Выпуск №8

Автор: Илья Дейкун

 

АНАРХИЧЕСКОЕ ПОЛЕ ЛИТЕРАТУРЫ И ВОЕННАЯ ИСТОРИЯ ПОЭТИК
НА ПРИМЕРЕ СТОЛКНОВЕНИЯ ПОЭТИЧЕСКИХ СООБЩЕСТВ
В ЛИТЕРАТУРНОМ ИНСТИТУТЕ

 

 

По поводу стратегии. Критик убегает…

 

По поводу повествовательной и концептуальной стратегии этого эссе следует сказать, что она находится в деликатном положении двойной неактуальности, так как отчасти заимствует из «военной истории идей», прочно вошедшей в академический дискурс несколько лет назад  (см. напр. Статью Виктора Вахштайна «Революция и реакция: об истоках объектно-ориентированной социологии», Логос №1, 2017) и редко применявшейся к литературе¹, и, базируется на концепции «литературного поля» Бурдьё, относительно редукционистской².

Тем не менее, именно эта двойная оптика как нельзя лучше подходит для осмысления борьбы творческих агентов внутри такой неординарной институции, как Литературный институт. Речь идет о встрече двух студенческих поэтических групп с «потешными»³ названиями «Сшибусь» и «За стеной», встрече, прошедшей 16 сентября и предоставившей поистине широкую панораму тактических маневров. Эта встреча открыла новую актуальность письма о Литинституте, правда, в несколько другом качестве, чем в 2012 году, во время проведения студентами альтернативных курсов современной литературы в рамках проектов «Новая поэзия» и «Автономные чтения», то есть, по сути, «второго Литинститута» (см. «Les études clandestines» / [Транслит] №15-16, в частности, реплики Галины Рымбу, Екатерины Захаркив и Никиты Сунгатова).

 

 

…за границы языка. Страсть по легитимации

 

Страх влияния и, напротив, его желание – движущий мотив в развитии творческих микросообществ: установление стилевой доминанты, переходящей в общую поэтику, и ее легитимация в ходе публичных выступлений перед экспертами, и по ту сторону борьба за право легитимации со стороны критиков, литературоведов и других поэтов за места в жюри. Внутри литературных производящих групп: построение сети союзников, воздвижение иерархий и наладка связей, которые образуются внутри, что тоже важно, горизонтальных или вертикальных образований. Вовне то, что можно отнести к медиальности и юриспруденции, то есть к «тяжелой артиллерии»: образование печатных органов, легитимация и установление премий и их престижа, которые, опять же, держатся на личной поруке экспертов, сугубо политические и бюрократические маневры. Апелляция к представителям научного сообщества парадоксальна, потому что понятие и формальный язык имеют мало общего с эстетическим суждением. Однако именно это становится финальным актом легитимации. Так происходит невозможное, и анализ поэтики подчас узаконивает субъективное суждение. И хоть правомерность такого переноса зиждется на взаимном доверии агентов этих смежных полей, последним гарантом всегда выступает тот из поля с более твердой иерархией. Научное поле актуально потому, что архаичность юрисдикции авторитета подкрепляется здесь магической лексикой трансцендентного языка. Иного выхода нет: сохраняя свою исконную трансцендентность, авторитет должен существовать в потусторонней языковой среде. Именно это спасает его от саморазоблачения и слишком очевидной ангажированности. Границы языка очерчивают ту арену, в которой посредством лавирования, выбора союзников и производства манифестаций проявляются элиты на час.

 

 

На руинах поля литературы

 

