Выпуск №9
Автор: Елена Шахновская
Пьеса в четырех частях
ЦЫПОЧКА
Действующие лица:
ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ, 30 лет, писательница.
ВАЦЛАВ ВОРОВСКИЙ, 34 года, литературный критик.
1905 год, Петербург.
В небольшой, скромно обставленной комнате перед трюмо сидит Чарская. На ней закрытое темное платье, нитка жемчуга.
Она по-разному укладывает волосы, но каждый раз остается недовольна. Входит Вацлав с бумагами в руках, быстро подходит к Чарской.
ВАЦЛАВ. Вы всерьез собрались это публиковать?
ЧАРСКАЯ. Вацлав, хотите чаю?
ВАЦЛАВ. Не могу поверить, что вы хотите быть такой…
ЧАРСКАЯ (встает). Какой же?
ВАЦЛАВ. Такой… восторженной!
ЧАРСКАЯ. Не вижу в этом ничего плохого.
ВАЦЛАВ. Дурочкой!
ЧАРСКАЯ (подходит к столику, наливает чай). Вы всегда были ко мне слишком строги.
ВАЦЛАВ. Вы выглядите эксцентричкой! Какой-то цыпочкой!
ЧАРСКАЯ (протягивает Вацлаву чашку). Выпейте. Вы как-то взволнованы.
Вацлав подходит, нервно пьет, закашливается. Чарская легонько бьет его по спине.
ВАЦЛАВ. Лидия Алексеевна, поймите, ни один приличный издатель это не возьмет.
ЧАРСКАЯ. Вацлав, да мне уже и аванс дали.
ВАЦЛАВ. Умоляю вас, верните его.
ЧАРСКАЯ. А кормить меня вы будете?
ВАЦЛАВ. Если это спасет литературу, буду!
ЧАРСКАЯ. И Юрочку?
ВАЦЛАВ. Что еще за Юрочка.
ЧАРСКАЯ. Сынок мой. Уже в гимназии, оболтус.
ВАЦЛАВ (ставит чашку на поднос). А еще у вас кто?
ЧАРСКАЯ. Гувернантка, кухарка. Модистка.
ВАЦЛАВ. Какая недостойная, мелочная буржуазность.
ЧАРСКАЯ. А вы побудьте, побудьте матерью-одиночкой.
ВАЦЛАВ. А что же муж? (Чарская пожимает плечами). Я слышал, он служит в Сибири?
ЧАРСКАЯ. Его следы, по счастью, затерялись.
Вацлав быстро листает рукопись и начинает ходить по комнате.
ВАЦЛАВ. Но это же невозможно. (Читает вслух). «Ее безумно и безнадежно любит молодой хозяин дома».
ЧАРСКАЯ. Очень даже возможно.
ВАЦЛАВ. «Прелесть моя! Детка! — шепчет он».
ЧАРСКАЯ. Там так написано? Детка? (подходит, заглядывает в рукопись). Подозрительно как-то звучит, надо будет заменить.
ВАЦЛАВ. «Я люблю вас безумно, Рудольф, и пойду для вас на все!».
ЧАРСКАЯ. Вацлав, я знаю. Я же сама это написала.
ВАЦЛАВ. А зачем вы все это написали?!
ЧАРСКАЯ. Потому что она безумно любит этого Рудольфа и пойдет для него на все!
ВАЦЛАВ. Я все понял. Вы погубите русскую литературу.
ЧАРСКАЯ (наливает чаю). Послушайте, с вами она в безопасности. Вы же попросили рукопись, чтобы первым обругать меня в газете.
ВАЦЛАВ. И обругаю. (Снова читает). «Его высокий рост дает ему возможность, стоя в саду по ту сторону окна, держать ее так в своих объятиях».
Подходит к ней, пытается разыграть эту мизансцену.
ВАЦЛАВ. Лидия Алексеевна, голубушка, но это же какая-то порнография.
ЧАРСКАЯ (отстраняясь). Сами вы порнография.
ВАЦЛАВ. Вы же потакаете неразвитому вкусу. Утром искал главу – нашел у зареванной горничной!
ЧАРСКАЯ. А горничная не человек, что ли, не читатель?
ВАЦЛАВ. Но ее же надо развивать. Воспитывать. Подтягивать к просвещенному мужскому уму.
ЧАРСКАЯ. Думаете, ей хочется читать про сражения? Или, может, охотничьи россказни?
ВАЦЛАВ. Вот встретит барышня порядочного, прогрессивного марксиста. (Поправляет волосы). О чем они будут говорить? О ваших розах-мимозах?
ЧАРСКАЯ. О народе-огороде. По-вашему, девицам интересно, как обустроить Россию?
ВАЦЛАВ. Вот Китти говорила, что она вас не читает. А наоборот, читала мою статью — про народ и интеллигенцию.
ЧАРСКАЯ. Китти так говорит, потому что еще не замужем.
Вацлав бросает рукопись на диван и подходит к Чарской.
ВАЦЛАВ. С вашим пылом вы могли бы принести столько пользы.
Почему вы ничего не пишете о заводах? О стачках?
