Выпуск №21
Коллеги ― о Людмиле Вязмитиновой
Стенограмму мемориального вечера подготовил Борис Кутенков
6 октября 2023 в библиотеке № 76 имени М. Ю. Лермонтова в рамках арт-проекта «Бегемот Внутри» на площадке «Библиотеки поэзии» состоялся вечер, посвящённый памяти Людмилы Вязмитиновой ― поэта, культуртрегера, литературного критика, постоянного автора журнала «Артикуляция». Вечер организовывал Николай Милешкин. Публикуем стенограмму мероприятия, подготовленную Борисом Кутенковым. Видео можно посмотреть здесь.
О Людмиле Вязмитиновой говорили:
Ася Аксёнова ― поэт, литературный критик;
Борис Кутенков ― поэт, культуртрегер, редактор отдела культуры и науки «Учительской газеты»;
Кирилл Марков ― поэт, культуртрегер, куратор проекта «Библиотека поэзии»;
Мария Попова ― поэт, главный редактор интернет-журнала «Плюмбум.пресс»;
Владимир Пряхин ― поэт, главный редактор журнала «Тонкая среда»;
Елена Семёнова ― поэт, журналист, обозреватель «НГ Ex Libris» (книжного приложения к «Независимой газете»);
Виктор Черненко ― поэт, куратор проекта «Литературное радио».
Николай Милешкин: Сегодня будут чередоваться выступления людей, лично знавших Людмилу, с чтением её стихов. Я думаю, если вспоминать поэта, то самое важное ― вспоминать его стихи. А ещё мы будем слушать видео и аудио самой Людмилы. И начнём с видео. Это запись их совместного с Андреем Цукановым вечера в клубе «Стихотворный бегемот», когда одна из площадок клуба располагалась в кафе «Д’Иван» на Курской.
Людмила Вязмитинова. Трансляция видео на вечере.
Звучат стихи:
***
Это всё попущение Божие ―
от зачатия до падения.
У тебя горячая кожа,
остальное ― моё наваждение.
Это всё бунтари на ветках
небеса славословят в трубы.
Ты бываешь ласковым редко
и почти не бываешь грубым.
Это всё от корней истоки,
поднимаясь, питают крону.
Никогда ты не был жестоким,
только был всегда посторонним.
Это всё царапин ожоги
на отвесном пути к подножью.
Если я имею чужое,
то возьми его, Господи Боже.
***
Забывают, что руки ― крылья,
открывая глаза, как блюдца.
Наяву полёты забыли,
а во сне о полёты бьются.
Тонкий слой одряхлевшей почвы,
обнимая, питает ноги.
Я летаю и днём, и ночью,
разбиваясь, подобно многим.
Тротуары, шрамы и годы ―
все отчётливей, все бесстрастней.
Я дышу в любую погоду.
Задыхаюсь только по-разному.
***
Этим вечером душным ты роняла игрушки
на пылающий чернью наряд свой вечерний.
Было все очень мило: колокольня звонила,
вслед молитвенной речи детский гробик
плыл в вечность.
Знать, судьба не родиться ― оправданье убийцы,
но пустотные речи на твои висли плечи.
И слепой стылый морок
рвал ресниц хрупкий полог,
и порхали амуры в безмятежной лазури.
И пустотною тканью в глубине мирозданья
непрожитое имя жгло лучами своими.
На морях-океанах, на далеких Буянах,
после миль искупленья
ждёт нас ткань заживленья.
Склюнет времени птица этой жизни страницу…
Где у смерти граница? Где у жизни граница?
Николай Милешкин: И первой я позову Асю Аксёнову.
Ася Аксёнова.
Ася Аксёнова: Вначале прочитаю стихотворение Людмилы, а потом немножко про неё скажу.
ЧУЧЕЛО
То дождь,
то снег
в плену у поздней осени
сменяются над пустошью полей,
средь серого даря минуты просини…
Мне все равно.
Ни легче,
и больней.
Я ― чучело.
Набор тряпья случайный,
развешанный по доскам кое-как.
Безглазым взглядом серый день встречаю,
вливаясь ночью в общий влажный мрак.
Лю6oe дуновенье дня приемлю.
Теряет смысл понятие «протест»:
я крест свой не несу,
он вросший в землю,
я, в сущности, и есть тот самый крест.
Мир движется
―куда? ―
со мною вместе.
Качает ветер рваное тряпьё.
На досках рук
― как куры на насесте ―
крикливое расселось вороньё.
Надо сказать, что Людмила была всем как мама или бабушка. Все, кто с ней когда-то хоть как-то соприкасались, чувствовали тепло и доброжелательность, которые от неё исходили и которые, в общем, довольно редки в литературном сообществе ― да и не только в литературном. Людмила была тот редкий человек, который любил не себя в поэзии, а поэзию; не свои достижения и успехи, а сам процесс. И она настолько тепло и доброжелательно относилась ко всем, к ней ходили люди самого разного уровня и дарования; она была ровна со всеми, никого не критиковала, не унижала, никого не ругала. Что для меня, например, совершенно невероятное качество, потому что я говорю графоману, что он ― графоман. А Людмила никогда такого никому не говорила. И её любовь к литературе, к поэзии, к людям, к мероприятиям, где можно поговорить, её человеческое тепло… Действительно, когда умирает человек, умирает Вселенная. Вот этой Вселенной ― Людмилы ―больше нет. И, в общем, очень мало кто был такой, как она. Я ей очень благодарна, потому что, например, она была первым человеком, который предложил мне провести мой сольный творческий вечер. Второй был в клубе Коли Милешкина. Потом были другие, их было много, но эти были первые.
Людмиле очень не хватало общения во время ковида ― человеческое общение ей было необходимо, как воздух. Без него она просто сдулась, как шарик… То есть я в карантине сидела спокойно, а ей было и психологически, и физически плохо оттого, что она замкнута сама с собой. Конечно, она была с Андреем Цукановым, но ей хотелось видеть и слышать других людей. Она была та планета, которая видела себя в окружении других планет.
В последний раз я видела её незадолго до её смерти, на Красной площади. Была ужасная жара. Я помню, ехала в автобусе, и он дернулся как-то так, что я упала и сломала руку. Я пришла с этой сломанной рукой, ещё не зная, что я её сломала, и села рядом с Людмилой. Потом она говорит: «Пойдём, может быть, попьём пива?» Я говорю: «Люд, мне кажется, что у меня рука уже отваливается, я не могу, я не пойду». Потом, на следующий день, она позвонила, предложила встретиться. Я говорю: «Люд, у меня рука сломана, мне нельзя пить». Она: «Ну может, чаю?» Я говорю: «Ну может, чуть попозже, через несколько дней?» Больше я с ней не говорила и её не видела. Я не знала, что это были наши последние встречи в жизни. У нас у всех, наверное, есть такое чувство, когда человек умер, что мы что-то не сделали, что-то не успели, не так с ним говорили. Хотя я всегда говорила с ней так, и когда она меня просила что-то написать, где-то выступить, я писала даже когда не могла, когда были параллельные мероприятия. И вот слава Богу, что я ей ни разу не отказала.
