Выпуск №17

Автор: Алесь Рязанов

Предисловие и перевод с белорусского Яна Пробштейна

 

Недавно ушедший от нас белорусский поэт-новатор и философ Алесь Рязанов (1948-2021), изобрётший новую форму — версеты, несмотря на глубочайшее знание белорусского языка, которым он владел как немногие, из-за своего новаторства и бескомпромиссности пробивался в большую литературу долго, наталкиваясь на непонимание официальных руководителей Союза писателей Белоруссии, особенно в 1970-1980-е годы. В 1969 году Рязанов был исключен из Белорусского государственного университета за организацию письма с требованием ввести преподавание на белорусском языке, отправленного в ЦК компартии БССР. После этого он служил в армии, преподавал белорусский язык и литературу в сельской школе и только в 1972 г. переехал на постоянное место жительства в Минск. Его первая книга «Возрождение» (бел. «Адраджэнне»,1970) изобиловала усложненной метафорической образностью и в значительной степени была искажена цензурой. В дальнейшем, как отмечено выше, он стал изобретателем новой формы «версеты».

Мне довелось общаться с Алесем лично, когда я в 1980-е переводил его стихи, впоследствии опубликованные в журналах «Неман» и «Даугава», и могу засвидетельствовать, что Алесь и русский знал прекрасно, и был глубоким, знающим собеседником. В итоге его творчество еще при жизни было оценено по заслугам и в Беларуси (удостоен Государственной премии Янки Купалы в 1990 г.), и в Германии, где он жил в «нулевые» и был удостоен премии Гердера в 2003 г. Предлагаемые стихи переведены на русский язык впервые.

 

 

Цуд

Рака разлілася і падплыла да самых  падворкаў, і рыба, якая раней не хацела  лавіцца ні ў якія хітрыя сеткі, цяпер сама  давалася ў рукі.

    Нутром адчуваючы, што насампраўдзе  так не павінна быць, што гэта нейкае  ашуканства, людзі ў кашы, у мяшкі, у начоўкі  паспешліва набіралі ахвотнай, быццам  сп’янелай, рыбы, што не знаходзіла месца  сабе ў вадзе.

    I сам я, выпхнуты з чыстых глыбокіх віроў  на паверхню, курчуся разам з астатнімі  рыбінамі ў пакутах, усёй сваёй безгалосай  істотаю крычучы: “Людзі, глядзіце, глядзіце,  людзі, калі набліжаецца згуба, яна пасылае  перад сабою цуд”.

 

Чудо

Река разлилась и доплыла до самых дворов, и рыба, которая раньше не хотела ловиться ни в какие хитрые сети, теперь сама шла в руки.

    Нутром чуя, что на самом деле так не должно быть, что это какое-то наважденье, люди в лукошки, в мешки, в корыта набирали охотную, словно опьяневшую рыбу, которая не находила места в воде.

    И сам я, вытолкнут из чистых, глубоких водоворотов на поверхность, корчусь вместе с последними рыбами в муках, всем своим безгласным нутром крича: «Люди, глядите, глядите, люди, когда приближается погибель, она посылает впереди себя чудо».

 

 

Дарожныя знакі

Мы на шляхах: з рэчаіснасці, дзе ўсё змяняецца то паступова, то раптам, у рэчаіснасць, якая прыцягвае нашу бязмоўную i невідушчую ўвагу, нібы магнітную стрэлку полюс, i ў абсязе якой мы робімся тымі, кім ёсць.

Мы паміраем на ноч, але не належым ночы, уваскрасаем на дзень, але не належым дню.

Нашы малыя жыцці i нашы малыя смерці выводзяць нас у наступнасць, дзе мы адчуваем-распазнаёмся, што мы тут ужо былі.

Як рухаецца па складах i па словах увага, каб прачытаць урэшце завершены сказ, гэтак чытаем бесперастанку мы сам сябе, i як важна пры гэтым не схібіць, не зблытацца, не запнуцца, a ўсё прачытаць па парадку і цалкам засвоіць нам скіраваны змест.

З глыбіняў вякоў узнікаюць i зноўку знікаюць д а р о ж н ы я з н а к і — людзі, што сустракаюцца нам на нашых шляхах.

 

Дорожные знаки

Мы на дорогах: из действительности, где все изменяется то постепенно, то внезапно, в действительность, которая притягивает нашу безмолвное и незрячее внимание, как магнитную стрелку полюс, и во власти каковой мы становимся такими, как есть.

Мы умираем ночью, но не принадлежим ночи, воскресаем днем, но не принадлежим дню.

Наши малые жизни и наши малые смерти, ведут нас в наступающее, где мы чувствуем-распознаем, что мы тут уже были. 

Как движется по складам и словам внимание, чтобы прочесть в итоге завершенный сказ, так читаем мы беспрерывно самих себя, и как важно при этом не сплоховать, не заблудиться, не запнуться, но все прочесть по порядку и целиком усвоить данное нам содержание.

Из глубины веков возникают и снова изчезают дорожные знаки — люди, которые встречаются нам на наших дорогах.

 

 

Падарунак хроснай маці

Хросная маці аддае мне свой падарунак. Гэта люстэрка. Я спрабую ўгледзець у ім сябе, але дарэмна. Яго паверхня зморшчаная і цьмяная, быццам  чыясьці далонь.

— У ім жыве Бог,— кажа хросная мaцi,— і некалі ты яго ўбачыш…

Здараецца, люстэрка яснее, зморшчыны разгладжваюцца — і тады мне відаць то птушка, якая ляціць, то паставы людзей, то абрысы незразумелых рэчаў…

Я губляюся ў меркаваннях: магчыма, я ўжо бачу Бога, ды толькі не ведаю,  што гэта ён.