Однако требуется сделать пояснение по поводу реального положения вещей. Бурдьё признавал необходимость трех операций, прекрасно описывающих по-французски образцовую географию влияний полей друг на друга. Это 1) «анализ позиции литературного поля внутри поля власти, к которому оно относится как микрокосм к макрокосму», 2) «анализ структуры отношений между позициями индивидуумов или институтов, соперничающих за артистическую легитимность»⁴, 3) анализ формирования габитусов, то есть манер поведения агентов поля. Это все налагается на два конфликтующих способа иерархизации «автономный» и «гетерономный»⁵, то есть обусловленный внутренними и, наоборот, внешними (из смежных полей или из поля власти) влияниями. Начиная от способа иерархизации, мы попадаем в ловушку отечественных аномалий, которые последовательно разрушают три методологических столпа Бурдьё. Во-первых, дело в той традиции «невидимости» и «внеположности», пользуясь терминами А. Конакова (см. его книгу «Вторая вненаходимая»), которой вольно или невольно наследует актуальная литература и которая обретает новое дыхание по мере того, как поле власти само автономизируется и создает своих адресантов-дублеров, непереводимость коммуникации с которыми воспроизводит эффект Застоя (см. [Транслит] №22). В параллельном существовании полей, обусловленном шизофреническим разрастанием поля власти, исчезает ключевое соотношение поля власти и поля литературы как поля и субполя. Во-вторых, связующая роль общей логики накопления капитала тоже не действует, с одной стороны, из-за отсутствия устоявшихся форм капиталистического габитуса на постсоветском пространстве, а с другой, что из этого следует, из-за девальвации символического капитала и слишком «радушном» использовании кредитования (юридической стороны доверия) экспертами.

Следовательно, литературное поле как целостное субполе перестает существовать: будучи изначально цельным, оно двоится, троится и т.д. по числу легитимных агентов и институций. В то время как поле власти инерционно общается с функционерами, осуществляющими фантомную хореографию среди руин отживших институций типа союзов писателей и других номенклатурных образований, настоящее поле литературы оказывается для него вненаходимым и за неимением логики капитала ищет другое основание для действия. В этом свете ставшая уже хрестоматийной фраза Евгения Евтушенко «поэт в России больше, чем поэт», может быть переосмыслена так, что принцип габитуса (манеры быть) литератора на постсоветских обществах радикально не присущ этому полю: он либо заимствует из поля власти и из автохтонной традиции остро политического или правозащитного письма (яркий пример здесь «фем-письмо»⁶ и новая социальная поэзия, предпосылаемая выпускам журнала НЛО), либо из академического, вырабатывая герметичный язык  (теория верлибра Бурича, витгенштейнианские языковые игры Драгомощенко и современных поэтов премии АТД и др.), либо из духовного, тогда автор не занимает место священника, как во французской литературе, но становится воцерковленным певцом (Олеся Николаева, Юрий Кублановский и др.), апроприирует пророческие стратегии говорения или вовсе производит духовную практику. Примечательно, что в постсоветском литературном поле последняя практика становится проповедью имперской идентичности, извода российского монокультурализма. Таким образом все способы бытия в литературном поле превращаются в способы субъективации, то есть способы бытия вообще. Искусство письма и искусство жить совмещаются.

Литературный институт как образовательное заведение, существующее под эгидой Министерства культуры, является ярким примером неоднозначного характера такой диспозиции. Будучи особой зоной трансферта между академическим и культурным капиталами и существуя в гибридном статусе образовательной институции и творческой студии, он обещает тем, кто преуспел, двойной профит академического статуса, гарантирующего, по крайней мере, третейское место, либо на элитарное существование, защищенное гарантами мастерства и таланта (премиями, рекомендациями премированных поэтов, внутриинститутскими оценками творчества), а тех, кто не преуспел, на постыдную смену локации. Стоит ли говорить, что достижение этих благ должно производиться достаточно агрессивно и сам процесс конкуренции напоминает поле сражения (до, вовремя или после битвы) больше, чем что бы то ни было. При совпадении практик письма и бытия риск разворачивания культурной антропофагии неизбежно компенсируется практиками невидимости и законом тишины. Высота ставок и риски побуждают к осторожности действий. Ситуация осложняется еще и тем, что, ожидаемо для институции с двояким статусом, неангажированное суждение находится в дефиците: радушный кредит выступает обратной стороной открытой вкусовщины, вместе это размывает границы сражения, и действия, пренебрегающие хрупкими конвенциями войны, становятся одновременно бессмысленными и беспощадными.

