

Также мне было непонятно, почему Лагин запросто упоминает Трехпрудный переулок, улицу Горького, Цветной бульвар, но замалчивает Сретенку, на которой находился кинотеатр «Уран», в повести —  «Сатурн», где у Вольки внезапно выросла борода. Почему бы не сказать прямо — «Уран»? Какой смысл автору темнить в этом месте? Чем «Сатурн» лучше  «Урана»?

Между прочим, там у Волькиного одноклассника дядя служил администратором, а мать моего одноклассника — билетершей. Мы оба пользовались этим полезным знакомством (ходили в «Уран» бесплатно и – даже на вечерние сеансы). Сейчас на месте «Урана-Сатурна» стоит «Школа драматического искусства» Васильева (Сретенка, 19).

Конечно, — вдруг сообразил я, — река эта — фантастическая, как и повесть. А переезд в новый дом означал перемещение героя из мира реального в мир выдумки, в фантомный мир!

Рассуждаю: граница этих миров проходила сразу же после Цветного бульвара – по Трубной улице. Параллельная им псевдо-Сретенка со своим «Сатурном»  была уже – там! И искомая река – там!

А там – с точки зрения точных реалий – сплошной мрак.

Вот и всё.

И – никакого определенного архитектурного фона.

Кроме ложного: недавно педантичные питерцы установили точный адрес нового дома Вольки – ул. Савушкина, д 28 кор. 1, (с протекающей поблизости глубокой рекой – Большой Невкой). И вывесили в Интернете фотографию этого дома – на основании тщательно изученного фильма  «Старик Хатабыч». Фильм снимался на «Ленфильме», в основном – в Ленинграде, где и разместились Волькина школа и два его дома – старый и новый. И призрачный «Сатурн». 

Непонятно, почему эпизод судьбоносного ныряния снимался именно в Москве, на Краснопресненской набережной – в Москве-реке, а не в Ленинграде – в Большой Невке? Неужели – в силу внезапно возникшей у киношников любви к топографической достоверности? И – в силу верности тесту? Хорошо, если бы так. Но ведь именно по тексту Москва-река – не та река! Ну и какая тут может быть достоверность?

Сложносочинённая.

Подозреваю, что один из авторов фильма – сценарист фильма (сам Лагин, автор книги) своей книги не читал. Вот к какому маловероятному  выводу я пришел в поисках архитектурного фона. Обидно, что – несуществующего.

Но подспудная мысль такая: — Как бы несуществующего…

Про Атлантиду тоже говорят, что она – фантастическая, но следы её присутствия – постоянно обнаруживаются. В разных местах. Наверное,  река с Хоттабычем – такая же.

 

Иные версии

Казалось бы, точка поставлена. Всё! – одиозный эпизод с неизвестно где найденным Хоттабычем исключен мной из иллюстративного ряда. Но повесть продолжала занимать моё воображение. Помимо моего желания передо мной стали выстраиваться  иные версии Волькиного переезда, отличные от восточной версии, тупиковой.

Северная версия.  Семья Костыльковых переехала в северном направлении – через Цветной бульвар – в район Екатерининских прудов, (парк ЦДСА) где купающийся Волька и нашел свой сосуд. Оттуда (от Большой Екатерининской) дойти до Волькиной школы на 3-й Мещанской-Щепкина (800 метров) – минут 15 — 20. Что – возможно! Итак, глубокая река – Екатеринанский пруд. Не река, но все равно – водоём.

У этой версии есть недостатки.

Известно, что в 50-х годах дети учились строго по месту жительства, в своих районах. Трехпрудный переулок находился в Пресненский районе, на границе с Тверским.  А удалённая (на 5 километров) от Техпрудного переулка мужская 245 школа на 3-й Мещанской – в Дзержинском районе (в этом районе учился и я, стыдно признаться – в бывшей женской школе № 240). Возникает вопрос: — Зачем родителям Вольки понадобилось определять своего ребёнка в школу вопреки установленным правилам, да еще в такую школу, до которой надо было добираться на транспорте, когда рядом были свои школы, например, на Бронной? Сомнительность месторасположения Волькиной школы делает сомнительной и всю северную версию.

Другой недостаток северной версии: неглубокий пруд. А надо – глубокая река.

Ведь было же сказано: — Глубокая река! Так говорил не только автор, но и Алексей Костыльков, отец Вольки, рабочий человек, мыслящий реалистично, без эмоциональных перехлестов. Значит, надо искать реку.

Ищу.

Западная версия. По этой версии 245-я мужская школа упраздняется как противоречащая здравому смыслу. Мне с самого начала эта школа показалась какой-то подозрительной. Со швейцаром, читающим газету у школьного подъезда. Не помню я таких швейцаров. У парикмахерской на Неглинке – помню. Там же, на Неглинке – у ресторана «Узбекистан» — тоже помню. И мама моя, Волькина сверстница по довоенному изданию «Хоттабыча» — тоже таких «школьных» швейцаров не помнит. Не было его и в довоенном издании. В послевоенном – вдруг появился. Зачем? Для красоты? Для куража?

