Выпуск №20

Автор: Влада Баронец

Когда в 2015 году у Михаила Немцева вышла книга стихотворений «Интеллектуализм», Кирилл Корчагин отметил в ней «предчувствие новых социальных катастроф, которые могут оказаться ничуть не менее кровопролитными», а Евгений Абдуллаев — снятие временной дистанции с прошлым «и в гегелевском смысле, и в кинодокументальном».

Новый сборник Немцева «Как в кино» увидел свет в 2023 году, когда плохие предчувствия уже сбылись. В послесловии Александра Житенёва он назван «поэзией о войне». Но это, скорее, фильм о войне, который никогда не кончается. Кинематографические приёмы и эффекты — основа этой поэзии.

У Немцева кто-то всё время смотрит кино — то герои сюжетов, то мы сами. Это очень странное кино, в котором документальное перемешано с художественным, так что читателю приходится всё время перенастраивать своё отношение к сюжету и делать это в большинстве случаев безуспешно. Даже якобы достоверные сведения на самом деле ненадёжны, ведь автор часто выбирает для своих стихов истории неизвестных людей, не называя их имён. Например, профессор из стихотворения «Смерть», умирающий в заполярном лагере — настоящий он или вымышленный? С другой стороны, вот описание сцены из фильма в маленькой поэме «Война на экране»:

Ночные рейды бомбардировщиков, треск зенитных разрывов, гильзы падают под ноги с дзвяканьем, баханье сброшенных досок, свист подброшенной вверх земли.

Это описание слишком похоже на настоящую войну, а сама война в других текстах — на кинокадры. Невозможно проверить, что из рассказанного было на самом деле и как было. Тогда как воспринимать эти тексты?

На этот вопрос постоянно пытается ответить субъект-рассказчик, снова и снова обращаясь к военным сюжетам и к теме насилия вообще. Сложность восприятия жизни как войны сказывается на позиции субъекта. Не находя сил психологически справиться с масштабами окружающего зла, он подавляет в себе эмпатию: 

Насчёт человекоядения, как и вообще о чревоугодии,
два мнения есть, а может быть, и не два.
Безусловно ли надобно мыть
руки перед едой или достаточно протирать их одеколоном?
Большинство, говорят, склоняется к первому варианту.
Традиции цивилизованности, опрятности, буквализма.

«Цивилизованность» уже не синоним просвещённости, а знак душевного омертвения: цивилизация, принимающая людоедство и считающая рассуждения о деталях людоедского ритуала признаком нравственности и порядка, может только плодить варваров. Многие тексты в книге исследуют искажённую этику нашего мира, где лучшие научные открытия и изобретения не прекращают войны, а совершенствуют способы убийства, и убитых может оказаться больше, чем спасённых:

Господи, благослови
изобретателей,
с ними – и инженеров,
сварщиков, сварщиц, токарей и электриков.
Возможно, число спасённых ими людей превышает
                                                                  число убитых ими людей.
На то они сами могут надеяться.

Рассказчик и свидетель этих текстов — человек, бесконечно уставший от человека и отчаянно ищущий нравственной опоры, последнего «нельзя» в обществе жестокости. Одно из стихотворений названо «Каждый из нас почётная жертва истории». Действительно, мы столько раз жили на свете, что любой человек сегодня тащит за собой чемодан фамильных историй, окопов, тюрем, голодных мук, сгинувших семейных имён. Он травмирован прошлым, поскольку оно никуда не ушло — история снова напоминает нам, что кошмар здесь, рядом:

…Будущие палачи
будут и вовсе неразличимы, как неразличимы
дурная погода, бурьян, туман,
правящие, как древнекитайское дао, не напрягаясь,
не выходя из себя. Та́к вот и будущие, те,
обойдутся без напряжённых плеч. А как? Чем гадать,
не лучше ль уже сейчас
присмотреться к тому, как подкрадывается, допустим,
гроза? Играем себе с детьми во дворе, и вдруг накрывает,
и вдруг накрывает.

Палачи всё менее различимы среди нас, поскольку мы давно к ним привыкли. Убийство нормализуется, назначается будничным делом, как и уничтожение собственной души. Только живой мертвец может теперь произносить речи «о Родине, о службе, о верности присяге, о наградах для лучших из присутствующих здесь», и в стихах ожидаемо появляется мотив схождения в ад:

Наконец-то
формальности закончены! И гости,
и те, кто их в глуши назначен развлекать,
начальники отдельных управлений,
и прочие, по ком сегодня праздник,
нисходят в зал с фуршетом и танцполом,
и там попарно начинают танцевать!
И до утра кипит веселье, блядь!

Субъект размышляет о тяжелейших этических вопросах, требующих разрешения:

Примирены, примирены там будем,
или — и здесь, но потом, —
и что же? Проходить мимо
мальчика, мордующего собаку,
соседа, мордующего супругу, группы установленных лиц,
по предварительному сговору?..

Христианство, одна из главных мировых религий, проповедует терпение и миролюбие, которые должны даровать рай после смерти. Но принять мир как насилие невозможно, если в человеке ещё сохранились нравственные принципы. Непротивление, бездействие как жизненная стратегия — своего рода соучастие в преступлении, а аргументы вроде «все там будем» этически неприемлемы и свидетельствуют об инфантильности, страхе реальности, неспособности принять ответственность за неё.

«Киношность» происходящего ставит читателя перед двумя сложнейшими вопросами. Первый: допустимо ли эстетизировать войну в современном мире? И второй: удалось ли нам сохранить способность к настоящей эмпатии в обществе с таким уровнем насилия? «Задача литературы — снижать терпимость», — говорится в одном из стихотворений. Терпимость здесь понимается как механизм коллективной лжи, круговой поруки, оправдания зла как системы. Бездействие тоже вписано в эту систему уже потому, что не сопротивляющийся злу человек является её частью. Возможности остаться в стороне больше нет.    

Эмпатия необходима, чтобы не потерять чувствительность к злу. В стихотворении «Нью-Йорк, 14 марта 2010», отсылающем нас к публичной встрече известных художников Улая и Марины Абрамович через 30 лет после расставания, рассказчик вопрошает: «…почему / они хлопали, почему / они, когда они это видели, не умерли все / там же…» Зрители восприняли момент близости двух людей как часть перформанса, источник эстетического удовольствия. Но изоляция восприятия от реальности, позиция зрителя, ищущего лишь острых впечатлений, приводит к потере этических ориентиров и равнодушию.

Контекст легитимированной войны и насилия, в котором человек существует сегодня и существовал тридцать, пятьдесят, сто лет назад, неизбежно влияет на наше восприятие мира. Книга Михаила Немцева напоминает: война — всё ещё война, каждая отдельная судьба — всё ещё ценность. В любом месте страшного мира у нас есть одна свобода: проснуться, выйти из зрительного зала, принять дела наших рук, противостоять злу собственной жизнью.