Потом были чудовищные совершенно похороны, когда её сын и невестка поступили совершенно ужасно, похоронили её вопреки её воле. Мы потом сами её поминали в каком-то лесу, и водитель «Газели», который вёз гроб, сказал: «Что я, не человек? Давайте заедем в лесочек, помяните человека». Конечно, Людмила не заслужила такого отношения со стороны своих близких. Я не знаю, что с её архивом, сохранился он или его выбросили на помойку. Человек, такой светлый, такой доброжелательный и так много сделавший для литературы, не заслужил тех родственников, которые у неё были.
Я думаю, что каждый из тех, кто сегодня пришёл, благодарен Людмиле за то, что она его куда-то позвала, где-то напечатала, пригласила. Она умела дружить, она умела читать чужие тексты. Мы помним, как она сидела в уголке со своим планшетиком; иногда казалось, что она спит, а она не спала, всё слушала, и этот её странноватый образ был совершенно обманчивым. Потому что у неё был настолько цепкий и острый ум.
Почему я прочитала стихотворение про чучело? Потому что Людмила была очень ироничной, и это несовпадение между тем, что она из себя представляла, и тем, как она могла себя преподнести, совершенно невероятно. Она не боялась быть смешной, она не боялась, что кто-то скажет, что она спит на литературном вечере. Она не хотела никем казаться, никого из себя представлять. Она просто была. А была она совершенно чудесным человеком невероятного таланта, интеллекта, доброты и теплоты. А это вещи, которые редко сочетаются в одном человеке. Прошло уже много времени, но я думаю, что до сих пор у всех шок от её ухода.
Николай Милешкин: Спасибо Асе Аксёновой. Я хочу сказать, что 21 октября мы поедем в Обнинск и в том числе зайдём на могилу Людмилы. Кто хочет присоединиться, сообщите мне об этом. А сейчас я позову Бориса Кутенкова.
Борис Кутенков.
Борис Кутенков: Я прочитаю стихи, посвящённые Людмиле, а затем расскажу об этой замечательной книге, «Тексты в периодике. 1998 ―2015». Стихотворение написано при её жизни, 8 августа 2019.
***
где каждый близкий с рождества под дулом невозврата
и с детства вычерчен асфальт: вот нолик, вот беда, ―
не надо уводить, язык, потерянного брата,
вести ко мне по кольцевой в прицельное «сюда»;
отдай вразвалочку огонь ― в ладони одиночек,
где новой черни позывной звучит как блоковский гудок,
а в ухо ― крик о мудаках дорвавшейся до точек,
так, боже, страшно одинок, так, боже, одинок,
что мнится ― кончится как Бек: неходовое злато,
культура в старческих руках ― в растерянность родне;
отсыпь иллюзий пощедрей на все её «не надо»,
не всколыхни неверный гул на неглубоком дне,
что чуть над бездной воспарит ― и поутихнет вроде,
в потёмках лешие души, забьётся дивный страх,
посажен памятью на цепь ― и ни один не бродит,
лишь прежний розанов сидит на гнущихся ветвях,
с листочком клейким под рукой плодит свои подобья,
и вновь скорбящая встаёт ― и запирает дом,
пока тусовочный содом ― и небо исподлобья,
пока горит её планшет немеркнущим огнём
Как написано это стихотворение? Мы созвонились с Людмилой, когда она была в Череповце, и она находилась в совершенно расстроенном состоянии из-за невнимания со стороны её литературных коллег. Это невнимание её сильно фрустрировало. Ни до, ни после я Людмилу в таком состоянии не видел. После телефонного звонка родились эти стихи. Людмиле, кстати, эти стихи не понравились, она сочла их слишком аналитичными. Я был сначала разочарован, но потом оценил её честность. А потом на одном вечере в ЦДЛ я прочитал это стихотворение, посвящённое ей, и она прокомментировала строки про планшет: «А вообще, гори он огнём». Видимо, он для неё идентифицировался с теми приметами технократической реальности, с которыми она мирилась, в эту реальность она встраивалась, но в принципе, оставалась ей чуждой, и она понимала все минусы этой технократии.
А теперь о книге «Тексты в периодике». В 2021-м году мы её переиздали, но книга оказалась не так востребована, как мне хотелось бы. Её многие получили, но ещё больше экземпляров осталось. Если кто-то захочет придумать пути распространения ― обращайтесь ко мне за экземплярами, я буду очень рад.
Текст выступления Бориса Кутенкова о книге «Тексты в периодике» читайте в журнале «Дружба народов».
(Прим. ред.)
Закончу стихотворением Ростислава Ярцева, написанным после ухода Людмилы.
***
Дважды мы хоронили тебя,
добрый ты наш человек, —
трижды тебя поминали.
Как тебя звали? — никто теперь и не скажет, —
разве отступит жара, расступится небо:
здравствуй, здравствуй навек,
тебя принимаем!
Так и проходит земля,
слово молчит.
Николай Милешкин: Мы продолжим смотреть видео Людмилы.
Звучат стихотворения:
***
монах-распутник
глазницы неба
клубами дыма
зовут к распятью
оргазмы оргий
скользнули мимо
нам мало дыма
нам надо стать им
пригожий отрок
красна девица
Ему ― виднее
а нам ―больнее
в глазницах неба
опять клубится
пронзая спицей
на колеснице
кудрявый Эрос
кривая кукла
сомкни ресницы
сквозь колесницу
пустыня снега
Нуль Абсолютный
нагое тело
телесный Гамлет
жить или нежить
тень Абсолюта
нагое Я
***
Самый синий,
самый зелёный,
самый высокий и грозовой
перевал,
за который уходят наши души,
оставляя тело,
протянутое
к синему, зелёному, высокому и грозовому.
И песнь протяжную, пропетую над нами,
уже немыми повторим гy6aми.
3eлёный свет над жёлтым встанет полем
и растворит остатки нашей боли.
А смерч, прошедший по горам и склонам,
опять смешает жёлтое с зeлёным.
Очистит синь.
Всё будет, как бывало.
Лишь в радуге чуть ярче вспыхнет алый.
не оставить отметин
расслоятся следы
на далёком том свете
нет ни «я», нет ни «ты»
***
полоса нерожденья
электронный прибой
где умрёт наслажденье
становиться собой
сквозь эфир эстакада
гаснет низ, гаснет верх
немигающим взглядом
опустившихся век
на мишурной личине
сквозь пощёчину дня
отдыхают морщины
от «тебя» и «меня»
А сейчас я позову Елену Семёнову.