ЧАРСКАЯ (смотрит на рукопись). Наконец-то вы дело говорите, Вацлав. Вообразите — она работает клепальщицей. Бледная, изможденная девочка. Тонкими пальцами поправляет выбивающийся локон. Он – как у них там называется главный пролетарий?
ВАЦЛАВ. Что за вздор, Лидия Алексеевна! Начало такое: утром мастер не досчитался работников…
ЧАРСКАЯ (перебивает). Мастер, точно. Сильные, мускулистые руки, капельки пота на груди… Робея, она подходит к нему, чувствуя жар доменной печи. Ее высокая грудь вздымается…
ВАЦЛАВ (подходит с ней). Что вы делаете со мной, Лидия Алексеевна.
ЧАРСКАЯ (не обращая на него внимания). Мастер смотрит на нее нежно и страстно…
ВАЦЛАВ (придвигается к ней ближе). Теперь я понял, почему весь Петербург от вас без ума.
ЧАРСКАЯ. Но она влюблена в фабриканта!
Чарская бежит к столу и записывает сюжет.
ВАЦЛАВ. Лидия Алексеевна, в вас столько страсти. Но вы совсем не знаете народной жизни! (Чарская машинально кивает). Бросьте литературу, доверьтесь мне. Ваша надстройка так и требует базиса.
ЧАРСКАЯ (пишет). Что вы там бормочете?
ВАЦЛАВ. Я чувствую в себе вздымающиеся силы.
ЧАРСКАЯ (отвлекается). Как вы сказали? Это интересно.
(Записывает).
ВАЦЛАВ. Зачем я так робок, так приниженно почтителен с вами!
ЧАРСКАЯ (не поднимая взгляда). Положите рукопись, в самом деле. Я пишу это не критикам, а институткам.
ВАЦЛАВ. Мне так мучительно. Но чтобы обрести счастье, я должен во всем признаться.
ЧАРСКАЯ (откладывает ручку). Завтра же предложу эту повесть в «Задушевное слово», там давно ждут.
ВАЦЛАВ (подходит к ней). Я люблю вас, Лидия Алексеевна, люблю безумно и безнадежно.
Вацлав бросается на колени, берет ее за руки и судорожно их целует. Чарская смотрит на него с любопытством.
ВАЦЛАВ (сквозь поцелуи). Я весь пылаю, моя бесценная, моя золотая красавица.
ЧАРСКАЯ. Ладно, Вацлав, вставайте.
ВАЦЛАВ. Я изнемогаю, Лидия Алексеевна, вы же видите! Ради вас я готов на все.
ЧАРСКАЯ. Да я поняла уже. Пойдемте в спальню.
ВАЦЛАВ. Я так хочу прижать ваш тонкий стан и погрузиться в блаженство!
ЧАРСКАЯ. Да прижмите, прижмите. (Чарская отнимает руки). Только ради всего святого, милый, заткнитесь.
Чарская уходит в спальню. Вацлав растеряно смотрит ей вслед.
ГРАНД-КОКЕТ
Действующие лица:
ФАЯ, 19 лет, начинающая актриса.
ВОЛЬДЕМАР, 35 лет, герой-любовник.
Керчь, 1915 год.
В темноте раздается грохот. Потом смех и аплодисменты.
В затемненной, довольно пыльной театральной гримерке мечется ФАЯ, высокая крупная девушка, одетая в бордовое платье с глубоким декольте, рюшами и кружевами, которое совершенно ей не идет. Срывает с себя шляпу, украшения, накидку, бросает их в большую корзину. Сметает какие-то склянки с трюмо. Оглядывается.
ВОЛЬДЕМАР (врывается в гримерную). С такой грацией, деточка, нужно работать в коровнике!
ФАЯ (замирает). Владимир Николаевич, простите ради бога, я думала, там гора эта к обрыву прибита.
ВОЛЬДЕМАР. Дояркой! Или лучше – коровой!
ФАЯ. Но я же не знала, что она деревянная… Вам больно?
ВОЛЬДЕМАР. Мне за искусство больно! Набрали девиц по объявлению по двадцать рублей за штуку.
ФАЯ (берет со стола графин с водой, неловко пытается приложить его к голове Вольдемара). По тридцать пять.
ВОЛЬДЕМАР (забирает графин). Чего?
ФАЯ. Рублей.
ВОЛЬДЕМАР. Доплатили, значит, за элегантность.
Фая отворачивается, вытаскивает из лифа скомканную бумагу, быстро разворачивает, протягивает.
ВОЛЬДЕМАР (читает). Принимаются на роли героинь гранд-кокет с пением и танцами (смотрит на нее, она делает какое-то странное танцевальное па) за тридцать пять рублей со своим гардеробом… А ты умеешь себя продать, дорогуша. (Возвращает бумагу). Так, с тобой вообще хоть кто-нибудь репетировал? Где Лиза?
ФАЯ. Сказали, что рожает.
ВОЛЬДЕМАР. А Ольга где?
ФАЯ. Ольга в Петербурге. Уехала делать революцию.
ВОЛЬДЕМАР. А ты почему не уехала?
ФАЯ. Вы же меня только что видели. Я как приеду, развернусь, там и конец революции.