 

 

Мерцание военного лагеря

 

Нарушению тишины и взаимного нейтралитета вненаходимых даже друг для друга поэтик не может не предшествовать развертывание сил: выстраиваются сети, происходит перегарантирование эстетических оценок, вырабатываются соглашения и консенсусы по поводу поэтики. В нашем случае представитель группы поэтов «За стеной», студент Литературного института Михаил Бордуновский, создает сообщество «Мне нравится, и я вам покажу» в социальной сети Vk.com, где начинает производить эстетическую оценку контента малых поэтических сообществ. И хоть сама манифестация развертывается в пределах нового медиа, то есть опосредуется законодательной системой социальной сети, что делает манифестацию более сложной, стратегия агента входит в парадигму действий агентов литературного поля. Так эта группа быстро становится чем-то вроде агрегатора с регулярным оценочным комментированием малых стихотворных сообществ: «лучший паблик со стихами в рунете», «хороший паблик», «здесь бывают красивые стихи». Стратегию агрегирования использует в современном искусстве, из недавнего, создательница сайта Tzvetnick Наталья Серкова, а в поэзии, которая естественно более компактна, такие компании, начиная с «Вавилона» и других поколенческих агрегаций, проводятся сплошь и рядом. Ярким примером здесь служит деятельность «культуртрегера»⁷ Дмитрия Кузьмина, которая как ни что другое вписывается во властный дискурс prise de position⁸. Если в стратегии Кузьмина периодов «Вавилона» и журнала «Воздух» речь идет скорее о том, что «расширение круга производителей является одним из важнейших медиаторов, посредством которых внешние изменения сказываются на соотношении сил внутри поля»⁹, то борьба, манифестированная в самом названии сообщества «Мне нравится, и я вам покажу», заключается в установке локальной «монополии на власть «освящать» производителей и производимое»¹⁰.

Следующим этапом становится появление в комментариях дружественных реплик от упомянутых сообществ или их администраторов. Примечательно, что упоминания делаются одной публикацией, и список дополняется в более подвижной среде –комментариях, о влиянии числа которых на популярность поста не стоит и говорить. На фоне развертывающейся карты союзов появляется возможность авторитетно отвергать не представляющие выгоды предложения о сотрудничестве и даже спекулятивно использовать СММ стратегию Журнального Зала в качестве знака легитимации агрегатора. На фоне собирания сил появляется и реальное обращение к никак не «малому» поэтическому сообществу Льва Оборина (2,8 тысяч подписчиков) на правах равных. Но больше, чем принятие, критика и отказ выступают, с одной стороны, негативным описанием генеральной поэтики агрегатора: «…сомнительный метамодерновый стафф…», а с другой стороны, выявляют движущие мотивы агрегации.

 

 

Борьба за дефиниции идет бок о бок с поиском союзников и наконец венчается желанным конфликтом

 

«В трактате о культуре комментария» Герт Ловинк пишет, что «культура комментария – это не самовоспроизводящиеся системы, а управляемые соглашения…»¹¹, и еще: «комментирование – это прежде всего функция софта»¹². То есть если функционал медиа позволяет не допустить комментария и удалить его, значит, неудаление является действием. По правде говоря, такое негативное действие не выходит за рамки логики литературной борьбы, согласно которой «факт вовлеченности в борьбу в качестве повода, объекта или субъекта нападок, критики, полемики, аннексий и т.д. может служить главным критерием принадлежности произведения к полю манифестации, а автора к полю позиций»¹³. Агрегация и далее построение сети союзников, фиктивных или настоящих, является ведущим принципом локального проекта «Мне нравится, и я вам покажу» и подтверждается образным рядом некоторых реплик, опубликованных в комментариях от лица сообщества и его администратора: «мы же тут собираем земли русские», выражение благодарности подписчикам за помощь в собирании «соединенных штатов маленьких пабликов». Проблема в том, что унификация в подавляющих случаях обуславливается «борьбой». Хрупкое государство нуждается в «маленькой победоносной войне». Смешно сказать, но политически каждый поэтический лидер становится сувереном в шмиттовском смысле «принимающего решения о чрезвычайном положении»¹⁴, к введению которого всегда располагает перманентная «война между всем и вся»¹⁵. И, однако, сколь бы несерьезными эти действия и комментарии нам не казались, в сколь бы изменчивой среде они не располагались, мы не должны забывать об illusio, особом соглашении о ценности игровых действий. Хотя мы разрушили стройную картину Бурдьё, но потешные действия по-прежнему не теряют своей серьезности: напротив, именно в постсоветском поле коннотации слова «потешный»¹⁶ должны вызывать самое серьезное отношение.