 

Подарок крёстной матери

Крёстная мать дает мне свой подарок. Это зеркальце. Я пытаюсь  увидеть в нем себя, однако тщетно.  Его поверхность сморщенная и темная, словно чья-то ладонь.

— В нем живет Бог, — говорит крестная мать, — и когда-нибудь ты его увидишь…

Кажется, зеркальце проясняется, морщины разглаживаются — и тогда мне видится то птица в полете, то поступь людей, то очертания непонятных вещей..

Я  теряюсь в предположеньях: возможно, я уже вижу Бога, да только не знаю, что это он.

 

 

Сляпы мастак

Трымаючыся за платы, спатыкаючыся аб каменне, правальваючыся ў свежа насыпаныя магілы сваіх сяброў, ён ідзе ў той даўні, далёкі, вясновы сад, што некалі цвіў ад зямлі да неба i прысвячаў яго ў неўміручасць i ў якім ён, яму здаецца, нешта забыў.

З таго, што ён маляваў, паўставалі карціны, што мелі свае памеры, попыт i кошт, аднак ён сам маляваў не ix, а тое, што запыняла ўвагу i падавала голас i чаго ён дарэшты не мог убачыць i зразумець.

Белае бегла ў свет i вабіла за сабою, чорнае моўчкі малілася каля сцяны, чырвонае ўрушвалася ва ўчынкі, жоўтае жала з’яву, зялёнае слухала казку, блакітнае абяцала, сіняе спраўджвала сны.

I хоць ніколі потым ён больш не быў у садзе, сад незаўважна заўсёды стаяў у яго за вачамі, нібы ён сам быў адно адмысловай прыладай, як пэндзаль ці фарбы, a маляваў насампраўдзе сад.

Ён ідзе тым, што здзейснілася, i невідушчасць знаходзіць дарогу, што скончылася, а прыйдзе — паўстане між дрэў, i дрэвы абступяць яго, як сябры, i нейчыя рукі спагадна ў рукі яму давацьмуць спелыя, пахкія, шчодрыя падарункі — плады.

 

Слепой художник

Держась за ограды, спотыкаясь о камни, проваливаясь в свежевырытые могилы своих друзей, он идет в тот давний, далекий, весенний сад, который когда-то цвел от земли до неба и посвящал его в бессмертие, в котором, как ему казалось, он что-то забыл.

Из того, что он рисовал, вставали картины, у которых были свои размеры, спрос и цена, однако он рисовал не их, а то, что останавливало внимание и подавало голос и что он до конца не мог увидеть и понять.

Белое бежало в мир и влекло за собой, черное молча молилось у стены, красное обрушивалось в поступки, желтое жалело явление, зеленое слушало сказку, голубое обещало, синее являло сны.

И хотя никогда больше он в саду не был, сад незаметно всегда стоял за его глазами, как будто он сам был особым орудием, как кисть или краски, а рисовал вправду сад.

Он идет там, что осуществилось, и невидение находит дорогу, которая окончилась, а придет — встанет между деревьев, и деревья обступят его, как друзья, и чьи-то руки участливо дадут ему в руки спелые, пахучие, щедрые подарки-плоды.

 

 

Паляванне ў райскай даліне

А потым мы выйшлі ў даліну…

Сінелі ўдалечы горы, урачыста высіліся лясы, i ззяла на небе не сонца, а само неба, нібы блакітная лінза, свяцілася мяккай, лагоднай, прыязнаю светлынёй.

Рупіліся на спелых палетках мірна гожыя дужыя людзі, а на зялёных лугах, у гаях гуляла i жвавілася няпужаная зверына.

Мы доўга моўчкі стаялі, удыхаючы водар шчасця, што напаўняў даліну, ды потым, урэшце, нібы намагаючыся, згадалі, што мы не адгэтуль, што мы не такія, што нам ужо трэба вяртацца, i тады грымнуў стрэл…

Усяго адзін стрэл, але ўся даліна павярнулася тварам, уражаная, да нас.

I вось ля самага небаспаду ўзнікла чырвоная хмарка i шпарка пасунуласяпаплыла сюды, за ёю другая i трэцяя, цэлая чарада, i з кожнай гэтай чырвонай хмаркі на спелы ўраджай палеткаў, да ног нашых, сталі падаць i нагрувашчвацца ў кучы целы забітых казуляў, вавёрак, зайцоў…

Не з ношкай здабычы, а з ношкаю цяжкай гнятлівай віны мы адступалі — i ўсё адступаем яшчэ — з той дзівоснай, з той райскай, загубленай намі, даліны, куды нас завёў аднойчы наш паляўнічы лёс.

 

Охота в райской долне

А потом мы вышли в долину…

Синели вдалеке горы, торжественно высились леса и сияло на небе не солнце, а само небо, словно голубая линза светилась мягкой, приятной, приязненной светлостью.

Трудились на спелых вспольях пригожие сильные люди, а на зеленых лугах, в рощах гуляли и резвились непуганные звери.

Мы долга молча стояли, вдыхая аромат счастья, наполнявший долину, а потом наконец, как бы нехотя вспомнили, что мы не отсюда, что мы не такие, что нам уже пора возвращаться, и тогда громыхнул выстрел…

Всего один выстрел, но вся долина повернулась лицом, пораженная, к нам.

И вот до самого небосвода возникла красная тучка и быстро подвинулась-поплыла сюда, за ней другая и третья, целая череда, и с каждой такой красной тучи на спелый урожай всполий, к нашим ногам стали падать и нагромождаться в кучи тела убитых косуль, белок, зайцев…

Не с ношей добычи, а с тяжкой ношей гнетущей вины мы отступали — и все отступаем еще — из той дивной, то райской, загубленной нами долины, куда нас завела однажды наша охотничья судьба.