Выпуск №20
Автор: Ада Насуева
Мой недуг — это негатив
Фотокарточки стихотворений моих.
В. Филиппов
1. Дагеротипия, или Предисловие
Заинтересовался бы кто-то хроникой моих будней, если бы каждый мой день был записан на кинокамеру? А вот если бы моя камера имела дефект, но не такой, как у всех камер, а некий необычный дефект, только ей одной свойственный, настолько уникальный дефект, что он уже не кажется дефектом, а дополнительной функцией? Функцией подобной рентгену. Хотя это сравнение банально, про рентген почему-то говорят очень часто. Те, кто читал «Сто лет одиночества», возможно, запомнили одну из множеств безумных идей Хосе Аркадио Буэндиа: поймать с помощью дагеротипии изображение Бога, «чтобы раз и навсегда покончить с разговорами о всяком его присутствии». Представим, что нам не надо комбинировать множество снимков, накладывая их друг на друга, чтобы собрать воедино образ Того Самого. Некто создал камеру с подобным эффектом: стоит посмотреть через объектив и увидишь не только Бога, сидящего в квартире на Комендантском аэродроме, но и Сатану за чайным столом, скифов, проступающих через образы пьяниц, Святого Духа в сквозняке. Асю Львовну на царском троне.
Здравствуйте, Бог.
Здравствуйте, Ася Львовна.
Вы так очевидны, что никто мне не верит.
2. О разных видах глаз
Я не могу рассказывать долго: я здесь, на этих листах бумаги, не сам себе хозяин. Я не писатель и не поэт здесь, я соглядатай, ползу за спиной оператора, мимоходом улавливая то, что не вижу своими глазами, — глазами, быть может, пчелы.
Поэтому расскажу немного. То, что помню, и то, что, возможно, немного понял. А теперь исчезаю, оставляя вам свои заметки, которые я сделал, будучи студентом филологического факультета.
3. То, что я увидел, когда думал, что все понимаю
Василий Филиппов (1955–2013) не слишком известен даже в среде «читающей общественности», несмотря на то что занимал прочное место в кругах ленинградской неподцензурной литературы, почитался своими более известными товарищами и получил премию Андрея Белого в 2001 году (если для кого-то это имеет значение). Плохо это или хорошо? Как мне кажется, не так уж и плохо, оставаясь верным себе, даже после смерти сохранить неподцензурность (но уже в контексте рынка), не привлекать внимания «официальных» институтов образования и культуры, не лежать стопками на прилавке книжных магазинов с вывеской «самые продаваемые книги месяца». Конечно, каждый хочет признания и понимания, более того — замечательно, когда такое происходит. Но есть неуловимая утонченность литературного подпольного таланта — «быть гением и умереть в неизвестности». Во-первых, слова твои сохраняют свою чистоту, не переходя из уст в уста, не треплясь, как белье на веревке, обдуваемое всеми ветрами. Слова эти не истерты и свежи. О них не говорят в каждом литературном салоне и редко цитируют при подходящих жизненных ситуациях. Об этих словах и этими словами говорят люди неравнодушные. Отсюда и утонченность.
Мне нравится определение, данное Филиппову Светланой Ивановой, —«юродивый тенор эпохи»[1]. Единственное отличие в том, что юроды добровольно принимали на себя такую роль и обязанность — ношу безумца Христа ради. Филиппов же обрел такой голос помимо своей воли — это проклятый дар.
Проклятие юродства — может ли быть такое? Видимо, может, потому что «безумным тенором эпохи» назвать его ни один более или менее думающий и чувствующий человек не осмелится. Не осмелится и обменять свое душевное благополучие на юродскую прозорливость.
Часто еще говорят о поэзии Филиппова, используя метафоры, связанные со зрительными образами: «Филиппов — поэт-глаз»[2], «необычна особенность зрения поэта, преобразующего Ленинград конца 80-х в мистическое вибрирующее пространство, где смешались бытовые реалии, сны и видения»[3], «глаза — фокусирующий центр поэтического пространства Васи Филиппова»[4]. Ясно, что одного глаза недостаточно, ведь все мы так или иначе зрительно фиксируем реальность. Загвоздка в том, что только ее мы и фиксируем. Или то, что за нее принимаем.
