Выпуск №20

Автор: Дарья Тоцкая

О книге Андрея Бычкова «Лучше Ницше, чем никогда», Москва, «Алетейя», 2022

«Лучше Ницше, чем никогда» — сборник эссе, рецензий, интервью Андрея Бычкова, а также его воспоминаний о Мамлееве, Хоружем, Яркевиче. В довесок несколько рецензий о прозе самого Бычкова, как пишет главред «Алетейи» Игорь Савкин, от «несомненных в культурном сообществе фигур» (Мамлеев, Малявин, Яркевич и др.) В разделе «Антропологическое письмо» скрываются нетривиальные лекции о «Мысли» Андреева, «Даме с собачкой» Чехова, «Ревизоре» Гоголя и «Возвращении Чорба» Набокова. Авангардный прозаик, эссеист, лектор, психотерапевт, физик — эти лики Бычкова сплелись воедино. И многотонный культурный багаж, включающий европейскую философию ХХ века, древнегреческую философию, наследие буддизма и даосизма, — все это расцвечивает эссеистику особыми красками, превращая его пусть в незримого, но эрудированного и оригинального собеседника.

Согласно устоявшимся ритуалам в литпроцессе, чтобы написать рецензию на нон-фикшн, следовало бы вооружиться каким-нибудь обрывком изречения Фуко, Делеза, на самый худой конец, Набокова или Хайдеггера. После можно бы развить весьма пространную мысль и ею попутно обволакивать изречения рецензируемого. Обмотав автора всякой чужеродной смысловой ветошью наподобие мумии, оставалось бы на патетичной ноте все закончить. Но пушить павлино-критический хвост скучно, так не лучше ли пуститься в свободный полет?

…Сборник «Лучше Ницше…» — это такой метатекст, разросшийся, как гриб, до всего текста, поглотивший автора (впрочем, как гриб может поглощать, разве что как в сериале «Ганнибал») и почти насильно сделавший его своим героем. Герой — «печальный демон», вынужденный наблюдать то, что наблюдает, потому что совесть и тяга к справедливости не позволяют ему отвернуться и сделать вид, что ничего такого не происходит. «Справедливости больше нет, но разговоры о чем-то таком остаются», — с игривой легкостью, как умеют разве что женщины и Флобер, Бычков пишет о падении нравов. «Премиальный писатель как отличник. Он отвечает на уроке, что хотят от него учителя». Оскар Уайльд, не снимая перчаток, аплодирует. «Литературная революция невозможна. И остается только горький, отчаянный нигилизм». Ницше в сочувственном жесте всплескивает руками, уподобляясь отрешенным святым на картинах Эль Греко.

Ницше нужен Бычкову для того, чтобы водрузить его, как знамя, на пику, которой он соберется колоть посредственность и литературную обыденность. Принял шаблонное решение в искусстве — проиграл вечности. Мария Корелли держалась за выдуманного ею «немассового писателя» Джеффри Темпеста в «Скорби Сатаны», ведь он позволял ей показывать изнанку издательского бизнеса тех лет и механизмы популярности ремесленнической, массовой литературы. В случае Бычкова Джеффри Темпест — это он сам.

Но как только речь пойдет о философии, Ницше будет им оставлен на пройденных ступенях: «В конце концов, кто кого выдумал, Бог человека или человек Бога, может быть и не так важно». Современная психология очень хочет подобраться со своим инструментарием к фигуре Бога, рассматривая его как абсолют, человеком выдуманный, а значит, характеризующий самого человека. Психологию как науку отличает состояние относительной молодости, хаотичности своих границ, в которых пока еще возможны смелые и нетривиальные открытия. И этим она напоминает Искусство. Симбиоз психолога и прозаика в одном лице многообещающ хотя бы потому, что психолог (как, впрочем, и настоящий прозаик) не бежит от неудобных вопросов, чтобы невротично нравиться всем.

«Смерть — это прежде всего образ, образом она и остается», — цитирует Бычков француза Башляра и добавляет: «Образ — это след смерти». Мало кто захочет в современном мире погружаться до таких глубин и осмыслять смерть – «существо» страшное, неудобное, мешающее назойливой мухой очередным материальным целям индивида. Даже если эти размышления приведут к ответу на фундаментальный вопрос «что есть человек». Ведь как у шумеров: по образу «первых богов» Тиамат и Апсу были созданы «вторые боги», принявшие главой Мардука, но «первых богов» знатно раздражавшие своими нравами; а люди уже были созданы «вторыми» из тела «первых». Кто-то увидит в этом всего лишь «сказку» о стычке богов, а кто-то прочтет о противостоянии зародившегося сознания и бессознательного, ждущего своего часа, чтобы поглотить все. Так эта история и о смерти, и об устройстве психики, но скольким эти двери откроются?

Да, при чтении любых текстов Бычкова, будь то проза или эссеистика, доведется расчехлять либо гугл, либо собственный культурный багаж — и решительно подступаться к «дверям», а не ждать, пока они сами откроются и вывернут на тебя шаблонную псевдо-истину вперемешку с километрами увеселительной мишуры. «Попсовых хитов» и «фейерверков» для привлечения внимания у Бычкова не будет, ведь только массовая литература прыгает вокруг читателя, как нянька в детском саду, у литературы с «дверями» другие повадки.

«Бэкон хотел написать Распятие. Но так и не написал. Божественного человека больше нет», — говорит Бычков. И здесь стоит держать в уме многочисленные триптихи Бэкона, озаглавленные «Три этюда для распятия», «Три фигуры у подножия распятия» etc. Бэкон действительно не написал распятие и Христа он только упоминал в названиях. А по факту: густой фон цвета крови, хаотичная перспектива, как в закоулках бессознательного, и кричащие, потерянные существа-чудовища. Они выглядят так, будто потеряны Богом, будто его и нет, и спасение человечества невозможно.

«И эта пустыня цвета бордо – бардо – где тебе уже мстят еще до твоего рождения», — описывает свои впечатления Бычков. (Бардо — состояние промежуточности между чем-либо в буддизме). Не мог бы писать такие работы творец, верящий в справедливость бытия. «Все люди, которых я любил, мертвы. Но думаешь о них, не переставая: время не лечит, — отмечал Бэкон. — Я не припоминаю ни одного дня своей жизни, когда бы не думал о смерти». Видел ли автор записки Бэкона или же поддался интуитивному порыву — душевное состояние художника он разгадал, эта дверь ему открылась.

… Где-то за изнанкой холста, там, куда не доплескивается гнетуще-бордовая краска, будто распивает французские вина матричный детерминист и садист Меровинген. «C'est bien, Monsieur Bychkov», — мог бы сказать он, держа книгу прямо перед глазами и высоко, ведь должность de facto менеджера Вселенной заставляет его принимать именно такую позу. Будто побывав на подобных приемах и зная, что он здесь не один, Бычков скромно говорит о будущем: «В планах нет планов, лишь попытки».