Выпуск №3

Автор: Александр Мильштейн

 
1. От винта

Гриша не помнил, летал ли он хоть раз до того, как придумал двигатель.
Но если и летал, то на винтовом “Антонове” и это не могло ему подсказать суть изобретения. Хотя что-то подсмотреть он мог, что его натолкнуло бы… не глядя в иллюминатор на лопасти, набирающие обороты… а просто с земли, задрав голову, он мог видеть конденсационные следы, которые тогда ещё называли “реактивными”… А в чём тогда было его изобретение?

В интенсивности, в скорости извержения… Гриша знал, что белый пар в небе ничего не двигает, а просто так там висит… тогда как в его двигателе именно мощная струя пара-дыма без огня должна была, натыкаясь на твёрдое препятствие, толкать самолёт вперёд.

Мы толкали паровоз без воды и без колёс… Ну да, в отличие от борозд в небе — неподвижных или таких же медленных, как облака — белая струя, которую он увидел закрытыми глазами, была стремительно бурной… Да, движок был странным, — вспоминал Гриша, лёжа плашмя на дне аэродинамической трубы, — закона сохранения импульса я не знал, мне было года четыре от роду и моему дымку ещё нужна была точка опоры. Интересно, как я себе это представлял?

Гриша не мог вспомнить, как он решал эту проблему. То ли струя должна была наталкиваться на некую площадку, которую самолёт всё время тащил бы за собой, то ли маленький Гриша, в отличие от большого, об этом вообще не задумывался, просто “строил крепости из кресел и ещё умел летать…”

Чем-то пахло в аэродинамической трубе, что могло напомнить Грише дихлофос, которым брызгали до его рождения на фанерное дно раскладного кресла-кровати… Он теперь вспомнил и то, что по крайней мере один раз уже вспоминал своё первое изобретение — когда прочитал где-то в глубине “Доктора Живаго” о поезде, фары которого светят не вовне, а внутрь состава: катастрофа, по словам рассказчика, в этом случае была неизбежна…

Гриша после этого положил книжку на одеяло, закрыл глаза и подумал, что фары, светящие внутрь, это прекрасно… и вспомнил, как он при свете их увидел свой первый вечный двигатель на веках… совершенно нелепый, да… но что-то было в том летающем тянитолкае… По-прежнему, лёжа в аэродинамической трубе, Гриша вспоминал и первый свой взлёт…. и первую посадку… когда показалось, что самолёт сейчас пройдёт сквозь город, как только что через слой облаков, к которому Гриша уже успел так привыкнуть… и столько там узреть, что когда самолёт стал приближаться сверху к белому городу, он закрыл глаза и открыл их только, когда белого уже не было, и появился серый, и самолёт точно так же приближался к нему сверху, и Гриша подумал, что самолёт прошьёт этот слой сейчас точно так же насквозь, как перед этим белый… И когда он уже сходил по трапу, облачный город с его жителями, которые были выше крыш… ещё стоял перед глазами, и когда он ступил на асфальт, Гриша почувствовал странное, что-то мягкое, податливое, под ногой… Да-да, сказал отец, когда Гриша показал ему на след от сандалии, такая жара, что асфальт плавится — мы на Юге!.. и Гриша ступал дальше удивлённо, помня, как только что ему казалось, что город окажется таким же мягким, как перед этим… поэтому свой первый двигатель он, скорее всего, придумал уже после первого полёта: площадка в небе, от которой может всё время отталкиваться струя, могла показаться ему не более нереальной и не менее небесной, чем та, на которую он в первый раз переступил с трапа.

Всё это выглядит несколько вычурно, надуманно, но реконструкция детских мыслей вообще такая зыбкая почва… там может плавиться не только асфальт, но и бетон… хотя с этим началом можно было бы, наверное, работать, если бы я вдруг не понял, что уже не хочу быть Гришей.

Может быть, Гриша так быстро оказался лишней сущностью как раз из-за его первого двигателя: могло прокатить как мимолётный эпизод… немного забавный и что-то в нём мне мерещилось, какой-то символ не пойми чего, тяни-толкай-дайте-мне-в-дочки-опору… ну т.е. нормальный мой не-пришей-рукав, в общем, если бы он был ни с чем дальше не связан, то всё было бы ок, да.

Но когда тот же самый Гриша поступил в Харьковский авиационный институт, а на следующих страницах он должен был стать если не генеральным (а почему бы и нет), то всё же каким-никаким… конструктором… и боа-констриктором… и при этом… всё вспоминает и вспоминает, как он вспоминает… своё первое ноу-хау и зелёное кресло-кровать на старой квартире, на Данилевского (перешедшее, семеня коричневыми ножками, впрочем, и на Салтовку), вот тогда уже его “двигатель” становится не милым детским прожектом, а чугунным паровым утюгом, который тянет на дно весь этот мой невъебенный новый narr’атив (в коммент.: «narr» — шут гороховый (нем.))

Гриша… bye-bye. Es tut mir Leid.

А моему альтер эго, уснувшему в глубине wind tunnel во время занятий — баю-бай.

Да я так там и сплю с тех пор, alter ego — “старое эхо”, почти по-немецки.

Скажу ещё только, что, возможно, Гриша чуть было не возник тут, потому что я когда-то и вправду хотел стать Гришей.

Несколько утомлённый быть “Аликом”, ставшим, как мне показалось в тот момент, именем, если не нарр/ицательным, то слишком, что ли, общим.

“Я буду вас всех называть Аликами!”

Так в какой-то момент восклицает героиня “Утиной охоты”.

Но если даже когда-то я и хотел стать Гришей, то теперь не хочу, нет, мне теперь даже больше — когда оно звучит не по летам и когда — если бы я не уехал из растаявшего сурового отечества — давно бы уже меня называли не только по полному имени, но и по отчеству… нравится моё короткое имечко.

Хотя я отзываюсь и на “Сашу”, а что делать, если большинство моих новых знакомых не могут выговорить “А-лик”.

Никак, я уже и не поправляю совсем новых, по опыту предыдущих зная, что в следующий раз они всё равно скажут в трубку: “Здравствуй(те), Саша!”

Что русскоговорящие, что украиноговорящие (раньше я думал, что это происходит только с москвичами, а потом понял, что это не так, но… возможно, что-то в этом есть, “Алик” гораздо легче выговаривается жителями нестолиц разных стран, не знаю, почему.

Немецкоговорящие зовут меня “Алексом” или “Александром”.

Я примерно знаю происхождение моего краткого имени, не вполне соответствующего полному (“Алик” это ведь чаще всего Алексей или Олег).

Просто папа хотел меня назвать “Гришей”, а мама “Костей”, они долго спорили и в конце концов я стал Аликом и Александром.

Это довольно нетривиальный компромисс, я понимаю, да, но вот так, в процессе каких-то вихреобразных преобразований букв в их споре родился “Алик”.

Может быть, чтобы обозначить два разных имени, ну так им захотелось… нельзя же было назвать меня в самом деле в документах “Константином”, а в повседневной жизни “Гришей”, или Григорием и Костей, да?

В общем, в детстве — если начинать с самого раннего — я хотел стать вовсе не Гришей, а банальным лётчиком, как все.

Здесь, как говорилось в прошлом веке, “запись обрывается”, но — делая временной шпагат (как в детстве пространственный, кстати, что поперечный, что продольный, без рук, без тренировок, дедушка называл меня “гуттаперчевым мальчиком”, но потом я утратил постепенно эту способность) — копирую из фейсбука сегодняшний пост:

“собрал все наброски к новой прозе в один альбом, ситуация примерно такая же, как была с «Контурными путешествиями Дана Капитонова», картинки предваряют текст, который пока что песчаный, сыплется и ничего, почитай, не остаётся, только то, что попало в картинки- пасочки… А всё потому отчасти что я не могу решить, быть ли моему герою конструктором самолётных двигателей или просто — я, ай, их, ани (знал ещё и на японском… но все забыл… кампай), т. е. реконструктором отрезка одного лета, который забрался в аэродинамическую трубу.

При этом проза пока не забирает, нихт вар, не воспаряет мой реконструктор, вот деконструктор с самого начала и берёт над ним верх… я учился не в ХАИ, а на мехмате, но именно на той его части, что «мех” — “механика», и целый месяц у нас были занятия в авиационном институте, и каждый день проходил в зале с аэродинамической трубой, которая стояла там выключенная, конечно, иначе мы бы не слышали профессора.

Всё это в рамках курса газовой динамики.

Помню, как наш газовый профессор после вдохновенных выкладок, покрывших две доски, поставив жирную белую точку, осыпающуюся белой пыльцой, обернулся к нам и сказал: «Не буду от вас скрывать: математики потом доказали, что всё это неправильно… Ну так что? Плевать! Мы продолжаем так считать, потому что это — работает!»

Здесь в черновике была ссылка на альбом в фейсбуке под названием “Абитуриент / Наброски для нового рассказа”.

Но сейчас, когда я дописал текст, я намереваюсь убрать из него все ссылки на картинки, на фотографии, может быть, я оставлю ссылки на другие публикации, по ним можно пойти и не заходя в фейсбук. Не то чтобы картинки стали той лесенкой, которую можно отбросить, просто в таком виде текст такого объёма не может выйти нигде, я думаю, книга “Пятиполь” была исключением. А раз уж я его написал, этот текст… Всё-таки это не комикс и не графический рассказ, картинок в альбоме не так много — девять на данный момент — и я постараюсь их все аккуратно убрать и заштукатурить те места, где они висели.

В рукописи, стало быть, тут стояла ссылка на альбом в фейсбуке, а дальше:

Попробую продолжить, через несколько месяцев.

Не то чтобы это меня затормозило, т. е. далеко не только это, но да, произвело некоторое впечатление на меня то, что один из главных моих читателей, не буду его называть, и в каком-то смысле соавтор, потому что он не раз писал статьи о моей прозе, которые я потом в свою очередь цитировал в своей прозе и т.д. И вот он немного скептически относился к моим рисункам с тех пор, как они начали у меня появляться в фейсбуке, он не раз повторял в письмах, что ему гораздо больше нравится моя проза и что проза моя, в отличие от моих рисунков, “не проста”, а тут вдруг, когда я показал ему это начало чего-то вместе со ссылкой на альбом с рисунками, он написал, что а вот в этом случае рисунки нравятся ему больше, чем текст.

Помню, было ещё что-то в его письме, про бытовые вещи, сошедшие с ума…

Не он, конечно, виноват в долгой (самой долгой, кстати, с тех пор, как я пишу) паузе, последовавшей в моих словах, просто я теперь не могу вспомнить (а все свои начинания, все черновики с места, где признание газового профессора, я стёр начисто), почему в рисунках возник “сантиметр” и лимон? Просто жёлтый цвет так аукнулся? А что было первым?

Сантим или Луна?

Впрочем, сие тайна не так уж велика есть… и даже если я не вспомню это, сантиметр и лимон всегда пригодятся.

Так же, как я не всегда хотел стать Гришей, Гриша не всегда хотел стать мной.

Собственно, Гриша хотел мной стать только тогда, когда я хотел стать лётчиком.

А это было совсем давно — ещё в детском саду я передумал быть лётчиком и решил стать натуралистом. Для начала юным, ну да… после чего меня стали интересовать не самолёты, а птицы.

И звери.

Я знал тогда больше видов, подвидов, отрядов… чем сейчас (заметим, что их и было тогда больше, но не только поэтому), задолго до школы началось всё это, по-моему, с того, что мне стали покупать картонно-электронные коробки, где надо было ткнуть контактом в правильную клемму того или иного зверька: там были цветные проводки, они вились… а клеммы были помещены под рисунками зверей, птиц и рыб, и если ты правильно соединял существо с его названием, загоралась маленькая красная лампочка.

Сравнительно недавно я вспоминал это — когда писал роман “Аналоговые машины”, но осталось за пределами текста, мало ли белого шума слышишь, когда пишешь… И всё-таки это похоже: аналоговые машины, в которых я тыкал концы контактов в клеммы, чтобы решить дифференциальные уравнения (ещё не зная, что такое производная и предел), и те коробки с нарисованными зверями, проводками и клеммами… При том, что я каждый день ходил в зоопарк, жили мы неподалёку, и каждый божий день я умудрялся уговорить дедушку или бабушку, а родителей по воскресеньям, правда-правда, был такой период, когда я ходил в Х-Zоо jeden Tag. Можно сказать, я там жил, но это преувеличение, достаточно того что было на самом деле: каждый день я ходил туда, держа за руку кого-то из взрослых, но ночевал всё-таки дома, на зелёном кресле, которое сменило детскую кроватку с её деревянными прутьями, кто что знает, может, поэтому я и почувствовал Seelenverwandschaft с теми, кто был в клетках… Я даже знал имена некоторых из них, потому что слышал, как их называли во время кормёжки работники зоопарка, но в памяти осталось только одно имя — “Юра” — льва, который имел привычку развернуться на 180%, поднять хвост и окатить посетителя, а чаще, сразу несколько посетителей, толпящихся перед его клеткой, ушатом мочи.

На меня не попало, я с кем-то из своих стоял поодаль и увидел струю со стороны.

Меня поразило количество жидкости, пролетевшей сквозь прутья — как из ведра и то, что струя летела назад, а не вперёд… может быть, в тот день я и придумал прареактивный двигатель, заменив львиную мочу ослиным паром?

Да, кстати, пар, по-моему, и был вокруг струи Юры, дело было зимой, и в львятнике царил холод.

Я наблюдал эту сцену не раз, всегда заботясь после увиденного, чтобы мы не подходили близко к клетке Юры, несколько раз я пытался предупредить и других людей, но кажется, они только смеялись…

Львы так метят территорию, и, возможно, Юра хотел показать, что ему принадлежит и то, что вне клетки…

Вряд ли, я не думаю, я вот прочёл сейчас, что лев так ещё и сеет панику в стадах прежде, чем атаковать, особенно если это домашний скот, запах его мочи действует на парнокопытных, как паралитический газ.

Зимний львятник был вообще-то довольно мрачным Kerker’ом: тёмным и вонючим, я не всегда тянул туда за руку взрослых и вообще бы не тянулся туда, если бы не уссурийские и бенгальские тигры: мне было трудно, уже будучи в зоопарке, удержаться, чтобы в тысячный раз не посмотреть на них.

Однажды мы с отцом встретили тигрёнка, причём вне клетки, на нашей то есть, гостевой территории.

Да-да, его вёл на поводке работник зоо, тигрёнок был трёхмесячный (отец, зная, какое это доставит мне удовольствие — побыть рядом с этим чудом природы, остановил работника зоо каким-то вопросом, разговорился с ним, мы узнали возраст, и как зовут — тигрёнка, я довольно долго помнил его имя, но в конце концов всё-таки забыл.

Он был размером… если не с овчарку, то с боксёра, наверно, взрослого боксёра, чуть позже у меня появится месячный щенок боксёра, и мы назовём его “Сэнди”… Не так ли звали тигрёнка? Очень даже может быть, тут такой зыбкий бархан памяти, песок осыпается с кромки, как налево, так и направо, щенка надо было назвать на букву “С”, такое единственное было задание, отца его звали Пирсом и он был многократным чемпионом выставок, так что, может быть, мы назвали щенка в честь тигрёнка… Сейчас мне кажется, что это так и было.

Бывают тигровые боксёры, окраска такая, да… но Сэнди был не из их числа, он был монохромным, охряным, буквально песчаным — Сэнди… ну да, боязни тавтологии я тогда ещё не знал, и вот результат: Сэнди прожил у нас две недели, если не меньше. Нет, он тогда, а значит и никогда — для меня, во всяком случае, не умер, готт зай данк, но у моих родителей не выдержали нервы: они отдали его обратно хозяевам его отца, Пирса, не требуя денег, которые за него заплатили, готовые, несмотря на скромный наш бюджет сов. инженеров, ещё и приплатить…: помню, меня разбудили, не то чтобы совсем уже посреди ночи, но явно в недетское время, предложили выйти в коридор, где я увидел такую картину: возле четырёх дверей (три комнаты и кухня, новая квартира на Салтовке) лежали совершенно одинаковые аккуратные маленькие кучи. Что мне было на это сказать?
Лет через семь я бы процитировал, увидев это, свои стихи: …жизнь вечная прихожая, в которой мы прохожие…

Не помню их полностью, но что-то там было про мираж двери за дверью за дверью за… где в конце концов “всё тот же сумрак стылый и в нём мираж двери”.

Я не знаю, что делать со своими юношескими виршами, они ужасны-не-то-слово, и уже в них не раз появляется пророчество, что я их когда-нибудь сожгу, но пока я не решился, сентиментальность.

У родителей до этого не было домашних животных. У отца вообще никаких, у мамы, когда она ещё была маленькой девочкой, была кошка по имени Барсик, которую студенты текстильного техникума сбросили с последнего, а сколько их там всего, я не помню… этажа, в порядке эксперимента, услышав, что кошки всегда приземляются на лапы, да так, что никакие падения им не страшны, ну был такой миф, или почти миф, но кошка… была стара и падение она не пережила. Мне об этом рассказывал дед, и вот сейчас я узнал, что это было не с Барсиком, я позвонил маме, чтобы уточнить… Она даже не знала эту историю, дед ей не рассказывал, в текстильном техникуме происходило симультанно много всякого, под стук ткацких станков за стенкой… за всем не уследишь, всего не упомнишь.

Кошек там точно было немерено, и они обожали арбузы и в арбузный сезон, когда мусорка была переполнена корками, с которых ещё много чего можно выкусить, кошки во дворе текстильного техникума после арбузного пира нежились на солнце посреди зелёных корок с чёрными волнами почти в таких же количествах и позах, как морские их тёзки на островах в океане.

Сэнди мог погибнуть не то чтобы вместе со мной — на нас двоих бомбы не хватило бы, или он или я то есть остался бы целым… но будучи со мной на прогулке, Сэнди мог погибнуть в младенческом возрасте, имел шанс то есть, потому что однажды, когда я вывел его, увещевая по пути сделать все его дела снаружи, а не в квартире…

При этом Сэнди был настолько неотмирно красив, что когда я шёл с ним близко от трассы Гвардейцев Широнинцев, останавливались машины, выходили люди, чтобы на него посмотреть, это было в точности так же, как в городке Махарадзе, которого давно нет на карте… но он был, и там происходит добрая треть событий моей повести “В роли доктора”, так вот, все машины в Махарадзе останавливались, когда по улице шла блондинка, а на Салтовке — когда шёл Сэнди… И в одну из таких прогулок, когда я увлёк его мягким кожаным поводком подальше от трассы, на газоны возле нашего дома, в метре от нас приземлилась серебристая гантель.

Т.е. серебрянкой окрашенная, вижу её как сейчас, маленькая такая, думаю, не больше килограмма весом, максимум 1,5, чего вполне хватило бы, высота переходит в скорость, а скорость в ускорение, умноженное на массу… Потому что она прилетела сверху — с последних этажей, если бы её метнули, как гранату, из блиндажей первых балконов, мы бы с Сэнди видели её в полёте… а так мы увидели только в последний момент, типа нате вам, типа получи фашист гранату… ну и что же, мы пошли дальше, мне было лет девять, я жил вне смерти и внутри мечты, которая была проста: “Когда мы купим собаку? Вы же обещали…” — я начал это повторять ежедневно, если не ежечасно, ещё на старой квартире, на Данилевского, где не было никаких условий, не то что для собак, для людей… зато рядом был зоопарк, да… и продолжил на новой — “трёхкомнатной со всеми удобствами”, где моим родителям стало сложнее придумывать отговорки, и в какой-то момент они ненадолго сдались, да.

Итак, пока тигры не превратились в боксёров, самолёты в тигров, а те – в летающих кошек и писающих грифонов… пауза, надо это всё перечитать и понять, куда нас несёт. Для сюжета графики т. е. ничего так, может быть, но для прозы…

Я вот думал сейчас плавно спланировать отсюда направо на белый лист, выбирал между акрилом и пастелью… как вдруг вспомнил, что уже рисовал Сэнди, вот же он в моём портфеле, если даже его нет в моём портфолио, которого в свою очередь… нет, да, т. е. если это всё-таки проза, то после паузы, там надо будет сменить пластинку.

(Тут в рукописи была ссылка на рисунок в другом альбоме, где собраны все мои нарисованные собаки).

Да нет, не сменить, какой смысл её менять, если другая точно так же зациклится на той же царапине в душе моей.

Вчера я прочёл в фейсбуке у писателя-бестселлериста, настоящего, без дураков… я не знаю, как сейчас, но лет десять назад тиражи переводов его романов на языки мира превосходили многократно суммарные тиражи переводов Пелевина, Улицкой и Сорокина. Пусть он будет здесь некоей мифологической фигурой, ок? Если я оставлю это в тексте, я придам ему какие-нибудь черты, обещаю, которые не позволят его “вычислить”, с воображением у меня не очень, я пишу в основном “по памяти”, но так и быть, один раз я напрягу фантазию… и превращу писателя из реального в придуманного, яволь.