(Был – похожий на швейцара школьный сторож, учитель жизни, в фильме «Васёк Трубачев и его товарищи» (1955). В исполнении Ивана Пельцера, отца Татьяны Ивановны Пельцер, знаменитой бабушки из Театра Сатиры. В простой одежде. А без формы – швейцар не считается. В этом фильме я играл незначительную роль «брата Саши» )        

Думаю: — К черту Мещанскую-Щепкина! Вот правильная реконструкция:

Волька учился нормальным образом,  рядом с домом, допустим, на Бронной, а потом перешел в новую школу – по месту нового жительства. Куда? Полагаю, что Костыльковым дали новую квартиру в их же Пресненском районе – на Краснопресненской набережной. Там, купаясь в Москве-реке, Волька и нашел свой сосуд. Фильм торжествует!

(У меня сохранилась афиша этого фильма с автографом Алексея Литвинова, исполнителя роли Вольки: «На память Вите К.». Витя К – это я. В 50-х годах я также был человеком, не посторонним для «Ленфильма». Но это – отдельный разговор). 

Итак, западная версия предполагает, что автор сознательно исказил документальную состовляющую своей повести: дескать, не ищите, всё равно не найдёте. А когда так говорится, то кто-нибудь обязательно найдётся и – начнёт искать! Как я – помимо своего желания, но – по воле (вольке!) предложенных автором обстоятельств.

Жаль только, что фасад моего любимого Цирка на Цветном бульваре не вписывался в западную версию. Впрочем, других недостатков у этой версии не было. Поехали дальше.

Нулевая версия. Никто никуда не переезжал. Купающийся Волька нашел сосуд в ближайшем от Трехпрудного переулка пруду – Патриаршем. Рядом с домом. Не надо никуда далеко ходить и – переезжать. Место это – знаменитое, достойное особого упоминания.

Именно здесь, у Патриаршего пруда, Берлиоз и Иван Бездомный разговаривали с Воландом  и здесь же покатилась голова Берлиоза – «по булыжникам Бронной». Здесь же, на Садовой 302-бис, располагалась и «нехорошая» 50-я квартира – четырёхмерная, с сатанинскими танцами.

Также известно, что и Воланд и Хоттабыч демонстрировали в Москве весьма схожие фокусы на широкой публике: Хоттабыч – в шапито в Парке Культуры, Воланд – в театре Варьете (сад «Эрмитаж», нынче – театр «Сатиры»). Вопрос: «Кто шел по чьим следам?» — отпадает. Для справки: первый вариант «Хоттабыча» был опубликован в 1938 году, а Булгаков закончил своего «Мастера» в 1940-м, но начал – в 1924-м. Принято считать, что наши «престидижитаторы» действовали практически одновременно, но – независимо друг от друга. На общем культурно-историческом фоне, взыскующем к чудесам. (Ещё один престидижитатор – старик Завмаг из мультфильма «Волшебный магазин» (1953). Там – и скатерть самобранка (в «Хоттабыче» — ковёр- самолет), и волшебный футбольный мяч (в «Хоттабыче – подыгрывающий «Шайбе» против «Зубило»).     

245-ю мужскую школу нулевая версия также перечеркивает. И – слава богу.  В довоенном варианте «Хоттабыча» она также отсутствует. Понятно: и тогда, и сейчас раздельных мужских и женских школ не существовало. И это – справедливо. Не монастыри же.

Недостатки моей нулевой версии такие же, как и у двух предыдущих версий вместе взятых: фасад Цирка на Цветном бульваре как выпадающий из сюжета и пруд – как не глубокая река.

Насчет Цирка на Цветном: в довоенном варианте его тоже не было. Было – одно лишь описание домашнего скарба во мраке крытого фургона – конного что ли? – едущего в неизвестном направлении. «Сквозь дыры в стенке фургона проникали тоненькие столбики солнечных лучей» — без каких бы то ни было архитектурных деталей, которые появятся через 15 лет. 

Повторяю: — Жаль, но фасад с Цветным придётся похерить. А пруд как реку – реабилитировать. Я же сам называл когда-то заболоченную лужу в Отрадном нашим озером. И многие серьёзные бестужевцы из нашего дома говорили так же: — Наше озеро!  Наверное, все трёхпудненцы величали свой Патриарший пруд в том же духе: – Наша Патриаршая река! Повторяю: — Это – не утверждение, но версия!

Больше у меня никаких версий не было.

Но, допускаю, что у внимательного читателя – будут! – например, Настасьинская версия.

Согласно довоенному «Хоттабычу» Костыльковы жили в Настасьинском переулке, а не в Трёхпрудном.

Наши недоумения: — Зачем автор через 15 лет перенёс старый дом Костыльковых в другое место? Какое значение он придавал этому переносу? И – опять же: куда они все переезжали? Почему у нового дома, в отличие от старого, отсутствует адрес – как довоенный, так и послевоенный? Пусть не реальный, но литературный? Заведомо ложный – есть: улица Савушкина в Ленинграде. 