Елена Семёнова.
Елена Семёнова: Хочу поблагодарить Асю Аксёнову и Бориса Кутенкова за такие совершенно потрясающие доклады. Ася сказала многое из того, что я хотела сказать. Я, может быть, в чём-то буду повторяться. Произошла совершенно мистическая история. Когда я вчера написала текст для выступления и, написав текст, послала его на принтер у себя на работе, с принтером что-то случилось. Хотя обычно с ним всё нормально. Было такое ощущение, что буквы заплакали. Если кому-то интересно, посмотрите, такое ощущение, что они потекли вниз. Я всегда обращаю внимание на такие странные мистические моменты. (См. на видео во второй части, начиная с 44 минуты. ― Прим. ред.)
Людмила Вязмитинова. Как называет ее с огромным пиететом Николай Архангельский ― Людмила Геннадиевна Вязмитинова. Хотя, конечно, лишней «и» в её отчестве нет. Вам, наверно, занятно будет услышать, что мы учились с ней в Литинституте на одном курсе. Выпуск 2000 года. Впрочем, те, кто знает Лит, не удивятся, ведь возрастной разброс на одном курсе мог составлять лет 25 и больше. Но Людмила училась на заочном, поэтому так сложилось, что видела я её в конце девяностых редко и мельком. Было это, вероятнее всего, на поэтическом семинаре Игоря Волгина, где тусило много всякого народа ― кипела литературная жизнь.
И, кстати говоря, облик её уже тогда был примерно похож на тот, в каком я узнала её спустя 14 лет, спустя почти целую жизнь, в которую она успела пожить с мужем Андреем Цукановым в Америке, многое там испытать, вернуться в Россию, с новым зарядом и «новым зарядом» ворваться уже в обновлённый литпроцесс и стать в нём знаковой и опорной величиной. Все знают, как пристально, с каким интересом и трудолюбием Людмила изучала литературную жизнь и поэзию девяностых. Как-то на совместном с Андреем вечере уже в десятые годы они включили архивное видео ― возможно, ещё начала девяностых. Молодая Люда с гривой рыжевато-белокурых волос была похожа на львицу ― она читала стихи и была поразительно красива.
А на старом ч/б фото (это, вероятно, восьмидесятые) с поэтом, культовой фигурой московской литературной жизни Русланом Элининым, одетая в этническую футболку, она выглядит задорным рок-н-ролльным подростком. И надо сказать, что вот эта горячая и искренняя девушка-подросток сохранилась в ней до конца жизни. Как она возмущалась, вспыхивала в моменты споров о поэзии, было видно, как глубоко её это волнует! Она подходила ко мне, раздолбайке, и говорила: «Лена, мы тут устраиваем то-то и то-то, давайте вы будете в этом участвовать», «Лена, присылайте свои стихи», «Лена, приходите к нам в студию» и т.д. Но все это говорилось совершенно мягко, дружески, ненавязчиво.
Один раз она рассказала мне, что у Андрея после операции на сердце в Америке открылся дар целителя, он как-то очень хорошо делает массаж, и пригласила к ним в гости. Помню, я приезжала к ним пару-тройку раз в скромную однушку на метро «Юго-Западная». Какого-то прямо особого дара целителя у Андрея я не почувствовала, но делал он массаж неплохо. А потом мы сидели втроём пили чай, супруги активно потчевали меня глазированными сырками (стояла целая ваза с ними), и мы запросто болтали обо всём. Я тогда довольно часто отмечала для себя ― у Людмилы и Андрея не было никаких, что называется, закидонов, вывертов, амбиций, апломба (но чувство собственного достоинства, конечно, было), и вместе с этим была негасимая страсть к творению и исследованию поэзии, в том числе и молодой.
Людмила Вязмитинова и Андрей Цуканов в клубе Стихотворный бегемот 6 мая 2017. Фото Татьяны Виноградовой.
Все знают, что если Людмила не проникалась стихами, но чуяла в них «нечто», она бралась за них ещё и ещё раз, чтобы раскусить ― в чём их суть, их цимес. Я уже писала раньше о том, что она «разъяснила» мне самой мою поэтику в предисловии к моей первой книге «Испытайние», обнаружив в стихах черты авангарда. Студия «Личный взгляд»… Не могу сказать, что я была активной её участницей, но мне там всегда было хорошо, я чувствовала себя как дома, что было, конечно, во многом благодаря Людмиле. Она умела чувствовать, понимать, разъяснять и скромно, человечно, ненавязчиво поддерживать, направлять.
Несмотря на то что люди, общавшиеся с ней часто и коротко, говорят, что она в последние годы не хотела жить, говорила о своем желании уйти, в ней было что-то невероятно прочное, жизненное, вечное. Так что многим, когда уже её не стало, казалось, что вдруг сейчас откроется дверь, она, опоздав, войдёт на литературный вечер и, как обычно, сев в заднем ряду с планшетом, будет что-то туда записывать и порой задрёмывать (Люда умудрялась трогательно задрёмывать даже при ведении своего вечера, потому что порой сильно уставала).
В последний раз я видела её весной 2021 года в нижнем холле Музея Серебряного века ― там проходило неформальное общение после поэтического вечера. Я в тот момент была в растрёпанных чувствах, в каких-то любовных переживаниях. Люда заметила, что со мной что-то не так, и сказала со своей характерной интонацией (голос её до сих пор звучит в ушах): «Лена, если у вас проблемы, вы всегда можете мне позвонить, приехать». Что-то в этом роде. И она обняла меня, как родная мамочка.
* * *
В один из приездов на Юго-Западную по дороге я сочинила верлибр. Писала его в метро и даже на ходу, пока шла до дома Людмилы. Верлибр получился такой:
Возвращение
Всю жизнь думаешь,
Что двигаешься вперёд,
Но вокруг ―
Те же дома, улицы, вещи.
Крутится-вертится
Пластмассовый шар,
Только близкие люди,
Как фанерные мишени,
Падают за горизонт.
И кажется ―
Сколько бы ни шёл,
Ты остаёшься в той же точке.
Лишь сама точка
Длится внутри тебя ―
Завивается лентой Мёбиуса,
Выворачивается бутылкой Клейна.
От себя ― к себе,
От себя ― к себе ―
Гулкий метроном,
Мающийся маятник.
В камере ожидания,
На перекрестке миров,
Тиская в кармане
Детский трамвайный билет,
Засохшего ландыша цветок,
Прядь волос близкой подруги
И, да… что ещё? Что ещё?
ЧТО ЕЩЁ?
Ключ от потерянной комнаты.
Это и есть он, пардон за романтику,
Рычаг…
Для отключения…
Гравитации…
И с вашего позволения, я прочту пару стихотворений Людмилы.