Писатель N., в общем, задался, что ли, целью в последнее время… сформулировать критерий, который отличает профессионального писателя от непрофессионального, и это был уже не первый его пост-статус на эту тему:
“Профессиональный писатель, — написал он, — превращает придуманное в реальное, а непрофессиональный — реальное в придуманное”.

Может быть, это правда, знаете… Но дальше начинаются такие неприятные вещи, как разборки, кто писатель, а кто проф… Мне всегда это было скучно, и я всегда погружался в себя, когда писатели-антагонисты, скажем так, только что придуманного мною бестселлериста, брались формулировать тот же критерий, но с обратной стороны: “Успех, большие тиражи… это всегда что-то очень подозрительное!” — тысячу раз говорил мне… но нет, тут не будет имён… ну в общем, очень известный в других кругах, несравнимо более узких, писатель, знаковый для многих поколений, он старше меня почти в два раза и всё такое, и он продолжает всё это повторять.
То же, кстати, и в “Информации“ Мартина Эмиса: “Закон один: чем хуже написано, тем больше тиражи”.
И т. д.
“Информация”, имхо, очень хорошая книга, и я уже где-то её рекомендовал, из глубины одной из своих невидимых книг… но не надо воспринимать всерьёз всё, что написано в “Информации” о литературном дивайсе.
Т.е. многое — да, но — не всё…
Чтобы уйти от этой дурацкой на самом деле темы: в критерии бестселлериста мне мерещатся и тоэтовцы… и этовтовцы Сигизмунда Кржижановского.
Впрочем, они мне, похоже, давно и повсюду мерещатся… например, я это… я вспомнил вот, что они появлялись и в повести “Скло”, кажется, в главе, которая и дала название… не самой повести, но всей книге, куда она она вошла… и с нею же вышла — “Кодекс парашютиста”, это было что-то “делёзное”…. навеянное его “Складкой”, ну да.
Но к чему это я? А к тому, что, узнавая в себе, применяя к себе этакие критерии, я узнаю в себе уже точно — на все 100 — не профессионала… И ещё больше начинаю сомневаться не только в том, что буду писать впредь… но и в том, что что-то написал хотя… если честно, то вот это вот уже неправда.

Не сомневаюсь, нет, что написал, то написал… Но вот впредь… особенно после того, как “вышел за пределы алфавита” т. е. ещё не судьбы, но… этакие диалоги теперь слышатся в голове, когда я сажусь за “письменный” стол, где слева лежит ноутбук, а справа чистые листы А3 и разбросанные мелки и тюбики, кисточки и маркеры…
“Пишущий голем: Я писатель!
Внутренний рисовальщик: А як на мене, ти лайно! Натомiсть я — мистець!
ПГ: The whole universe consists of the Nothing and the Bullshit!
ВР: So I’m Nothing! But you are — Bullsheet!
ПГ: Есть такой анекдот про вас, живописцев, про масло и говно…
ВР: Вот-вот, единственное что ты можешь, это переписывать старые анекдоты!
ПГ: А ты — их же рисовать!
ВР: Поэтому нам надо работать вместе.”

“Пишущий голем” — цитата из Андрея Левкина, “внутренний рисовальщик” прозвучал в “Белых стихах” (если я не ошибаюсь) Бориса Пастернака (точно).

Выше в этом тексте, который nichtsdestotrotz возникает на экране, уже были пастернаковские фары, светящие внутрь Гриши, как будто бра над ним опустилось в момент перехода в сон…

И я вспомнил сейчас, что у меня в “добрачный период с литературой” (не могу только вспомнить автора этого определения… впрочем, теперь уже скорее “пост-брачный”, nicht wahr), задолго до первой книги, auf jeden Fall, была такая повесть, где… фары светили внутрь и герой шёл вслед за этим свечением… Повесть напечатала машинистка в пустом заброшенном санатории, где-то в Крыму… я цитировал её слова потом Самуилу Лурье, вечная память… когда он сказал мне, что сказал ему Борис Стругацкий, когда Самуил Аронович предложил ему для фантастического журнала “Полдень”, чьим главредом был Б.С., мою повесть: “Мне понравилось! Но это же не фантастика”, — сказал Борис Стругацкий. “Ну тогда я вообще ничего ничего не понимаю, — сказал Самуил Аронович, — а что же это, если не фантастика?”

Но в споре, что есть фантастика со Стругацким…

Моя первая машинистка ответила на мой тихий вопрос “Ну, а как вам это вообще…” — “Мне понравилось! — и если бы тут она и остановилось… но нет же: — Мне вообще нравится фантастика!” — продолжила она, и я изменился в лице.

На этом моя рукопись закончилась перед поездкой в родные края. Так как она перед этим уже успела приобрести черты прозы без руля и без ветрил, вполне логично будет вставить сюда и путевые записки, которые я назвал:

 
2. Два потопа, три прихлопа

“И когда нас возьмут из засады родные края, я скажу, не тая, всевозможные мы — это я”, — не раз начинала вертеться у меня в голове строчка “Вежливого отказа” во время последней поездки по маршруту Мюнхен — Киев — Харьков — Пархомовка — Харьков — Киев — Мюнхен.

Первый раз строчка вспыхнула в памяти, когда я сразу же по приезду в Харьков, уже затемно, на улице Девичьей, на которой жили мои дедушка и бабушка, и мама родилась, а брат её родился за год до этого в Ейске, откуда они переехали в Харьков в 1936-м… оказался запертым в капкане не своей, но и не совсем чужой памяти… Но может, лучше бы по порядку? Но тогда надо было начинать с Киева, где перед этим две ночи прошли примерно с тем же контрапунктом… хотя там это и не совсем родные для меня края брали меня в засаду… ну, я потом расскажу и про жестокоВийный Егупец… но для начала, наоборот, разрушу хронологию напрочь, раз уж я пишу это не синхронно с событиями, как думал было — взять с собой ноут и писать… как пишет путевые записки один мой приятель, писатель Ч., у него всегда под рукой маленький ноутбук, и да, он, в сущности, непрерывно пишет в дороге, очень быстро, кажется, на автомате, а потом замирает, засыпает, осыпается…. клюнув носом клавиатуру, клаву, как когда-то говорили, так было и в Золотом Баре ХдК, и в золотистом “Тамбози”, я даже это фотографировал, хотя нехорошо снимать спящих… Но потом он оживает и ещё прежде, чем открываются его глаза, пальцы его начинают бегать по клавишам, и это поразительное зрелище, я не шучу, нет, серьёзно, он так, наполовину с закрытыми глазами, написал уже… не одну книгу путешествий, в одной из них где-то мелькаю и я, в телеграфном модусе, как и всё там, синхронно с переживаемым… Замечу, что он пишет и другие книги, в одной из них я тоже есть, не телеграфно, а совсем по-другому, довольно развёрнуто… Не вдаваясь… я это всё к тому только, что я хотел собезьянничать, вот так же я хотел писать в поездке, как это делает Ч., но не сделал, ноутбук в дорогу не взял, на телефоне же я пишу с трудом даже месседжи… Отказавшись ещё в Мюнхене от идеи брать с собой лэптоп и писать очерково, я придумал новую идею: купить, если не в Киеве, то в Харькове, сразу после приезда, тетрадь и писать от руки, выходя периодически за пределы алфавита… т.е. там же и рисовать, это показалось мне соблазнительным по многим причинам: я совершенно разучился писать от руки, когда приходится, скажем, подписывать книгу, я делаю не меньше описок, чем, тыкая пальцем в телефон; во-вторых, харьковские тетради обладают своеобразной магией: я, например, купил в прошлом тысячелетии во время поездки в Харьков тетрадь в коленкоре цвета бриллиантина, в клеточку, да… и лет через 20 её обнаружил в каком-то шкафчике у себя, совершенно чистую, и разрисовал всю с тех пор в мюнхенском метро — мой альбом “Tube” начался в ней, и я думал, что кончится там же, но когда я доштриховал последние страницы, я понял, что продолжу, теперь уже на отдельных листах, не в клеточку… а на последнем коричневатом шмуцтитуле тетради, или как это называется, не шлиц же… было написано, кстати, вроде бы и не моим почерком, карандашом, слово: “Эзотерика” и телефон под этим словом стоит, цифры… по которому я пока не решаюсь позвонить, смайл. Я нарисовал там — на шмуцтитуле — дрезину, въезжающую в тоннель, и она вошла в книгу “Пятиполь”, где есть множество (примерно 80) картинок, в том числе и несколько зарисовок пассажиров мюнхенского метро.

Молескин в Харькове я не купил хотя первое, что увидел, поднявшись на следующий день с Девичьей на Черноглазовскую, была надпись “Канцтовары” — и казалось бы… Но я почему-то прошёл мимо, а потом переехал через день на Клочковскувскую в шестнадцатиэтажку, где нарисовал таки один рисунок и написал какие-то слова… но не новые, а это были стихи, которые я писал почти в том же самом месте, в ста метрах от него, работая в НИИ и видя в окне тот же самый башенный кран и ту же стройку… (здесь была ссылка на рисунок).

Я, может быть, сейчас и воспроизведу их, что я стараюсь никогда не делать, но вы ведь поняли, что это было так давно, что всё неправда: я не я и песня не моя… а “Камке” — это какой-то был справочник по дифференциальным уравнениям.

В небе ворочался башенный кран

Похожий на серую цаплю
Ветер размазывал капли
Стёкла мигали, как телеэкран
Скука, как в теле программки
была и внутри и снаружи
я насмотрелся на лужи,
вернулся к открытому Камке.
В комнате было всё то же.
А что там могло измениться?
Те же наклонные лица
Та же блестящая кожа
Розовой лысины шефа
Она ещё не задымилась.
Дверь потихоньку открылась
И в комнату глянула Стэфа.
Увидела лысину, скуку
И дверь моментально закрыла.
Я глянул на синюю жилу.
И лезвие взял уже в руку.
Потом его спрятал подальше.
И вышел стрелять сигарету.
Стрельнул и пошёл к туалету
Там кто-то смеялся и кашлял.
Я прикурил и стал с ними.
Они как-то сразу умолкли.
Седые матёрые волки
В чёрных костюмах и в дыме.
Ушли, на меня и не глянув.
И я докурил в одиночку.

Да, но, помимо начала древнего производственного романа в стихах (вполне мог бы, кстати, если бы я так не стыдился своих пред-прозаических виршей, войти в текст “Аналоговых машин”, нагель-нового романа, который только что вышел, и три первые главы которого разворачиваются в точности в этих краях и тоже в марте, “…я живу в развалинах марта в сером здании над магазином “Весна”…” — читал я стихи, написанные на перфокарте внутри романа, 31.03.18 на презентации нового номера журнала “Союз писателей” (пишу его название неправильно, первая “С” там должна быть значком копирайта, но я им никогда не пользуюсь и поэтому не знаю сейчас, где его найти, надеюсь, меня простят и соредакторы К. и Ц.), куда успела войти одна такая глава, прежде чем весь роман вышел книгой), на листочке, над краном, я вижу на рисунке слова “недевичья память” и понимаю, что они написались потому, что до Клочковской я провёл две ночи на Девичьей и запостил в фб несколько её фотографий под тэгом “Девичья память”, а теперь вот была, если не девичья, то клочковская, т. е. состоящая из клочков и полная провалов, таких же крутых, как Девичья и как ледяной спуск от недельного моего бетонного пристанища на Клочковской к трассе, ненамного менее вертикальный, чем с 15-го этажа перед этим на дрожащем лифте.

В отличие от Клочковской, я ни разу не был на Девичьей, когда жил в Харькове и её крутизна меня впечатлила, когда я её впервые увидел прошлой осенью, ещё и потому, что там должна была быть презентация “Пятиполя”, а Пятиполь представал моему герою неожиданно гористым, тогда как в памяти его он был совершенно плоский, и ему казалось, что городок поставили “на попа”. И вот, на Девичьей, когда я шёл или скользил по ней к Черноглазовской, и на таких же крутых, а местами и покруче, чем Девичья, берегах Клочковской… у меня таки мелькало ощущение, что вокруг меня — 5-поль, подставленный в город Х.

Да и на Клочковской тоже… Дело в том, что я хоть здесь и бывал, три года здесь работал, на работу и с работы ходил горизонтально от Госпрома по прямой, теперь же на этом пути возникло непреодолимое препятствие: огромная зона каких-то гаражей, окружённая непрерывным забором, и я стал спускаться обратно по обрывистому берегу Клочковской куда я забредал в другом веке гораздо реже, но всё же иногда бывало… Более того, я вспоминал, что я мог даже бывать именно в этой шестнадцатиэтажке на холме, где теперь заночевал.

У меня был служебный роман с одной коллегой, в начале которого она не раз уводила меня с работы в рабочее время и заводила вот именно в эти шестнадцатиэтажки, там такая планировка, что много осталось как бы ничейного пространства, коридоров с открытыми или закрытыми террасами, а консьержки и домофона тогда не было, дверь подъезда не запиралась… и мы поднимались на последний этаж, лазили над городом, как голуби и целовались, как подростки… а потом уже “низко пали”, начали ездить в пустую днём родительскую квартиру в девятиэтажке на восьмом и стали больше походить на кроликов.

“Девичья память” написалось над фотографией дома c длинным гребнем из метровых сосулек (“Берегитесь сосулек!” — было единственным, что сказала мне хозяйка, отдавая ключи, прежде, чем раствориться), ещё и потому, что мама наотрез отказалась смотреть фотографии домов на улице Девичьей. “Там всего 16 домов, — сказал я ей в октябре, погуглив, когда собирался поехать туда на “Бумажный мост”, который проходил на Девичьей 6, в хаге, или коворкинге “Спалах”, что бы это всё ни значило, и, собственно, услышав это, мама и сказала мне впервые, что там она появилась на свет. Протягивая ей телефон, я сказал: “Глянь, а вдруг ты увидишь и вспомнишь дом, где вы жили…”, но мама рассердилась, как будто я предлагал телефон для того, чтобы она по нему позвонила куда-то туда — в 1936-41… “Ты что, не понимаешь, что я была маленькой девочкой, мне было четыре года, когда мы оттуда уехали в Курган!” — она оттолкнула мою руку с телефоном.

Я снял квартиру на Девичьей не из-за реминис-центных… или -сенсных, каких-то интенций, или сентенций, не, ну який у тому може бути сенс… тем более, что я уже провёл на этой улице в октябре несколько дней на “Бумажном мосту” и про историю моей семьи, связанную с улицей Девичьей, узнали все участники и гости, её воспроизвела вслух архитектор “Моста”, так что эта программа, или что это было, “то что было до меня, вспомнить”? Что бы то ни было, она была уже выполнена, и я НЕ искал квартиру на улице Девичьей, я снял её там случайно: когда по Airnb ищешь квартиру, адрес открывается только после того, как ты начинаешь за неё платить, до этого читаешь импликации, которые в этом случае выглядели примерно так: “Романтическая квартира в самом сердце старого города, 5 минут от метро Бекетова…”, и отзывы при этом были настолько хороши — все, до единого, что я кликнул, т. е. начал снимать эту самую квартиру, после чего мне и открылось: “ул. Девичья, N N”.
Но как обойтись без номера дома, если соседний с ним дом был под номером 16, последний дом на этой улице, дальше там… “Живу в Харькове на углу Девичьей и Черноглазовской, такое невозможно ни в одном другом городе мира” — писал Валентин Катаев в “Алмазном венце” (о чём я вспоминал, поглядывая на частокол метровых… да нет, скорее, полутораметровых, сосулек на карнизе фасада, когда проходил мимо своего двухдневного дома к дому номер 16 и дальше по Черноглазовской вверх.

Они похожи были на алмазно-терновый венец… Через тернии — к небу в алмазах, ну да, думал я, гуляя мимо них и гугля-вспоминая (не то чтобы я это застал, но просто я об этом уже читал в октябре, прежде чем впервые попасть на Девичью, а потом — девичья память — забыл, да… что там, в номере 14, жили вовсе не Олеша и Катаев… а Вязигин Андрей Сергеевич, профессор истории, который в свою очередь вошёл в историю тем, что в декабре 1905 года создал Харьковский отдел «Союза русского народа» прямо здесь у себя дома, потом об этом вроде бы почти забыл, преподавал в моей alma mater, но… здесь же много лет спустя, в сентябре 1919 года, черносотенное прошлое накатило, обернувшись клинками чекистов, профессора зарубили на том же самом месте… “А в сентябре 2009 года эта история получила скандальное продолжение. По инициативе Харьковского союза русского народа на фасаде дома №14 установили памятную табличку… Спустя год, не без давления со стороны Харьковской краевой организации Союза украинской молодежи, городская комиссия по вопросам топонимики и охраны историко-культурной среды постановила мемориальную доску Андрею Вязигину демонтировать… так на Девичьей уже в XXI веке столкнулись интересы ультраправых пророссийских и украинских националистических организаций.”

Я проснулся оттого, что у мамонта выпал молочный бивень и упал во внутренний дворик, куда выходили мои окна… вероятно, на шиферную крышу навеса.

Грохот был такой, как будто рушится весь дом.

Цель моего ностальгического путешествия, которой не было… была, тем не менее, достигнута: пространство, сходя за ледяной конус, перетворилось на хронос… Саме так.

Солнце светило вовсю и после грохота обвалившегося сталактита началось стакатто капели, я лежал и вспоминал под него… не то, что было до меня, not yet… разве что те минуты, которые я провёл за коваными воротами, думая, что мне не выбраться оттуда никогда… или, во всяком случае, пока не придут хозяева, двое суток мне, так или иначе, предстоит провести в… совсем неплохой, як на мене, квартире, шик, блеск — на потолке спальни планетарий, серьёзные джакузи в ванной, их приборная доска, как у подводной лодки… и целых три комнаты вместо одной, как я думал, снимая… всё в общем-то идеально, мой отзыв в airnb не отличается от предыдущих, и я бы остался там ещё на неделю, не переезжал бы на Клочковскую, если бы это было возможно.

Но это жилище на Девичьей было свободно только 2 дня и возникло вот почему: для начала я снял однокомнатную квартиру на Клочковской — из-за не менее идеальных отзывов о ней, и честно говоря, ещё и потому, что я, опять-таки, не видел её адрес, пока не начал платёж… Ну, она не так уж далеко оказалась от центра, который, как известно, везде, а окружность… Да всё нормально. Не так уж далеко от площади Свободы. И я её снял, подумав, что на два первых дня, когда она ещё занята, я или впишусь к кому-то, были же предложения… или сниму другую, что и сделал, решив, несмотря на предложения, никого не стеснять, ну в общем, всё это понятно и хватит об этом, чтобы, как говаривал один писатель,“бытовуха не заела”, да?

В общем, я только про ворота… А квартира в заледеневшем доме была прекрасна, но… пуста, естественно, холодильник и его морозильная камера, куда я зачем-то успел заглянуть, были пусты пустотой последних двух матрёшек… а я целый день до того ничего не ел, авиалинии не кормили, потом я манкировал предложениями в ICE Харьков-Киев, помня, как два года назад отравился там длинным железнодорожным багетом… но не хочу это вспоминать, только не это, нет.

Ворота не открывались никак — ни с помощью ключа от них, ни с помощью нажатия на специальную кнопку, которую мне показала хозяйка, и я её нащупал теперь и жал изо всех сил — безрезультатно.
При этом в моём телефоне исчерпался лимит украинской сим-сим… карты, которая осталась с прошлого путешествия на улицу Девичью в “Спалах” и на Воздвиженку 32 (в Киеве) в октябре… Я узнал об этом ещё в такси, потому что не смог позвонить хозяйке, как она просила, подъезжая, чтобы она открыла ворота и встречала нас возле них. Засим воспользовался телефоном таксиста, а теперь я первые минуты даже и не пробовал звонить по своему телефону, я жал железную кнопку в замке ворот, я пробовал это снова и снова, сильнее и сильнее, и как-то поласковее, наоборот… вставить ключ в прорезь замка и провернуть его туда или сюда, потянуть ворота на себя… но всё было тщетно.

Я прошёл во внутренний дворик и увидел там свет в одном окошке, перед которым прямо на дереве висели сосульки, но не такие зловещие, как на карнизе саблезубого фасада… и я бы туда рискнул постучаться, прямо в окошко, однако перед ним оказались свои ворота, не такие сплошные и кованые, как чёрный портал с улицы во двор, эти были воздушно-ажурные, и довольно низкие, калитка, её можно было бы и перемахнуть… Но я остановился.