ВОЛЬДЕМАР. Так. Ты можешь просто аккуратно выйти, аккуратно постоять у обрыва и потом так же аккуратно уйти?
ФАЯ (подходит, кладет ему руки на плечи). Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…
ВОЛЬДЕМАР. Господи. И эта туда же.
ФАЯ. Вот видите, Владимир Николаевич.
ВОЛЬДЕМАР. Вижу, как тут не увидать.
ФАЯ. Совсем меня не хотите.
ВОЛЬДЕМАР. А кто меня спрашивал. Говорил же сто раз Лавровской: прекрати брать этих гимназисточек, бредящих театром! Пять статисток в труппе, никто ни черта не умеет. Только книксены и говорить «месье» с фальшивым прононсом! Говорил — заплати одной, нормальной, выпиши из Москвы, из Петербурга, откуда хочешь привези, мне же тут играть кого? с кем? кому я тут любовник?! Так нет же, все экономит, стерва.
ФАЯ (вдруг тянет его на диван). Как женщину, вот что, как розу меня не хотите! Как нежную ту, орхидею! Ну-ка, ну-ка, взгляните (опускает платье с плеча), может все-таки — а, хотите? Ну? Перси-ланиты? Подумайте, все-таки вы у нас жен-премье, чего вам стесняться, берите меня давайте, берите, чего расселись.
Вольдемар хватает графин, собирается брызнуть в Фаю, которая картинно ложится на кушетку.
ФАЯ. Ну поцелуйте же меня, Вольдемар, не томите!
ВОЛЬДЕМАР (пьет из графина). Прямо водевиль какой-то.
ФАЯ (садится, натягивает платье обратно). Вот именно. А это драма.
ВОЛЬДЕМАР. Да какая драма. Десять лет на сцене, и каждый сезон какая-нибудь деваха непременно повалится на диван. Я даже привык. Вставай давай уже. Не такой уж я бонвиан, как говорят.
ФАЯ. Триста лет вы мне сдались, Владимир Николаевич.
ВОЛЬДЕМАР. Ах вот оно что. Вот и хорошо, вот и славно. Пройдет, к той неделе и не вспомнишь про меня даже. А хочешь, я тебя с Борисом познакомлю? Он даже получше меня будет. Влюбишься в него как раз, а про меня и забудешь.
ФАЯ. Да не влюблена я в вас.
ВОЛЬДЕМАР. Что, ни чуточки?
ФАЯ. Совсем.
ВОЛЬДЕМАР. Ну и отлично. Целее будешь.
ФАЯ. Просто я некрасивая. Вот вы меня и не хотите, я же знаю.
ВОЛЬДЕМАР. Я и пострашнее видел.
ФАЯ. Вы не понимаете, Владимир Николаевич. Вот вы мужчина, и поэтому ничего, ничего не понимаете! (Вскакивает). Я некрасивая, некрасивая, видите? Женщина-урод я.
ВОЛЬДЕМАР. Послушай, ну ты же актриса. Загримируешься, приоденешься… Утянешься. Богиня будешь.
ФАЯ. Я лучше разденусь. Буду первая в мире жирная Афродита.
ВОЛЬДЕМАР. Тебя зовут-то как, Афродита?
ФАЯ. Фая.
ВОЛЬДЕМАР. Из евреев? Фамилию хотя б нормальную себе найди.
ФАЯ. И занятие.
ВОЛЬДЕМАР. Ты все же смешная.
ФАЯ. Так ведь честнее, знаете. Не притворяться. Не надеяться. Бывает, сидишь в гостях или там в заведении, и вечер такой хороший, легкий, когда всем весело и даже немного страшно, что весело, и говоришь так вроде забавно, и все тебе удается. Ты замечаешь кого-то в дурацкой шляпе или ботинках, спиной, в дверях, не оборачиваясь. Ты сразу, заранее, все понимаешь и говоришь только ему, только с ним, незаметно и как бы нечаянно. Ты смеешься, чуть громче, чем оно того стоило, и с каждым играешь, и с каждым — ну как бы бываешь такой остроумной, что даже красивой. И он что-то чувствует, тот человек, какое-то странное беспокойство, и вы идете на улицу, будто случайно, и ты, смеясь, забывая, что женщина, предлагаешь пальто: «Замерзли? Подумайте! Ведь вы такой нежный». Он тоже смеется. Вы долго курите его сигареты, дешевые, глупые какие-то, их потом не смыть еще с пальцев, и говорите бог знает о чем, в темноте, под дождем, почти наощупь. Ты спотыкаешься о ямку или корягу, вот тут как раз вспомнив, что женщина; ты видела эту корягу, ты просто хочешь, чтоб взял тебя за руку. Ну или, знаете, под локоток. Чтоб все сразу запросто… И он берет тебя за руку и наклоняется, и в те лишние три секунды, пока коряга не хочет убраться с дороги, ты думаешь, что ваши дети вот точно так же смотрели бы, слегка склонив голову и улыбаясь. И думаешь: боже, какая же дура, какие с ним дети… А что, если он поцелует? А дальше? А если не станет? Вот черт, я запачкала блузу. А если заметит? Ты думаешь это. Ты думаешь это и замечаешь, что вы давно возвратились и твой человек уезжает с блондинкой. Ты видела ее — мельком, еще в застолье; похожа на белку или на кролика, ну если б у кролика была та помада. А ты остаешься.
