Выпуск №5

Автор: Лиля Чернявская

 
смотрела в окно. По скатерти озера шел человек, ни примет, ни привета, шел человек, незнакомый навек, черная веточка на белом снегу, нельзя оторваться

 
в раннем часе утра можно почувствовать соизволение, без которого невозможно прожить день, да и вообще минуту

 
была на улице, лютеранский холод. В нем ценишь все, что посылается. Но снег, такая весть особая, запоминай, она недолгая. И наледь на абрикосовой ветке. В ней красота и гибель, и никуда не деться, и с места не сойти

 
мы, среди прочего, похожи на весенних площадных воробьев, на лету хватающих сияющую крошку будней. Все живые похожи на весенних площадных воробьев. Этот гам уже не позабыть. Нельзя обижать

 
смотрела в окно. Лежалый снег у зеленого забора так беден, что блажен

 
рыжая трава на берегу высока как осанна дню
в обедневшей за зиму земле узнаешь родню

 
между тем, уличный воздух серый и холодный как тот взгляд – не то чтобы зол, но и не то чтобы рад

 
смотрю в окно. Трое на берегу снова стоят за всеобщим столом. Над ними деревья черны и горды, – словно только что из беды. Думаю, может, им хорошо втроем, стоять у холодной воды

 
сегодня свет
как будто под руки берет все вещи
и возносит
деревья не узнать
и землю
легка как девушка
летит как время

 
на озере весь день идет черная работа. Но уже завтра тусклый болеющий лед отступится. Деревья тому свидетели

 
на берегу светлейшие собаки, легко по склону вверх, как тени прощеных. Женщина кормит их из большой клетчатой сумки. А озеро черно, болеюще, «не видела такого». Тяжело веснеет

 
деревья в своей нищете так горды, хоть взгляд отводи. Скоро станет из них горьковатый сад. А кто не рад ему, тот виноват

 
возле церкви побеленные рогатки молодых и пустых как ягнята, деревец. Ветки тяжелеют от почек, их недоумение понятно

 
в растущем театре весны птицы, кажется, спасены. Им вольно наверху, под синим сводом. День сегодня как большой неуютный дом, в котором негде спрятаться от идущего отовсюду света

 
выходя весной к деревьям
стоишь как воли не имеющий
как кто-нибудь немеющий от красоты
и тут же пустоты
от пустоты и дикой красоты
а ноги вишен шелковы
а тополей просты

 
на молодой траве играл недобро свет
как бы хаджи-мурат ходил туда-назад
саблю как бы точил
кто тут, сверкал, не рад
кто тут, косился, не мил

 
абрикосовый белый цвет пахнет как «нет, не поймешь», а земля – как «ждала-ждала», а весь воздух – как холодное взморье, голосов на котором все больше день ото дня

 
все-таки мне нравится воробьиная забота – гурьбой перелетать с густой вишневой ветки на облетевшую абрикосовую и обратно. Сегодня холодный ревностный свет, он никому и ничему не дает забыть о себе. Выйдя на улицу, чувствуешь его всюдность

 
деревья сейчас в такой красоте стоят, смотреть страшно. Очень много глубокой студеной жизни. Ей все равно, но это уже давно не открытие. Мерцающая, невозможная. У неба высокий голубой, непреклонный, молодой. И ко всему этот греческий ветер, тревожит холодные хоры тополей, и они шумят

 
тополя все-таки любят стоять хорами и грустно зеленеть. Глядя на них, чаще всего вспоминаю слова «быть» или «бытие». Вернее, только их и вспоминаю

 
деревья во дворе шумят как море, как странный хор густой. Как то, что с этой стороны доносится до той

 
в июне зеленый лишен изъянов, он глубокий, монолитный и абсолютно глухой, заявляет собой о бытии, но сам ничего не слышит. После дождя становится еще глубже и таинственней, особенно в листве вишен

 
удивляюсь птичьему усердью, расклеванному пеньем воздуху, его голубенькой подкладке праздной и, вместе с тем, грустной. Пока еще проглядывает, но долго ли

 
давно почему-то не смотрела из окна на чужое тело реки, и оно, без призора, отдалилось еще дальше, разлилось, рассверкалось, холодное и свободное

 
бывает так, что сильно скучаешь не по ближнему своему, но по тайному своему, по странному своему, по честному своему

 
обжигая левую руку горячим пятаком утра, говоришь: Петра, а правую обжигая, говоришь: Павла. Река блестит чужа и далека. И еще держат в самой сердцевине лета, в глубине дня

 
вышли в час, когда дорога вдоль озера светилась горячей пустотой и жалила. Решили свернуть во дворы. Там в тени деревьев собралась над раскрошенным хлебом голубиная республика. Возле метро пахло посторонним достатком и чем-то насквозь веселым. Такой была середина дня