Покажу книги Людмилы, «Месяцеслов» и «Но живу я». Последняя издана её мужем Андреем Цукановым, который взял её последние записи из планшета и перенёс в том виде, в каком есть, на бумагу.
***
Небо синее-синее выжжет тебе глаза,
чтоб в глазницах могли прорасти оконца.
И тогда ты увидишь ― если поедешь назад,
что ты сделал чёрным моё золотое солнце.
Сколько колосьев невызревших там и тогда,
в поле, распаханном ― не тобою.
А над ними ― года, нет, над ними ―вода,
тяжёлая, заражённая болью вода,
чёрный штрих-код, несомый тяжёлой волною.
Поднимаю руки. Я делаю это с трудом.
Но я делаю: я крушу и бушую.
Под ногами осколки ― мой бывший дом.
Но живу я. С трудом, но живу я, дышу я.
Кто поднимет мне веки? Кто скажет мне «имярек»?
В жёлтых водах каких древних рек
растворится мой мозг, в биллионы солнц облекаясь?
Человек уходит. Or not to be тебе, человек?
Я иду ― в глазах твоих более не отражаясь.
Мне кажется, я захватила два лучших стихотворения.
***
Сочтёмся в вечности. Сыграем в карты
нa всё, что накартавили, накаркали.
A карты вечныe, быстротекучие
мелькают вeчepом сквозь пальцы тучные.
Где нaковepкaли, вспухают болью.
Пo нaшeй вере нaм играют в нолики.
To пo отдельности, то пo совместности
играем в крестики земных конечностей.
Пo поперечности зeмной провинции
встань огуречиком, зepном для птицы.
Хвостом себе шурши, коль хвост от роду дан.
Есть вepтикаль души, и кожи есть кафтан.
Распашка вечности, изнанка костная…
Истёкши рeчью, мы уходим к звёздам.
Николай Милешкин: Спасибо большое Елене Семёновой. А сейчас я позову Виктора Черненко.
Виктор Черненко.
Виктор Черненко: Здравствуйте. Каждый выступающий сегодня рассказал какую-то мистическую историю, которая с ним случилась, когда он готовился к этому вечеру. Я буквально в последний момент, когда совсем не было времени выстроить какой-то сюжет сегодняшнего выступления, взял три первых попавшихся аудиозаписи Людмилы Вязмитиновой, и сюжет сложился сам собой. Я не буду много говорить, просто немного прокомментирую её голос. Первая запись: она читает свое стихотворение памяти поэта Владимира Герцика на MyFest 2019 года. Вторая запись; это тоже, скорее всего, 2019 год, поэтические чтения, посвящённые 9 мая, где традиционно звучат стихи поэтов-фронтовиков. Людмила читала там стихи Юлии Друниной и рассказывала про неё.
И третий фрагмент ― из программы Евгении Вежлян, которая выходила на «Литературном радио», где Люда была гостьей. Все три фрагмента ― об одном: о том, насколько её интересовала литературная жизнь как производство смыслов.
ПАМЯТИ ПОЭТА И ЛИТЕРАТУРНОГО КРИТИКА ВЛАДИМИРА ГЕРЦИКА
И вот стою я, уже почтенных лет от роду,
поэт и литературный критик
(так именуется моя персона в биографических справках,
опубликованных во множестве бумажных и сетевых изданий),
стою в одном из ритуальных залов ЦКБ г. Москва
(родного любимого города, столицы всё еще огромной страны)
в средней величины толпе прощающихся с покойником,
процентов на тридцать состоящей
из таких же поэтов и литературных критиков
(также поименованных таковыми в тех же изданиях),
прозаиков не наблюдается ―
видимо потому, что стоим мы на церемонии прощания
с Владимиром Герциком, поэтом и литературным критиком,
широко прославленным в узких кругах как любитель поспорить
и адепт пресемантизма ― теории, автором которой является он сам,
поэтому тайна этого термина ушла вместе с ним.
Обстановка для церемонии прощания несколько необычная:
около гроба нет священника, в подсвечниках нет свечей,
сам гроб, в котором лежит покойный поэт и литературный критик,
не обит тканью и выглядит, как ящик из досок,
используемый для доставки ― теперь я знаю, что и людей,
по крайней мере, усопших.
Всё это, видимо, потому, что усопший был буддист,
как я узнала на той церемонии прощания.
Поэтому в толпе прощающихся стоит человек в оранжевых одеждах.
Он говорит, что усопший ушёл из жизни в день большого праздника,
и это благоприятно для его посмертной судьбы.
Я не удивляюсь этому: покойный был, хоть и непримиримый спорщик,
но доброжелательный, весёлый и лёгкий на подъём человек.
И на фотографии, принесённой в ритуальный зал,
он смеётся ― так, как умел смеяться только он ― одними глазами.
И я вспоминаю, как в ныне легендарное время на рубежа 80-х и 90-х
он бодро вел группу приобщающихся к новой тогда литературе
— в их числе была и я ―
по советским дворам в районе метро «Академическая»
в литературный клуб «Образ и мысль»,
ныне забытый, а тогда прогрессивный,
открытый ― шутка сказать, ― самим Эпштейном,
вскоре эмигрировавшим в Штаты.
А в последний раз я видела живого Владимира Герцика
два года назад ― мы плелись с ним в хвосте растянутой колонны,
во главе которой бодро шёл поэт и культуртрегер Данил Файзов,
ведущий группу разного возраста поэтов и литературных критиков
к месту празднования дня Победы в подмосковном поселке Дунино.
Мы обсуждали с Герциком некоторые аспекты теории пресемантизма,
и привычно спорили о взаимодействии науки и искусства.
А потом в числе прочих собравшихся на праздник Победы в Дунино
вкушали гречневую кашу, приготовленную полевой кухней,
а ещё потом, в числе прочих поэтов и литературных критиков,
читали стихи ― свои и не свои.
Он, помнится, читал свои, а я ― не свои.
И я спорола с ним и не знала, что вижу его живым в последний раз.
И в ритуальном зале, который казался голым
без горящих свечей и пышной обивки гроба,
под время от времени звучащую тихую музыку
читались стихи, стихи, стихи…
И на поминках, состоявшихся в научном учреждении,
расположенном на задах Министерства иностранных дел,
в котором покойный до конца своих дней служил математиком,
читались стихи, стихи, стихи…
Их читали пришедшие помянуть Владимира Герцика ―
не только сотоварищи по литературному цеху,
но и его сотоварищи по математике и буддизму,
и по артпсихологии ―
на поминках выяснилось, что он был ещё и артпсихологом.
И когда я выбиралась из переулков на задах МИДа
к станции метро Смоленская-синяя,
торопясь на организованные мною поэтические чтения,
в ушах у меня звучали стихи, стихи, стихи…
И уже подходя к метро я увидела праздничную процессию,
славящую буддийский праздник,
в первый день которого умер поэт и литературный критик
Владимир Герцик.