 

 

Сражение и легитимация

 

Так мы выяснили объединяющую ценность конфликтов в символической экономике литературного поля. Подобно системе дуэлей в экономике «чести» русского дворянства¹⁷, пацифистское избегание сражения грозит потерей титула, впрочем, то же сулит и поражение, поэтому любому сражению предшествует забота взаимных гарантий, алиби, претензий, могущих девальвировать «значимость» столкновения. Повторяем, в игровом мире опасно недооценивать потешные маневры. Так из софт-культур соцсети вырастает сила, оценка которой начинает иметь столь весомое (в своих масштабах) влияние, что ее становится невыгодно игнорировать. Конфликт в комментариях, переросший в первое за долгое время «нарушение тишины» в стенах Литературного института, был взаимно инициирован властной дефиницией агрегатора «Мне нравится, и я вам покажу» и ответом другого сообщества с потешным названием «Зурнология». Так агрегатор оценил последнее фразой: «постят хорошие стихи вперемежку с фигней». Результатом такой неоднозначной и, казалось бы, компромиссной оценки стала длинная переписка, которая вышла за рамки культуры комментария и перешла в жанр «сетевого диалога». Первоначально отвечало все сообщество «Зурнология», но затем, когда коллективная анонимность сообщества начала грозить уменьшению личных символических прибылей, появились лидеры: Николай Синехог и Михаил Бордуновский.

Примечательно, что традиционному выступлению от лица литературной организации, как это имело место в прошлом, помешала политика интерфейса vk.com: ответ от лица сообщества (функция, доступная лишь администраторам) мог трактоваться лишь как избыточная, прозрачная анонимность двух-трех агентов, что привело бы к комичному несоответствию действия сокрытия и прозрачного инструмента.

С другой стороны, сняв маски, участники диалога оказались слишком близко. Специфическое сокращение дистанции в «новых» медиа стало общим местом со времен беньяминовского анализа кино (см. Вальтер Беньямин «Маски времени»). Интенсивность дискуссии с поминутной регистрацией реплик, возможность удаления которых побуждает к оперативному ответу – все перечисленное очерчивает характерные черты «сетевого диалога». Именно в рамках такой одновременно ускоренной и шаткой коммуникации были проявлены симптоматические проблемы легитимации в автономном от кого бы то ни было, анархическом литературном поле. Можно ясно выделить две из них, квалитативную и квантитативную: а) потребность в авторитете, нужда в парадоксальной фигуре «дипломированного специалиста», б) проблема имманентного авторитета самого множества, «узкий / широкий круг публикуемых, ассоциированных авторов». Последняя апелляция к множеству, произведенная в рамках агрегационного проекта, который, плюс ко всему, развертывается в социальной сети, во многом является результатом популистской природы самого Web 2.0, инерцией среды, где любые данные потенциально становятся «большими».  

Агенты метают копья оценочных суждений, устраивают риторические фехтования, демонстрируют ряды войск, пытаясь устрашить друг друга мощью ансамбля: литературные клубы и кружки, Лев Оборин, Дмитрий Кузьмин, навык чтения, владение языком, научные степени и дипломы, не последнюю роль играет эрудиция, поднимающая личную виртуозность агента на особый уровень. Наконец появляется тяжелая артиллерия автономного медиума, самиздатовский журнал «За стеной», по имени которого будет названа группа поэтов, выступающая от агрегирующего сообщества, оно же и сообщество-агрессор. Поэт-участник журнала, Юлий Хороших, вступает в диалогическую дуэль с Синехогом именно на этих основаниях. Таким образом, «объединенные силы» сообщества «Мне нравится, и я вам покажу» отступают перед регулярной армией журнала «За стеной» с заявленным кредитом Дмитрия Кузьмина, и конфликт, вытесненный за счет материальности автономного книжного медиума из виртуальной среды, принимает институциональный характер.

 

 

Взрыв тишины. Illusio принимает форму номенклатурного пространства 

 