 
и все-таки день блистания, четких линий, без причины парадных стекол. Свет бьет. Синева не имеет дна. И она до того полна, что взгляд растерян

 
день – мед, свет. Какая-то женщина в высокой траве возле озера сверкала тонкой вещью, я смотрела. То есть, минутная полнота счастья. Для меня, для женщины, для сияющей тонкой вещи. Август

 
царствие мелкой травы и теплой золотой пыли, царствие воробьев под забывшей себя сиренью, царствие придорожной травы, высокой бедовой жалкой. Зримое – зерна (дело не только в аллитерации), сиятельные

 
деревцо возле магазина тонкое и тихое, у него оленья кротость. Перед ним может быть стыдно. Буду помнить

 
на дальнем балконе полощется резко голубое полотенце, как морозная полоса, как утешительная вещь, проводящая границу в сыром воздухе

 
маленькое солнце блестит иногда в окне напротив как золотая сорочья ложечка, украденная давно, подвешенная надолго

 
вчера вечером шесть светлых собак собрались у подъезда, все с карими глазами и все неисправимо прямо смотрят. У них, кажется, дружба, ушли они тоже вместе. Не знаешь, что сказать такому серьезному народу

 
жду снега, то есть холодной общей новости и ближней вещи. Деревья тоже затаились

 
смотрю в окно на лес вдали, на сдержанное озеро, на прохожих, на воздух-царь, на землю-густоту, на дальний вид, на все, что без меня стоит

 
снег все-таки памятная вещь, холодный цвет в руке, подержишь его немного, и тебе откроется

 
со временем принимаешь даже размокший хлеб зимних дней, птицы едят и такой, я видела. Снег идет как равнодушные силы, надо переждать, слова бесполезны

 
в первой половине дня мокрый снег шел как усталое войско, прямо, не сворачивая. Воздух пах чистой одеждой Пана

 
холод, белизна и золото – высокая материя зимы, ее лютеранская подкладка, хотя бы продержалась как можно дольше

 
вышли на улицу, воздух стоял прозрачный как некий большой дом. В этом доме деревья серые, земля нищая, кусты поющи. Шли с мамой в магазин.
.
вчера заметила слабенький, начальный ледок в луже, он похож на таинственный и чем-то страшный леденец, на один разговор, и на холодную красоту, которая вдалеке от всего
.
цвет самая непосредственная новость, которая не медлит, а сразу говорит обо всем, что несете в себе, главное понять ее

 
костер на том берегу дрожит как красный ножик, как цветок, как никому-ничей-платок

 
как хорошо, что золотое так ревностно и радостно спешит отражать свет, как никакое другое, звеня и опережая. Всегда на кухне какой-то золотой ошметок – фольга, позолоченная картонка, такое грех выбрасывать

 
сегодня через озеро-леденец (венец чему-нибудь), шел один человек, век смотрела бы, не разгадывая

 
ночью огни на другом берегу давно уже напоминают звезды Дамаска, это утешительно, – так утешают чужие

 
трудно смотреть, как течет через белые дни время, я люблю твердый этот зимний свет, кубы его прозрачные, мне страшно без него однажды

 
одно зимнее настроение в простых словах
.
два вазона на кухонном окне, что сироты при живой зиме
.
набираю серебряной воды, пейте, братья и сестры, день бел и свеж, холоден день, ледяное копытце день, лезвице острое
.
мне хорошо видно из окна, как зима баюкает снежок: спи, говорит, дружок, бел, от всего далек

 
утром смотрела на птиц на крыше, то есть на безымянную жизнь в свете зимнего дня, разве передашь, вот подлетела, человек человеку какое дело, думаешь вдруг, какое дело

 
март ломкий месяц. Изнанка его дней бесприютная, она не для тепла. Он время перехода из сокрытости в гудущий мир, в цветы. Земля его безвидна, снега ее слепы

 
вчера навстречу шли три цыганки, закрытые, как судьбы. Как темна красота. Они о чем-то говорили, три этих женщины (как судьбы). Я вслед смотрела, будто провожала. А серая земля держала. Они же, Боже, память смертная, и память детская. От них повеяло сырою волею, какою-то пристанционной, и мокрою корой древесной

 
какая-то болезнь у воздуха весны, сухая, высока немощь, выходишь – жалится тебе,
и поцелуешь – не развеешь

 
в апреле трава – тризна. Воздух холоден и свят, всяк в него выходящий тоже, пускай недолго. Озеро зажило посторонней отвыклой синевой. Очень чужая сцена у дня, по ней мало кто ходит. Деревья ни при ком, и кажется, ни при чем

 
приходит вдруг человек и все меняет (хоть бы бесповоротно). А то разве что вода знает холодно играть (ни для кого) и земля – холодно молчать (ни для кого).