А у самого входа в метро я купила веточки вербы,
поскольку в тот день была Вербная суббота,
и ― редкая удача ― у той же продавщицы недорого купила платье,
которое, как мне потом говорили, мне очень к лицу.
Вечная тебе память, поэт и литературный критик Владимир Герцик!
Хоть я и не верю в вечную память.
Но пока буду жить, буду помнить тебя,
одного из героев литературных как 90-х, так и последующих лет,
сотоварища по команде молодости нашей.
Хотелось бы свидеться с тобой в литературном раю,
и читать там стихи, стихи, стихи…
«Она ушла на войну со школьной скамьи. Год рождения её ― 1924-й. Как известно, все фронтовики 1923-х ― 1924-х годов рождения ― от них осталось только 3% живых. Она была тяжело ранена. Один раз в неё чудом попал осколок, и она чудом осталась жива, а второй раз была контужена. Каждый раз после ранения, когда её комиссовали, она снова рвалась на фронт, а когда не взяли ― пошла в Литинститут, потому что в жизни у неё было два важных дела ― это война, которую она прошла, и стихи, которые она писала. Есть такой термин, к нему по-разному относятся, ― женская поэзия. Это женская поэзия с высокой буквы ― та, в которой отражается видение мира с точки зрения женщины. В эту поэзию вошла та романтика, которую она вынесла с юности. Как известно, она принадлежала к тому поколению мечтателей-романтиков, которые прежде всего стремились сделать счастливыми и защитить свою Родину. Фактически она была книжным человеком, любила литературу и, можно сказать, была тургеневской девушкой. Сама она писала о себе так:
***
Застенчивость. Тургеневские косы.
Влюбленность в книги, звезды, тишину.
Но отрочество поездом с откоса
Вдруг покатилось с грохотом в войну.
Напрасно дочек умоляют дома,
Уже не властен материнский взгляд —
У райвоенкоматов и райкомов
Тургеневские девушки стоят.
Какие удивительные лица
Военкоматы видели тогда!
Текла красавиц юных череда —
Казалось, выпал жребий им родиться
В пуховиках «дворянского гнезда».
Казалось, благородство им столетья
Вложили в поступь, в жесты, в легкий стан.
Где взяли эту стать рабочих дети,
И крепостных праправнучки крестьян?..
Все шли и шли они — из средней школы,
С филфаков, из МЭИ и из МАИ —
Цвет юности, элита комсомола,
Тургеневские девушки мои!
И там тебя я видела, наверно,
Да вот запомнить было ни к чему.
Крутился времени жестокий жернов,
Шла школьница к бессмертью своему.
На нежных скулах отсветы пожара,
Одно желанье —
Поскорее в бой!..
Вошла к секретарю райкома Клара
И принесла шестнадцать лет с собой.
И секретарь глядит, скрывая жалость:
«Ребенок. И веснушки на носу…»
Москва. Райком. Так это начиналось.
А в партизанском кончилось лесу…
***
Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной.
И хотя пятилетки бегут
Торопясь,
Все тесней эта связь,
Все прочней эта связь.
Я — связная.
Пусть грохот сражения стих:
Донесеньем из боя
Остался мой стих —
Из котлов окружений,
Пропастей поражений
И с великих плацдармов
Победных сражений.
Я — связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу:
«Нет, ничто не забыто,
Нет, никто не забыт,
Даже тот,
Кто в безвестной могиле лежит».
***
На носилках, около сарая,
На краю отбитого села,
Санитарка шепчет, умирая:
— Я еще, ребята, не жила…
И бойцы вокруг нее толпятся
И не могут ей в глаза смотреть:
Восемнадцать — это восемнадцать,
Но ко всем неумолима смерть…
Через много лет в глазах любимой,
Что в его глаза устремлены,
Отблеск зарев, колыханье дыма
Вдруг увидит ветеран войны.
Вздрогнет он и отойдет к окошку,
Закурить пытаясь на ходу.
Подожди его, жена, немножко —
В сорок первом он сейчас году.
Там, где возле черного сарая,
На краю отбитого села,
Девочка лепечет, умирая:
— Я еще, ребята, не жила…
В. Ч.: Третий фрагмент ― из программы Евгении Вежлян на «Литературном радио».
«Л. В.: Я, помнится, ещё в конце 90-х годов, сейчас уже не припомню, год 1999-й или 1997-й, опубликовала в «Новом литературном обозрении» трёхчастную статью о «салонных фрагментах». Она, кстати, часто цитируется в интернете, как я вижу.
Е. В.: Вообще, эту тему мало кто затрагивал.
Л. В.: Да, эту тему мало кто затрагивает, это очень интересный жанр на стыке литературоведения и журналистики. В этом жанре я подвизаюсь уже, наверное, лет пятнадцать. К этому жанру я пришла не сразу, он как-то сам собой образовался в процессе профессиональной деятельности. Наверное, меня слушают прежде всего ценители литературы и литературного процесса, и наверняка они читали мои статьи. Многие из них очень серьёзные, и меня часто упрекали в сложности языка.
Е. В.: В излишнем академизме, скажем так.
Л. В.: Да, в излишнем академизме. Обвинять меня в легковесной журналистике, думаю, никому не придёт в голову. Большинство из тех, кто сейчас занимается литературной жизнью и литературой, мало себе представляет, что такое были девяностые годы. Мне посчастливилось ― я всегда говорила, что я счастлива, что дожила до этого бума девяностых. Можно по-разному его оценивать: во всём есть плохое и хорошее, во всём есть и серьёзное, и смешное, и отрицательное. Тем не менее это был бум. И то, что существует сейчас, стоит на том основании, которое было разработано в девяностые. Мне нравится, что есть разные люди: что есть и Дмитрий Кузьмин, и другие культуртрегеры, что есть Файзов с Цветковым и Пахомова, всё это прекрасно. Я всегда любила поэзию и очень рано поняла, что для того, чтобы понять поэта, надо его услышать.
Е. В.: Увидеть, услышать.
Л. В.: Можно его множество раз читать, его книжки, но до тех пор, пока ты не увидел и не услышал самого поэта, не услышал его дикцию, манеру читать собственные тексты, просто его облик и подачу, его поэзию понять сложно. То есть понять что-то можно, но это даёт такой, такое ― я даже не знаю, как сказать, толчок, простор, ― понимание того, что он на самом деле делает. Для этого и существуют выступления, и любой вменяемый поэт стремится выступать…».
Н. М.: Спасибо большое Виктору Черненко. А сейчас ― Кирилл Марков.
Кирилл Марков.