ВОЛЬДЕМАР. А я вот бездарность.
ФАЯ. Ты остаешься и знаешь, что так и останешься женщиной, с которой не уезжают.
ВОЛЬДЕМАР. Я понял в тот вечер. Я вышел на сцену, — со мной была девочка, Таня или Марина, не помню. Такая как ты, щебетала. Я вдруг увидел ее глазами: вот эти вот руки — нелепых, фальшивых движений. Вот это вот тело — любого мужчины. Какое-то время любовник, потом — чей-то дядюшка, располневший сосед. Потом — кушать подано. Такие, знаешь, седые лакеи с манерами.
ФАЯ. Вы очень красивый.
ВОЛЬДЕМАР. Ты глупая, Фая. Ты слышала смех?
ФАЯ. Когда обрыв уронила?
ВОЛЬДЕМАР. Нет, раньше.
ФАЯ. Когда говорила? Ну, пьеса смешная.
ВОЛЬДЕМАР. Да вздор, а не пьеса. Ты говорила, а люди смеялись. Я руку бы отдал.
ФАЯ. Хотите, я вас научу?
ВОЛЬДЕМАР. Меня?
Фая смотрит на него, будто что-то прикидывая, кивает.
ВОЛЬДЕМАР. Ну попробуй.
ФАЯ. Вот выйдите в дверь. Представьте, что вы меня любите. Страстно. Как женщину. Да-да, влюблены. Конкретно в меня. Давайте, старайтесь. Секунд пять, может, семь. Потом заходите — с той реплики… Помните, там, у горы?
Вольдемар выходит, Фая прикрывает за ним дверь. Тихонько отстукивает каблуком ритм — пять, четыре, три, два, один.
ФАЯ. Все, заходите.
За дверью тишина.
ФАЯ. Владимир Николаевич?
Тишина.
ФАЯ. Влюбились? Идите!
За дверью раздается мужской шепот и громкий, кокетливый женский смех.
ДЕД
Действующие лица:
СТАРИК
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ
Москва, 2019
В небольшой темной комнате без окон – старик, а точнее, его очертания. Он кашляет, берет лежащий рядом с ним колокольчик, звонит. Никто не отвечает. Он звонит еще раз, настойчивее. Тишина. Тишина.
СТАРИК. Господи, как я хочу бигмак.
Котлету эту хоть раз откусить – американскую, теплую.
Жизнь прожил, а за котлетой послать некого. Раньше вот приходили ко мне, говорили: дед, может, надо чего? Ты скажи, не молчи, мы сбегаем.
Внуки приходили, а как же. Нет, ну как приходили, приводили их, напуганных, ставили тут около меня, все-таки не чужой человек, а я смотрю: в глазенках ужас, ужас и любопытство, чей-то дед у нас тут такой сморщенный, бледный такой. А я такой: а вы поваляйтесь тут с мое, щенята, посмотрю я на вас, шпана… И морды ясные, глупые такие, как жопы.
Боялись меня поначалу. Один раз пришла ко мне мелкая, с бантами поперек головы, не помнит меня совсем – я же когда в силах был, не было ее еще вообще, даже не планировалась, а родителям теперь один хрен: ну, дед и дед, у всех какой-нибудь да дед, что уж тут интересного. Короче, я глаза прикрыл, думаю, подойдет поближе девочка, наклонится, а я как подпрыгну лицом: бу-у! Хоть запомнит меня, веселого. А она подкрадывается в своих туфельках тихоньких и вдруг хвать меня за нос! Так бы и выпорол.
А потом все меня бросили. Просто забыли. Ну, не сразу, конечно, сначала вон прибегают, спрашивают так испуганно: дед, а ты чего, коммунист? (Смеется). Был бы я коммунист, в раю бы сейчас лежал. (Резко обрывает смех).
Я ведь как думал – почему одним все, а другим ничего? Пусть лучше одним все и другим все! Не понимал, дурак, что вам же, богоносцам хреновым, не нужно ничего, лишь бы у соседа тоже ничего не было. А лучше чтоб и самого соседа не было. Да что теперь говорить… Теперь даже слушать некому.
Звонит в колокольчик. Тишина.
Да я не сержусь, не сержусь – выросли, вырвались, сразу все хочется: бабу пощупать, дом завести, хозяйство. Детишек наладить. Сам был такой, молодой, понимаю.
Появляется тень некрасивой женщины.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Пиздеть-то.
СТАРИК (без удивления). Я ведь просил – не приходи. Себя мучаешь, меня мучаешь. Сколько же можно.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Тебя помучаешь. Полено. Эта была здесь?
СТАРИК. Кто?
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Сам знаешь кто. Эта твоя.
СТАРИК. Да нету никого давно.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Потаскухе своей рассказывай.
СТАРИК. И тебя давно нет. Да и меня нет.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Размечтался.
Тень некрасивой женщины исчезает.