Конечно, это тяжелое и неблагодарное занятие – следовать за авторским замыслом, местами – бессмысленным. Или – с глубоко спрятанным смыслом?

Моё последнее допущение: прообразом волшебной реки с Хоттабычем является Северный Ледовитый океан.

Именно там, на берегу Северного Ледовитого океана, на острове Шпицберген у автора возник замысел «Старика Хоттабыча» и были написаны первые его главы. Именно там, глубоко на дне Северного Ледовитого океана лежал запечатанный в кувшине брат старика Хоттабыча, тоже старик Хоттабыч.

Напомню, что мой авторский замысел строго ограничивается городскими ландшафтами, поэтому здесь я и поставлю окончательную точку – в ледяной пустыне, освещаемой вспышками полярного сияния.

В свете этого сияния стоит одинокий швейцар, читающий газету «Вечерняя Москва» — как авторский произвол, необходимый авторскому замыслу в качестве собеседника.

 

Довоенные прототипы

Здесь «довоенные» – до Первой Мировой (Империалистической) войны.

Автор «Хоттабыча» не скрывал, что своего Хоттабыча он взял из «Медного кувшина» Томаса Гатри – Ф. Энсти – изданного в Англии в 1900 году (перевод Кошевича). 

В этой книге прототип Вольки – молодой архитектор Гораций – купил медный кувшин на распродаже имущества покойного генерала Коллингама (Вест-энд, Ковент-Гарден). И вскрыл содержимое кувшина у себя дома, на «Викентьевой площади».

Вот, что сказал автор о месте, где джинн был выпущен на волю: — Старомодный дом, стоявший на отлёте, на северной части Викентьевой площади. Из окна виднеется Аббатство. Рядом – Кенсингтонский парк, (где чуть позже, в 1912 году появится статуя Питеру Пэну, «Мальчику, который не хотел взрослеть»)

В тот день Гораций, в отличие от Вольки, никуда не переезжал – из своей скромной квартиры «с ограниченными удобствами и с пожилым барометром в состоянии хронической подавленности». Но эта квартира могла чудесно расширяться, умещая в себе просторные чертоги с бассейном, фонтаном и гуриями (узнаём Булгаковскую, «нехорошую» квартиру – многомерную, с сатанинскими танцами). Так же, как и Викентьева площадь, по которой прошли верблюды – вдруг она оказалась «обширнее, чем когда-либо». 

Никаких иных упоминаний о площади Викентия в доступных источниках я не обнаружил. Наверное, они (упоминания) и она (площадь) исчезли в результате двух Мировых войн. И были преданы забвению – не было такой площади. Или её придумал автор? Зачем?

В «Медном кувшине» старика Хоттабыча звали Факрашем – хочется сказать по-венгерски – Фаркашем. Да. Многие имена в «Медном кувшине» мне показались намеренно искусственными: Антон Фютвой, сэр Лаврентий, тот же Гораций.  

Архитектурный фон «Медного кувшина» украшал Собор Святого Павла. Там, вознесённые на его купол Хоттабыч – Факраш и Волька – Гораций выясняли на повышенных тонах свои отношения. Волька пытался усовестить зарвавшегося Хоттабыча, чьё назойливое покровительство возымело нежелательные для Вольки последствия, а Хоттабыч в сердцах угрожал спихнуть Вольку с карниза.

— Да если бы не я, — кричал Гораций, — ты бы до сих пор сидел в кувшине!

— Это и есть причина, по которой я решил истребить тебя, — отвечал джинн. Вот она – внезапно обнаруженная иррациональная ненависть  бывшего узника к освободителю! 

Но тут, к счастью для молодого человека, авторский произвол принудил джинна самого себя вогнать обратно в кувшин. Чтобы Гораций затем выбросил его с парохода в Темзу (вот она, река!). Возле моста Ватерлоо. («Концы в воду») Отметим два падения в авторском сознании: неосуществленное – Горация с купола Святого Павла и осуществленное – кувшина с парохода в реку.

Такова английская версия. Точнее – лондонская предыстория московского Хоттабыча.

 

Первый Великий. Послесловие

Что было на самом деле – по Лазарю Лагину?

В медном кувшине был заключен брат Хоттабыча, Омар Хоттабыч, а сам Гасан – в глиняном.

Финал книги застаёт Гасана Хоттабыча за изучением технических дисциплин. Его будущее предопределено: Старик Хоттабыч станет радиоинженером.   

А освобождение его брата Омара Хоттабыча автор «Хоттабыча» описывает без обещанного кровопролития, но каким-то неестественным образом  – Омар становится искусственным спутником Земли и, наверное, сейчас продолжает так же вокруг неё вертеться. Об этом сообщил автор «Хоттабыча» ещё в 1938 голу, в довоенном варианте, провидческом, когда ни о каких искусственных спутниках не было никакой речи. Кроме слов Циолковского, сказанных в далёком 1926 году: «Первый великий шаг человечества состоит в том, чтобы, вылететь за атмосферу и сделаться искусственным спутником Земли».