Когда Филиппов обрел этот проклятый дар? В предисловии С. Ивановой к изданию 2011 года сказано, что в 1979 году у Филиппова произошел первый срыв, после которого он был помещен в психиатрическую больницу. По выходе оттуда (весной 1984 года) он и написал свои лучшие стихотворения. Кроме того, он участвовал в религиозно-философских семинарах Татьяны Горичевой, которая вместе с Виктором Кривулиным и Львом Рудкевичем входила в редколлегию самиздатского журнала «37»[5]. Там печатались Елена Шварц, Борис Гройс, Александр Миронов и другие видные представители ленинградского андеграунда. Были там и переводы трудов религиозно-философского содержания (С. Кьеркегор, Л. Шестов и др.), произведения зарубежных авторов (Х.-Л. Борхес, М. Кундера, Дж. Оруэлл), а также, что любопытно, интервью с отцами Владимиром (Цветковым) и Львом (Кониным).
Эта предыстория была необходима для того, чтобы лучше представить культурный фон, который перетек затем в стихотворения Филиппова: записанный на кинокамеру изолированный мир петербургского подполья.
Можно ли назвать стихотворные кинопленки Филиппова документальными? Возможно, только с той оговоркой, что на эти документальные записи будто наложили кадры времен раннего авангарда.
М. Я. Шейнкер назвал Филиппова коллективным бессознательным «второй культуры». Практически каждый критик, писавший о Филиппове, припоминал этот его литературный статус. Как это связать с детализацией окружающей обстановки в стихах Филиппова? Не только культурной ее составляющей, но и повседневно-бытовой.
«Вот и прошел день рождения», «Утро», «Вчера о модернизме что-то Стратановский лепетал», «Выпил пива», «Напился кофе», «Выпил крепкого чаю» — это первые строки стихотворений из цикла «Укол», напоминающие больше дневниковые заметки или просто случайно брошенную фразу. Начало вполне прозаичное. Это отталкивание от берега.
Оттолкнувшись, герой начинает дрейфовать по волнам бессознательного. За праздничным столом из первого стихотворения внезапно оказался Сатана, который вполне комфортно себя чувствует в среде подпольных деятелей культуры: Шварц, Миронова, Аси Майзель, Алексея Шельваха, спокойствие которых зафиксировано с фотографической точностью: Шварц читает стихи, Миронов пьет водку под такое дело, Шельвах курит, а сам герой, наблюдая за всем этим, невольно икает. Как сюда просочился Сатана? Через объектив сломанной кинокамеры, которая фиксирует то, что недоступно камере исправной. Я бы назвал ее камерой Хосе Аркадио Буэндиа, который отказался от дагеротипии в пользу более удобного средства фиксации присутствия Бога.
Не нравится мне эта метафора, нигде я не дрейфовал, я просто писал о том, что было.
Почему тогда так органично смотрятся вполне бытовые детали? Потому что камера не врет, она фиксирует и это. Вообще, эти детали, если можно так выразиться, имеют «хронический» характер и переходят из стихотворения в стихотворение: образы близких автору людей (бабушки и Девы особенно), Комендантского аэропорта, книг, пива… Такие кочующие постоянные образы держат автора на плаву, на границе между сознательным и бессознательным. Как некие островки, или буйки, или разбросанные по воде спасательные круги, за которые можно зацепиться, чтобы окончательно не утонуть.
Я никогда не замечал, что Елена Шварц похожа на буек.
Иногда случается так, что происходит наложение кадров: через низменно-бытовое просвечивает то ли поэтическое, то ли метафизическое, то ли героическое. Словом, более «идеальное», чем видимое:
Херувим охраняет вход в эдемский сад-комнату,
Состарился, меч-паутина звенит в его руке…[6]
(«О том, как мы с Асей Львовной съели бабушку», С. 80)
Будет меняться настроение,
Будто я в Эдеме,
А не в Клубе.
(«Утро…», С. 284)
Готов отправиться пить пиво.
Ларек выглядит не очень-то красиво,
Там пьяницы-скифы.
Сегодня свободный день.
(Там же, С. 283)
Возможно, эти пьяницы были даже с раскосыми и жадными глазами, но того уже не узнать. Возможно даже, что эти скифы знакомы с нимфами из стихотворения «Сегодня и Арсенальная» (Арсенальная — улица, на которой находилась одна из лечебниц Филиппова) или маленькими Дидонами в автобусах в платьях из стрекозиного звона («Скоро день рождения»).