Я вдруг вспомнил, что мой телефон… “Кошки — это телефоны”, — писал Х. Кортасар, не заставший смартфоны… которые, скорее, собаки, чем кошки, и похожи на своих хозяев… Ну что-то такое пронеслось в моей голове, я достал телефон, и таки попробовал позвонить хозяйке, и было мне счастье: телефон вдруг забыл про исчерпанность своего лимита и не вспоминал об этом ещё дня три-четыре… он позвонил хозяйке, и она подсказала мне, что есть такой рычаг на воротах слева на случай ЧП, я не сразу его увидел, но потом таки нащупал в самом чёрном углу той чёрной ночи на Девичьей, возле угла с Черноглазовской… и нажал, т. е. опустил его рукоятку

…. и дальше всё пошло, как по маслу: ни разу потом ворота не клинило, я открывал их хоть кнопкой, хоть ключём, и как их могло так заклинить в первый раз… Мороз? Но не такой, чтобы примерзало железо, нет, скорее всего, это было что-то в метамеханике: когда я был там заперт, прежде чем нажать на клин-волнолом, во двор вкатило другое время… всего на несколько минут — сколько я мог выдержать на глубине, чтобы после этого всплыть к поверхности и жадно глотнуть воздух 2018-го года.

И в Киеве за день перед этим была примерно такая же засада, разве что наоборот: я не мог попасть не изнутри наружу, sondern снаружи — внутрь. Тоже целиком железные, но не ворота, а двери, на которых была гигантская рука, ощерившаяся красным маникюром… я её сфотографировал накануне, но я не нахожу её в телефоне, случайно стёр… впрочем, я посылал её знакомой в Мюнхен, значит, можно найти эту руку в мессенджере… вот она (ниже):

(В рукописи здесь ссылка на фотографию в фейсбуке, как и перед этим несколько раз, но там я не писал курсивом, просто стирал ссылки, срепя сердце… а сейчас подумал, что нет худа без добра: эти фотографии в тексте, вдобавок к рисункам… противоречили бы, скажем, тому, что написал Александр Иличевский для каталога моей первой выставки: “Графика Александра Мильштейна – это прием, который формально можно назвать «Аустерлиц-наизнанку»…”

В последующие два года мои картинки, кстати, иногда были изоморфизмами по отнощению к текстам… но всё же это не смутные фотографии внутри прозы, которые чётко ассоциируются с Зебальдом, это его террейн, и незачем туда заступать… Текст, который написал А. Иличевский, в каталог вошёл не весь, составители перевели оттуда на немецкий только два предложения, а целиком он нигде не публиковался. Я перенёс его сюда, прочёл и думал было удалить, потому что после того, как он сказал там о комплиментарности картинок и текста, А.И. оказал мне честь и другой комплиментарностью, что бывало уже не раз в его интервью по отношению к моим текстам, а тут вот к картинкам… Ну, т.е. это почти панегирик и включать его в свой текст будет жестом странным, каким-то невротическим… Ну и что? Я достаточно, или скорее, чрезмерно часто включаю в свои тексты самокритику (а в “Параллельной акции”, бывало, и не само-) на грани самобичевания, это стало уже лейтмотивом, ляйд-мотивом (страдательным, нем.), и это утомляет читателя, мне говорили, и говорил тот же А.И., пусть читатель, если есть вообще таковой, немного передохнёт, тем более, что картинок здесь нет, и читатель мой не зритель, ему остаётся только поверить А.И. на слово, смайл.

«Графика Александра Мильштейна – это прием, который формально можно назвать «Аустерлиц-наизнанку», имея в виду «Аустерлиц» Зебальда. Художественное пространство литературной графики с необходимостью должно не только дополнять, но и противоречить пространству словесному. Ибо без противоречия не будет обеспечен принцип дополнительности. Противоречие же возникает только при условии художественной самодостаточности – в данном случае графической интерпретации текста. Возникающая стереоскопичность уникальна и лежит в модернистской области открытия. Графика Мильштейна – это своеобразный анатомический атлас тела текста. Сплетение сухожилий, кровеносной системы, ливера — все это завораживает и превращает зрителя в авгура, с отчетливой профетической основой. Зритель вовлекается в течение текста и призывается к соучастию в творении, в сознании текста. Это как если бы в пещере Платона приоткрылся еще один вход.»

Знакомая написала: она надеется, что эта огромная рука с красными ногтями меня не поймает… что я прочёл в Киеве как “рука путешествия”, перепутав консонанты, лёгкая дрожь и дорожная легастения, ну да, Reisen und Riesen, jeder macht’s auf seine Weise… Хозяйка салона, в котором я выступал и ночевал… что подсказало мне идею того, как выступать: я предложил не складывать диван и встретить посетителей, лёжа.

Ну, чтобы я там лежал под одеялом и читал свои забормоты вслух, как бы засыпая, а может, и впрямь… Идея ей в целом понравилась, хотя она вспомнила, что такое уже было, вспомнила имя художника, который так делал, ну т. е. таких было, наверно, много, но она вспомнила кого-то конкретно… Она сказала: “И потом — гости не поместятся, если не сложить диван, превратив его в посадочные места, на всех мест не хватит”. Я усомнился в этом, да кто там придёт… впрочем, спорить не стал, решив что у салона свои какие-то постоянные посетители, может, кто и заглянет, в общем, сложили диван, и вечер прошёл вроде бы нормально, я читал, сидя чинно за столом, покрытым клеёнкой, при свете настольной лампы… “Зелёная лампа и какой-то там стол… и сторож Сергеев глядит в стакан и думает о былом…” — примерно так, да, и вот это своё бездумное былое, перемешанное с безбытными думами… я там и читал, потом отвечал на вопросы, какой-то немолодой господин в сером пиджаке всё это, как мне казалось, стенографировал, но потом оказалось, что он это всё рисовал, и в конце, насколько я помню, мы все бурно обсуждали, в какой прогрессии растёт количество художников на Земле — арифметической или геометрической… Я вспомнил видео Алины Якубенко “Светлоград”, которое было показано на выставке АRT-Work, где и я принимал участие, это было в “Арсенале”, институции, которую бойкотировал один из гостей, пришедших в салон, причём, как оказалось, видео — он это нам объяснил — по мотивам его и его товарищей, Мыколы Ридного, Кадыровой Жанны… работы, их проект как-то там плавно трансмутировал в прекрасную утопию Алины Якубенко: в мирном городке на Донбассе остановились все заводы, все предприятия, и все без исключения жители этого Светлограда стали художниками…

Покидая салон, мой первый киевский издатель (выпустивший за полгода до этого “Пятиполь”) и галерист в одном лице, уже за дверью, сказал: “Спасибо! Это совершенно другой мир, какой-то булгаковский, кошка-лампа, и такие дамы, это всё из другого мира, я не ожидал такое увидеть!” — после чего он попытался меня увезти к себе на Воздвиженку, где, как и почти каждый вечер (так было и в октябре на следующий вечер после моего вернисажа там — стена, на которой под огромной надписью “Окна в Пятиполь” висел маленький рисунок моего синего гостевого дивана, как Виктор мне и обещал накануне, стена то есть, растворилась, да… и на её месте теперь была сцена и джаз-бэнд, кстати, он и тогда упоминал Булгакова, что я не узнАю завтра пространство, так это и было… ну да.

Не узнал, но узнал свои пастели, висевшие на остальных трёх стенах, и сидя посреди них, я со странным чувством слушал весь этот джаз… но теперь, в мартобре, я устоял перед соблазном туда смыться… в литературном салоне ещё оставались гости, и пришли новые, и я остался и, кажется, прочитал ещё один отрывок из “Аналоговых машин”.

После чего я таки покинул салон, на выходе хозяйка, которая живёт в другом доме, заменила мне ключ, сказав, что А., мой сосед, в другой комнате… не запирает нижний замок, как-то так… и мне достаточно одного этого ключа, на такой цветной проволочной плетёночке, я помню… Где-то через час или два, мы уже были в баре “13”, до этого в “Косичке”… моя замечательная издательница написала мне: “Сорри, у меня что-то заклинило-перемкнуло, я ведь дала вам ключи без входного, т. е. того, который открывает входную дверь, зачем не знаю, сорри, буду звонить А.”

Это сообщение застало меня в разгар векового киевско-харьковского спора. Художник В.В., узнав, что я из… или — в? в общем, что я, метахарьковчанин… начал рассказывать, как он разочаровался в Харькове, у него недавно открылась выставка, ну т.е. он принимает участие в выставке в Ермилов-центре, там большой его байтраг… и оказавшись таким образом впервые, что ли, в Х, он прошёл весь наш с вами город вдоль и поперёк, по некоему своему особо разработанному для исследования городских пространств спиральному маршруту, после чего его заочное восхищение городом Солнца, Конструктивизма и Украинского Модерна… превратилось в такое бездонное разочарование, что его никто и ничто не могло остановить, ни кровавая текила, которая текла там рекой… ею поил нас его друг и другой художник, совсем уже юный, но… даже Никита Кадан, который периодически распахивал перед нами альбомы, которые, я не знаю, как у него помещались с собой, в этом было что-то от иллюзиона, но перед нами и правда то и дело с лёгкой… или в лёгких руках Никиты, возникали картины Ермилова и Богомазова, лишавшие на миг дыхания… кого угодно… но только не В.В., он продолжал непрерывно проговаривать свои инвективы в адрес города Х, который, как он думал… ну я уже сказал, Ха.

И вот, после нескольких часов таких примерно разговоров и прогулки по снежноледяному ночному Егупцу с Никитой, я оказался перед железной дверью и вспомнил, что у меня же нет этой магнитной отмычки-блямы, о чём меня предупредила, каясь, моя издательница и хозяйка всей этой медной горы и “Каялы”… Я набирал код на домофоне, я звонил А., который, помимо кота Челси, там живёт, по телефону… но всё было тщетно. Три часа, железная дверь глуха, и я в ледяном Киве, как в сейфе… и если направо пройдёшь 30-50 метров, будет тебе твой Майдан Незалежности, похожий в этот час на необитаемый остров… а если налево метров двадцать, то начинается территория памяти, на которую не хочу сейчас заступать в письменном виде, как и стоя перед железной дверью я не решился туда идти, хотя… если некуда деться?

…там был дом с художниками и с лисой (описанной мной подробно словами, а потом и прорисованной — в повести “Тиновицкий” и, соответственно, в книге-альбоме “Пятиполь”), которая последней, наверно, покинула здание, и оно теперь стоит пустое и тёмное… правда, А. мне рассказал местную легенду: что там живёт чета математиков, да-да, в покинутом лет 16 назад доме, где нет ни стёкол, ни дверей.

Я в это не верю, потому что я ходил туда накануне по сугробам, на которых не было следов, мои были первые… я пробрался по пояс в снегу во дворик, и ничего, кроме чёрных окон, частично без стёкол, я не увидел: ни ворожеи, ни вьюги… Glasscherbenviertelspiel… нет, нет, мелькнувшая мысль: пойти туда и найти настоящих, если не людей, то математиков… постучаться к ним, если у них есть во что стучаться, дверь, да… к братьям по утраченному мной когда-то разуму… была отброшена, меня от неё отвлекли голоса: я услышал голоса, да, раздававшиеся за железной дверью… Меня поразило это вот почему: накануне А., а потом и хозяйка, рассказали мне, что, кроме А. и кота, в этом подъезде никто не живёт реально, все другие квартиры стоят запертые, купленные чёрт знает кем на всякий случай, конца света, может, я не знаю… даже вот этого маникюрного салона, увековеченного на кованом железе… давно уже там нет, т. е. ни души… Ни души и всё душа… Ну да: и вдруг я слышу голоса за железной дверью, совершенно непонятно было, что они вещают, поэтому когда они — или когда я уже начал было движение от них в сторону Майдана… голоса вдруг стали членораздельными, я совершенно явственно услышал: “Александр МильштАйн! А теперь мы идём к тебе!..” — именно так, с немецким произношением моей мельничной фамилии… я было ускорил движение к Майдану, не знаю, что у меня было в тот момент в голове, до этого часто вертелись немецкие слова Geisterhaus, Nichts als Gespenster, usw. Ну то есть, мысли периодически вертелись вокруг привидений… и тут вдруг двери распахнулись, из них вывалились смеющиеся лица: А. и некоторые задержавшиеся гости салона… но вот эти полчаса перед железной дверью в Киеве равны минутам перед чёрными воротами в Харькове, это примерно то же самое было со-стояние, к которому надо бы когда-то попробовать подобрать ключи или хотя бы ключевые слова…

Третье заклинивание, или застревание… вызывающее заклинания, случилось в Харькове, а не в Киеве, днём, а не ночью, потому не вызвало в моей душе такого драматического аффекта.

Просто потому что днём… а так, попасть туда, куда меня не пускала опять-таки железная дверь, но не сплошь — теперь сквозь неё виден был двор и церковь Жён Мироносиц, за которой скрылись плакучие ивы и Зеркальная струя… прутья, железная сетка, оплетенная колючей проволокой, калитка, в общем, как форточка ворот, с замком, код которого был написан красными цифрами на чёрно-белой афише моей выставки: 365, и вот я жал и жал цилиндры под этими цифрами с тем же результатом, что за три дня перед этим на улице Девичьей на железную кнопку в замке, которая, дверь, потом всегда моментально подавалась и кованые ворота моментально открывались, вот только в первый раз, как я уже писал, всё было без толку, и ключ, и кнопка, и я думал, что угодил на два дня, как минимум, в капкан черной сотни, пока не был вызволен с помощью подсказки по сотовому и рычага в углу, похожего на стоп-кран в поезде, но тут это был антистоп и полный вперёд… нажав на который я попал в канкан — туда, где играли “Село и люди” и плясали… в “Малевиче”, что прямо “под синагогой”, в “барМалевиче”, ну да… а потом ещё был поход по ледяным торосам и сталагмитам, высотой не меньшим, чем сталактиты Девичьей… с поколением быстрых 20-летних сталкеров… на 20-летие клуба “Живот”, возле которого, как оказалось, я и останавливался первые два дня, где был последний раз перед этим на открытии клуба с Вовой Фёдоровым, о котором я буду ещё здесь писать, конечно… но чуть позже, хронологии ведь нет и не было никогда, какие там 20-летия, -нии…

Теперь же, несмотря на не менее важный повод пройти сквозь все тернии Stacheldraht: выставка в Муниципальной галерее города, где ты родился и более того… Хотя — что может быть более? А вот что: за моей спиной, когда я стоял, и нажимал на железные цилиндры… когда я пытался пройти сквозь калитку, да, за моей спиной то есть, был 3-й роддом, в котором я впервые здесь и появился, собственно говоря.

А выставка, из-за которой я приехал, несмотря на свою тяжесть на подъём, соблазн победил… соблазн, ну да, перед которым я не смог устоять… и вот я теперь нажимал на маленькие железные цилиндры, похожие на патроны, которые запихивают в барабан нагана, ну да, я был уже слегка зол… и ходил обратно к афише, на которой внизу красным маркером был написан код, смотрел, не перепутал ли я, с меня станется, знаете… но нет, код был правильный, равный количеству дней в невысокосном году… но всё по-прежнему было тщетно, калитка не поддавалась.

Чтобы не наговаривать на себя лишнее, не делать себя ещё большим идиотом, хаотом, whatever… чем я уже есть… Скажу, что на следующий день этот мой недотык был воспроизведён даже не одним человеком, а целой толпой людей.

Да-да, в шесть часов — начало вернисажа — на следующий день в галерее не было ни одного человека, кроме меня и трёх работников (двух “-иц”) галереи. Что меня и не удивило… в час дня в тот же день я вообще предлагал отменить вернисаж и объявить чрезвычайное положение: зайдя в галерею, совершенно счастливый от того, что четыре полуторалитровые бутыли, которые я купил за углом в супермаркете, не разбились… я совершил немыслимые пируэты, во время которых я уже, казалось, слышал звон и видел, как вино “Крымская дача”, или “вилла”, не помню, смешалось с талой водой, под которой был каток… но каким-то чудом я вырулил и скатился в галерею (секрет замка калитки я уже знал, застревание было накануне) и увидел, что вода там по щиколотку… и продолжает сочиться сквозь кирпичи одной из стен, на которую снаружи навалился ледяной сугроб, поливаемый непрерывно в тот день ещё и дождём. Работники галереи не поддались моей панике и каким-то чудом остановили потоп, и когда я в шесть вечера снова туда пришёл, там уже было сухо и тепло, и так мы сидели там в тишине, больше никого там не было, я пробормотал, что это неудивительно, и вообще, и в частности, при такой погоде то есть, собаку… и тут раздался звонок в моём телефоне, и старый приятель сказал: “Мы тут стоим и не можем пройти сквозь калитку. Нас целая толпа уже собралась, среди нас есть и бывалые медвежатники! Но никто не может её открыть, никто!”, после чего работница галереи Настя устремилась им навстречу, и галерею стали заполнять люди.

Это недавнее зрелище воды, которая заполняла Харьковскую Муниципальную галерею, заставило меня, наконец, поверить и в более стародавний потоп. Пол галереи уже казался дном бассейна, в котором я плавал, когда придумывал название выставки, и одним из вариантов был: “Восковое дно реки Немышлянки”. Пол был шахматно-плиточным, с таким же примерно узором, как в бассейне, правда, уровень воды был меньше, но он повышался, и над водой, на длинных тонких ниточках, висели мои картинки, дрожавшие от страха… Ну, или не от страха, испугался за них я… но в самом деле, если вы слегка прикасались к одной из них, то колебались потом ещё очень долго все, они были в одной непростой такой связке… и нити были такими тонкими, что казалось, они должны неизбежно порваться, и ещё прежде, чем уровень воды поднимется до их рам, антирам и паспарту, картинки будут так или иначе поглощены этой прорвой… И всё это напоминало о потопе, который я своими глазами не видел, но слышал о нём и представлял себе не раз: потоп на типографии харьковского завода, где в 1995-м году утонул тираж моей минус-книги “Автор и исполнитель”, только что отпечатанный, о чём я уже и писал в свою очередь не раз в прозе и рисовал — картина называется “Потоп на типографии Южного края”.

Не сам потоп — я не знаю, в каком районе Харькова была типография, но весть о нём донеслась до меня на этой же улице — Чернышевского (где в доме номер 14 расположена Муниципальная галерея) — в кабинете генерального директора , из высочайших уст.

Гендиректор издательства и через 20 лет, выпустив другую мою книгу, “Кодекс парашютиста”, где на обложке текст Сергея Жадана о моём “растворении в прошлом”… утверждал, что потоп был реальным, что это была не фигура речи и не поток его сознания, а вот именно что потоп — авария, прорыв… труб — и я ему теперь, после того, как видел разлившиеся воды Немышлянки своими глазами, почти поверил.

Моя паника, к счастью, не передалась дальше по цепочке, как дрожь от одной картинки к другой, и выставку не отменили, как я предлагал, чему свидетельство две сотни фотографий вернисажа, сделанные фотографом Михо Никипеловым и видео, снятое и выложенное в ютьюбе на следующий день историком и философом-диалогистом Игорем Соломадиным, на котором я рассказываю едва ли не о каждой картинке по отдельности.

Я вспоминал о своём пересказе картин, когда через несколько дней наблюдал со стороны похожий процесс, т. е. как раз то, против чего меня заклинали, когда я начал рисовать, некоторые художники: “В картине должна быть тайна, — говорили они, — не надо рассказывать, что там откуда и куда…”

Но, как и я 27 марта, первого апреля того же года профессиональный художник, лауреат международных премий и герой книги Гиннесса, Дмитрий Дидоренко в музее Лунёва рассказал на своём вернисаже буквально о каждой своей картине так же, или ещё более, подробно.

В музее Лунёва, в селе Пархомовка, да, где жил юный Малевич, где он ходил в школу, а отец его работал управляющим градообразующего… или селообразующего сахарного завода… Я вспомнил, что с клуба “Малевич” началось моё путешествие по Харьковской области в этот раз, после того, как меня выпустили кованые и зело коварные ворота дома на Девичьей и Михо Конторович-Никипелов стал моим Вергилием по ледяным спиралям рiдного мiста.