На первый взгляд расположение сил перед 16 сентября представляет собой довольно знакомую картину: с одной стороны поэты, представляющие «Зурнологию», авторы, в основном придерживающиеся силлабо-тонического способа сложения стихов. Образующим фактором этой разнородной группы – у нее не оказалось явного лидера, и оратор Синехог, доблестно полемизирующий от имени поэтического сообщества, был лишь среди равных самым ангажированным сетевой полемикой – является силлабо-тоническая поэзия и общность субинституции – семинара Сергея Сергеевича Арутюнова, под эгидой которого появились их поэтические манифестации. С другой стороны, объединенная не столько поэтикой эксперимента, сколько самиздатовским журналом, выступила группа «За стеной». Типографическая артиллерия была ожидаемо приведена в лучшую из готовностей с помощью проектора, служившего видимым доказательством материальности производства манифестаций «За стеной»: страницы из журнала или слайды, сделанные под дизайн страниц журнала, проецировались на экран в аудитории Литературного института. Помимо поддержки ассоциированных зрителей и собственного члена жюри, поэты «За стеной» были подготовлены к публичной рецитации и вообще, видимо, к публичности, то есть к реалиям литературного поля. Третейскую роль брало на себя академическое сообщество в лице блестящих преподавателей, тоже являющихся частью культурного поля, Аниты Борисовны Можаевой, Игоря Ивановича Болычева (который также выступал с позиций поэта) и Галины Юрьевны Завгородней. Впоследствии несколько пассивное жюри ограничилось лишь выставлением оценок.

Таким образом, диспозиция сражения складывалась так, что линией фронта традиционно стал вопрос о форме: спор между архаистами и новаторами, который, однако, казался также заведомо ложным. Группа «Сшибусь» представляла силлабо-тоническое стихосложение, поэты «За стеной» – верлибрическое, однако было очевидно, что верлибр дает возможность достичь тематической актуальности благодаря использованию широкого лексического спектра, хотя бы за счет свободной формы и аффилиации к «вненаходимым» и вновь набирающим актуальность практикам советского андеграунда, тогда как поэты «Зурнологии» оказались фатально отягощены инерцией метра и едва ли могли сделать скачок в актуальную стихию неомодерна, где силлаботоника существует вольготно, а парадигма верлибра кажется неэффективной. Иллюзию уверенности поэтов «Зурнологии», опрометчиво поддавшихся соблазну конфликтной славы, можно было бы приписать тому, что, немного переосмысливая Гадамера, можно назвать «теоретическим авангардизмом поэтики при ее практическом консерватизме»¹⁸.

Вскоре после выступления Александра Сараева, которое, к сожалению, не собрало больше чем один голос из четырех, произошел выход генерала, очевидно, архаический, и антитактический с позиции победы группы, и очень выигрышный, если ставкой была личная победа. После этой неожиданно неравной дуэли стало очевидно, что настоящий конфликт должен разыгрываться где-то в другом месте и традиционная диспозиция – лишь муляж настоящей ставки поэтов-агрессоров. Михаил Бордуновский, с выигрышной пластической и вокальной оркестровкой, начал со стихотворения, начинающегося со строк «случайный попутчик уснул на моих коленях», и далее «конь сложился под всадником», положив начало настоящей битвы. Монотонная, но не без внутренней драматичности, декламация держала слушателей в состоянии напряжения. Достаточно одного взгляда на образный ряд подобранных Бордуновским стихотворений: «колесница», «шатры… вспухли повсюду, как взрывы», «свет блуждал самолетом по краю погасшего континента», чтобы увидеть в этой поэтике войны эллиптическую динамику футуризма и страсть к мифологизации. Война и миф – вот два поэтических кода, которые затем, словно пушечные залпы с линкора «За стеной», через тактическое интермеццо легкого силлабо-тонического стихотворения «Закурить у мака сигаретку» организуют внутреннее напряжение стихотворения «Мир такой: как подсолнух…» и затем достигают крайней степени накала в «Харазарах», где апофеоз войны и мифотворчества – «сын царя входит в реку и видит: арабы пересекли Дарьял», «время палка, но для тех, кто его наследует, как змея» – как бы знаменует поэтику суверена, действующего в условиях чрезвычайного положения, которое он же сам объявляет. Впрочем, демонстрация суверенитета не говорит ни о чем другом, кроме не имеющей негативных коннотаций здесь, в Illusio, символической игры, коль скоро и Томмазо Маринетти вместе с Эрнстом Юнгером не являются военными преступниками, воли к власти. Там, где находится генеральская ставка, пролегают ценные трафики символического обмена.

Со второго акта военных действий, когда вокальная инерция раппортового прочтения была повторена в декламации и преломлена в своеобразной поэтике Кошелева с тем же результатом 3:1, а с голосом зала – 4:1, не в пользу его оппонента, Романа Шишкова, стало понятно, что силлабо-тонический лагерь руинирован. На его обломках разыгрывается соперничество сильнейших агентов: Юлия Хороших, Василия Савельева и, пожалуй, единственного, кто добрался до «практического авангардизма» неомодерна из лагеря «Зурнологии», Григория Батрынчи.