СТАРИК. Вообще-то, конечно, старуха моя права. Не хотел я – ни дома, ни внуков, ни правнуков. Да я и девок – и то не хотел, нахер мне девки, все как одна мечтают юбку поскорей задрать.
Работал по двадцать часов, вообще ни до чего было. И спали, бывает, по очереди… В телеге однажды заночевал. Это вам сейчас кажется, что жизнь была легкая.
Я знаете, что любил. Сидишь ночью, работаешь, ну как работаешь, сидишь в темноте среди ночи, светильник включил, бутерброд с сыром порежешь, чаю глотнешь – а чай был, кстати, паршивый – и пишешь, пишешь… Дружкам этим моим подхалимным. Потом под утро вбегает какой-то растрепанный, глаза бешеные, нос картошкой, пальцы сосисками, только что с огорода, протягивает мне бумагу – типа он ко мне с донесением важным. (Смеется). А я ему такой: да ты отдышись, товарищ, отдышись, чайку вот моего хлебни…
Вот это любил, да. Была б моя воля, вообще из той комнатки бы не выходил.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. А я мечтала, уйдешь на пенсию, хоть поживем немного.
СТАРИК. Как ты сюда заходишь, не понимаю? Тебя же должны были не пустить.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Так караул устал.
СТАРИК. Надо же, шутишь. При мне не умела.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Какие тут шутки.
СТАРИК. В Макдональдс ушли? Пусть принесут мне картошки?
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Тебе нельзя.
СТАРИК. Всем можно, а мне нельзя?
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Всем можно, а тебе нельзя.
СТАРИК. Ну ладно, все. Уходи.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Перебьешься.
Тень некрасивой женщины исчезает.
СТАРИК. На пенсию, надо же, чего захотела. Да я и не думал ведь раньше про пенсию, думал, не доживу до таких унижений. Сейчас, правда, кажется, что я здесь навечно. (В сторону). Эй, есть кто-нибудь? Кто-нибудь меня слышит?! (Кашляет). Понесут меня хоронить – никто не придет. Даже не вспомнит.
Появляется Тень красивой женщины.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Они не забудут. Я не позволю.
СТАРИК (вздрагивает, оглядывается). Она только что здесь была. А если вернется?..
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Даже не знаю, чем ее удивить.
СТАРИК (очень тихо). Пусти меня, слышишь.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ (садится на его кровать). Ты же меня не отпустил.
Тень красивой женщины остается.
СТАРИК. Все говорили, давай, не стесняйся, мы прогрессивные люди, мы – капитаны будущего, у нас – свободная любовь. И этот, как его? Threesome. А я даже слова такого не знал, threesome, мне друг рассказал. Хорошее, кстати, слово, не для моих дураков… А у нас какой там фрисам, какая там фри-лав, у нас знаете, как было? Прихожу на квартиру, там эта моя сидит, супруга. Посуда грязная, ошметки какие-то валяются на газетах. Быт, говорит, это не главное. Главное, говорит, мое к тебе светлое братское чувство. А сама непричесанная; сидит, смотрит на меня как говорящая рыба. Потом приходит подруга наша нарядная, место себе расчистит в грязи так ловко-ловко холеной рукой, пальцами своими любопытными, присядет на кушетку и говорит так ласково: ну что, товарищи, обсудим текущую ситуацию? Может быть, сегодня – женский вопрос?
Появляется Тень некрасивой женщины.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Я приходила с прогулки, а эта подруга вставала с колен. Торопливо.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ (протягивает руку). Здравствуйте, друг мой.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ (не обращая на нее внимания). Ты говорил мне, что ревность – буржуйские штучки. А я ревновала.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ (закуривает папиросу). Хотите быть с нами?
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. А помнишь, как ты к нам тогда приходил, молодой, бабьим летом? Мне мама еще громко так в ухо шептала: смотри, какой славный. Немножечко странный, но вроде не злой. Приглядись. А я смотрела, как ты ешь пирожки, торопливо, как будто отнимут, горячие были, с капустой, я только их и умею, и думала: а что, если он, этот безумный, полюбит во мне пирожки?
СТАРИК. Как вы мне надоели.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Что, обе? А если вот так?
Тень красивой женщины целует Тень некрасивой женщины. Тень некрасивой женщины плачет. Тень красивой женщины хохочет.
СТАРИК. Пожалей меня. Я очень старый. Я всего повидал. Я хочу, чтобы дни отличались от ночи.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ (отпускает некрасивую). Ты кого-то любил?
СТАРИК (приподнимаясь). Я любил родину.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Это неправда.
СТАРИК. Это было взаимно.
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Когда любят хоть что-то, не предают.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. И не прогоняют.
СТАРИК. Ты все еще помнишь? Ты не можешь простить?
ТЕНЬ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Я все еще помню.
СТАРИК. Я больше не буду.
ТЕНЬ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ. Ты больше не сможешь.
Тени обеих женщин быстро пропадают.
СТАРИК (кричит). Вернитесь! Вот вздорные бабы, сейчас же вернитесь! Я буду хорошим! Куда подевались?! Нет, нет, не бросайте… Не оставляйте меня одного!