Повсюду были торосы, а на Девичьей они были такие, что не все таксисты могли проехать, это зависело от марки машины, одна проехала, другая зацепилась брюхом за лежачих милиционеров из льда, улица шла вниз ледяными террасами…

““Харьков — рай, а я в нём — бог!” — сказал мне недавно Вова Фёдоров”, — сказал мне Михо, когда мы встретились. И мы выпили за Вову ещё до дня его рождения, а потом уже и 29-го, в Ермилов-центре.
Но сейчас я хочу описать эту поездку в Краснокутский район Харьковской области, которая теперь выглядит как воспоминание о будущем: 4 августа там будет открытие моей выставки, и либо я буду сам там вместе со своими картинками, либо рядом с ними будет экран, с которого я буду вещать… вот этот текст:

Мы ехали по неописуемой дороге, даже рессоры, или там шпоры… джипа не могли укротить её — дорога была, как бешеный бык, которого мы оседлали вместе, и пока продолжалось это родео, Дидоренко рассказывал мне о Харькове так подробно, что в какой-то момент я не выдержал и, понимая всю неуместность ремарки, не удержался: “Дмитрий, простите, но мне кажется, вы притворяетесь! Первое апреля, я понимаю…” И процитировал “Зовите меня Гантенбайн”, ну да — зовите и думайте, что я слепой… Он, вроде, не обиделся, только снисходительно усмехнулся. По-моему, я это сказал после того, как он подробнейшим образом описал городок призраков в Баварии. Нет, не в той, где я обитаюсь (хотя и про ту он говорил потом какие-то очень точные вещи, про оптику её озёр… а я не понимал, как он мог всё это видеть… пока не узнал, что он бывал там до 1991-го. Но про Харьков он рассказывал какие-то совсем недавние вещи, например, про этот внутренний городок в харьковской Баварии, где малиновые пиджаки в девяностые построили для себя райский городок, а потом их всех как-то вдруг не стало, а дома остались стоять, поросшие быльём, лианами и паутиной — он долго всё это живописал, а потом сказал, что в некоторых из этих домов недавно открыли реабилитационные центры для тяжёлых наркомов…

Д. Дидоренко подорвался в 91-м году на немецкой мине, оставшейся со Второй мировой, всё это можно прочесть в википедии и где только не… если набрать: “Дмитрий Дидоренко”.

В машине по дороге в Пархомовку я после его рассказа про немецкую мину в двух словах пересказал начало моей повести “Фриц”, где описана многотонная бомба, найденная под баром “Швабингер 7” в Мюнхене. Бомба пролежала прямо под деревянным полом этого, по сути, сарайчика, построенного в пятидесятые… и самым удивительным во всём этом деле показалось владельцу кнайпы — что она не сдетонировала за все эти годы, и дальше он острил в интервью в том духе, что это “даже бросает какую-то тень на наше заведение, как будто мы там плохо оттягивались…”

Художник привёз с собой пухлый портфель, полный стратегических продуктов и мензурки с вермутом, который он сам делает с восемнадцатью травами.

Директор — одна из тех детей, которым учитель Лунёв в 1955 предложил “поиграть в музей”, а в 1986 он официально стал филиалом Харьковского художественного музея — показала основную экспозицию, в которой и правда… где-то на втором этаже, встретились Малевич с Кандинским и как-то что ли, породнились, не только гаммой… и Пикассо и Писарро, и все сны детворы, и графика Шишкина, которую можно листать на стене, раздвигая еловые ветки, как газеты в кафе… и чудный набросок Репина… икона, нарисованная на рыбе, ещё что-то в зале “Искусство Востока”… да, там есть и такой зал, и там на границе Китая и Японии сидит маленькая девочка и дует на одуванчик, и он разлетается, как на страничках книжечки, которую подарил мне перед этим Михаил Красиков, куратор вот этих временных выставок в музее, т. е. книжечку своих стихов “Утро вечера”, где, срываясь с одуванчика, летят по всем страницам дроны пушинок… или только по полям? Нет, не только, вот я заглянул в неё, и увидел, что это не полевые иллюстрации, семена летают внутри самого текста, превращаясь там в типографские звёздочки, что напоминает мне сейчас один рассказ из утонувшей книги, но там это были пушинки из распоротого пуховика, а потом я ещё видел такие звёздочки между строк в “Серо-белой книги” Левкина, помню, я тогда сфотографировал страницу макета моей утопленницы… и послал зачем-то Левкину, ну да, мы с ним тогда переписывались… И ещё в музее, раскрыв книгу Красикова наугад, на 11 странице я успел прочесть: “Как хочется и как страшно погладить стариковскую голову одуванчика…” — и тут тоже не мог не вспомнить: “Старик уже шёл к нам, изогнутый и иссохший, кажущийся по мере приближения всё более бесплотным, он облетал на ходу, как одуванчик”, — это из “Морской болезни”, первого моего прозаического произведения, этот рассказ был и в книге-утопленнице и потом он вошёл в сухую “Школу кибернетики”…

А я пил уже не коричневый вермут Д.Д., где сильнее всего чувствовал корицу, а водку неотмиров… которая лучше разгоняла мою Wehmut… и думал о дымчатых фракталах одуванчиков, о Лунёве и его детках, о матрёшечной яви, в которой очутился, как во сне во сне… и о белой обезьяне — арктической мартышке, которую я долго хотел нарисовать перед отъездом, но так и не начал (потом, по возвращении, таки нарисовал белым акрилом на замазанном дёгтем листе и назвал “Арктические сны Коломбины”).

Ну, и о Чёрном Квадрате, конечно, 1 апреля, в День дурака — что ещё могло проноситься сквозь голову, закатившуюся на одну из родин Казимира… а у меня ведь и глава такая была в “Параллельной акции”: “Путешествия чёрного квадрата”, да…

О ней я вспомнил, когда мы проезжали мимо светло-голубого здания, в котором жил юный Казимир, хотя на 100% там ничего не известно, т. е. жил в юности несколько лет в Пархомовке, но где в Пархомовке, в этом ли здании, чем-то похожем на длинную голубятню с белыми фахверками, или на параллельной улице… этого даже профессор краеведения и этнографии М. К. не мог сказать с уверенностью.

Я помню, что после того, как Михаил сказал, “Возможно, вот тут” и показал на этот дом, мне невольно вспомнился анекдот про… но к чёрту анекдоты, хватит. Мы, стало быть, вернулись со второго этажа за столы, составленные на первом, выпили самодельный вермут и перешли на более крепкие напитки… но паззл в голове моей ещё какое-то время вертелся… Я представлял себе белый, или чёрный для него, холст, который слепой художник заклеивает слоями полосок бумаги, чтобы потом отрывать их тут и там и покрывать маслом, двигаясь в новую картину мира на ощупь вглубь… До того, как он ослеп, он рисовал не просто фигуративно, но как бы сказать… Лучше не говорить — кто ты такой… я никто… во всяком случае, не искусствовед… как было написано на обложке одной немецкой книги современной авторессы, которую я переводил, “Ю.Г. пишет так, как будто потока модерна и последних ста лет литературы вообще не было…” В контексте blurb, который я полностью не помню, это звучало как комплимент, конечно, рядом были слова Марселя Райх-Раницкого о “голосе поколения”…

Да и не согласен я, что Юдит Герман писала так, как будто не было перед этим ста лет опытов, просто опыты были разные…

Но то литература… а вот, в случае с графикой, о которой я упомянул, это вот всё… так и было, и больше тут мне уже точно нечего сказать… Сорри, не знаю, может, это цинично звучит, но…
Художник после того, как человек ослеп, прозрел.

Разница между теми картинами, что были до, и теми, что после — как ночь и день. Как будто, чтобы мы в этом сами убедились, он представил в Пархомовке, как те, так и другие, т. е. и свою раннюю графику, где везде одно кино и немцы, как бы вырванные из книг бесконечных советских военных эпопей… И новые — пиксельные сны о чём-то большем… полуабстрактные-полупредметные… где краски стали действующими лицами, и в одной такой картине 3 тысячи оттенков, я не сам сосчитал, нет, это всё сказал художник… А живопись по-немецки — это мале-рай… А что Малевич… Малевич, я не помню, может, не сразу после того, как нашёл чёрную квадратуру солнечного круга на рисунках пархомовского мальчишки… но, по крайней мере, в конце жизни, наоборот… вернулся к луне фигуративной живописи, т. е. не то чтобы в свою очередь прозрел, но… Что тогда?

А ты когда прозреешь?

Я говорил себе, что это просто пустое жонглёрство, эти мельтешащие полумысли-полумесяцы в музее Лунёва… где не хватает только первой масляной луны Казимира, растворившейся в темноте Конотопа.
Я старался не думать больше о чёрном омуте, но что-то такое крутилось в голове, и я одновременно чувствовал себя в постскриптуме “Путешествий чёрного квадрата”, невольно припоминая самое главу… и вспоминал, что если бы не поехал в Пархомовку, то был бы сейчас в Харькове на фестивале “Контекст” и слушал доклад Владимира Коркунова о нейронных сетях и алгоритмах генерации текста.

В общем, что-то вертелось в голове после вермута из одуванчиков, как будто дроны там летали, и не только белые и пушистые… и не так чётко прорисованные, как перед этим… но я теперь могу просто скопировать, конечно… из главы “Путешествия чёрного квадрата”, вот, я вижу, что это даже не глава, в книге это называется “Интермедия между двумя частями “Параллельной акции”, вот как.

“…при этом ветер уже утих, ураган прошёл стороной, выглянуло солнце — вот почему квадрат был чёрным, как диск луны при затмении… позже я услышу выражение «пролетать, как фанера над Парижем», но над Салтовкой в тот день парила явно не фанера… Он как-то странно перемещался по небу, не очень быстро, и не очень медленно, я смотрел на него, задрав голову, пока за мной не прибежала мама, и не увела меня за руку домой. Впервые я всё это вспомнил, читая книгу Эббота. В том месте, где квадрат шепчет заклинание, может быть, не себе, а кому-то, кого он учит путешествовать: «Вверх, а не на север! Вверх, а не на север!»””

Уезжая в конце дня всё-таки на север… ну, или на северо-восток, я смотрел на пень в апрельский день, на котором нарисован был глаз, а рядом с ним слезала вниз белая химера, то ли слеза, то ли лягушка… а так, вообще, весь этот ясень-пень был ярко красочным, как и стволы деревьев во дворе музея — они оказались покрашенными снизу не белой краской или известью, вдохновившей меня выдумать городок Пятиполь… нет, здесь стволы были не белые, а разноцветные… на них чередовались жёлтый, розовый, голубой, фиолет… и я вспомнил картинку из “Пятиполя”: бесконечные ряды знакомых всем до боли деревьев, покрашенных снизу белым, но рядом с дорогой двор, где деревья белые не снизу, а целиком — все кроны, все листья, всё… Возможно, как раз снизу они чёрные, а не белые, как все остальные деревья бывшей Необъятной… но за высоким забором это не видно, ну да, и в тексте сказано, что они покрашены профессором кафедры функционального анализа белой водоэмульсионной краской целиком… И вот, неожиданно яркие, как марочные глюки…. вместо повсеместно белых… примыкающие к корням части стволов этих ясеней, или язов, или лип, я не помню… листьев ещё не было, в лесу, что вдоль дороги, ещё лежали сугробы… и эти цветные стволы аукнулись, в общем, с белыми кронами дебелых тополей в одном из дворов Пятиполя в том смысле, что это был тоже бунт… краски против окраски будней, но более радикальный, супрематический, ну да, против природы… и, так как, эти краски были уже за стенами музея, то и вся Пархомовка показалась мне гораздо более фантазийным местом, чем мой Пятиполь… в котором деревья были выкрашены, как положено, и вопрос, почему так положено, не давал мне покоя, пока в Пархомовке цветное по пояс (мой) дерево не ответило мне: “А у тебя вся спина белая!”

Мысль о том, что следующим пунктом моей бродячей выставки станет это фантастическое место… Но тут, чтобы не впасть в сладкий маразм умиления (это когда начинают обнимать деревья и писать подробные, как квартальные отчёты до потопа, воспоминания о будущем), пора закругляться, скажу только, что эта мысль — о том, что в августе рядом с 63-я окнами в Пятиполь будут светиться окна в Пархомовку… эта мысль — несомненно лучшее, что, начиная с 63-го года, приходило мне в голову.

Тут кончается моё видеообращение к гостям выставки, которую я назвал “Раёк”, имея в виду раёк в самом исконном смысле этого слова: ящик с линзами, в котором раёшник крутит ленту со своими лубками и рассказывает истории… Тут могла бы быть афиша выставки, но так как это текст без картинок, текст-как-тест-как-тет-а-тет… пойду дальше, помахав рукой пароходу в Пархомовку… пароход тут возник только из-за звукописи, лучше даже паром, да, паром в Пархомовку, на котором спаслись от потопа мои картинки, и вот это уже не совсем ради красного словца. кстати: из сырого подвала Муниципальной галереи, где они могли и скукожиться, как мне оттуда написали… их перевезли в сухое профессионально-музейное хранилище Пархомовки, где они спокойно ждут своего часа — 12:00 4 августа 2018.

Теперь несколько слов о дне рожденья Владимира Фёдорова, который стал и поминками… В Ермилов-центре собрались те, кто его знал, на выставке, которую быстро сделала после его смерти от воспаления лёгких вскоре после Нового года, художница Ирина Ильинская. Надо сказать, что я несколько раз пробовал писать о Фёдорове при его жизни, ещё в своих ранних произведениях, или я вставлял туда какие-то его устные рассказы, но… потом я всегда убирал это, чувствуя, что без его присутствия, его интонации, без переливов серого и сиреневого цвета в его глазах, это всё не катит, и вообще, принадлежит ему безраздельно, так что я убирал это из своей прозы, как бы возвращая хозяину его галстук… Прозаик это тот, кто крадёт галстуки (слегка перефразируя Набокова), поэт тот, кто забирает у цветка его аромат (цитируя Блока), в общем, как-то не вмещался Фёдоров в мои письменные “сюиты”, но в сознании часто присутствовал с тех пор, как мы познакомились с ним в новогоднюю ночь с 1993 на 1994-й, в какой-то компании, и бОльшую часть времени мы провели в разговорах, ходя кругами вокруг ёлочки, но не в квартире, а вокруг большой ёлки в парке Горького, чья-то квартира была неподалёку, было снежно и вообще хорошо. Кажется, незадолго до этого Вова стал одним из трёх инспекторов “Медицинской герменевтики” (два другие — Павел Пепперштейн и Сергей Ануфриев), заняв место Юрия Лейдермана, который покинул тогда свой пост и при слове “медгерменевтика” теперь, как и при словах “московский концептуализм”, не то чтобы бросает трубку и хватает парабеллум… но реагирует довольно нервно… зато пишет об этом периоде немало, и главное — как пишет!..

Один раз я побывал в квартире Фёдорова, в его отчем доме, где он и проживал тогда, невдалеке от Конного рынка. Был жив и его отец, которого я сразу про себя назвал “старым мореходом” из мультика из-за его бороды, ещё не зная, что он и в самом деле когда-то был моряком. Почти в центре огромной и невероятно высокой комнаты стояла керамическая печь. Не очень большая, размером со среднюю микроволновку, ну может, чуть больше, повыше… дверца была открыта, и из печи выходили гуськом маленькие человеческие фигурки, наверно, уже обожжённые, и расходились по квартире, это не фигуры речи, они и правда стояли тут и там, так поставленные, что создавалось впечатление некоего шествия из печки. Вова вскользь сказал, что пытается зарабатывать керамикой и стал показывать мне медгерменевтические альбомы, рассказывал о том, какой Паша Пепперштейн суперпловец — плавает за горизонт… по-моему, я тогда впервые увидел графику Пепперштейна, потом уже в журнале “НАШ”… И вот, я не помню, там ли Вова рассказал мне про самые страшные минуты в своей жизни, или в другом месте, но благодаря тому, что я там побывал, я представляю всё это чётко, как такой мультфильм, да… И когда мы стояли кружком в Ермилов-центре, пили вино и каждый вспоминал что-то своё о Фёдорове… Я начал было это рассказывать, т.е. что он рассказал мне про самые страшные минуты в его жизни, но что-то помешало, или просто я сам забыл, заговорив о другом, какой-то высокий юноша-художник принёс столько бутылей красного, что немудрено… А потом ко мне подошла маленькая в смысле роста, а так уже пожилая… но ещё и похожая на беспризорника… женщина, очевидно, знавшая поэта, а других здесь и не было…. Я зачем-то спросил её, кто она, она улыбнулась и сказала: “Это неважно. Я воспоминание. Ангел смерти. Я просто хотела вас что-то спросить…” “Я слушаю”, — сказал я, но нас что-то прервало, кажется, в этот момент всем сказали, что мы должны перейти из комнаты, где выставка, вглубь Ермилов-центра, чтобы не мешать лекции фотографа Пятковки, которая началась прямо возле двери в “комнату Фёдорова”. И потом, уже когда все расходились, она снова подошла и сказала, что она хочет узнать о самых страшных минутах в жизни Фёдорова, ей интересно, а я начал было и не рассказал. “Ах да, — сказал я, — он проснулся после трёхдневного непрерывного цветного трипа, кажется, он упоминал калипсол… в родительской квартире, оттого, что его пятку поклёвывали две рыжие курицы, бегавшие вокруг кровати. Вова ни секунды не сомневался, что это продолжение трипа, мама тем временем позвала его завтракать, и вот, сидя с родителями за столом, он старался незаметно отгонять этих двух кур от себя, ему казалось, что они злокозненно его атакуют, разбегаясь… И вот эти минуты, — сказал мне Вова, — пока мама не спросила: “Ну как вам курочки? Решила купить к празднику на рынке…” — и были самыми страшными минутами в его жизни”. Женщина, услышав это, рассмеялась таким чистым детским смехом, что я подумал, кто бы она ни была, хорошо, если это и впрямь были самые страшные минуты и в его жизни, и в его смерти… А на площади Свободы на следующий день я увидел автобусы, формой похожие на что-то среднее между “икарусами” из детства и “лазами”… откуда куда… я не помню, как они назывались, по-моему ЛАЗы… ну в общем, не венгерские, а “отечественные” автобусы из той же поры, полностью разрисованные яркими красками, среди которых преобладала ядовито-зелёная… и на них было написано «Экопарк Фельдмана», и я слышал что-то о загородном зоопарке и был уверен, что эти автобусы возят туда посетителей прямым ходом, пока ещё через день не увидел точно такие же в аэропорту, причём не в харьковском, а в Борисполе, и не просто где-то на лётном поле, а вот именно они подкатили к Gate 14, в множественном числе, не помню, два или три, я сел в один из них с некоторым сомнением, поэтому входя в самолёт, спросил у стюардесс на входе, в Мюнхен ли мы летим, или в Экопарк Фельдмана, или ещё куда… Они засмеялись и заверили меня, что в Мюнхен, Мюнхен… Но скоро им стало не до смеха: в самолёт вошла девушка, которая летела в Дубай, иностранка, пассажир рядом со мной поведал мне, что ещё в здании аэропорта она ему рассказала о своём пункте назначения, и он не мог теперь понять, как она умудрилась сесть в другой самолёт, на что я ему рассказал свою версию и что я чуть не полетел в свою очередь в Дубай…

Один раз я был почти так же близок к тому, чтобы полететь куда незнамо, как она. Я вошёл в автобус-транспортёр и уже там удивился слегка, что вокруг меня все люди с раскосыми глазами, и я на всякий случай спросил, куда нас везут, оказалось, что к самолёту, который летит в Улан-Батор, тогда как я собирался в Мюнхен, я успел выпрыгнуть из автобуса, не знаю, бывали ли случаи, когда пассажир таки улетал, приземлялся и только там видел, что вокруг что-то не то, да и то не сразу… Сюжет для рассказа, наверно, не обязательно ирония судьбы, которая оказалась вечным циклом… каждый новый год её показывают, теперь, правда, уже за поребриком… Нет, я на стал сочинять в самолёте историю о том, как я улетел в Дубай или Улан-Батор, или в Зоопарк Фельдмана, где герой моей “Конторы Кука” Паша Шестопалов увидел на клетке табличку со своими собственными Ф.И.О.

Всё это уже давно написано, да… а я вспоминал в самолёте, что перед отъездом таки прорвал шрайб-блокаду, и теперь она мне казалась облаками, сквозь которые мы только что прорвались к солнцу, я прорвал её текстом “Абитуриент”, в котором в начале, по крайней мере, тематизируется самолёт, герой мой едва не становится конструктором самолётных двигателей, пока не просыпается от сна прозы, ведь проза — это же управляемый сон, так… по крайней мере, у профессионалов, но мне-то что, у меня герой очень быстро перестаёт быть героем и становится негероическим автором, что лишает его огня и драйва (как будто я раздал все свои огоньки и драйвы, подписывая “Аналоговые машины” — последние дни в Харькове ничего другого мне в голову не приходило, и я сделал несколько раз одну и ту же надпись, и один раз меня при этом изобличили: поэт С. начал было говорить: “Как вы угадали, это же как раз сейчас для меня…” — но тут девушка, сидевшая с нами за столом, раскрыла свой экземпляр и показала поэту ту же самую надпись), собственно, в этом и была причина шрайб-блокады, но я сквозь неё прорвался ещё перед отъездом, поэтому в самолёте стал вспоминать то, что уже успел написать:

                         Абитуриент

В пять лет Гриша придумал двигатель, в котором струя пара, вырываясь из сопла, всё время натыкалась на что-то твёрдое и толкала самолёт вперёд.
Слова “твердь” Гриша тогда ещё не знал, как не знал он и того, что не нужно струе ни на что натыкаться, он просто придумал это, забыл и вспомнил только через тринадцать лет, когда он заполз в аэродинамическую трубу.