Если наследующая сюрреализму и метаметафорической поэзии лексическая гетерогенность произведений Юлия Хороших оказалась непроницаема и для академического жюри, и для зала, она не была манифестирована впустую. Другой край, на этот раз сугубо экспериментальный, испытывающий границы синтагматических сочленений: «…пожары тихо – летят в него», метафорики, как в иконокластической каденции: «лошадь обездвижена вкопанностью метафоры» в стихотворении «Сюита потрепанного хвоста»; срывается в семантику скорее политического, чем поэтического манифеста. В тексте очень интенсивного поиска «***Алиса» Юлий Хороших прозревает «дворцы культуры имени Пригова», доходя до автореференциальности: «Алиса играет сюиту потрепанного хвоста» завершает внутреннюю канонизацию, столь свойственную манифестам, только выигрывающим от эпатажа и непонимания публики. Такие творческие стратегии должны быть более умозрительными. И действительно, абстрактным ab extremum лексического ряда Юлия Хороших становится собственно семантическая ясность термина: «Сестра выключает лампу, скорости больше нет». Здесь скорость почти физический термин, и далее из стихотворения «Кошка каждый день открывает…»: «в этом доме мы не допускали никакой иронии», «только разговоры по делу и в односложных конструкциях». «скорость», «ирония», «односложные конструкции» – слова, лишенные коннотаций. Ввод столь непрозрачных слов в столь запутанную словесную ткань говорит об интенсивности концептуального поиска.

Позиционирование лирической речи другого сильного агента «За стеной», Василия Савельева, послужило негативом триумфального выступления Бордуновского. Так очертились и высветили друг друга два модуса манифестарного действия: если для Савельева это была апробация поэтического поиска, то для Бордуновского манифестация рассматривалась скорее как демонстрация силы: чрезвычайно ораторское выступление Бордуновского и, напротив, лишенная пластической и интонационной оркестровки декламация Савельева, тактический выпад и чистая апелляция к эстетическому суждению. Но и предоставление манифестации жюри было тактически проигрышным, потому что при конкурсном противопоставлении соседствовало с неожиданным прорывом в новую искренность и сильным имиджем Григория Батрынчи. Чисто тактическая ошибка вкупе с некоторым консерватизмом жюри, который особенно проявлялся при оценке стихотворений Юлия Хороших, разыграл кон так, что дуэль Савельева-Батрынчи окончилась со счетом 4:1 не в его пользу.

 

 

Заключение

 

Позиция суверена, властно выступающего против этики общей выгоды, использующего тактику демонстративной победы в условиях необходимости конфликта для обеих сторон, не говорит ни о чем другом, кроме игровой важности продуманной стратегии и беспощадности ее воплощения в поле литературы. Конфликтогенная ситуация, сложившаяся вокруг агрегатора «Мне нравится, и я вам покажу», демонстрация желания позиционирования в конфликте, наличие очевидной символической выгоды, наконец развертывание сражения и авторитарный, презирающий всякую тактику, выпад Михаила Бордуновского, развертывание на руинах противоположного лагеря поэтик сильных агентов Юлия Хороших и Василия Савельева парадигматичны именно для постсоветского, фактически анархистского литературного субполя. Здесь лишенная легитимирующей инстанции, постиерархичная ситуация республики словесности парадоксально смыкается с самыми древними пластами конфликтного поведения первичных символических полей, подталкивая нас к архаизирующей цитации Фрезера при том, что в данном примере конкуренция действительно принимает характер антропофагии:

В священной роще росло дерево, и вокруг него весь день до глубокой ночи крадущейся походкой ходила мрачная фигура человека. Он держал в руке обнаженный меч и внимательно оглядывался вокруг, как будто в любой момент ожидал нападения врага. Это был убийца-жрец, а тот, кого он дожидался, должен был рано или поздно тоже убить его и занять его место. Таков был закон святилища. Претендент на место жреца мог добиться его только одним способом – убив своего предшественника, и удерживал он эту должность до тех пор, пока его не убивал более сильный и ловкий конкурент¹⁹.