 
возле дома кустики дрожащи и поющи. Земля как девушка без платка. Холодной весной хорошо то, что можно выуживать из пустоты, слова просты

 
вчера черный ситец земли был усеян мелкой травой. В кустах воробьиный гвалт стоял, золотое торжище. Из темного зева церкви выходили одни старые женщины в тихих одеждах, здоровались. Небо было высоким, и, правда, ни на что здесь не похожим

 
деревья любят расцветать ночью. Утром уже застаешь их в красоте

 
дерево у забора стоит обманутым женихом в белом, тихим и сиятельным. Это оно ночью пахнет азиатским садом, в который приходят две девушки с красными веерами

 
дерево у забора светится, сухая земля молчит. Она сейчас похожа на левкас, где никто не решится писать, на неизбывное ожидание, на (вечно) предпраздничный чин

 
была на улице. От земли пахло холодной тризной, от деревьев – нездешней сладостью (страх и трепет). Очень высокое небо. Во дворе поставили длинный стол и две скамейки. Они пустуют под цветущей вишней

 
воздух сегодня пахнет крупом гнедой и дымом дальней земли. Он сухой-золотой-святой. Обо всем, что в нем еще держится, хочется сказать, что оно на воздухах

 
есть простые вещи, которые держат, а сами незаметны. Как теплый воздух дня. Такая простая невидная вещь. В ней можно говорить и двигаться, но ее нельзя упросить, она все сама

 
вчера деревья и трава – удушливы и хороши. Так бывает только в мае, лукавство жизни обнимающей, не отвернешься, не увернешься, все сильно льнет, но ничего не обещает

 
день сегодня покровительный, деревья на берегу памятны, ими играет ветер, больше никто не может. В воскресном свете сошлись холод и радость. Подумалось, что точка схода двоих только тогда точна, когда далека и невидима

 
бывает, что и у воздуха просишь откровения. И он недвижный, темный и холодный говорит…

 
в церковь позвали, дали шелковый неудержимый платок, несдержный, как будто детский, постоянно приходилось поправлять
.
вся церковь в зелени (мята и липа), как кораблик, со старушками, все легкие, о чем-то знают, и никакой игры уже, сухие щепочки, корица
.
две хористки и маленький сынок о чем-то шепчутся, потом поют, как серебро дрожит
.
а в окнах тополя неписаны, и молода трава, напоминает станцию, куда никто не возвратится, там Боже, тошна пустота
.
куст чайной розы так горяч, когда склоняешься над ним, спроси благословенья

пошли в якобы сквер. По страшному солнцу. В сквере отменная пустота. Там еще темные тополя (цыганы). Бабушка вела внучку с книжкой. Пух летит. В тени летних кустов покой плюшкинского двора

 
на днях – разморенные жарой алые маки в тени палисадника еле держались. Вспомнила воспоминание Ш., в котором белый корабль плыл по полю с красными маками, на Кубани, кажется. За высокой травой реки было не видно
.

 
как-то, помню, вишня мне открылась, горела, как явление, в холодном море листьев, недобрая и молодая

.
вчера случайно ее заметила, уже как постороннюю, – так вещи выказывают свою власть приближаться и отступать, я уже знаю об этом своеволии
.
тополь у церкви шумел как государство, в котором и хочется, и не хочется найти прибежище
.

 
кто как летний день благий. Не знаю. Еще деревья в очевидности. Под ними дети за большим столом, теплое безделье. Пьяный бездомный ел вишню, горстями, чуть ли не с листьями. От этого воздух пах вишневым соком и общей тревогой

 
по утрам голоса навек незнакомых женщин у дома звучат как голоса парок, как летний мушиный рой, как невнятная весть

 
день теплый как средостение, просит: «гляди на меня». Деревья его густы как молодые звери. А воздух пропечен как легкий хлеб для всех

смерть прижигает на месте

вчера с улицы пахло срезанной травой,
волной изумрудной, безлюдной, немой,
в ней злая жизнь мерцает и бежит,
и страшно всеми дорожит

 
бордовые розы на узкой клумбе подвяли, но флорентийское их лукавство никуда не делось. Мелкий голубой цветок стоял по краю, как неумелое утешение
.
По дороге из поликлиники тополь таинственный иномирный в царской силе в сердцевине июля на Петра-Павла

день, колхиды дым, белый цвет оконных рам раскинул руки. Сиротская стирка на дальнем балконе тепла и просительна
.
есть письмо – литература, есть письмо – земля сырая, есть письмо – скрывать даже от себя, есть письмо – ненаписанное

 
сидели в горячем поминальном воздухе
голубая церковь застыла как кораблик

 
тополя высятся и темнят
еще сумах не стих, еще цветник у забора сия
еще вишни вышли, ноги их шелковы

 
в теплом воздухе, воздусе, на воздусех всяк стих, на столе мелкая теплая слива и мед

 
видела воду в последнем блеске, она почти не двигалась, как та красавица. А дальний лес, как черный хор, стоял вдали. Людские вещи сияли на балконах.