К. М.: Людмила Геннадьевна стала одной из тех, кто привёл меня в литературу. В первую очередь это занятия в клубе «Личный взгляд», на которых я получал ликбезы огромной плотности, ― и для меня, на тот момент только заглянувшего в замочную скважину большой поэзии, это было настоящим кладезем информации: папка с заметками с занятий пухла на глазах. Приносило это и большое количество полезных личных знакомств, впоследствии отразившихся на моей поэтике и понимании поэзии вообще. Людмила Геннадьевна поддерживала и мои культуртрегерские начинания, одной из первых откликнувшись на открытие Библиотеки поэзии и проведя там серию семинаров. И, что немаловажно, часто связывалась со мной узнать, как дела в моём проекте, давала советы и предлагала идеи, или просто рассуждала о литературе.
Одна из её фраз (цитата неточная, но общий смысл, думаю, ясен) вдохновляет меня до сих пор: «Если человек в сложные и неясные времена ― будь то лихие 90-е или пандемия ― имеет в себе силы заниматься не только выживанием, но и культурной деятельностью, значит его действия, пусть и не сразу, пусть потом, в хорошие годы, принесут в разы больше результата в любимом и важном деле». Но сейчас я хотел бы не ограничиваться одними лишь комплиментарными высказываниями ― хотя Людмила Геннадьевна, безусловно, их заслуживает. Сегодня я позволю себе немного порассуждать о наследии Людмилы Геннадьевны в контексте изменений в литературном процессе последних лет. Нижеследующее сообщение носит крайне субъективный характер, мнение автора может не совпадать с мнением организаторов вечера и литературной общественности.
Людмила Геннадьевна, безусловно, заслуживает пристального внимания к своему наследию как критик. То количество рецензий, написанных ею, тот спектр поэтов и поэтесс и их поэтик, в которые она всегда очень глубоко проникала, ― всё это, конечно, должно остаться в памяти. Хорошо, что у нас есть книга «Тексты в периодике». Но, как вы все понимаете, это не панацея. Иногда возникает чувство, что критическая деятельность Вязмитиновой уходит на второй план и забывается. Хотя всегда можно сказать, что это естественный процесс смены поколений критиков и т.д. Также Людмила Геннадьевна заслуживает внимания и к своему поэтическому наследию. Тут есть несоразмерность: относительно известен «Месяцеслов», будто бы почти неизвестны «Монета» и «Пространство роста». Опять же, можно найти и этому объяснение: период выпуска первых двух книг и общая стратегия жертвы собой и своим поэтическим ресурсом, что, с какой-то стороны, тоже верно.
И это два пункта, которые обычно вспоминаются первыми. Если забываются они, то какая же доля ждёт третью ипостась Людмилы Геннадьевны ― культуртрегерство? Вопрос этот ставлю не для того, чтобы как-то укорить общественность (собственно, кто я такой, чтобы это делать), но для того, чтобы задать тон моего обращения: я считаю, что культуртрегерская деятельность и видение литпроцесса Людмилы Вязмитиновой тоже можно и нужно актуализировать, иначе эти вещи забудутся ещё быстрее, чем первые два упомянутых мною пункта. Что лично я могу сказать по заданной мной же теме?
Во-первых, то, что Людмила Геннадьевна была безумцем ― в хорошем смысле слова ― и водружала на алтарь литературы, простите за штамп, всё своё естество, находясь везде и всюду. Я не говорю, что так больше никто не делал, ― как минимум тем же занимался Дмитрий Кузьмин в рамках составления своего «Бюллетеня литературной жизни Москвы» (да и вне этих рамок). И я не ставлю такой подход в качестве обязательного примера для подражания или ступени в инициации Большого Культуртрегера. Более того, можно найти много причин социологического характера, по которым повторение такого подвига в настоящий момент будет довольно затруднено. Но, тем не менее, это «безумие со знаком плюс», этот подход, граничащий с трансгрессией (в среде, где важно тусоваться с правильными людьми и отстраиваться в своей литдеятельности от десятков фактов, не всеобращённость ли ко всему и сразу можно считать формой преодоления?), ― это то, чего возможно, немного не хватает современному литпроцессу ― ну или тому, что от него осталось. В мире недавнего прошлого, мире иерархий и выстроенных социальных лифтов литературы, фигура Вязмитиновой, не принадлежавшей к определённому лагерю, была сродни блуждающему призраку; другим докладчиком уже упоминалось меткое определение Людмилы Геннадьевны как человека, который ходит одновременно на Емелина, Скидана и Арс-Пегаса. Сейчас же, во времена, когда литпроцесс атомизирован, не склоняет ли нас сама ситуация к такой же стратегии блуждания, к постоянному перемещению в рамках горизонтальных иерархий, исходя из конкретных потребностей литпроцесса в определённой точке, а не из престижности той или иной институции и своих личных выгод?
Второй пункт, в общем-то, вытекает из первого и касается стратегии преодоления разрозненности литературного процесса. Людмила Вязмитинова часто сетовала на его внутриусобицу, передел сфер влияния, на постоянные колкости в общении; сама же она выступала с объединяющих, буквально гуманистических позиций. Надо понимать, что в чистом виде её идея сейчас, конечно, недоступна. И придётся либо отложить её до смены социально-литературного бэкграунда, либо реактуализировать, возвратив в ином виде: не через дружбу, тотальное взаимоуважение и расхожий гуманизм, а с позиции выстраивания мостов. Почему? Объясняю: пресловутая атомизация литературного сообщества уже не оставляет нам места для расшаркиваний ― просто потому что расшаркиваться осталось разве что перед собой и малым кругом близких литераторов. Но она оставляет место для прокладывания хотя бы минимальных связей с легитимными участниками литературного поля. Может, с критикой через запятую, может, со спрятанной фигой в кармане. Но тем не менее: связи нужны. Да, другие, да, в другой конфигурации поля, но нужны. К стратегии блуждания добавляется второй пункт: прочерчивание на прибрежном песке линий, которые с каждым приливом смываются, ― но с каждым отливом крабы-культуртрегеры снова выходят на работу. И это, опять же, именно то, что делала Людмила Геннадьевна.
На своих мероприятиях она выстраивала мосты между разными социальными группами поэтов/критиков/читателей, с лёгкостью переходя от результатов крупных премий и творчества признанных фигур к текущим событиям литературной жизни (вплоть до самых мелких) и начинающим авторам и авторкам. И тем самым, я считаю, впустила в литературу много новых имён. Притом не на правах царицы, помазывая людей на царство в определённом углу нашей избы-читальни, но абсолютно бескорыстно и по-нестяжательски. Для Вязмитиновой были характерны сила не обращать внимания на пренебрежительное отношение некоторой части коллег и готовность следовать своим довольно немейнстримным идеалам. И если сейчас мейнстрим разрушен, то почему бы нам не попробовать обратиться к опыту Людмилы Геннадьевны?