 
3. Восковое дно Немышлянки

Наверно, это была плохая идея: соединить в один поток “Два потопа” и “Абитуриента”, но именно так я и поступил.

Потом я было передумал (я вписываю это сюда, когда закончен весь текст), но увидев, что уже произошла диффузия и отделить путевые записки от непутёвой прозы теперь сложно, решил всё оставить как есть. Ну, просто дальше пойдёт “Абитуриент”, который периодически будет снова вспоминать недавнюю поездку и делать ещё один притоп и т. д.

Прежде чем назвать выставку в Харьковской муниципальной галерее… причём в её подземной части, что мне особенно изначально нравилось во всей этой истории — стать принципиально underground’но муниципальным кюнстлером в родном городе возле роддома, где появился полвека назад, и вот, наконец, хоть как-то там же и пригодиться, да… прежде чем назвать её “Аналоговые машины”, просто как книгу, которая только что перед этим вышла, я плавал в бассейне, где обычно мне в голову приходят идеи рассказов… если что-то вообще приходит, и вот тут, почувствовав приход, не нарко… ну, я объяснил, избыток кислорода, ну да… я вдруг начал придумывать не будущие рассказы, а названия для выставки, которая грядёт — я вдруг это вспомнил — в таком ответственном для меня месте… я не буду воспроизводить всё, что пришло в голову, пока я сновал туда-сюда в воде полтора часа.

Да я теперь уже и не помню все названия, что прошли в голове, как бегущая строка, которую я видел в детстве, когда шёл по Сумской в сторону площади Тевелева, и где-то далеко впереди и высоко над площадью они бежали, наверно, над домом, где “Ведмедик”, прямо под чёрным небом жёлтые буквы. Их видно было и в точке “Зеркальная струя”, что на другом берегу Сумской, если по абсциссе… а если ещё немного вперёд и потом по ординате вверх, то вот там бежали эти слова… тогдашние я не помню, но вот так примерно названия выставки пробегали у меня в голове, когда я плавал, а запомнил из них я только два: “Wunderblock” и… я помню-помню, просто я пишу вот это на суше и мне странно воспроизводить, но если уж взялся за гуж… ну да: “Восковое дно речки Немышлянки”.

Надо сказать, что Немышлянка возникала уже и в моей протокниге, которая называлась, кстати, так же, как и повесть, т.е. “Автор и исполнитель”, и которая утонула во время потопа на типографии, будучи уже отпечатанной, в 1995-м году.

Там было что-то про… “Немышлянку, мерцающую, потому что подземную большей частью речушку…”, по памяти, но примерно это так там и было, да.

Закончив плавание, я набрал телефон героев моей “Параллельной акции” и перечислил им все названия выставки, которые пришли мне в голову, благо тогда я ещё их помнил.

Включая и “Восковое дно…”, да… но уже проговаривая его по телефону, я понял, что это было влияние гипервентиляции хлористым кислородом… а теперь, на суше, оно напомнило мне названия советских сериалов, “Угрюм-река” — “Вечный зов” — “Тени исчезают в полночь”…

К тому же мои герои, будучи намного старше меня, признались, что слышат название этой харьковской речки впервые.

Что меня смутило, конечно, и я, договорив с ними, погуглил… и нашёл её, правда, не совсем так, как я её помнил и писал в другом веке, но тоже красиво: Немышля.

Моим героям больше всего понравилось название “Wunderblock”, но моё сухопутное теперь уже сознание увидело и там подвох: звучит для русскоязычного уха… как бы кошмарно ни звучало в свою очередь это словосочетание, ну да… как “вундеркинд”, т.е. как идиотическое самовосхваление, “Мой волшебный блокнот!”.. ну да.

И, таким образом остались (другие варианты были тоже… “кислотно-кислородные”, скажем так) в сухом остатке: “Аналоговые машины”.

Через час мне пришёл месседж из Муниципальной галереи с просьбой как можно скорее сообщить название выставки — нужно для их годовой отчётности… Совпадение это наше ВСЁ, ну да.

Про два потопа в Муниципальной галерее — в день вернисажа и в день финисажа выставки я уже написал выше — в путевых записках.

А впрочем, не совсем… я вот вижу, что написал там только про вернисажный потоп, а про финисажный — в другом пост-статусе, после того, как мне сообщили из Харькова, где я уже не был в тот момент: “Только что получил сообщение от попытавшейся в последний день увидеть мою выставку замечательной поэтессы, о том, что это ей не удалось: картины уже сняты с нитей и пакуются. Я написал это работникам галереи, которые говорили, что в этот день ещё можно смотреть выставку, и я писал в фейсбуке, и получил от них в ответ такой месседж: «У нас случился потоп пришлось срочно вынести работы», т.е. вернисаж и финисаж… «день приезда и отъезда считаются за один день», и в день вернисажа был потоп, который я описал давеча… и в день финисажа, стало быть, потоп повторился.
Так было и с моей первой книгой, кстати, т. е.какой-то и впрямь лейтмотив, штрих-пунктирная Лета-лотерея, да… Спасибо мужественным работникам галереи! Всем, кто собирался зайти в последний день: отбой и 1000 сорри!”

То есть в названии путевых записок, строго говоря, должно быть “Три потопа…”, как и прихлопа, а не два.

Anyway, если бы я оставил название выставки “Восковое дно реки…” и вспомнил при этом строки о Немышле из моей утонувшей книги: “Немышлянка это такая, большей частью подземная, мерцающая, речушка, которая в Харькове периодически возникает и пропадает тут и там, где угодно….”, то, когда эта вода таки прошла сквозь кирпичный мур, я бы почувствовал себя, наверно, уже полностью замурованным в собственный мурал, да…

А так — нет, аналоговые машины или там машинальные аналогии… человек без свойств или свойства без человека… так или иначе, река без берегов и русла просочилась сквозь кирпичи, побыла там и пошла возникать в другом месте, и теперь я вижу это название выставки бегущей строкой: “Восковое дно…”, оно же илистое… на кельтском языке «дно реки»: «Bunnahabhain», и я, помнится, воспроизводил это слово в романе “Контора Кука”.

Перед этим Паша Шестопалов заехал на дно временной реки на велосипеде: вода после ливня собралась под арочным мостиком в парке, под которым он проезжал каждый день.

Он думал, что это просто лужа, несясь туда по довольно крутому спуску, ну т. е. это и была лужа, но такая, в которой воды ему оказалось по грудь, но он, тем менее, жал на педали, но… тёмная вода его остановила, какое-то время он так и стоял в воде по грудь, под мостом, а потом вышел из Немышлянки, толкая велосипед, ещё месяц ботинки сушились на балконе, потом ещё год выветривались, там же, потому что пахли дном… их запах он отчётливо вспомнил, когда понюхал, а потом и сделал первый глоток ирландского виски “Bunnahabhain”.

Ну, т.е. выставку я так уже не назвал, поезд ушёл, а вот текст… Что это ещё за “Абитуриент”?

Сначала, я помню, был “Абитур”, что есть немецкий “аттестат зрелости”, а потом уже возник “Абитуриент”, ну потому что я решил написать о тех двух месяцах, что отделяли вступительные экзамены от начала занятий в университете.

Или чуть шире — выпускные от начала занятий, тогда больше похоже на абитур.

Не то чтобы там что-то такое произошло необычайное, но у меня были тем летом ощущения времени, которых я не припомню ни в одном другом отрезке жизни, и мне захотелось туда погрузиться, чтобы их вспомнить.

Так как я сдавал не все экзамены, а только 2 из 4-х, потому что у меня был т.н. “серебряный аттестат” или даже “серебряный диплом”, вроде так это называли… то я освободился от вступительных экзаменов раньше (надо было при этом получить обе пятёрки на вступительных, что я легко и сделал в два притопа) и меня сразу же отправили на разнообразные отработки вместе с несколькими обладателями золотых и серебряных медалей, сдавшими при этом, соответственно, один или два вступительных на пять.

Нет, я вспоминаю, что для начала меня послали одного в катакомбы под спортивным комплексом “Высшая школа”, куда я впоследствии ходил на физкультуру, в надземную часть, да, в этакую специфическую группу — для тех, кто от физкультуры, собственно, освобождён… что-то сорвалось в позвоночнике, когда я грёб против течения Немышлянки… ну хватит уже, в самом деле — Северского Донца, в Фигуровке, ну да, но меня унесло бы не знаю куда, не мыслью… если бы в лодке не было ещё одного человека, вот он и выгреб в лагерь, где я какое-то время ещё был скрюченным, а в Харькове потом повели меня к одному врачу, потом к другому, хотя меня уже к тому времени попустило… И в университете, когда начались занятия, я предъявил справку от ортопеда, и меня послали в группу для освобождённых от общей физической культуры совершать какие-то всё-таки телодвижения, медленные, типа физиотерапия.

Позвоночник меня после этого больше не беспокоил лет 25, но я не стал переходить из “спецгруппы” в обычную по причинам, в основном личного характера… вспомнил, пока думал, писать ли об этом, что писал об этом в повести “Пока течёт Изар”, и она есть в сети…

Да кажется, я всё уже написал, и теперь могу только пересказывать пересказы пересказов…

Но нет, вот эти три месяца от выпуска до впуска я точно нигде ещё не вспоминал и не пытался, соответственно, переплавлять в прозу… Как металл или как дрова… Неважно, пока я не нырнул туда, скажу ещё два слова про альтернативные названия выставки, пока не забыл, может, что-то пригодится, если будут ещё у меня выставки… Какое-то время я думал, что Wunderblock можно использовать, т. е. что он не будет превращаться в “вундеркинд” на русском, если сделать его не подлежащим, а дополнением, скажем: “Путешествия с вундерблоком”. В свою очередь слово “путешествия” напомнило мне о местонахождении Муниципальной галереи — сразу за Зеркальной струёй (так я думал, не зная, что между ними с тех пор выросли белые стены Жён-Мироносиц), а это, конечно напомнило и “Алису в зазеркалье” и “Alice in the Wonderland”, Алиса к тому же звучит почти, как Алик… Водяное Зазеркалье, вундерланд, путешествия с вундерблоком и что там ещё вертелось в голове, пока я плавал в бассейне.

 
4. Мех

Я не помню, что мне нужно было делать в подвалах “Высшей школы”, очень может быть, что и ничего, только сидеть там с такого-то по такое-то время, как впоследствии в НИИ, т.е. это была практика отсиживания… Впрочем, нет, я там не только сидел на табурете, но и ходил, часто натыкаясь головой на какие-то трубы, там были низкие потолки и темно, и зачем я ходил в закоулки этого подземелья, просто от скуки, или что-то туда носил или оттуда приносил, я не знаю, запомнились только частые удары в лоб, довольно сильные, кстати, оставались шишки… но память от этого не должно было отшибить, просто много воды утекло с тех пор, вот и всё.

Потом пару дней мы ворочали булыжники на площади Дзержинского, как буханки серого хлеба — чтобы пропеклись на солнце другой стороной… а потом уже нас отправили копать канаву на Алексеевке, в район студ. общежитий, куда я вскоре начну ходить в гости к иногородним сокурсникам… Помню, что канаву я копал с двумя настоящими вундеркиндами, это я могу точно сказать, потому что с первым я учился в одном математическом классе и был свидетелем необыкновенной живости его ума, он не раз бывал победителем всесоюзных олимпиад… а со вторым я познакомился в той самой канаве, но его хорошо знал мой одноклассник и сказал мне о нём за глаза: “Кто он? Он — светлая голова! Вот кто на самом деле лучше всех соображает…”, имея в виду математические способности имярека — я уточнял, но после разговоров с этой самой Светлой Головой я дивился другим его способностям: он рассказывал такие истории своих похождений с бандитами, которые звучали, как пересказы пересказов фильмов про мафию… впрочем, эти фильмы я увидел позже, ну в общем, звучали невероятно, того завалили, а того только закопали… но потом откопали, просто пугнули и т.д. и т.п…. я не верил, что он всё это не сочиняет, но говорил себе, что если он такое сочиняет на ходу, то голова светлая… по факту.

А может, и в самом деле такая многогранная личность, думал я тогда… Да что тогда, и после всех лет общения в университете с ним я мало что могу прибавить к этим предположениям, т. е. действительно ли светлая голова принадлежала тёмной личности, или эта личность просто сочиняла на ходу такие истории — я не знаю. За второе, кстати, говорит то, что он создал на каком-то курсе “Общество любителей говорить правду”, название было ироническое, конечно… но вот я вспоминаю, что всё это “общество” было не более, чем фигурой его речи, ну такая присказка… хотя на 100% не уверен, мы не так часто общались, мы были на разных отделениях, я на мех., а он, как и мой одноклассник, на мат.

Теперь пора, наконец, объяснить, как я угодил на отделение “мех” мехмата.

Собственно говоря, я хотел стать физиком, и я хотел им стать уже не первый год, т. е. не так, что вот с бухты-барахты, окончив школу, я сел и стал думать, куда б податься.

Нет, давно уже и ненамного позже, чем Гриша — который придумал двигатель, а потом думал и передумал стать зоологом, и решил стать мной, кто бы там я ни был, egal, а я решил стать физиком.

Ну а кем ещё?

Я помню, как это было, я лежал в больнице на Тринклера с бронхитом, я учился уже не в младших классах… когда я лежал с плевритом в детской железнодорожной клинике… но где-то посередине, да… я не перешёл ещё тогда в подпольную физмат-школу номер 27, нет…

В больницу я взял с собой серый двухтомник, не помню уже его автора, американского, возможно, популяризатора физики… я раскрыл его и прочёл эпиграф, цитирую по памяти, по-моему, это были чьи-то стихи: “Как хорошо, что теперь воздвигают храмы науки(е?), жаль только, что люди не могут войти в них и притронуться к их камням…”

Почему-то прочитав это, мне ужасно захотелось притронуться.

Эпиграф я прочёл, ещё будучи дома, а сам двухтомник в больнице, и вскоре, ещё даже не выписавшись, я знал, что буду физиком.

Потом, уже после выпускных экзаменов, я сходил на день открытых дверей физфака, так это называлось, хотя мы не ходили там по лабораториям, а сидели в Большой Физической аудитории, все кто пришёл, а нас пришло много, огромный амфитеатр был заполнен потенциальными абитуриентами… и лабораторные опыты проводились прямо на наших глазах, проецируясь на большой экран, я помню, что какая-то тёмная капля под микроскопом гонялась за другой каплей… это было, как “Том и Джерри”… впрочем, их я ещё не видел, ну значит, “Ну, погоди”, только интереснее, может, потому что на большом экране, я не помню, чем мультик закончился, догнала ли одна капля другую… перед этим я впервые узнал, что капля, падая в воду, когда подпрыгивает вверх, остаётся в точности самой собой… но под микроскопом и на экране капли оставались собой и будучи уже в воде, или в какой-то другой жидкости, наверно… и вели себя, как живые, если не живее живых…. как какие-то резвящиеся микроорганизмы, я не знаю… я даже подумал было, что перепутал открытые двери с закрытыми и попал на биофак, на который хотел поступать Гриша… но нет, это было шоу вот именно физфака, и оно было феерическим, что-то там ещё потом гремело, молнии сверкали… в общем, это светопредставление окончательно утвердило меня в моём решении: это шоу маст гоу он.

Было, конечно, и биофизическое отделение радиофака… Но туда был астрономический конкурс, а надо мной висел дамоклов меч вооружённых сил СССР, который бы точно опустился на мою шею, если бы я не поступил в университет или куда-нибудь ещё, где была военная кафедра и, соответственно, бронь-броня не танка… а наоборот, останавливающая танк, который в противном случае меня бы переехал.

Да и вообще как я уже сказал, Гриша охладел к органическим животным ещё перед тем, как перестал быть Гришей.

И я пошёл в университет подавать документы на физфак, но… У меня не оказалось какой-то там бумажки. Что-то вроде комсомольской характеристики… могло такое быть?

Да, вроде комсомольской характеристики, и мне сказали, чтобы я взял её в своей школе и вернулся… и на следующий день я собрался уже ехать в школу на Москалёвку за этой самой характеристикой… но тут мне позвонил отец и попросил меня отложить всё это на один день: он хотел, чтобы мы встретились прежде, чем я приму решение и подам документы, с академиком N.

Нет, лучше — Н., просто, чтобы не переводить каждый раз регистр, а так это нечаянная, а не начальная буква его его фамилии, нет.

Академик Н. был одним из самых известных учёных не только мехмата, но и вообще города Х, не буду перечислять его регалии, чтобы вы его не вычислили, хотя ничего плохого я о нём писать не собираюсь, наоборот же… но всё равно не стоит, это какие-то такие выси сводов храма, куда я так и не вошёл, и не дотронулся… что не надо всуе, ну вот не стоит, да.

После войны какое-то время, довольно долгое, кстати, Н. был соседом моего отца по коммунальной квартире, где было множество комнат, и в одной из них жил мой папа, а в другой Н., и как-то они дружили — мой отец, и Н., о чём-то беседовали, Н. помогал отцу делать домашние задания по математике. Всё это было тогда уже “давным-давно”, понятно, что отец с тех пор вырос и стал начальником отдела труда и зарплаты в строительном управлении, а Н. стал главным жрецом храма… или вообще небожителем, да… но контакт остался, и вот, значит, отец решил, что надо мне посоветоваться с Н.

Жрец Н. не был евреем, но… кажется, отец говорил, что он женат на еврейке, но это я точно не помню… да и надо ли было тогда жрецу быть евреем или быть женатым на еврейке, чтобы сказать в своём пророчестве в числе прочего такие слова: “… да, и к тому же: математика лучше для еврея, потому что математик ни от чего независим. Бумага и ручка — вот всё, что тебе будет нужно…” (курсивом: эти слова я потом вспоминал в универе… а потом и в прозе, когда наша преподавательница матанализа и жена другого небожителя, ну не такого, как Н., но всё-таки, ч-корреспондента и т.д.… на лекциях говорила нам о том, как она исстрадалась за свою жизнь, будучи женой математика и матерью математика… т. е. себя она, кажется, и сама не считала математиком и в страшном сне, где она всё это нам вещала… будучи всего лишь кандидатом наук… но — женой и матерью, да… и вот как её достало всё это: даже на парти, или что это тогда было… её близкие и все их друзья, саботировали радость тех редких сабантуев: после первой же рюмки начинали писать уравнения на салфетках, да, я магнитофонно это воспроизводил в повести “Вечный студент”, если мне моя матпамять не изменяет…

Вообще-то странно, что я туда снова сейчас вступаю, потому что “университетской поэмой” “Вечный студент”, казалось, я закрыл для себя эту тему навсегда… Но вот я ощутил вдруг снова сквозняк из форточки, или что там образовалось, дырка… иногда от моего любимого песочного здания отваливалась отдельная плитка и падала вниз…

“Абитуриент” звучит чем-то похоже на “абориген”, “амбиент…”

Да, но продолжу воспроизводить пророчество Н.: “…физику нужна лаборатория, а в наше нелёгкое время для евреев лаборатории зачастую закрыты, масса тематики — секретна, евреям сложно или просто даже невозможно туда устроиться, тогда как математику нужны: ручка, бумага, вот и всё….”

Где-то посреди его напутствий я признался в том, что одна из причин, по которым я хочу поступать на физфак, а не на мехмат, это то, что ни за что на свете не хочу быть программистом…. А у меня такое ощущение — сказал я, что на мехмате всё сведётся в конце концов к программированию.

После этих слов и Н. и мой отец вспомнили их общего друга А., главу ВЦ и предтечу кибер-будущего Ха.

Это был год 1980-й и знаете, что сказал Н., когда разговор зашёл о кибернетике? Это я помню точно. Что он не уверен, что человек сможет уже в ближайшем будущем ставить задачи, которые искусственный интеллект сочтёт достойными себя.

Они отвлеклись на какое-то время от темы нашей встрече (всё это было на открытом воздухе, но вот где именно, я не помню и не хочу выдумывать, кажется, недалеко от проспекта Ленина, который теперь Науки, да… Но потом вернулись к “моим баранам” и Н. высказал своё пророчество, помню его как сейчас: “Развитие математики в ближайшем будущем будет самым интенсивным в области механики сплошной среды, там сейчас намечается прорыв… К тому же: это почти физика! Ты поступаешь на мехмат, ты получаешь диплом математика, но одновременно ты при этом и физик, и если все эти неприятные вещи… в нашей жизни, о которых я сказал, останутся в прошлом, ты, если захочешь, можешь работать физиком!..”

В общем, его аргументы меня убедили и на следующий день я сделал всё так, как сказал мне жрец Н.: подал документы на отделение “мех”.

 
5. Уголок дневального

“Не хочешь увидеть своего одноклассника?” — сказал мне 2 апреля 2018 Михо К.-Н. в старейшем в Ха ирландском пабе, от чего я слегка вздрогнул.