Тишина. Старик звонит в колокольчик. Тишина. Старик бросает колокольчик в стену. Тишина. Старик ложится на спину и закрывает глаза. Тишина.
СТАРИК. Господи, как я устал.
Как я устал здесь лежать.
Как я устал здесь лежать в мавзолее.
МАРЛЕН
Действующие лица:
МАРЛЕН, играет.
ЭРНЕСТ, пишет.
МЭРИ УЭЛШ, мешает.
1944 год, лето, Париж.
В просторном, некогда нарядном, но теперь довольно обшарпанном гостиничном номере лежит Эрнест, закинув ноги на спинку кровати. На нем стертые ботинки, несвежая одежда. Щетина. Он курит, положа руку под голову и время от времени стряхивая с себя пепел. Слышится звук открывающейся двери, легкий стук каблуков. Эрнест нащупывает сигаретную пачку и швыряет ее в сторону двери.
ЭРНЕСТ (громко). Хватит с меня, ты слышишь, Марта? Или ты репортер на этой гребаной войне, или ты баба в моей постели!
Входит Марлен, без удивления поднимает пачку, берет сигарету. Роется в карманах своего темного плаща, и не найдя зажигалки, идет к кровати.
МАРЛЕН. Она тебя бросила, верно?
Эрнест резко встает, подходит к окну.
ЭРНЕСТ. Тут жуткий бардак, прости.
МАРЛЕН (разглядывает номер). Меня поселили в чудовищном Шато, в какой-то дыре под Парижем! Вода ржавая, горничная наглая. Спросила сегодня, как зовут мадам.
ЭРНЕСТ. Гордыня тебе к лицу, капуста.
МАРЛЕН. А Эрих называет меня ангелом.
ЭРНЕСТ. Падшим?
МАРЛЕН. Ревнуешь?
ЭРНЕСТ. Я к графоманам не ревную.
МАРЛЕН (подходит, дотрагивается до его плеча). Прислал мне новый роман. Я там ужасная стерва.
ЭРНЕСТ. Ты, конечно, в восторге.
МАРЛЕН. Ну еще бы.
Эрнест поднимает бутылку, стоявшую у кровати. Находит стакан, неловко протирает. Наливает абсент, протягивает ей.
ЭРНЕСТ. Тебя ведь не выставили из Голливуда?
МАРЛЕН (делает глоток). Америка дала мне дом. Теперь я позволяю ее мальчикам хотеть меня перед сраженьем.
ЭРНЕСТ (отпивает из бутылки). Какая самоотверженность.
МАРЛЕН. Разве это не милосердно? Что они там видят, на этой войне?
ЭРНЕСТ. Лобковых вшей? Это даже оптимистично.
МАРЛЕН. Тебе так нравится быть циничным.
ЭРНЕСТ. А тебе – патетичной. Хотя ради твоих ног и правда можно умереть.
МАРЛЕН. Если грамотно выставить свет, то конечно.
ЭРНЕСТ. Кокетничаешь, капуста.
МАРЛЕН (резко допивает). А знаешь, женщины все-таки умнее мужчин. Еще ни одна из нас не потеряла голову из-за мужских ног.
ЭРНЕСТ. Зато все вы теряете голову из-за мужских рук.
МАРЛЕН. Это смотря чьих, милый (протягивает пустой стакан). А я-то думала, тебе нравится, как я пою.
ЭРНЕСТ. Всем нравится, как ты поешь.
МАРЛЕН. Я думала, тебе нравится.
Марлен снимает перчатки и скидывает туфли. Без каблуков она кажется небольшой и немного изможденной женщиной. Открывает дверь в ванную.
МАРЛЕН. У тебя есть полотенце?
ЭРНЕСТ. Возьми мое.
МАРЛЕН. Этот трюк для любовников.
ЭРНЕСТ. Так в чем же дело.
МАРЛЕН (возвращается). А как же Марта?
ЭРНЕСТ. А как же Зибер?
МАРЛЕН. Он просто друг.
ЭРНЕСТ. Твой муж?
МАРЛЕН. Я говорила, что его Тами была балериной?
ЭРНЕСТ. Ты, кажется, писала, что он живет с какой-то кухаркой.
МАРЛЕН. Гувернанткой.
ЭРНЕСТ. Бедняга. Я бы застрелился, если бы ты меня разлюбила.
МАРЛЕН. Ты бы застрелился, если бы я тебя полюбила.
ЭРНЕСТ (подходит к ней). Вокруг так много женщин, с которыми можно прилечь. И так мало тех, с кем можно поговорить.
МАРЛЕН. Ты просто все перепутал. Спишь с теми, с кем нужно было говорить. Говоришь с теми, кого нужно просто молча любить.
ЭРНЕСТ (проводит рукой по ее щеке). Надо же, как ты заговорила. Никогда не видел женщину, которой так идет время.
Марлен хмурится, отходит.
МАРЛЕН. Хочешь сказать, я постарела?
ЭРНЕСТ (перехватывает ее руку). Между прочим, я все еще тебя старше.
МАРЛЕН (вырывается). Причем тут ты. Ты же мужчина. Из тебя время уходит красиво.