Н. М.: Спасибо большое Кириллу. Сейчас мы немножечко посмотрим ещё видео.
Звучат стихи «Чучело», «Колокола в чертогах голубиных…»
***
KOЛOKOЛA в чертогах голyбиных,
KOЛOKOЛA в немеряных глубинах,
KOЛOKOЛA за той чертою глуби
нeбeсною, которую голубим
невидящим, но сторожащим оком.
KOЛOKOЛA вне близко, вне далеко,
вне я, вне ты, вне меры окоёма,
вне меры мер и смысла, и объёма
о6ъeмный звук вне логики событий…
И рвутся нити, нити, нити, нити…
Oплетка плеч и панцирь ребер косный…
KOЛOKOЛА вне рано и вне поздно
вплетаясь в мысль на грани сна и речи…
еще не луч
еще не лет
еще предтеча…
Мария Попова.
Мария Попова: Я не готовилась к этому выступлению, потому что сегодня мой день рождения, такое совпадение. Но я пришла, потому что Людмила для меня очень важный человек, который открыл для меня многое. Открыл для меня какое-то глубокое и бескорыстное существование в литературном пространстве (точнее, стал примером такого существования), всерьёз ко мне отнёсся в таком не самом благоприятном литературном мире. Это человек, который стал моим другом. Я знаю, что Людмила со многими общалась и дружила, но в моём сердце она была друг.
Я очень благодарна ей за то, что она смогла мне показать то, что в моём творчестве важно и на что стоит обратить внимание. Мне было важно всегда её видеть на литературных мероприятиях, она была поддерживающим плечом всегда. Возможно, это лирика, но, знаете, мне кажется это очень важным — чувствовать какое-то тепло для творческого человека.
Почитаю её стихи.
***
я полечу над континентами
в том небе синем в том которое
равно над всеми континентами
равно над безднами морскими
оплаченное суммой денежной
на несколько часов томительных
мне будет честно предоставлены
и стол и дом в крылатой капсуле
по траектории пологой
в пространстве-царстве-бездне воздуха
стремящей утлое пространство
частичку царствия наземного
укоренив в пространстве кресельном
себя в своих одеждах кожаных
я буду честно доставляема
в наземный пункт судьбой назначенный
и будет думаться и сниться
как полечу над континентами
равно над безднами морскими
в пространстве-царстве-бездне воздуха
когда-нибудь но неизбежно
оставив в царствии наземном
о том нисколько не жалеючи
свои одежды плотно-кожные
влекомая нездешней силою
по траектории неведанной
всей жизнью как смогла оплаченной
в надземный пункт Судьёй назначенный
Я всегда считала, что стихи Людмилы хорошие, я ей об этом откровенно говорила, не стесняясь. Она была как-то не уверена в себе в этом плане, и, мне кажется, она немножечко недооценена.
Владимир Пряхин: Я немного скажу о Людмиле, потом прочитаю её стихи, а потом одно своё стихотворение, посвящённое её памяти. Когда проходит какое-то время ― может быть, не очень большое, но всё-таки достаточно длительное, ― то события прошлого выглядят иначе, и уже на человека, которого мы знали, мы по-другому смотрим, и становится видно, что в нём было наиболее ценного. Ася Аксёнова, выступая, сказала, что первый её вечер Людмила проводила в своём клубе. А у меня так получилось, что последний вечер, который проводила Людмила, был мой. Там я представлял проект книги, которая до сих пор не издана, «Приглашение на войну». Как раз в Библиотеке имени Лермонтова это проходило. Была страшная жара, Людмиле физически было трудно, но она мужественно выносила все испытания и отдавала себя полностью этому служению.
Это был человек, который готов себя отдавать, но не просто отдавать, а видеть человеческое в себе и в каждом, кто с ней общался. Есть много качеств в каждом из нас. Где-то у нас есть технократическое мышление, о котором сегодня говорилось, где-то подход прагматический к жизни, где-то есть наше, может быть, желание что-то отдать ― иногда искренне, иногда просто потому, что мы так научены, что это принято делать. Но всех, кого она встречала в жизни, она воспринимала как личность и проявляла уважение к человеку. И это, может быть, очень важно, потому что она работала в таком литературном поле, где отношения бывают очень напряжёнными: присутствуют недоброжелательство, зависть, обида и так далее, и так далее. Все мы прекрасно это знаем. Находясь в этом пространстве, Людмила находила к каждому подход. Это уникальная её черта, и на протяжении времени это становится всё более заметно.
Что ещё важно? Как уже говорилось, она боялась, что технократический подход в человеке возобладает. И она искала какие-то гуманитарные черты. Но сама она была человеком, который имел в себе и то и то мышление. У неё есть стихотворение, в котором она говорит о своём происхождении: «Я дочь инженеров советской эпохи, / И физик, и лирик в одной упаковке, / Дитя коммуналок столицы Союза / С корнями в Рязани, / Сплетёнными». Очевидно, это стихотворение было не закончено. Я читаю из той книги, которую собрал Андрей Цуканов уже после её смерти и которую я напечатал на оборудовании «Среды». Туда вошли стихи, которые были завершены ею, но не опубликованы, и, судя по тексту, незавершённые отрывки, которые тоже сюда включили. Но они тоже важны для понимания её как личности.
Знаю, как она себя отдавала для того, чтобы многие начинающие авторы могли издать свои книги, чтобы они могли исправить свои ошибки, дойти до совершенства. Она отдавала этому свои силы, которых у неё было не так много. Выходили отдельные книги, и все удивлялись, насколько это хорошо. Но в этих книгах был её труд. Не в том смысле, что она что-то там переделывала, а в том, что она добивалась от автора, чтобы он посмотрел на своё творчество иначе, с более серьёзной точки зрения, и довёл его до какого-то более высокого уровня. В этом была её огромная заслуга. Я не могу сейчас перечислить всё, что Людмила делала; вы все это прекрасно знаете, об этом сегодня много говорилось. Я просто коснулся тех её черт, которые наиболее меня тронули и которые заставляют меня её всё время вспоминать. Я часто её вспоминаю, и мне её недостаёт, потому что таких людей нечасто можно встретить.
Прочитаю её стихотворение, которое кажется мне интересным.
***
Зачем тебе три амфоры вина?
Уже светлеет край небесной чаши.
Уже готова пыль взметнуть дорога,
дрожат листы, и горные вершины
вот-вот проявятся над их суетной дрожью.
Уже готовы люди, их жилища,
пространство, им подвластное,
принять метаморфозу бытия,
которая есть смена дня и ночи.
Поторопись! Пусть первый луч денницы
подарит нам свое благословенье!
И будет лёгок путь ― пока легка поклажа.
Бери одну, вон ту ― из светлой глины
и с узким горлом. Позже, в жаркий полдень
она подарит нам вина усладу.