 
воздух подточен острыми астрами (школа и скорбь), но еще горяч как временное место. Все в нем страшно сухое, благодарит и держится. Деревья шумят в нем как море на прощание

 
щли долго вдоль озера, навстречу редкие люди, спокойный воздух, невозможно всцарапнуть. В полном покое есть что-то от полноты смерти, – шаровидной, а значит, безвыходной. Как хорошо что задуманы в мире углы, края, проемы и т.д.

 
хлеб белый – поминальный, святый, врата сиятельны. Серый хлеб – трудодень, тихая сила. Вчера хлеба на полках лежали такие, и такие, не хотелось отходить, – будто никогда не видела, или нужно было запомнить все хлеба навсегда

 
голова у вчерашнего уличного пса – лепная, слепая, тяжкая, она его вела по сухой траве под дерево, он не смотрел, но видел.., гомерова голова. Он очень пожилой, его черное тело набралось тьмы горячей, отяжелело от дней

 
когда забудешь о жизни, а потом вдруг зайдешь в нее, как в комнату простора, то удивишься – такой у нее дымный воздух и незаслуженное (наградное) небо, такой у нее вечер господский и голоса в нем, как на бескрайнем берегу

 
немного смотрела в окно. Есть ли что-то такое в существовании, что никогда не оставит, потому что его дело – не оставлять. Дни сейчас прохладные, как золотые пуговицы, но беречь их негде

 
вчера разговор с соседками возле дома был похож на свадьбу и поминки одновременно – в хоре женских голосов, когда их много – и то, и другое

 
вчера в церкви воздух запах осенней больницей, когда в нее вдруг заходит кто-то с улицы, и, сам того не зная, жизни весть

жизнь похожа на общий сон, в котором мы научились переговариваться, а смерть, наверное, на немоту, от тьмы ее, наверное, горячо, но сказать некому. День стоит картинно красивый, поверх всех слов о нем, как издевка

 
в магазине какая-то женщина рассказала, что ее мама любила хек, я ответила, что это простая вкусная рыба. Люди блуждали между полок с продуктами как овечки, я с ними

 
поздоровались с продавщицей овощного лотка. Она похожа на героиню балканского фильма, снятого в больнице с голубыми стенами. Туда еще привезли худого родственника

 
воздух сегодня сырой, мягкий, вмещающий. Широкий воздух воскресного дня. Уличные голоса вязнут в нем и в сущности хотят одного: не позабудь меня

 
немного страшно, что держится это лукавое тепло на улице, эти недобрые святки. Уже должно быть серо, а вместо этого одолженный праздник, и не смотреть нельзя

 
утром шел первый снег
воздух теперь сырой как вокзал
в нем лают собаки
белые-белые дни что-то скрывают о мраке
.

вначале что-то есть-есть-есть, как россыпь, как свет, как рыхлый снег, а потом его так сильно нет-нет-нет, что не поможет белый свет, – так тихо нет его, и нет и нет

 
улица-спасительница, в ней края нет, со всех сторон идущий воздух, серая карамель льда (не хочу – на!). В грязном снеге под скамейкой тайна нищеты

 
в окне сегодня: сырая рыжая собака, сестрица всех, живая, пересекала снег. Снег, боже

 
холодный день (серебряную ложку приложили к виску и держат). Зима несет с собой черненое серебро дней и чужую мысль о дальнем береге. Зима – затишье, в нем лучше слышно редкий голос

 
что-то делали,
шел снег
читали что-то друг другу, отрывки
как-то жили
шел снег
стояло озеро
воздуха дом без края
и Суббота глубокая
теплая впадина в днях

 
на улице такой прилежный холод, что все ему послушно, одна озерная вода подвижна. Лодка с вечными рыбаками медлит у берега, Харон сидит сюда лицом. Очень серый сжатый день, не разойдешься. Поэтому белый его всполох около часу дня бесценен

 
на этом холодном торжище деревья прекрасно держатся. А воздуха секира блестит. И два слова вертятся на языке, когда открываешь окно, – святый и праздный

 
очень холодный день. Воздух его пахнет свежим больничным халатом и казенной заботой, в которой выискиваешь тепло

 
вчера неимущее дерево стояло в вечернем свете,
как маленькое, радовалось золотцу,
я тоже помню один такой день, –
пустую улицу ранней весной,
просохшую землю,
и целый свет,
и полную еще тоску

 
лицо земли сегодня светло, земля сегодня предпраздничного чина, затаенная. Снега не найти, кое-где мелькнет серая спинка и пропадет из виду. Звуки на улице вольные, – как на длинном побережье, где дети без присмотра