Выпуск №20

Автор: Лана Ленкова

 

Виталий Пуханов. Приключения мамы: [стихотворения]. — СПб.; М.: RUGRAM_Пальмира, 2021. — (Пальмира — поэзия).

 

 

Виталий Пуханов — не только поэт, но и фигура, непосредственно связанная с организацией литературного процесса. При всей однозначности своей политической позиции, автор занимается не политикой, а поэзией — о чем он не раз заявлял. Пуханов близок к иронической московской «тусовке», сложившейся после распада клуба «Поэзия», к Бунимовичу, Гуголеву и т.д. Первые книги автора — смесь «Московского времени» и метареализма, причем метареализма в еременковском изводе (Пуханов прямо называет Александра Еременко своим учителем в некоторых постах на Facebook[1]). Автор неожиданно вписывается в разные части литературного сообщества: и в круг «Вавилона», и в круг «Московского времени». Здесь же можно вспомнить скандал вокруг текста Пуханова «В Ленинграде на рассвете», когда автора обвинили в оскорблении памяти блокадников; это стихотворение иллюстрирует важную черту поэтики автора — исследование коллективной памяти через призму иронизма. В связи со всем этим возникла ситуация, когда в силу постконцептуальной интенции Пуханов оказался особняком, занял весьма специфическое положение — этим он и интересен различным участникам литпроцесса. В 2021 году, после нескольких попаданий в шорт-лист, автор получил за рецензируемую книгу Премию Андрея Белого.

В книге «Приключения мамы» Пуханов соединяет опыт проживания прошлого и настоящего (тогда еще довоенного, однако топосы сборника хорошо ложатся и на текущую ситуацию, несмотря на то, что книга в целом нежная и ностальгическая). Единая повествовательная линия книги создает историю, за которой интересно наблюдать. Вообще сюжетность — одна из характерных черт сборников автора. Единственная книга Пуханова, которая не выстроена так концептуально — это «Адалиада», но даже в этом сборнике блуждание по постсоветскому бытовому аду создает единый нарратив. Любопытно, что в «Приключениях мамы» верлибры сменяются силлабо-тоническими стихами и наоборот — тексты органично дополняют друг друга: верлибры рассказывают нам историю, а герметичная силлабо-тоника создает атмосферу.

Пуханов невозможен без политического (разумеется, для автора первична поэзия, и это важно для его идентичности). Мир, творимый автором, не просто жесток — он воспроизводит топосы советского времени, завязанные на милитантности:

 

Мы были хуже всех, мы были будущие консервы
Афганистана и девяностых,
Мы уже тогда проиграли свои жизни здесь,
                                                            на вонючих матах

 

Поэт раскрывает дискурс, связанный с советской властью:

 

Советская власть заменяла мать и отца,
Советская власть была гермафродитом

<…>

Иногда советская власть ссорилась сама с собой,
Ставила ребенка на табурет
И спрашивала: кого ты больше любишь — маму или
                                                                                 папу?
Ребенок видел перед собой одну советскую власть
И не понимал, как вообще совершается жизненный
                                                                             выбор.

 

Пуханов хорошо знает, как создавали тексты концептуалисты: он довольно часто использует их приемы — тавтологии, повторы и т.д. Кажется, что как раз здесь и возникает ирония. Вот, например, текст про огурец, который создает притчеобразную историю и находится при этом не только на уровне простого описания, а на уровне мета-описания:

 

Маринованный огурец ходит на православную
                                   службу, старается не пропускать.
Возвращается домой, вздыхает и погружается
                                                         в пряный маринад.

 

Подобные тексты Пуханова будто не только про пародийно-ироническую, а про саму дискурсивную оболочку. Иронические тексты в этой книге достаточно темные, с большим количеством интерпретаций:

 

Человек родился крокодилом
И живет себе как крокодил.
Размышляет о необходимом,
Сторонится общества мудил.

 

При этом тексты со сложной трактовкой и постконцептуальной иронией соседствуют с искренними (или пытающимися заигрывать с искренностью) тестами про «сапогетти с сыром», про «включу им маму» и др.

Поэт довольно интересно работает с индивидуальной и коллективной памятью. Эти проблемы в книге связаны с двумя типами ностальгии (рефлексирующей и реставрирующей), которые местами переплетаются в текстах. Сквозь сказочно-гротескные тексты Пуханова о прошлом просвечивает горькая улыбка. При этом тексты находятся в некой оппозиции к романтизации советского прошлого, к реставрирующей ностальгии — в стихотворениях Пуханова ностальгия на каком-то индивидуальном уровне. Призраки прошлого возникают и в настоящем — хонтология[2] советского структурирует и поэтику автора, и конкретно эту книгу.

Показательно в контексте разговора о хонтологии советского и оппозиции к романтизации СССР стихотворение «Есть города, где снег лежит всегда». Изначально мы входим в уютный текст, в новогодний стеклянный шар, где «снег лежит всегда» — утопичность детской сказки. Этот образ разбивается о силовиков:

 

И, как снеговики, силовики
Белеют вдоль дорог, раздуты.