Так и победитель в пределах поля литературы должен постоянно пересекать реки и мигрировать вверх по иерархии, потому что подготовка к «нарушению тишины» перманентна, и другой молодой мифоман и честолюбец уже совершает подрывной ввод новых агентов, конструирует медиум, осуществляет перегарантирование кредитов, заручается поддержкой авторитетных агентов. В этой потешной войне те, кто не успевают закрепить символические прибыли, теряют все.

 

__________________________

¹ Например, «Страх влияния» Гарольда Блума хотя и тяготеет к психоаналитической структурации в треугольнике эдипова комплекса, но все-таки проблематизирует наследование в рамках канона. Также обзоры современных литературных группировок Дмитрием Кузьминым (например, показательная статья «Поколение «Дебюта» или поколение «Транслита»?» / «Новый мир» №3, 2012) могли бы быть организованы как «военная история», если бы такой стиль повествования был привнесен в литературную критику ранее. Многообещающее графическое оформление оглавление [Транслита] №15-16 наследует скорее практикам ситуационистов (см. [Транслит] №15-16 с 58-59). Все это говорит о том, что повествовательная стратегия военной истории и раскрытие феномена в рамках теории Бурдьё или теории практики ситуационистов разошлись.

²См. Лонев А.Л. Компаративистский анализ теоретических положений П. Бурдье о социальной структуре / Автореферат диссертации по социологии, специальность ВАК РФ 22.00.01 диссертация на тему: Компаративистский анализ теоретических положений П.Бурдье о социальной структуре. В частности о различии эмпирического и эпистемического субъекта в социологии Бурдьё: СПб, 2016 / http://cheloveknauka.com/komparativistskiy-analiz-teoreticheskih-polozheniy-p-burdie-o-sotsialnoy-strukture

³ Далее о концепте «потешности» как одном из преломлений Illusio будет сказано по ходу статьи.

⁴ Бурдье Пьер Социальное пространство: поля и практики / Пер. с франц.; Отв. ред. перевода, сост.и послесл. Н.А. Шматко. — М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. С. 369.

⁵ Там же. С. 372.

⁶ Раздел на сайте syg.ma, посвященный феминистской поэзии, который ведут участницы семинара Ф-письмо, в том числе поэтессы Галина Рымбу и Екатерина Захаркив.

⁷ См. статью «Как мы строили Башню» / Новое литературное обозрение, №2, 2001

⁸ Prise de position — выражение французского социолога Пьера Бурдьё, переводящееся как «взятие [властной] позиции».

⁹ Бурдье Пьер, Социальное пространство: поля и практики / Пер. с франц.; Отв. ред. перевода, сост.и послесл. Н.А. Шматко. — М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. С. 382

¹⁰ Там же. С. 379

¹¹ Герт Ловинк «Критическая теория интернета», 2019, С. 160

¹² Там же, С. 160.

¹³ Бурдье Пьер, Социальное пространство: поля и практики / Пер. с франц.; Отв. ред. перевода, сост.и послесл. Н.А. Шматко. — М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005, С. 393.

¹⁴ Знаменитая формула Карла Шмитта, открывающая первую главу в его «Политической теологии» (Шмитт К. Политическая теология. Сборник / Переводы нем. Заключит. статья составление А. Филиппова — М.: «КАНОН-пресс-Ц», 2000).

¹⁵ Здесь Бурдье цитирует Бейля, который описал обычаи «республики словесности» (Бурдье Пьер, Социальное пространство: поля и практики / Пер. с франц.; Отв. ред. перевода, сост.и послесл. Н.А. Шматко. — М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005, С. 368).

¹⁶ Характеризуя действия как «потешные», мы нарочно обращаемся к общему месту отечественной истории. Именно «потешные» полки Петра I, собранные им для детских игр, стали надежной военной опорой будущего государя. Следовательно, история слова наделяет его обратными смыслами. Значение «потешного» амбивалентно, оно показывает легкую проницаемость игровых границ, и серьезность самой игры.

¹⁷ См. главу «Дуэль» / Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре, Санкт-Петербург: «Искусство-СПб», 1994. Лотман говорит о дуэли как об «институте корпоративной чести» (с. 166). Аналогом такой корпоративной обусловленности поведения является позиционирования исходя из вовлеченности в борьбу групп в литературном поле.

¹⁸ Гадамер Г. «Актуальность прекрасного», 1991, С. 155.

¹⁹ Фрезер Д.Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. Пер. с англ — 2-е изд. — М.: Политиздат, 1983. С. — 9.