Я не видел ни одного своего одноклассника со времён выпускного вечера, которого тоже, по сути, не было, но неважно, я это подробно уже описал в “Вечном студенте”… Ну, или одного только видел — М. — но тоже уже последний раз больше 20 лет назад, ещё до его переезда на пмж к аборигенам… Хотя его отчий дом на Москалёвке я нередко вспоминал, и не так давно, в связи с историей о табличке на доме Саламандры, где жил Шевелёв, с которым М.-старший, профессор укр. литературы дружил и т. д. и т. п.

Кроме того, не так давно донеслась до меня весть о том, что один мой одноклассник умер, Миша Либин… я запомнил его в основном как гитариста, общался с ним редко, но помню его фразу: “Настроив гитару, нужно чуть-чуть, самую малость, повернуть колки”, да.

В общем, когда Миша Н.-К. сказал посреди ночи “ А вот твой одноклассник”, я вздрогнул не только потому, что последнее, что я слышал о своих одноклассниках, это была весть о Мише Либине, но и потому что увидеть людей, которых видел в 16 лет последний раз (я в 16 закончил школу)… ну зачем? Они остались воспоминаниями моей юности, ну понятно…

Но этого человека с длинными волосами (может быть, седыми или с проседью, но в пабе былая такая полутемень… что я не уверен… вообще, его внешность уже стёрлась почему-то из памяти, хотя прошёл с тех пор один месяц, а не сорок лет… своих соучеников, тогдашние их лица, я мог бы нарисовать и сейчас, да некоторые уже и рисовал, да ) я совершенно не помнил его и юным.

Моя сонная мысль было пустилось в старое русло: запретная для меня зона — вся эта память о моей школе, и правильно я избегал всех этих встреч-годовщин, вот появляется мой соученик, которого никогда не было на самом деле…

Но через минуту этот морок, вроде бы, рассеялся: он оказался учеником не моего, а параллельного класса, т.е. “физического”, а я учился в “математическом”, у нас было на потоке два математических и один физический… класс, ну да, который, кстати, “мы”, “математики”, считали немножко… если не унтерменшами, то братьями и сёстрами меньшими… т. е. учеников его, да… Я этого человека, севшего за стойкой, совершенно не помнил, фамилия его мне тоже ничего не сказала, но вдруг, каким-то образом, после того, как Миша нас, не то чтобы познакомил, ну как-то представил (параллельный одноклассник, как оказалось, вышел в люди, как и почти все мои соученики, только все они за океанами… а этот вот, никуда не уезжая, стал владельцем всех булочных в Ха, ну как-то так… и вот, буквально сразу, т.е. не в ходе разговора — да никакого разговора и не было, перекинулись несколькими слова, а так, ну о чём бы нам было говорить…. Но каким-то образом сразу, на втором слове т. е., возникла тема… начальной военной подготовки… Я не помню, кто из нас первый упомянул Дуба, я или он, и с чего вдруг, было уже часа три ночи, с тем же успехом мы могли видеть сны и всё это т. е. во сне… но когда я сказал: “Я сдал экзамен по НВП на пять, благодаря тому, что моя мама раздобыла манекен, который Дуб постановил в уголке…”, параллельный одноклассник возмущённо воскликнул: “Неправда! Это моя мама принесла манекен! Она работала в универмаге “Харьков” и…” — и я вспомнил, что моя мама принесла только старую форму, б.у., в которую одели манекен, она же работала в военном училище, параллельного одноклассника я лично не знал, когда учился в школе, но я вспомнил теперь, что слышал тогда же и о том, что кто-то, у кого мама работала в “сфере обслуживания”, принёс Дубу целый манекен, я не знаю, почему вдруг я приписал этот подвиг своей маме, которая манекен только одела, да… И всё-таки это было странно, более чем странно… через сорок лет встретить незнакомого соученика, с которым я, благодаря нашим мамам, участвовал в сооружении общей инсталляции… Она была установлена уже после нашего окончания, и сам я никогда её там не видел, я не заходил в школу ни разу с тех пор, как её окончил, в отличие от героя рассказа “Школа русской йоги”, так же, собственно, как не был я отчислен из университета, как герой “Вечного студента”, но… я потом не раз представлял себе манекен в специальном уголке, наряжённый в солдатскую форму, а один раз, через тридцать лет, я увидел его воочию.

В диско “Калинка”, в Мюнхене, в зоне “Культфабрик”, которой уже нет…. там он висел под потолком, и я его сразу узнал, в клуб я только заглянул, я был сверху… над ним было довольно бурное гебуртстагзпарти, т.е. справляли ДР знакомой художницы в мастерской её знакомой, и я, узнав, что под нами “Калинка”, ненадолго спустился туда, сказал мощным охранникам, что хочу только взглянуть, одну секунду, они переглянулись и меня пустили за порог без билета, и там я увидел солдата, подвешенного к потолку (я вспомнил сейчас, что не только две мамы участвовали в создании заветного уголка НВП, но, так как Дуб хотел сделать целый мир… то там должны были быть и какие-то предметы обихода, энвайермент, т. е. кто-то принёс старый телефон, а кто-то тумбочку, кто-то табурет), мне показалось, что висящее под потолком тело в форме марширует, а может, его и в самом деле колебали звуковые волны, там было страшно громко, и манекен в форме, может, и вправду, двигал собой под песню “Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец…”, но если я уже вспомнил всё это, то почтим же военрука нашего, осуществившего, в отличие от нас свою заветную мечту. Он давно об этом мечтал — установить манекен в форме солдата посреди подземной физматшколы, он был вполне современным художником т. е., по своей сути, да….

На этом высоком слоге я вчера здесь остановился, но в фейсбуке этот текст о Дубе продолжается дальше, потому что я несколько лет назад написал о нём пост, который был мною размещён в комментарии к его портрету, нарисованному в альбоме “Мышкой по памяти”. Убираю ссылку и копирую из своего комментария:

““Подполковник Нестеренко, в просторечии «Дуб», был учителем НВП в нашей полуподпольной физматшколе. Далеко за её пределы расходились анекдоты об Иване Дмитриевиче, я не буду воспроизводить древний фольклор, но, раз уж я его тут вдруг нарисовал, вспомню другое… Дело в том, что мои первые стихотворные опыты были посвящены, как ни странно, именно этому человеку. Вдвоём с приятелем М. мы написали поэму «The Oak», да-да, на нашем pidgin english, и не столько из пижонства, сколько в целях конспирации. Перед этим мы с другим одноклассником записывали своеобразную речь Ивана Дмитриевича для следующих поколений людей на портативный «грюндик», лежавший под партой, но И.Д. это заметил и конфисковал. Впоследствии он вызвал нас в подсобку, спросил, зачем мы это делали, мы пожали плечами, и он отдал магнитофон без лишних слов, надо отдать ему должное, но и без кассеты. И вот, видимо, поэтому, мы решили писать с Пашей по-английски – на случай попадания поэмы текста в руки её персонажа. Поэма пользовалась популярностью и ходила в списках, она была чудовищным бредом, не знаю, как Паша, а у меня это на самом деле было первое, что я писал в своей жизни, помимо школьных сочинений. Ни строчки стихотворной до этого не было, вот правда. Нет, я не буду воспроизводить ни идиотскую поэму, ни анекдоты – многие, так или иначе, были производными от слова «Дуб», и всё это совсем не смешно через сорок лет… Скажу ещё, что Дуб не оставался у нас в долгу в смысле прозвищ, хотя у него это было непроизвольно — речь его напоминала речь нашего генсека… Я, например, два года откликался на фамилию «Манштейн». У меня не было другого выхода: только так называл меня подполковник и если бы это не закончилось вместе с учёбой в школе, я бы, наверно, так и остался генералом-фельдмаршалом… Миша Либин в его устах превратился в «Аибина», Алёша Кожушко (с которым мы, кстати, и пытались записать для вечности голос Ивана Дмитриевича) – в «Кубышку», все переименования я уже не вспомню, а, ну да, Элла Пинес – в «Пинус», а не то, что вы подумали… И вот, разве что, ещё один эпизод… Иван Дмитриевич считал, видимо, что раз уж наша программа так отличается от всех других школ — по математике и физике, то и НВП должно быть у нас какое-то особенное: я ни от кого из знакомых из других школ не слышал, чтобы у них было нечто подобное… Он нас заставлял писать 45-минутные контрольные в противогазах. Да, и мы сидели и писали, как миленькие, весь мой 10-1, математический класс… Но вот уже 10-2 – физический класс, в отличие от нашего, восстал. Там кто-то один начал мычать, другой подхватил, пошла как бы цепная реакция – мычание стало перемещаться по классу, как мяч у хорошо отлаженной команды, подполковник рванулся в одну сторону, в другую, но проследить, кто мычит в противогазах невозможно, и вот так, несколько времени пометавшись по классу, И.Д., по словам «физиков», потерял – единственный раз за историю школы, самообладание, он что-то кричал, он чуть не заплакал, таким живым его никто никогда не видел, а потом случилось невообразимое – хлопнув дверью, подполковник Нестеренко выбежал из класса. «You really want to see his portrait? Oh, I’d save your nerves for you, you only listen to my story, illegal sinister issue…» Ну да, портрет возник в памяти, возможно, как антитеза этих строчек нашей с Пашей поэмы (которой я бы уже точно не стал испытывать ничьи нервы) причём, кто написал в этой строфе первые две, а кто вторые, я никогда уже не вспомню – мы писали их по две поочерёдно, как такое буриме, да.

Дуб ли, ДВП, но НВП… Вот что я думаю сейчас… когда идёт война и каждый день погибают дети возраста моих тогдашних одноклассников… надевшие форму, моё
зубоскальство по поводу учителя начальной военной подготовки… выглядит каким-то саблезубым, доисторическим…

Но разве же я зубоскалю? Я думаю, что я давно сравнялся с ним — тогдашним, какого я знал т.е. и по возрасту и как бы сказать… по IQ, ну да, или превзошёл по шкале вниз… не говоря уже о манере речи, которая тогда производила на нас такое неизгладимое впечатление… что мы пытались её записать… но вместо этого, вероятно, переняли, во всяком случая, я.

А последнее его деяние — инсталляция дневального, в создании которой участвовали все, или почти все, мамы учеников школы номер 27… Делает нас с ним ещё более родственными душами… Я ведь, достигнув его тогдашнего биологического возраста, тоже попытался стать… кюнстлером, ну да… Вот только гораздо более архаическим, я т. е. , рухнув с дуба, начал вот именно что рисовать всё, что вижу всем, что попадается под руку, а не делать инсталляции, идущие в ногу… со временем, как Иван Дмитриевич.

 
6. В Фигуровке та деiнде

Поступив слишком быстро и отработав, соответственно, на отработках — подвал, канава, брусчатка Дзержинского — я поехал по путёвке, которую мне взял отец, в Фигуровку, в студенческий лагерь, то ли ХПИ, то ли ещё какого-то института, но точно не университета, где я уже как бы и учился — я был уже не абитуриентом, а студентом формально… но неформально мне ближе сейчас тот я, который абитуриент, потому что всё, что я знал, будучи студентом, я забыл.

Да, я был уже студентом, но ещё не обладал правом на путёвки в студенческий лагерь в Фигуровке.

В университете было немало фантастического, например, факультет общественных профессий (ФОП), где было отделение “пропагандиста современной музыки”, и я на нём учился и получил диплом, с этого и начинается роман “Параллельная акция”, выпущенный в 2014 в ОГИ.

Может быть, я итак пошёл бы на ФОП, я любил рок-музыку, много её слушал, благодаря своему соседу, виниловому дилеру… но могло статься, что и не пошёл бы, потому что я уже тогда был гораздо более ленив, чем любопытен… и меня туда привлёк ещё и такой бонус-парадокс: те, кто там занимался, освобождался от написания рефератов по истории КПСС и всех вообще других общественных наук.

Вот, а освобождённые от “тяжёлого физического труда и общей физкультуры” в том случае, если они к тому же покупали за… максимум 20 рублей путёвку, если не за 10, в студенческий лагерь “Фигуровка”, отдых там приравнивался к работе на полях и в стройотрядах Сибири и Дальнего Востока.

Справка такая у меня была, как я уже писал, потому что там же, в Фигуровке, я перед началом занятий сорвал спину… и все последующие годы в университете моя отработка состояла в пребывании по месяцу каждое лето в Фигуровке, как будто меня там в реке подсекло и дёрнуло что-то… лесной дух тех мест, вестимо… или я не знаю, который захотел, чтобы я приезжал туда каждое лето.

Я вспоминаю, что полностью все отработки Фигуровка собой не покрывала, ведь отработки состояли не только из летних стройотрядов, но и осенних колхозов… и мне нужно было ещё какое-то время, и немалое, кстати… ходить с повязкой на руке по Алексеевскому жил-массиву.

Я теперь плохо помню эти хождения кругами по Алексеевке с красной тряпочкой на предплечье, возможно, потому что я их не обработал в памяти. По-моему, я вспоминал о ДНД в последний раз, когда уже из НИИ меня, молодого, или уже немолодого… в том смысле, что я уже отработал перед этим три года “молодым специалистом”, ушёл из первого НИИ, как я думал, навсегда, в филоcофскую лабораторию, куда меня позвали, факт… но которая так никогда и не возникла де юро, и я, прочитав весь список квантовой литературы, который мне там вручили, через месяца два-три сдался и пошёл отсиживать в другой НИИ, и вот оттуда меня и послали… в уголовный розыск, в помощь следователю, с которым мы подружились, пару раз пили вместе пиво после работы, т. е. дружинник пошёл на повышение и в ещё одной параллельной вселенной Гриша мог дослужиться до… не меньших высот, чем диджей, наверно, диплом которого я потерял, а юридического у меня и не было, разве что красная “корочка” пропуска во второй НИИ и сейчас лежит у меня на книжной полке и напоминает некоторым гостям, которым я её показываю, приснопамятное удостоверение.

За всё время моих дежурств на Алексеевке — в общей сложности месяца три или четыре за все годы учёбы, не было ни одного инцидента.

Однажды человек с крупным булыжником погнался с криками “Менты поганые, да я вас сейчас!..” — нет, не за нами, ну какие там мы были менты… а за двумя настоящими, синими, он загнал их в их жигулёнок с сиреной, оттуда они ещё с минуту смотрели на него, как будто что-то взвешивали, один порывался вроде бы открыть дверцу, когда человек изверг из себя что-то, вероятно, особенно обидное… но другой махнул рукой, и первый газанул, и они уехали, резко развернувшись, а нарушитель тишины и спокойствия метнул таки камень им вслед, но не попал, конечно, и ещё какое-то время продолжал выкрикивать всё, что он о них думает.

В свою очередь, когда я сам ездил в милицейском жигулёнке, никто на нас не напал ни разу, камни не бросали… да ведь у нас и не было, ни сирены, ни вообще каких-то знаков принадлежности к органам, так что ничего такого там не было… А всё что там было, “будни уголовного розыска”, какими я их застал, я уже подробно описал в повести “Скло” (а она вошла в книгу “Кодекс парашютиста”, а перед тем была в журнале “Союз писателей” и есть, стало быть, в сети).

Но он мне мерещился, когда мы кружили по Холодной Горе, тот человек с камнем, от которого ретировались на наших глазах милиционеры, оставив его, что ли, на нас… но нас он вообще не замечал, и мы ответили ему взаимностью.

Даже напрягая память, больше про ДНД я ничего не помню… Вылетевший на наших глазах из окна общежития личфик, плавно спланировавший на газон? Это было красиво и как-то киногенично… Но какое же это было нарушение, “По газонам не ходить!”, ну да, но при чём тут лифчик, ему можно… Да и вообще, мы не искали приключений, хотя и не отводили глаза — их не от чего было отводить… Помню, в штабе нам сказали, что неподалёку на частном секторе какая-то старушка изнасиловала соседку ручкой от тяпки, откуда в ДНД это узнали, ума не приложу… Ну, наверно, пришло такое заявление, значит, были всё-таки какие-то заявления от граждан, хотя больше я ни одного не помню.

Нас, подумав, НЕ посылали с этим всем разбираться, нет.

И не то чтобы я думал было на этом закончить этот текст, нет… Просто я заглянул в свои “карты”, в свой альбом то есть,”Абитуриент”, ну да… который, как и “Контурные путешествия Дана Капитонова”, возник до того, как сказка сказывалась…

Да, раскраска контурной карты возникла раньше, чем текст поверх.

И я увидел, что в данный момент альбом “Абитуриент” заканчивается такой вот картинкой, которая — единственная в альбоме — не вызвала у меня никаких ассоциаций с тем образом текста, который был в голове, когда я начал записывать:

(здесь, естественно, в рукописи была ссылка, но дальше в этом случае было и словесное описание).

В комментарии я написал левой рукой и на немецком такой текст:

ein Mal, als ich im Winterwald bei einem Skiausflug mich verlaufen habe und zufällig ins Terrain von einem ehemaligen Pionierlager geraten bin, wo ich in Kindheit auch ein Mal war… sah ich dort einen Uhu, der sich vor Kälte in eine Karte eingewickelt hat, wie in eine Reisedecke oder Erdmantel

Не хочется даже переводить его обратно, потому что он не имеет никакого отношения…

Ну да это секунда дела, потом вместе стереть:

однажды, когда я в заблудился, бегая на лыжах по зимнему лесу и случайно попал на территорию бывшего пионерского лагеря, в котором я один раз побывал в детстве… я увидел сову, которая, спасаясь от холода, завернулась в старую карту этого мира, как в огромное одеяло или…

А вот после “или” с переводом плохо, потому что я написал “Erdmantel”, имея в виду даже в большей мере, чем смысл слова как таковой, что “Mantel” — “пальто”… а так, при переводе, это просто “земная кора”, и при чём тут… кажется тогда, что сова отдирала кору с деревьев, отчаявшись мышей ловить… что намного хуже, чем просто сова, пытающаяся закутаться в ПАЛЬТО, угу… а “Uhu” это не просто “сова” по-немецки, а это какой-то такой вид “ойлен”, лень гуглить… ну, т.е. очень крупных сов, размером с носительниц пальто примерно, я сам видел одну такую в мюнхенском зоо, где я рисовал до этого в блокнотик, но на сову не хватило страниц, вот я и нарисовал её nachhinein… Но какое она имеет отношение к тексту?

Да просто “филин”, наверно.

Эта географическая карта на плечах филина напоминает старые школьные анекдоты сов. поры, когда ученица, отвечающая на вопрос о каком-то континенте… Африке, кажется… не зная о нём ничего, говорит, что там рядом остров Мадагаскар, о котором она что-то где-то читала, и после этого начинает долго и подробно пересказывать всё, что она знает об этом острове.

Ну, или наоборот.

Но вот я вспомнил: связь есть, то есть прямая связь, приём-приём… Пионерский лагерь.