 

Теперь текст читается иначе: зимняя сказка — мрачное царство Снежной Королевы, царство смерти. И строка «снег лежит всегда» теперь подсвечивает неизменность, косность описываемого городка.

Причем снег здесь — не как нечто естественное: «Им, как асфальтом, трассы покрывали», Пуханов дает эту информацию через неопределенно-личное предложение, будто это — «решение сверху», а личности приходится адаптироваться к этой неестественности:

 

На лыжах мчатся мимо поезда
И на коньках скользят трамваи.
С утра на детях лыжи и коньки,
А старики обули снегоступы.

 

Это стихотворение — политическое высказывание как бы из уст ребенка; кстати, единственного «живого» и движущегося человека в тексте: «Я на санях спускался с горки». До этого динамика только у неодушевленного: «мчатся поезда», «скользят трамваи» — люди явлены статично: «старики обули снегоходы», «силовики белеют вдоль дорог», — будто город заледенел. А напевность регулярного ямба усиливает это ощущение пустоты и «мертвости» городка, что «ютился на горе». Рифмы в тексте предельно простые, нарочно неточные; Пуханов играет со стереотипами о зимней сказке: снеговики, сладкие сосульки, сани, горка — автор явно работает со стилизацией, уподобляясь детским советским писателям.

С одной стороны, поэт здесь проблематизирует невозможность уникального высказывания, любое — к чему-то отсылает, что позволяет отнести данный текст к постконцептуальной поэзии; с другой стороны, Пуханов рассказывает нам историю мальчика или повествует о мифе о советском детстве, что роднит этот текст с нарративными стихами. Автор раскрывает проблему обыденности насилия: «силовики, как снеговики» — ключевой надлом в нарративе, причем рожденный из очевидного, — что и делает этот текст значимым для социокультурного контекста.

В книге есть и другие коллективные ожившие мифы:

 

Отец, переживший Голодомор

<…>

Учил меня в семьдесят шестом году
Ловить воробьев, варить коровьи шкуры
И смеяться над собой.

 

ожившие персонажи книг:

 

Было время, когда женщины рожали от дяди Степы.
Мужчины не вернулись с войны
Или вернулись калеками,
Часто контуженные и хронические алкоголики,
А рожать надо хоть от столба.

 

Поэтика Пуханова поначалу может казаться конвенциональной по своей смысловой составляющей, однако, чем больше мы в нее погружаемся, тем больше мы видим соотношения позиции и метапозииции, соотношения личного и общего, как бы автобиографического и постпамяти. Для поэтики Пуханова характерно соединение притчи и абсурдной истории в, можно сказать, обэриутском стиле. В текстах поэта реализуется стратегия мерцания между конвенциональным и постконцептуальным в широком смысле. Не удивительно, что этот сборник, как и многие книги Пуханова, активно читается разными людьми из разных сфер.

«Приключения мамы» не только о маме: в книге выражена динамика между хорошим отцом и советским или постсоветским. Проблема России — это проблема отца (для большинства российских семей так или иначе эта проблема актуальна — умерший отец, осужденный отец, ушедший из семьи отец, отец-абьюзер, отец-алкоголик и т.д.) Образ отца — образ посттравматического синдрома, и это дополняет изображение коллективной травмы:

 

Папа однажды забивал в стену гвозди,
Я запомнил папино растерянное лицо.
Когда папа ушел совсем из семьи,
Я рассматривал и трогал страшные дыры в бетоне,
Оставленные папой, дыры, похожие на отверстия
                                                                              от пуль.

 

Если пользоваться таким экзистенциалистским понятием, как художественный мир, то в художественном мире Пуханова нет мирного времени. Это связано с тем, что прошлое всегда находится в милитантном контексте: дети «брали Иерусалим, вооруженные палками, / Прикрываясь крышками от кастрюль»; дети, катаясь с горок, наблюдают силовиков, дети погибают в Афганистане и т.д. Великая Отечественная война, советские и постсоветские конфликты порождают в книге Пуханова мир, находящийся в условиях непрекращающейся войны. И если учесть, что книга вышла в 2021 году, Пуханов будто предчувствовал, что общество становится на милитантные рельсы. Тема войны, тема посттравматического синдрома, тема бытового ада и обыденности насилия, сопровождающего человека на уровне бытия — все это делает стихи Пуханова проблемными и важными.

При всей простоте этих текстов они сложно организованы внутри. Пуханов прорабатывает метапозицию, а без нее не было бы дискурса, возвращающего нас через реставрирующую ностальгию в мир бытового ада.

 

Была война, и все на ней погибли.
И некому сказать: «Спасибо за победу!»
Найдите хоть кого-то, говорят,
Чтобы сказать «спасибо»,
Иначе не закончится война.

 

 

________________________________________________

[1] Соцсеть, признанная в России экстремистской

[2] Хонтология (онтология + глагол haunt, наиболее часто применяемый в готической литературе к привидениям) означает нечто застывшее между существованием и несуществованием, подобно призраку. Термин, введен Жаком Деррида. Философ подчеркивает, что хонтология неразрывно связана с ностальгией.