ЭРНЕСТ. Ты всегда будешь красива.
МАРЛЕН. В такое верят только жены.
ЭРНЕСТ. Я ее бросил, эту потаскуху.
МАРЛЕН. Потому что ее репортажи лучше твоих?
ЭРНЕСТ (подходит). А ты стала нахальная, mon amour.
МАРЛЕН. И поэтому ты ушел?
ЭРНЕСТ. Она меня бросила.
МАРЛЕН. Правда?
ЭРНЕСТ. Правда. Я сказал ей, что мне не нужно трахаться с генералами, чтобы написать приличную статью.
МАРЛЕН. Какая же ты свинья, милый.
ЭРНЕСТ (подходит совсем близко). Почему ты всегда ускользаешь.
МАРЛЕН. Потому что ты не хочешь меня удержать.
ЭРНЕСТ. Я просто не могу поймать тебя между всеми твоими Эрихами и Жанами и кто там у тебя еще.
МАРЛЕН. Ты просто не можешь перестать жениться.
ЭРНЕСТ. На этих идиотках?
МАРЛЕН. На других женщинах.
ЭРНЕСТ. Нет никаких других женщин.
МАРЛЕН (прислоняется лбом к его груди). Я чувствую себя такой беспомощной, когда ты рядом.
ЭРНЕСТ (обнимает ее). А я чувствую себя дома.
Некоторое время они стоят, обнявшись.
МАРЛЕН. Если бы мы были в твоем романе, ты бы сейчас все испортил.
ЭРНЕСТ. Ты слишком хороша для моего романа.
МАРЛЕН. Я слишком хороша для всего, милый.
ЭРНЕСТ. Сейчас бы позвонил портье.
МАРЛЕН (улыбается). Молоденький, чернобровый портье.
ЭРНЕСТ. Сказал бы, месье, к вам поднялась такая милая дама. Шампанское принести?
МАРЛЕН. А ты бы сказал – шампанское. Не выпить ли нам шампанское.
МАРЛЕН. И мы бы выпили это шампанское.
ЭРНЕСТ. И я бы сказал, не могла бы ты остаться.
МАРЛЕН. А я бы сказала, я так несчастна.
ЭРНЕСТ. И поцеловала меня.
МАРЛЕН. И тут позвонил бы портье.
ЭРНЕСТ. Он же уже нам звонил, этот портье.
МАРЛЕН. И сказал бы, вас ждет такси, мадам.
ЭРНЕСТ. А ты бы сказала, вы ошиблись, месье, я не просила такси.
МАРЛЕН. А он бы сказал, да, мадам, его вам вызвал этот милый господин.
ЭРНЕСТ. И тут в окно застучит дождь.
МАРЛЕН. И тут в окно застучит дождь.
Эрнест целует ее.
Звонит телефон.
ЭРНЕСТ (отпускает Марлен, берет трубку). Да. Точно, у меня уже есть мадам (смеется). Да бросьте, с цветами? С розами! Дайте ей ключ. Месье уверен, дайте ей ключ. (Кладет трубку, Марлен). Моя жена поумнела.
МАРЛЕН. Это она поднимается?
ЭРНЕСТ. С каким удовольствием я спущу ее обратно.
МАРЛЕН. Розы оставь. Я люблю розы.
Марлен поднимает с пола туфли, уходит в ванную. Эрнест мельком смотрит в зеркало, садится в кресло, принимает небрежную позу. Потом другую. Закуривает сигарету. Быстро тушит, ищет на столе сигару. Садится с ней обратно в кресло. Открывается дверь, заходит невысокая пышная блондинка с букетом роз.
ЭРНЕСТ (откладывает сигару, встает). С каких это пор проститутки прикидываются женами?
МЭРИ УЭЛШ. Вы собирались на мне жениться.
ЭРНЕСТ. Сразу после оргазма?
МЭРИ УЭЛШ. Вы сказали: я вас не знаю, Мэри, но я на вас женюсь.
ЭРНЕСТ (роется в карманах брюк). Ты самая предприимчивая шлюха, что я когда-либо встречал, Мэри. (Находит франки, вкладывает ей в руки).
МЭРИ УЭЛШ. Я не шлюха. Я корреспондент «Лондон Дейли Экспресс».
ЭРНЕСТ (усмехаясь). А в чем разница?
МЭРИ УЭЛШ. Зарабатываю меньше.
Мэри достает из сумки журналистскую карточку, протягивает Эрнесту. Он быстро забирает деньги обратно.
ЭРНЕСТ. Зачем вы пришли?
МЭРИ УЭЛШ (убирает карточку). Сказать, что не пойду за вас.
ЭРНЕСТ. И почему сказали портье, что вы моя жена?
МЭРИ УЭЛШ. Я спросила, где остановился этот старый пропойца. Наверное, он решил, что это супружеский сюрприз.
ЭРНЕСТ. А к чему цветы?
МЭРИ УЭЛШ. Так вы же великий американский писатель.
Из ванной доносится негромкий смех. Его быстро заглушает звук включенной воды.
ЭРНЕСТ. Ужасная слышимость в этом отеле.