Дело в том, что абитуриент, которым я упорно продолжаю называть героя хотя он уже, как минимум, пять минут, как студент… но мне он ближе как абитуриент, да… Попав в студ. лагерь в Фигуровке, не мог не вспомнить пионерские лагеря и свои сложные с ними отношения…

Про которые, впрочем, я всё сказал ещё в первой своей книге, а потом ещё в таком постскрипториуме в фейсбуке… Копирую его оттуда, из комментария к одной из фигуровских фотографий:

“Так же, как герой рассказа «Город — герой», я всегда бежал из пионерских лагерей. Только одну смену я протрубил до конца. Это было не под Харьковом, как все остальные «лагерные» эксперименты, а на берегу Днепра, и я не сбежал оттуда, наверное, из-за расстояния до дома, которое надо было преодолеть, а ещё, потому что со мной был близкий друг – моя троюродная сестра, с которой мы, однажды познакомившись в Харькове, стали регулярно переписываться, т. е. это была не просто абстрактная дальняя родственница, а вот именно друг и настоящий собеседник.
Всё это вместе – «сестра и расстояние» – как-то удерживало меня в тот раз от побега… насколько я помню. Хотя может быть, меня забрали всё-таки немного раньше срока, родители, но я точно поставил там свой рекорд пребывания на орбите.
Никогда со мной ничего плохого в этих лагерях не происходило, я даже ни разу там не дрался, в отличие от школы.
Наоборот, я вижу, хоть и не совсем отчётливые сквозь мутные полвека, но явно дружески настроенные лица мальчиков и девочек, а также пионервожатых обоего пола.
Единственное, что может хоть как-то сойти за негатив, это разговор о евреях, затеянный со мной однажды долговязым юношей из старшего отряда.
При этом его товарищ дёргал его за рукава и требовал, чтобы он сейчас же умолк, а он театрально умоляющим тоном повторял, что просто хочет понять, понять и всё, он ничего плохого не собирается мне делать —просто понять.
Так и не дождавшись от меня ни потдверждения, ни опровержения «Протоколов сионских мудрецов», он отвалил, или его приятели увели от меня, но никакой агресси там не было и в помине, чисто живой интерес, и я, если бы даже это было не на далёком Днепре, а под Харьковом, не стал бы после этого бежать из лагеря, у меня вовсе не испортилось от этого настроение.
Может быть, потому что оно у меня во всех лагерях всё время было плохим. Хуже не стало, в общем.
Я не мог объяснить родителям, что меня толкает на эти побеги.
И я не могу это толком объяснить сегодня. В сущности, мы не делали там ничего, бОльшую часть времени были предоставлены сами себе и при этом, как я уже сказал, я ни разу не попадал там в злую среду. Так что непонятно.
Хотя… Всплывают в памяти сами эти слова: «отряд», «линейка», «смена», «осмотр», «отбой», и эти звуки – «горна»… И кажется, что я бы точно так же побежал оттуда и сейчас. Так что нечего наговаривать на невинного мальчика.
Ещё воспоминание: перед одним из побегов меня спросили, сколько человек «подписались бы за меня».
Дискуссия началась на лавочке, которая стояла недалеко от ворот лагеря. Каждый пацан после устного счёта, отражавшегося на лице, произносил «Я думаю, пять…», ну, т. е. кто сколько, два-три-четыре, помню, что тот, кто затеял весь этот разговор, утверждал, что за него подпишутся, как минимум, пятьдесят.
При этом он не выглядел как лидер шпаны, прикидывающий, сколько может набрать в своё войско людей. Внешность бывает обманчива, особенно, когда дело касается умения драться. Однако никакой дракой там и не пахло, просто такую тему подняли со скуки, и когда дошла очередь до меня, я сказал: «Никто».
Потом, когда все разошлись в разные стороны, я пошёл к воротам лагеря и воспользовался тем, что в тот момент дежурного там не было.
Отсюда кажется, что там была железная вертушка, но я не думаю, хотя…
Нет, скорее, она там выросла сейчас из другого угла того же рассказа («Город – герой»), и это вертушка в нью-йоркском метрополитене, сквозь которую один знакомый ухитрялся проходить без токина, как бы приклеиваясь к кому-то, а вьетнамцы на моих глазах проделывали это и вчетвером.
В общем, я вышел за ворота, и дальше до определённого момента всё было, как у Яниса из рассказа («Город — герой»).
До какого момента, не буду уточнять, я не собирался заниматься здесь, в комменте к фотографии, деконструкцией моей первой книги («Школа кибернетики»).
Но ясно, что, если у меня на руках десять пальцев, а у Яниса после того побега их стало семь с половиной, отличия есть.
Я начал это писать, надеясь, что мне удастся подобрать аккорды для тёмного чувства, которое каждый раз выталкивало меня за ворота лагеря, но ничего мне не приходит на ум.
«Спать не хотелось. Почти. Так же как не хочется пить в воде».
А может быть, тогда же, в рассказе («Город – герой»), я для себя и закрыл эту тему, я помню, что там были слова «равнодействующая векторов».
Через семь лет, когда я был студентом первого курса университета и мне было семнадцать, я впервые с тех пор, как побывал с сестрой вместе в лагере на Днепре, встретил её, назову её тогда уже как-нибудь наугад… скажем, Яной, и сейчас я понимаю, что эта встреча стала причиной другой иррациональной и тоже длительной моей фобии: «КСП».
Все последующие годы, когда я слышал эту аббревиатуру, мне сразу же хотелось встать и выбежать за ворота.
А сейчас я думаю: почему, собственно?
И опять, как и с бегством из пионерских лагерей, не могу объяснить.
Только знаю, когда это началось. На Эсхаре (кажется, это озеро, хотя я его так и не увидел в темноте), куда я приехал поздно вечером, чтобы встретиться с Яной впервые за много лет.
Наша переписка давно прервалась.
Вместо Яны, раздвинув края палатки, на которую мне указали, я нашёл там внутри совсем другое существо.
Не внешне, нет, я бы не сказал, что она вообще изменилась, помимо роста, да и то не очень-то, Яна выросла маленькой.
И тем сильнее было моё удивление, когда она заговорила – вместо приветствия:
«Как ты одет, о боже, кто ж так одевается на слёт К-С-П…»
Она не смеялась, я увидел, что ей в самом деле стыдно перед друзьями, что у неё такой родственник.
На мне была та же одежда, в которой я ходил по Харькову, довольно неплохая, кстати, по тем временам, благодаря посылкам, которые бабушка получала из-за границы: «фирменные» джинсы и серо-белый пуловер с полосой чёрных узоров на животе, похожих на буквы иврита. Над ним правда была видна рубашка, а может, воротник был вытащен, и рубашка была светлой, а в палатке, очевидно, показалась Яне вообще белой… Может быть, в этом было всё дело.
«Ты бы ещё галстук надел!» — сказала Яна.
Дело было, конечно, не только в одежде, встретив меня по ней, Яна, провожала меня из палатки уже вполне, как я сейчас понимаю, заслуженным презрением.
Она просто вот так сходу, без разговоров, ощутила во мне нечто чужое и чуждое, впоследствии я подобную интуицию встречал только у нескольких членов сект и у одного литературного генерала, который сказал, едва глянув в мою рукопись, что у нас с ним «разные группы крови».
Не хочу возводить напраслину: ничего плохого я на озере Эсхар не видел, как и в пионерских лагерях, как я уже говорил… Но выступления сестры на следующий день я не дождался.
Там была сцена возведена, помимо ночных костров, «обязательная» программа какая-то была, но я сбежал оттуда на следующий день рано утром, не попрощавшись, и с таким же примерно чувством, которое выдавливало меня из пионерских лагерей, с той разницей, что теперь за мной никто не гнался.
Вот это и напомнила фотография, выпавшая из коробки, хотя на ней мне уже целых двадцать лет (на обратной стороне написана дата), и я пою уж точно не бардовскую песню.
Тем не менее, в первый миг я не чтоб себя не узнал… но таки принял за автора и исполнителя, смайл.
Какую песню я пою на фотографии, уже не скажу, конечно… Судя по расположению пальцев на грифе, если это первый аккорд, то это может быть упрощённый вариант “Let it be“… хотя… с таким выражением лица… вряд ли.
Да и кто сказал, что аккорд первый.
Девушка справа кажется теперь неотличимой от сестры, но это, конечно, не она, потому что Яну я после Эсхара больше никогда не видел.”

Nacherzählung nachhinein, na ja… Вчера на вернисаже знакомая назвала мой немецкий одновременно “рудиментарным” и “прекрасным”, и я задумался.

Да, я едва не впал в медитацию на тему “Мой немецкий”, который, конечно же, никакой не хохдойч и не баварский… не говоря уже о других диалектах, в числе которых идиш, который я тоже никогда не знал. к сожалению.

Можно было бы сказать, что я изобрёл какой-то новый диалект немецкого, но так далеко я даже вчера не зашёл, во время медитации на тему своего языкознания.

Причина моих беГств из самых разных пионерлагерей на самом деле…. в данный момент представляется мне… не то чтобы полна последней глубины… но — во всяком случае, совершенно инвариантной по отношению к пространствам, из которых бежит беглец.

Это всё ещё предстоит осмыслить, что я и собираюсь сделать когда-то… тем временем, я думаю продлить этот текст комментариями в фейсбуке к картинке с совой, завернувшейся в карту… нет, только один беру оттуда, Юрия Лейдермана: “Мы все патриоты ночи…”,
да.

Потом я стал листать альбом “Абитуриент”, чтобы понять, что же я вообще думал, начиная этот текст… Нетрудно заметить там чуть ли не повсюду изгибающийся “метр”, или “сантиметр”, Qaulitäts-Massband, написано на нём, измерительная лента… которая на самом деле полтора метра длиной и в данный момент лежит у меня на террасе, изображая змею, каких в этих краях нет… я так понял, листая альбом, что сантиметр там означает нечто большее, чем метр или даже полтора… он выглядит как километр плёнки, нихт вар… и в то же время он похож на “американские” горки, они же где-то “русские”… так что лучше всего сказать это на немецком — “Achterbahn”, genau das meine ich — ахтербан, на котором, как я не раз уже замечал до сих пор в устных беседах: “Литература играет со мной в кошки-мышки с тех самых пор, как я начал писать”.

 
7. Монтажники-высотники

Тут я вчера подробно объяснял, что я имею в виду под этими окололитературными кошками и мышками… Но сейчас стёр, это так скучно, только фотография пусть тут будет, где я 22 марта вспомнил эту сентенцию, глядя на:

(Убирая ссылку, пишу словами: на фотографии кот Челси, живущий в киевском лит-салоне “Бриколаж”, где я ночевал два дня, он какой-то древней породы, с маленькой головой, которую он склонил над примiрником “Аналоговых машин”, лежащим на столе, на обложке моя картинка, где рельсы так изгибаются, что это похоже в том числе и на русско-американские горки).

А сейчас я понял, что мне напоминает этот сантиметр или километр плёнки, как бы лейтмотив альбома, потерявшийся в тексте… Перенесу из “Серпантина”:

Из главы «Сквозные мотивы»:
“— Какого писателя? — обернулась она, не дождавшись продолжения его фразы. — У тебя ведь много знакомых.
— Попова. Ты права, есть ещё один Попов… И даже не один… Да, так вот: сценариста приглашают делать игровой фильм из уже отснятого материала. Какие-то ребятки, получив деньги, провели на них чуть ли не два года в Крыму, или на Кавказе, снимая всё, что движется. Им там хорошо было, солнце, девки, море, ну что ещё… Пока деньги не кончились. Или когда осталось совсем чуть-чуть. Они тогда опомнились и на это чуть-чуть наняли сценариста, в задачу которого входило из километров плёнки сделать художественный фильм.
— Убрать всё лишнее? Типа монтаж. Нет?
— Но доведённое до предела, это приобретает метафорический смысл.”

Недавно я вспомнил этот фрагмент с пересказом in a nutshell рассказа Валерия Попова, когда в Харькове в пабе “Гейзенберг” (sic) ко мне обратилась чудесная девушка с чУдным предложением: поучаствовать в проекте “Дау”, о котором все, наверно, слышали, а если нет, легко погуглить: Дау, Ландау, Хржановский…

Съёмки велись десятилетие, кажется, как минимум десятилетие, я не гуглю, чтобы не застревать в этой бесконечной харьковской синекдохе, как назвали в какой-то статье проект по аналогии с известным фильмом о театре… и газеты писали, что каждый второй среднестатистический харьковчанин побывал на них в качестве статиста, павильон был построен на месте бывшего бассейна “Динамо”, где я плавал только один раз в жизни и это плохо кончилось… поэтому у меня не было никаких злобных чувств к тем, кто снёс этот бассейн, чтобы устроить на его месте заповедник тридцатых… в отличие от некоторых моих харьковских друзей, говоривших мне, что не могут простить сноса их любимого бассейна.

Нет, я отказался участвовать не из идейных соображений, просто я понял, что не моё это дело… Задача была бы такая: прочитать сотни две страниц диалогов, которые наговорили актёры во время съёмок, чтобы после этого изложить их своими словами in a nutshell… ну т. е. написать на их основании рассказ на несколько страниц. В проекте уже к этому моменту участвуют несколько писателей, и все они ВПЗР-ы, в отличие от меня, так что попасть в такой сборник текстов, пусть и прикладных, по идее, должно было быть заманчиво для любого пишущего… Кроме того, был ещё один бонус, помимо скромного гонорара: поездка в Лондон на скрининг за счёт предприятия.

Я какое-то время колебался, уже вернувшись в Мюнхен, меня уговаривали друзья, с которыми я поделился сомнениями, Борис Михайлов, который сказал, что такого дня рожденья, который устроил ему в Лондоне Илья, у него не было за всю его жизнь… Юрий Лейдерман сказал, что я напрасно отказываюсь участвовать в этом проекте, что это та ещё параллельная акция… Он вспомнил, как его знакомого везли в Харьков из Берлина в специальном автобусе-доме, где была настоящая квартира со всеми удобствами, потому что тот не летает самолётами и т. п. Мои слова о том, что там надо давать подписку о неразглашении, в случае которого надо будет уплатить штраф, исчисляемый шестизначной цифрой, что кажется мне тем более странным, потому… что задача состоит именно в том, чтобы этот самый секретный материал пересказать для всех своими словами. Впрочем, Юрий быстро убедил меня, что это ерунда, чистая формальность, которая всегда при проектах такого масштаба присутствует… Но я всё же отказался. Я вспомнил, как А. Шабурову, которого я не знаю лично, нет… но он сделал обложку для “Конторы Кука”, а меня специально просила редакция написать перед этим синопсис, изложить роман на 3 страничках, что я и сделал, и прочитав сие, Шабуров впал в отчаяние, он не мог понять, зачем издают такую галиматью, и как ему рисовать такое… После чего он на всякий случай приоткрыл саму рукопись, начал читать и не смог остановиться, пока не прочёл весь роман, а потом ещё в интернете всё, что нашёл того же автора… и нарисовал множество вариантов, из которых сразу было видно, что это правда, таки прочитал, там на 20 вариантах обложки были едва ли не все лейтмотивы… Вся эта история едва не стала скандалом, потому что я не знал, что редакция так серьёзно к этому отнесётся — что я случайно узнал обо всём этом от общего с Синим Носом друга, и о вариантах, которые он сделал… они расценили это как разглашение служебных художественных тайн и едва не порвали с ним контракт, еле я их убедил этого не делать. Вспомнив всё это, т. е. главным образом то, как мой пересказ четырех сотен страниц на трёх едва не отвратил от моей книги Синего Носа… Да и все эти скользкие служебные тайны… В общем, я отказался, машинально вспомнив, где в моей прозе упоминается Лев Давыдович Ландау… Оказалось, что только один раз, всё в том же “Серпантине”, в главе “Пятки вместе, носки врозь”:
“— Что я? — очнулся он, когда Переверзев неожиданно перешёл от ответов к вопросам.
— Ты чем-нибудь занимаешься?
— Что ты имеешь в виду?
— Спорт!
— Нет, я нет.
— Но зарядку хотя бы делаешь?
— Нет, никакой зарядки я не делаю.
— Это плохо.
— Как сказать… Ландау говорил, что лучше он проживёт на два года меньше, чем каждый день будет тратить двадцать минут жизни на зарядку.
— Глупость. Прости, конечно… А ты что, его ученик?
— В каком-то смысле. Я учился по его учебнику. Да, так вот, когда Ландау попал в автокатастрофу и его буквально сшили по частям, он прожил гораздо дольше, чем предсказали врачи…
Они проговорили ещё целый час, а потом Переверзев поднялся, натянул на себя термокостюм, маску, ласты и ушёл задом наперёд в темноту.”

(здесь картинка из альбома “Серпантин”, ставшего основой моей первой выставки — “Rays and Other Letters”)

А теперь я вспомнил, где ещё были горки, которые напомнил жёлтый сантиметр… причём переплетаясь примерно с теми же мыслями — о монтаже… вот этот фрагмент из повести “Дважды один”:
“Его слова о «монтаже», без которого «жизнь становится бессмыслицей», вот это вызывало во мне мятеж и многоэтажный мат. Особенно в первоначальный период эмиграции. Когда я работал в овощном магазине в Манхэттене, и в число моих обязанностей входила утилизация продуктов с помощью пресса………………………….. В общем, самые яркие воспоминания эпохи пресса – это русские горки. Они же американские. Таблички в точках экстремумов с надписью «REMAIN SEATED», звёздно-полосатый флажок, дальше – небо, всегда серое почему-то. И снова магазин, ящики, пресс. Мои дни тупо превращались в кубометры антиматерии, причём не сами по себе, это было бы переносимо, но я ведь в буквальном смысле был включён в процесс дожатия, к которрму сводилось моё дожитие… Пресс вместе с актуарным учебником попросту сводили меня с ума, и когда я внезапно вспоминал, что Стасик спокойно сидит в своей квартире в Харькове, и тоже уплотняет жизнь но только до текста, я испытывал что-то вроде зависти…”

Ещё одна картинка, которая очень подходит к теме, точнее. даже две, два варианта, причём если одна вошла уже в книгу “Пятиполь”, то другая — синяя — вполне может пригодиться для “Абитуриента”, если он напишется:

И дальше в рукописи снова идут ссылки, ссылки, ссылки…

Я понял, что мне напоминает этот гипертекст, переходящий в гиперзвук… древний анекдот про то, как сокамерники в какой-то момент устали повторять старые анекдоты и пронумеровали их, после чего просто произносили номера вслух.

А потом они все вышли на свободу и встретились через много лет, и за столом стали произносить номера, которые они до сих пор помнили, и хохотать после этого, наслаждаясь удивлением подруг, которые на них взирали… как вдруг один из них произнёс “23!” и на него зашикали: “Как ты мог рассказать такой неприличный анекдот при женщинах!”

Попытаюсь свернуть с кавер(з)ного пути, куда меня всё время заносит после “Параллельной акции”, которая хоть и была “метароманом” (написано даже на её обложке), но ссылок там ещё почти не было, ну может, одна-две, да и то в сносках… т. е. это были ещё сносные ссылки…

А вот в текстах, написанных после “П.А.” ссылки запестрели… заняли все страницы, а не сноски, да, поднялись с footnotes вверх… и все тексты стали текстами о текстах, или о их невозможности (ну да, и текст “Невозможность рисования” на самом деле надо было бы назвать “Невозможность письма”), как там было в “Пятиполе”: “Ну, не всё же время мне писать о том, как я не могу писать, но пишу, потому что не могу не писать о том, как я не могу писать.”

Вот что это сейчас мне напомнило:

“Я не умею писать стихи
и не умею их не писать.
И эти две строчки не просто штрихи,
Это весь я, от Аз и до Ять.
Это весна, паутина лучей,
Солнце, ползущее вверх, как паук.
Я ничего не нашёл горячей
В умных урочищах точных наук.
Что города? Мы в различных стихиях.
А отчего, даже стыдно сказать.
Я не умею писать стихи.
И не умею их не писать.”

Здесь стояла ссылка на портрет (в фейсбуке) моего пропавшего без вести научного руководителя Владимира Леопольдовича Гинзбурга.

Пора вернуться с этого пути… всё более напоминающего подвесной мостик, в котором больше прорех, чем досок, т. е. хорошо виден под ногами зелёный бурный горный струмок, идти по такому решету становится всё более стрёмно…

Вернуться на берег, на торный путь повествования, самодостаточного, а не самодовольного — ведь все эти ссылки не могут не порождать в моём редкоземельном читателе (но это уже даже не то слово, это было, когда проза была прозой — книги в твёрдых обложках… а теперь надо бы писать другое прилагательное… впрочем, вот вспомнил, в “Параллельной акции” оно уже мелькнуло: “мой метачитатель”, ну да).
Тут снова пошли бы ссылки-сноски, рельсы-шпалы… если бы я не попытался сейчас усилием воли пресечь всё это “на корню”, да.

Ни разу не бывал на ТОРе, кстати, только читал о нём в романах… где, между прочим, не было никогда никаких ссылок, настоящий кибер-панк обходится без них, автор “возгоняет” вкруг аватара банахово пространство, где всё? как в старые добрые времена — слова, слова и никаких линков…

Ну так, и в статье какой-то о моей первой книге было словечко “киберпанк” — как раз для того, чтобы предупредить читателя, что это вот не он, нет.

Выскочило у критика, вот я вспомнил, Л.Д., наверно, из-за названия книги — “Школа кибернетики”… Я помню, как на ВДНХ… ну да, моё “достижение народного хозяйства” было представлено на московской книжной ярмарке, которая проходила на ВДНХ, и ко мне там подходили мамы абитуриентов, поступавших в те или иные ВУЗы на факультеты информатики и просили подписать книгу… и не просто подписать, а с неким… напутствием… по крайней мере, одна из них, так просила, и я что-то написал там на шмуцтитуле.