Метаморфозы действительности, окружающие человека с камерой, кажутся для него такими же обыденными, как для его современников пьяницы у ларька и молодые дамы на улицах города. Но что происходит с самим человеком в мире сорванных покровов?
По сути, те же самые метаморфозы. Часто в стихотворениях — как бы между прочим — проскальзывают внезапные самоопределения героя, словно он хочет сам себя распознать в пространстве взаимопроникновения профанного и ирреального. Приведем несколько парадоксальных примеров:
Я — немец,
А для Девы я — отщепенец.
(«Выпил пива…», С. 288)
А я живу без потерь,
Я — зверь.
<…>
Я — вития
Читаю книги,
Пью вино
Заодно.
(«Напился кофе…», С. 289)
Впадаю в детство.
Я — поэт,
Вернее, пиит.
(Там же, С. 290)
А в ночном поэтов хороводе
Я никто.
<…>
Продолжение сонного для,
В котором не жил я,
А так, тля.
(«Была осень…», С. 299-300)
Я — тень шагов людей —
Живу, прикинувшись совой …
(«Ожидание письма и Арсенальная», С. 261)
Видно, что разброс самоопределений героя достаточно широк — от тли до пиита. Эти противоречия вполне понятны в мире, который потерял свою целостность ценой своей полноты.
Такое, казалось бы, невозможное сочетание разорванности и полноты картины обычно для человека, которому доступно больше, чем просто созерцателю водной глади, стоящему не берегу. Но как мы говорили, Филиппов отталкивается от него.
Один из критиков отмечал, что безумие, можно сказать, послужило своего рода инициацией в поэты (в мистическом смысле слова безумие)[7]. Не знаю, мне кажется, что тогда каждый безумный был бы поэтом, но такого не происходит. Определить понятие «безумие» вообще тяжело, потому что истины пока никто не постиг. Связана ли болезнь Филиппова с его поэзией? Послужила ли она толчком к развитию у него поэтического дара?
Я не могу ответить на этот вопрос, потому что не могу заглянуть в иную возможную его жизнь, в которой он остался здоров. А смог бы заглянуть сам Филиппов?
4. Встреча на небесах
Спустя время я понял, что дело все же не в болезни, а в особенности зрения Филиппова. Он смотрел на мир сквозь стекло, которое, с одной стороны, отделяло его от этого самого мира, с другой — позволяло видеть в нем то, что обычно называют ирреальным. Потом мне в голову пришла эта параллель с героем «Ста лет одиночества», и я подумал, что было бы любопытно понаблюдать встречу этих двух людей на небесах (допустим, что есть небеса литературные):
— Я слышал, что вы смогли поймать изображение Бога?
— Не только Бога, но и всех его ангелов. И Сатаны.
— Можно ли взглянуть через этот аппарат?
— Он остался на земле за ненадобностью.
Список литературы:
1) Бондаренко М. Чтобы книга стала телом // Знамя. 2001. №8. URL: http://www.litkarta.ru/dossier/bondarenko-o-filippove/view_print/ (дата обращения: 25. 03. 2022).
2) Иванова С. Глазное яблоко // Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М., 2011. С 5-19.
3) Урицкий А. Петербургские сны // Знамя. 1999. №1. URL: https://magazines.gorky.media/znamia/1999/1/v-filippov-stihi.html (дата обращения: 25. 03. 2022).
4) Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М.: НЛО, 2011. 320 с.
_________________________________________________________
[1] Иванова С. Глазное яблоко // Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М., 2011. С. 15.
[2] Там же. С. 10.
[3] Урицкий А. Петербургские сны // Знамя. 1999. №1. URL: https://magazines.gorky.media/znamia/1999/1/v-filippov-stihi.html (дата обращения: 25. 03. 2022).
[4] Бондаренко М. Чтобы книга стала телом // Знамя. 2001. №8. URL: http://www.litkarta.ru/dossier/bondarenko-o-filippove/view_print/ (дата обращения: 25. 03. 2022).
[5] Об этом см.: Иванова С. Глазное яблоко // Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М., 2011. С. 5.
[6] Здесь и далее стихотворения цитируются по изданию: Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М., 2011.
[7] Иванова С. Глазное яблоко // Филиппов В. Стихотворения (1984-1986). М., 2011. С. 7.