МЭРИ УЭЛШ. У меня, должно быть, тихие соседи.
ЭРНЕСТ. В Лондоне?
МЭРИ УЭЛШ. В Париже. Меня поселили этажом выше.
ЭРНЕСТ (закуривает). Чувствую себя какой-то кинозвездой. За мной уже гоняются репортеры.
МЭРИ УЭЛШ. Это не я. За вами гоняется мой муж. Он приезжает завтра утром.
ЭРНЕСТ. У вас есть муж?
МЭРИ УЭЛШ. Он пишет в «Дейли мейл».
ЭРНЕСТ. И хорошо пишет?
МЭРИ УЭЛШ. Почти как боксирует. Мечтает вам врезать – после того, как вы назвали меня своим огурчиком.
ЭРНЕСТ. Огурчиком?
МЭРИ УЭЛШ. А Ирвин еще сказал, что вы всех своих женщин зовете какими-нибудь овощами.
ЭРНЕСТ. А что там делал Ирвин?
МЭРИ УЭЛШ. Так это же он пригласил всех нас в «Белую башню» на ужин.
ЭРНЕСТ. Господи. Хороший, должно быть, там был виски.
МЭРИ УЭЛШ (кладет цветы на стол). Поставьте их в воду. Мне, знаете, все же нравятся ваши книги. Вы очень потерянный.
ЭРНЕСТ (вдруг внимательно ее разглядывает). А мне нравится ваша грудь. Вы сказали, вас зовут Мэри?
МЭРИ УЭЛШ. Меня, а не мою грудь.
ЭРНЕСТ. У хорошей писательской жены должна быть красивая грудь, Мэри.
Мэри направляется к двери.
ЭРНЕСТ (догоняет ее). Вы ведь поужинаете со мной еще раз?
МЭРИ УЭЛШ. Вы все-таки такой прекрасный писатель.
ЭРНЕСТ. Сегодня вечером? В «Американ Бар»?
МЭРИ УЭЛШ (подтягивается на цыпочках и целует его в лоб). Но совсем не в моем вкусе.
Мэри уходит.
Эрнест быстро идет к ванной, стучит. Шум воды стихает.
ЭРНЕСТ. Послушай…
МАРЛЕН (перебивает). Я так привыкла говорить с тобой издалека, что не могу тебя подолгу видеть. Мне нужно, чтобы между нами были телефонные трубки, города, люди, континенты.
ЭРНЕСТ. Выходи, я отвернусь.
МАРЛЕН (продолжает). Ты знаешь, я уже год не снимаюсь. А может, два. Я так благодарна этой войне, она скрывает мои морщины. Ты видел мои морщины? Тебе одному я могу показать свои морщины.
ЭРНЕСТ. Послушай, у меня есть идея.
МАРЛЕН (выходит в едва наброшенной рубашке). Давай уедем.
ЭРНЕСТ (проводит по ее влажным волосам). Из отеля?
МАРЛЕН. Давай уедем из Парижа. Давай уедем из Франции, из Америки, отовсюду, давай уедем на Кубу. Я буду просто Мария Магдалена, ты будешь просто со мной рядом, месяц, два, десять лет, пока мы не осточертеем друг другу, пока не начнем отнимать друг у друга ружье и сожалеть о непрожитой жизни.
ЭРНЕСТ. Давай поужинаем.
МАРЛЕН. Давай поужинаем, и позавтракаем, и снова поужинаем.
ЭРНЕСТ. Давай поужинаем с этой смешной Мэри.
Марлен молча смотрит на него. Потом отстраняется и начинает медленно застегивать рубашку.
МАРЛЕН (подбираясь к верхней пуговице). Мэри?
ЭРНЕСТ. Она говорит, мы встречались у Шоу. Ты знаешь Шоу?
МАРЛЕН. Хочешь ее уложить?
ЭРНЕСТ. Вообрази, этот карманный Рубенс говорит, что я не в его вкусе!
МАРЛЕН (кладет руки в карманы брюк). Ни одна женщина не смеет так говорить тебе, милый.
ЭРНЕСТ. Ее нужно проучить.
МАРЛЕН. Конечно, ее нужно проучить.
ЭРНЕСТ. Она остановилась этажом выше.
МАРЛЕН. Я приглашу ее к нам на ужин.
ЭРНЕСТ. Думаешь, тебе она не сможет отказать?
МАРЛЕН. Я знаю, что сказать женщине.
ЭРНЕСТ. Не увлекись, друг мой.
МАРЛЕН (завязывает волосы в узел). Уже ревнуешь ко мне эту крошку?
ЭРНЕСТ. Я слышал о твоих подвигах на побережье.
МАРЛЕН. Южном или северном?
ЭРНЕСТ. Южном. Или северном.
Марлен открывает дверцы шкафа, что-то в нем ищет, потом вытаскивает темный галстук, ловко его завязывает.
МАРЛЕН (оборачивается к Эрнесту). Я соврала тебе. Терпеть не могу розы.
Берет со стола букет, бросает его в корзину для бумаг. Выходит из номера. Эрнест подходит к двери и слышит, как ее каблуки звучат на лестнице, ведущей наверх.
За окном стучит дождь.