Мы растворим его в воде прозрачной
и перетрем колосья ― лёгок путь,
пока легка еда и лёгок отдых.
Дай руку, друг, поклонимся жилью,
принявшему нас на ночь.
Хозяевам его ― тепла и света,
вина и хлеба ― вдоволь!
А нас поглотит путь. А нам ― вперед!
Дорога даст и трапезу, и ложе,
И пыль обмыть, и лёгкую поклажу.
И горные вершины над долиной.
И амфору ― вон ту! Из светлой глины.
Почему мне это стихотворение мне нравится? Потому что речь о пути, и вся наша жизнь ― это путь. Для Людмилы очень важным было такое восприятие и жизни, и литературного процесса ― как пути.
О её разнообразной деятельности в Америке не так много сказано, о ней мы знаем по отрывкам, которые она публиковала, но полной картины этого нет до сих пор. И потом она снова оказалась в России, и опять продолжился её путь. Это очень заметно по её творчеству. Я знаю, что у других авторов, которые связаны с литературной деятельностью в США, у них там есть какой-то свой путь, какое-то движение, она всегда обращала на них внимание.
И ещё мне хочется вспомнить такое короткое стихотворение. Я сейчас, когда вспоминаю Людмилу, думаю, как бы она относилась к тому, что сейчас происходит, не только в литературном процессе. Ковидная эпоха нашла отражение и в её творчестве, и в деятельности, и в тех изданиях, которые вышли. И, видимо, в это время появилось это короткое стихотворение ― здесь, в книге, одна из его редакций.
Апокалипсис
Апокалипсис
Радость-то какая
Настала пора перемен
Но я помню, что она читала это стихотворение и в другой редакции: «Радость-то какая! / Апокалипсис!» И всё, точка.
Я очень много могу говорить о Людмиле. Это бесконечный процесс ― я думаю, мы ещё будем её вспоминать многократно. Я прочитаю своё стихотворение, посвящённое её памяти, оно публиковалось в нескольких изданиях.
ЛИМФА
Памяти Л. Вязмитиновой
она давно осознала свою смертность
(в отличие от многих)
и часто напоминала об этом в личных беседах —
постоянно ощущала конечность всего
что было вокруг:
— не зря ведь говорят —
повторяла она —
что важны только эти четыре жидкости:
кровь
пот
слёзы
сперма
а ведь и правда, они определяют всё
пишут и дышат ими
одной или несколькими сразу
— есть и пятая жидкость — добавлял я
как бы шутя, но на самом деле серьёзно —
я пишу ею
— какая же?
— лимфа! — отвечал я, изображая хитроватую улыбку на лице
— ну, Владимир
вы, кибернетик
концептуалист (она считала меня концептуалистом)
и эта ваша ирония…
— некоторые поэты и критики
которых я уважаю
считают, что нельзя опускаться до иронии —
замечал я
— а вы и не поднимались из неё! —
отвечала она, смеясь
ещё она возмущалась мятущимися
и удивлялась им:
— только одна
или две – три
ну, пусть десять, двадцать публикаций
или статей
или отзывов
выступление на тусовке
посещение презентации
или не посещение
да если надо
можно найти и того
кто оттрахает
а потом все кончается
одинаково для всех:
всплеск внимания —
месяц, полгода, год —
да и то, если он будет
потом, может быть, через много лет
еще небольшая волна
в академической
или какой-то еще среде
и более ничего
вот она, наша жизнь:
еще год или несколько лет —
и более ничего
— а там —
однажды она подняла глаза вверх
удерживая спадающую шапочку —
слова не нужны…
но чаще она смотрела в лицо собеседнику
а иногда под ноги
как однажды тем холодным вечером
возле Макдоналдса на Большой Бронной
где Новопушкинский сквер:
— и я ничего особенного не нашла в тех стихах
а вот ботинки у вас хороши!
(Ноябрь 2021)
Николай Милешкин.
Николай Милешкин: Спасибо большое Владимиру Пряхину. И мы немножечко посмотрим ещё видео.
МЕСЯЦЕСЛОВ
Дай, Господи, нам радость в сентябре,
в славянский Новый год,
когда листва, слегка уже пожухлая,
ещё стремит свой лепет по горам и долам,
чтоб откровенно жухнуть в октябре…
Дай, Господи, нам радость в октябре
под меркнущим и уходящим небом,
закрытым влажной хмарью в ноябре…
Дай, Господи, нам радость в ноябре —
не видно звёзд на небе в ноябре,
лишь ветер рвёт остатки листьев мёртвых…
Дай, Господи, нам радость жить зимой.
Она сжигает жизнь морозом лютым,
смеясь над нею в оттепель,
и смотрит огромными холодными глазами
на праздник изменения числа
в обозначенье круга годового,
под этим небом дважды —
в старый Новый и новый Новый годы…
Дай, Господи, нам радость в декабре…
Дай, Господи, нам радость в январе…
Дай, Господи, нам радость в феврале —
последнем из двенадцати фрагментов
извечного круженья Зодиака,
в котором первый — мощный, полноводный,
могильщик-обновитель мудрый март…
Дай, Господи, нам радость в марте мудром —
так тяжко видеть кроткие останки
того, что не вступило в новый круг…
Затянет всё апрель зелёной плёнкой,
по зелени рисуя акварели…
Дай, Господи, нам радость в акварельном
надгробии над тем, что прежде жило,
чтобы стремиться быть и продолжаться
в цветущем мае, в зреющем июне,
в июле ягодном, столь щедро одарённом
теплом и светом,
что тускнеет память о будущем и прошлом
неярком и нещедром свете Солнца…
Разбудит память милосердный август
чуть меньшим блеском синевы и света
и в милосердии своём осыплет землю
плодами изобильными, как манна
— для продолжения, для круга,
для круженья…
Дай, Господи, нам истинную радость
средь изобилия плодов, землёй рождённых…
Ты, Господи, дал силы мне идти…
Я даже не хромаю…
Круг за кругом…
Минуты капают, так плотно наполняя
артерии и вены,
плотно так,
что им не сдобровать —
известно ведь, и камень капля точит…
Так что же делать —
умереть, уснуть,
стать каменным как будто бытием
и видеть сны, быть может?
Как будто бы кружение не сон,
не боль, не смертное томленье,
сошедшего с бессмертного ума!
Дай, Господи, нам радость каждый день,
минуту каждую дай радость прозревать,
что выше Ты кругов и их кружений,
прекрасных столь —
в движенье звёзд небесных
и тяжких столь — в своих земных сосудах.
Минуту каждую дай радость прозревать,
что сопричастны мы Твоей великой тайне
— как дети Божии, как твари на земле,
покорные круженью Зодиака.
На свете счастья нет,
но есть нетварный свет
над тварями
и звёзды Зодиака.