Ну вот, и тут бы как раз, раз уж снова, после долгой паузы, я написал слово “абитуриент”, почему бы не вернуться к тому, с чего начал, и написать, наконец, о том, как мой абитуриент… или абитуриент меня… завис в межвременье Фигуровки… Хорошее ведь название (посёлка… впрочем, я вот смотрю, это и не посёлок… и не село, а — “урочище”. Да, урочище, так и в адресах написано, “Чугуевский район, урочище Фигуровка…” Хорошо бы рядом была ещё Абстрактовка, в которую переименовали Пархомовку в честь К.М., и никакой тогда больше трактовки не надо, только запах сладковатой речки… по-немецки речная вода так и есть — сладкая, “Süsswasser”, но при этом нет сладкого привкуса у нем. рек, как у Северского Донца… Что ещё? Брезент и другие оттенки хаки… впоследствии я жил в Фигуровке в твёрдых синих домиках, в другом лагере, но в лето абитуриентов была палатка, спали мы в ней не на земле, а на кроватях… синие прутья быльцев, густые железные сетки… конец августа, в сентябре уже начнутся занятия, кажется, с 1-го, как в школе… Незнакомка, которая существенно старше нас, студентка какого-то курса, может, и выпускница, но не школы… всегда в штормовке, которая сливается с палаткой, откуда она редко выходит, и сегодня снова поёт, сидя у входа, пока мы играем в настольный теннис. Краем глаза, отбивая, я вижу, мелькающие с такой же частотой, как шарик, её гитару и чёрные длинные волосы… “А всё-таки жаль, что кончилось лето, кончилось лето…Когда в душе осенний дождь и никого уже не ждёшь…” — поёт она весь день напролёт, хочется к ней подойти и заговорить… да о чём угодно, просто заговорить её, как заговаривают зубы, только, чтобы больше не пела… но я не подхожу, и в памяти остаётся стук шарика, как будто об её деку, и вот это её пение, выворачивающее кишки.

 
8. Почти параллельная акция

Да, но я совершил ошибку: я перечитал… не весь предыдущий текст, но написанное вчера, точнее, написанное тридцать лет назад, зарифмованное посвящение научному руководителю… про урочище точных наук, ну да… И вспомнил, что в книге, которую я дочитал давеча, было “солнце-паук”, и меня это “торкнуло”, ещё и потому, что до этого были страницы две с описанием светлого пятна на границе воды и воздуха ночью, которые напомнили мне мой “Серпантин”, подводный фонарик физрука Переверзева, круг от которого видит другой персонаж и какое-то время не может понять, что это, его догадки… среди которых не было разве что светящейся медузы из романа Марион Пошман, который я прочитал только что.

Я чуть было не написал это писательнице, она дала мне свою визитку… и даже чуть более того: глава “Цветочная мумия”, в которой некто подбирает мёрзнущих на снегу хомяков, заносит их в дом, начинает создавать им условия… и через несколько времени они, размножившись, заполняют всю его квартиру, их теперь тысяча там, человек не умирает, как в рассказе “1300 крыс” Ти-Си-Бойла, но сходит с ума, и всё это там продолжается, пока не приходит общество защиты животных… Этот рассказ Бойла я цитировал в “Невозможности рисования”, но ссылку давать не буду, нет, ссылки это… те же хомяки, если не крысы, да.

Роман Марион Пошман “Sonnenpositionen”, “Солнечные орбиты”, просится почему-то перевод хотя, наверно, можно придумать что-то получше… Роман-роман… я читал очень медленно, преодолевая скуку… но дочитав, был так рад, что я её преодолел и всё это светится теперь где-то внутри на границе сред… и вспоминаются в свою очередь слова из письма Жадана, которое он написал, прочитав моего “Пиноктико”: “Кажется, что ты сшил все страницы нитками и чтобы их прочесть, нужно перед этим нитки разрезать. Но если это проделать, результат окупает усилия!”

Оба были участниками “Бумажного моста” в октябре и Пошман и Жадан … Нет, я не буду тут давать ссылки на фотоальбомы, хватит ссылок, пора вспомнить, зачем я начал писать этот текст, “Абитуриент”… первоначально он был “Абитуром”, это я помню.

Попробуем где-то здесь плавно закончить, т. е. ещё, может быть, несколько разводов на воде… текст-развод… вот же ёмкое слово-то… в схеме есть индуктивность и есть ёмкость… но это если есть схема, а какая уж тут у нас схема, никакой… но есть ещё, не то чтоб силовые… но линии… разводы — на поверхности Донца… Северского, да… рыбка плюнула или первая капля… мы жили в брезентовой палатке… Кто эти мы, которые тут мыкаются… Ну, там ещё был кто-то живой… мой одноклассник, что ли, который поступил на физический факультет, а я, стало быть, на метафизический, шутка… хотя в каждой шутке есть доля… на “мех” мехмата, ну да… Я помню, что Паша был в моей первой Фигуровке, это он сел на вёсла и стал грести против течения хотя была моя очередь… но я сорвал спину и лежал скрюченный в лодке, как будто улов, как сом, несомый… но странным образом больше я не помню Пашу… т. е. ни в одном другом эпизоде его нет… и если бы не подвывих, или что там было, позвонка, да… и не утлая лодочка, со дна которой я смотрел, как Паша мощно раздвигает зелёные берега… я бы сейчас подумал, что никакого Паши там не было.

Больше его нигде не видно почему-то, возможно вот что… мы жили в разных лагерях Фигуровки, которые рядом совсем, через забор, но всё-таки это разные были лагеря, какой-то был — политеха, какой-то универа… В одном из них, и тоже не в том, в котором был я, отдыхал в тот момент и академик Н., давший мне меньше, чем за месяц до этого как бы судьбоносный совет… “как бы” — потому что я не стал механиком сплошных сред, и даже потом… мои теперь уже не выкладки, но тексты, были какие-то… не то чтобы дискретные, или совсем уж рваные… но вот эти многоточия, которые не только я называл пузырьками в жидкости, но ещё и один рецензент, да…

Машинист сплошной среды… Интересно, что феминитив отсылает к печатной литературе, и я где-то в этом тексте выше уже вспоминал свою первую машинистку, да… С академиком Н. я встретился в Фигуровке всего лишь раз, это я помню, но о чём мы говорили — стёрто начисто, ни слов, ни выкладок, да и вообще… Паша ли, академик Н., и всё другое оттуда — невидимое на веках… Я выбрал, зачем не знаю, один из самых необжитых островков своей памяти, и даже более того, затопленный… Вспомнить что-то из этих двух недель мне вряд ли удастся в письменном виде ещё и потому, что я был там после этого три лета кряду, уже будучи студентом, со своей future in the past… ну да, со своей в-будущем-бывшей-женой, и когда я теперь набираю в гугле памяти “Фигуровка”, являются воспоминания студента, а тихий амбиент, который я пытаюсь расслышать сквозь гул будущих лесных дискотек, я не слышу, нет.

Вот я помню, что в палатку нашу — там был не только я, но ещё сколько-то абитуриентов, палатка была большая, многоместная, целый шатёр, да… Несколько раз врывался посреди ночи некто с фонариком, будил нас, крича “Вставайте, жалкие тараканы!” причём мне кажется, что фонарик его был “шахтёрским”, т. е. прикреплённым к голове и довольно мощным, смешно: ничего почти не помню, но вспомнил фамилию — Бару… в сосновом бору мы с Бару были в со-сне… да, спасибо каламбурной памяти, сохранила… Хотя зачем мне эта фамилия? Ну, не знаю, чтобы не сомневаться в том, что я работаю с памятью, а не галлюцинирую обратным умом, да…

Я начинал этот текст с целью написать рассказ, план которого выглядел примерно так.

Гриша поступает в авиационный институт и едет ещё до начала занятий в студенческий лагерь (я не знаю, есть ли такой под Харьковом, я был два раза в лагере ХАИ в Рыбачьем, в Крыму, но это не имело бы к задуманному рассказу вообще никакого отношения), где попадает в переплёт.

Компания его соседей по палаткам (все они, как и Гриша, вчерашние абитуриенты и завтрашние студенты) отправляется на ночную вылазку… ну т.е. просто вылезают из палатки в лес, все участники вылазки мужского пола, за исключением одной тринадцатилетней девочки.

Откуда она там взялась, я не мог вспомнить, затевая рассказ, но я думал, что что-нибудь придумаю… Вряд ли она стала бы вундеркиндом, поступившим в ХАИ в тринадцать лет. Скорее, чьей-то дочкой, может, даже начальника студенческого лагеря, почему нет. Которой нравилось тусоваться со взрослыми мальчиками, вот она и пошла с нами в “ночное”… где не было никаких приключений, ни в кавычках, ни без… только разговоры у огня на косогоре, там был наклон, это я помню, т. е. что я боялся, уснув, покатиться вниз и попасть в костёр… хотя косогор там был точно, а вот костёр… да может, и не было никакого костра, в любом случае, ничего больше не было, наш предводитель Бару, светивший сначала нам в лица, а потом вперёд, перед нами… а потом ещё мы его фонарик пускали по кругу, каждый освещал в чёрной чаще… своё лицу снизу и делал гримасу, выглядело, как в фильмах ужасов, которые никто из нас не видел тогда ещё, конечно, но… понятно, да… если вы не делали это в детстве, зайдите в ванную, не включая свет, и посмотрите в зеркало, осветив лицо прямо из-под… подбродка, скажем, смартфоном, улыбнитесь.

Ну вот, и все эти огоньки на темени век… Irrlichter… как-то внушили мне мысль, что у меня есть зачин для рассказа “Абитуриент”, в котором Гриша, только что поступив в институт, попадает вместо этого в тюрьму по ложному обвинению в изнасиловании.

“Девочки любят фантазировать”, или “не могут не фантазировать”, как-то так… Я прочёл как раз перед “Солнечными орбитами” Марион Пошман, книгу Клаудии Тиешки “Энгеле”, т. е. роман о дедушке её героини, который совращал своих 12-13-летних учениц… ну или где-то там щупал их, он был учителем музыки, да… и таки сел за это на долгие годы.

И вот нон-фикшн, потому что я же отказался от идеи писать тюремный рассказ… Пришла лень из семи деревень и всё такое, меня с самого начала, вы же видели, несло в постпараллельную прямую речь, да…
Хотя вроде бы всё было для оперы и балета: лес, ночь, двенадцать парубков и белоснежка водят хоррор-хорровод… лица, освещенные снизу фонариком выглядят, как тыквы со свечами внутри, театр оскала, да… И разговор на следующий день, который даже не надо было бы выдумывать… вот только я не помню, кто он там был… уж точно не отец девочки, но кто? Ну, какой-то работник лагеря, физрук… Вот да, физрук. Который ворвался к нам посреди ночи, как давеча Бару, разбудил всех и сказал, что мы теперь все вместе сядем, потому что “Таня” ВСЁ ему рассказала.

Мне было чуть больше, чем Тане (просто первое имя, пришедшее на ум, понятно, что я не помню имени той девочки, похожей и тогда и, тем более, сейчас, гораздо больше на лесной призрак, или болотный огонёк, чем на девочку), т. е. 16 лет, я поступил в 16 лет в универ, как Гриша в 17 лет в ХАИ, да… И я не могу сказать, что испугался, когда он лучом тыкал нам в лица и пытался что-то в них прочесть… Я ещё ничего не знал, т.е. не только то, что “девочки склонны фантазировать”, но мне кажется, что я вообще ещё не знал, что за это могут посадить, в общем, я не помню, чтобы после этих его слов я, или кто-то другой в палатке, так уж испугался и начал что-то говорить, оправдываться… Он — ну пусть будет “физрук”, ок — просто вот это нам проговорил, посверлил фонариком наши лица поочерёдно и… ушёл, ну да.

И всё — больше ничего не было, вообще ничего.

Но — должно было быть в рассказе… В рассказе должно было начаться следствие с понятным результатом, т. е. если не все 12 “месяцев”, то, скажем, половина или треть или четверть… проходила в аду сов. тюрьмы образца 1980 года… по сравнению с которым, я думаю, немецкая тюрьма 50-х, в которой очутился Энгеле, была раем, населённым, если не совсем ангелами, то, во всяком случае… Ведь всё в сравнении, да?

Хотя с чего бы это мне было засаживать моего абитуриента в… вьязницю?

Я никогда не был жесток к своим персонажам…

Нет, вряд ли, это я просто чтобы закончить поскорее синопсис несуществующего рассказа (и, кстати, это не плач по нерождённой поэме, отнюдь, скорее наоборот — гуляй, свободен), так написал, а вот, чуть более пристально туда взглянув, хоть бы и на миг, я вижу другое: ленивое следствие, КПЗ, каверзные показания, экспертизы и взятки и чем бы там всё кончилось — х.з.
Скорее всего, был бы какой-то хэппи энд.

Да нет, с чего бы мне пришло в голову это описывать, я, может быть, и “певец застоя”, как меня называет один немецкий друг-переводчик, но… охранительной системы… вот уже точно нет… так что вероятность развития и такой фабулы была мала, если бы я “таки да” писал этот рассказ или ехал в Бердичев.

Таки да… я имел шанс поехать, наконец, в Бердичев, потому что Бердичев, казалось, имеет наибольшие шансы стать следующим пунктом, в который шагнёт “Бумажный мост” (его архитектор против называния её детища “фестивалем”, и она права, но я не знаю, как назвать ризоматическое действо… благодаря которому я, например, в октябре прошлого года оказался впервые за много лет в своём родном Ха и вспомнил вкус корней… а в этом году имел все шансы оказаться вот именно в Бердичеве.

Потому что в последний день “Бумажного моста” всегда обсуждается… ну, он так устроен, да, что в конце его очередного возникновения обсуждается его участниками, куда он протянется в следующий раз… Обсуждение происходит за круглым столом, всеми участниками, но слышны в этом многоголосье при этом только голоса самых известных… Ну, или так в памяти теперь осталось, я запомнил только, что Жадан предложил Мариуполь, Забужко — Бердичев, Андрухович — Ужгород.

И всё, я не помню другие предложения, хотя это не значит, что их не было, но основные были сразу же эти вот три.

Какое-то время мне казалось, что Бердичев, предложенный Забужко как родина Джозефа Конрада, имеет наибольшие шансы.

Но победил Мариуполь, он же Жданов, который предложил… Жадан, ну да, и что-то мне это напомнило… и вот теперь, когда книга вышла, и я её полистал, я вспомнил: начало романа “Аналоговые машины”, где мой абитуриент… Да при чём тут абитуриент, забудь уже о своём макгаффине… мой мнс и молодой специалист, ну да… оказавшись в городке Брежнев в последнюю неделю его существования под этим именем… спрашивает, не был ли выбор города для назЫвания обусловлен аллитерационными причинами: Брежнев — Набережные…

“Вы лжёте, Хаймович, вы таки да едете в Бердичев!”

Впрочем, я вспоминаю, что в оригинале… Хотя есть ли у анекдотов оригиналы? Нет, наверно… Но я помню, что мне рассказывали его впервые с “Жмеринкой”… хотя может быть, и с Бердичевым, или там были оба эти населённых пункта, но пересказывать анекдот я уже точно не буду, в эпоху гугла…

Ну вот, набрав эту фразу в гугле, я первой же получил… ссылку на свой роман “Серпантин”, где, как оказалось, цитировал её точно так же, ну вот, дословно… Так замыкается круг, ну да… Но я на самом деле не еду в Бердичев.

И не в Жмеринку, а… с лёгкой руки Жадана следующая опора или нога, если угодно, Бумажного Моста ступит, если всё будет ОК… в бывший Жданов, т. е. Мариуполь.

Тут, естественно, я чуть было не начал вспоминать город Жданов, в котором я был раньше только один раз проездом, как мой лирический герой в Пятиполе (правда, он там большее количество раз, но всегда проездом, да)… а вот, когда я собираюсь туда как в пункт назначения, а не транзита… и, кстати. узнав, что следующее место “Моста” — Мариуполь, Юрий Андрухович, по словам архитектора, сказал, рассмеявшись: “Почти Пятиполь!”

Ну да, такие вот созвучия, если не одно, то другое… В Мариуполе я был один раз, когда мне было лет десять, с отцом, мы с ним приземлились там на каком-то маленьком самолёте, который в памяти сейчас вообще скукожился в кукурузник.

Но вряд ли это был кукурузник, я думаю, просто отец рассказывал мне про кукурузники, пока мы летели… наверно, на чём-то вроде Антонова-24 всё-таки… Хотя я не исключаю, что мы там, в Жданове, таки пересели в настоящий кукурузник, который и доставил нас в дом отдыха… Да нет, исключено, с чего бы, они не летали на пассажирских линиях… Или? Надо наводить справки, но зачем… Мне не удастся написать очередное воспоминание о будущем, потому что Жданов-Мариуполь в моей памяти это абсолютный ноль, Зюд-поль (южный полюс, нем.)… в отличие от Ташкента — вот если бы мне предстояло ехать в Ташкент, я мог бы написать всё заранее… хотя я был там ненамного дольше, чем в Жданове, и тоже транзитом, но зато в гораздо более позднем возрасте… Написал даже было “зрелом”, но акстился… И что там значит вот это “зато”?

А то, что я был уже в том возрасте, когда пишут путевые записки, и моя командировка в мозаичную Бухару, куда я пролетел, как будто на дно калейдоскопа, сквозь тёмный пустой футляр Ташкента… стала повестью, которая утонула вместе с моей книгой… всплывают иногда фразы оттуда, вот сейчас такая… баян наверняка, но написанная мной в 1990 непосредственно на месте, поутру очеловечившись: “Ну что, бухарик, приехали?”

Вот о чём я всё время пишу на самом деле, ну или по частоте… это главный лейтмотив всего корпуса текстов моей пост-параллельной акции: утонувшая книга, после которой всё — это отчёт утоплеников…

“Вы тонули когда-нибудь? Если да, то где и когда?” — так звучал вопрос, на который должны были ответить все авторы одного из номеров журнала “Союз писателей”, я не помню, какого именно, но свой ответ помню, конечно: Кобулетти, 1982 год.

Там было отбойное течение, о котором я ничего тогда не знал, и сопротивлялся ему, пока не растратил все силы и был уверен, что теперь уже точно утонул.

Потом я описал это подробно в повести “В роли доктора”, которая вошла в книгу “Кодекс парашютиста”, которая в свою очередь… вышла в том же издательстве (“Фолио”), где благополучно утонула моя первая книга, ну или минус-первая, да… через двадцать лет почти, когда Жадан сказал мне, прочитав её рукопись, “Не хочешь послать её Красовицкому?”, я сказал: “Ты издеваешься? Я же тебе рассказывал, что он утопил мою…” “Ну и что, — сказал Сергей, — когда это было…” Он же и написал текст на обложке, в котором что-то об обратной оптике, благодаря которой прошлое растворяется в настоящем… и дальше там про цветные нитки, кстати…

Я вспомнил, что цитировал выше его слова про “Пиноктико”, про страницы, сшитые нитками, которые он написал за несколько лет до этого в письме…

Ну, вот такая проза, запутавшаяся в самой себе, как-то слова С.Ж. аукаются сейчас, когда я их вспомнил, т.е. и те и другие… с “Шерстью”, с клубками шерсти, катящимися… не буду давать ссылку… но всё же скажу: ничто так точно не характеризует мои пост-параллельные акции, как название сайта, где немалая часть их смогла появиться: “postnonfiction”, ну да.

Задача сейчас состоит в том, чтобы закончить текст “Абитуриент”, пока я сам ещё хоть как-то прослеживаю все нити… Ну или не все, хотя бы часть всё-таки, да… Я вспоминаю, что уже один раз копировал начало текста, чтобы ещё раз от него оттолкнуться, замкнуть контур этих путешествий… но тогда не получилось, попробуем ещё раз:

“В пять лет Гриша придумал двигатель, в котором струя пара, вырываясь из сопла, натыкалась на что-то твёрдое и толкала самолёт вперёд.

Слова “твердь” Гриша тогда ещё не знал, как не знал он и того, что не нужно струе ни на что натыкаться, он просто придумал это, забыл и вспомнил через тринадцать лет, когда он заполз в аэродинамическую трубу.”

Я не знаю, чем бы стал весь этот пост-стимпанк над седой равниной облаков, если бы не расходящиеся тропинки, на которые я так быстро свернул с центральной аллеи, чтобы в них заблудиться, и теперь уже не понять… теперь я вижу только, как струя пара превращается в белесую ногу, которой Гриша отталкивается от тверди… не надо: от асфальта, а другая белая нога стоит на твёрдой площадке синего самоката, который можно было брать в прокат в парке Горького… ещё там были педальные кабриолеты, но я их никогда не брал, ну или мне… Может быть, были и лошадки, их я тоже никогда не брал в этом пункте, да я к тому времени уже из них и вырос… на рисунках в альбоме “Абитуриент” это что-то более раннее и не в парке Горького, а возле Зеркальной Струи, мне там нет и двух лет… а в парке Горького я, сколько себя помню, всегда хотел и получал самокат, да. В прокатном пункте пахло резиной, а я любил этот запах, наверное, он и привлекал меня туда… если мы не шли в тот день в зоо, с ворот которого вниз — прямо в яр — слетали чёрные пантеры, а потом ещё из клеток грифоны, пуская струи, взмывали над Госпромом… о чём я уже тоже сверху, кажется, писал, а до того рисовал… то мы шли в другую сторону — в парк Горького, да, где мне брали в прокате вот именно самокат, и оттуда, наверно, и возникла эта идея… когда Грише было пять лет — оттолкнуться дымком от тверди, да… и всё, и хватит об этом твердить, и не забыть ещё аккуратно стереть первый чертёж этого нечто с асфальта возле моего дома, не повредив рисунки соседских детей.