Выпуск №21
Автор: Татьяна Риздвенко
о книге Александра Ожиганова «Треножник»
(издательство «Пальмира» 2023 год)
Последняя книга Александра Ожиганова (1944 – 2019) получилась для поэтического сборника довольно объемная, больше 250 страниц. Издание включает нескольких поэм (глава «Ящеро-речь») и три книги: «Подвал», «Баян: восточно-западный диван» и «Треножник». Лучше не пропускать предисловие Сергея Стратановского. Оно содержит важные биографические и ценные литературоведческие сведения, и служит, хотя бы отчасти, ключом к пониманию сборника и составляющим его книгам.
Чтение Александра Ожиганова требует повышенной концентрации, труда внимательности (по моим наблюдениям, не очень характерно для поэзии). Это связано с ощущением, что если читать «Треножник» небрежно, по диагонали, довольствуясь первым/внешним впечатлением, — прольешь, не поймешь, упустишь, лишишь себя важного и ценного. Поэмы Ожиганова сложно устроены. Организуясь в единое поэтическое высказывание, части в них монтируются нелинейным образом. Что-то прозеваешь — развалится общее впечатление, не говоря уже о сюжете, сквозной линии.
Открывает книгу строками «Куда нас занесло, моя любовь» поэма «Барак». Известная, публиковавшаяся; отрывок из нее выбран визитной карточкой Александра Ожиганова на сайте Вавилона. Поэма начинается мрачными, но выглядящими вполне реалистично картинами барачной жизни. Повествование набирает горячечный темп и в эпилоге огорошивает читателя странной сценой с девочками, просящими лирического героя «открыть голову на затылке и достать оттуда цыпленка». В этом же эпизоде возникают собака с бинтами и кобылка, которую автор просит родить ему ребенка. Эскапизм из буднично-страшного в область сюрреалистических каприччос или просто колыбельная с допустимой для этого жанра хтонью (придет серенький волчок).
Что спеть мне моему Андрюшке?
Песня моя ему не помогает.
На севере я сплю на раскладушке
Оркестр игр.
Следующая поэма «Бык» окрашена жарким южным темпераментом, здесь присутствуют молдавская фактура и, как в «Бараке», фантасмагорические повороты сюжета. За «Быком» идут «Смерть землемера» и «Два введения в игру стеклянных бус». На поэме «Парканы» я хотела бы остановиться, текст задел, побудил к некоторым расследованиям. Посвященное Лиле, произведение осмысливает юность автора, тот отрезок жизни, который Ожиганов провел в молдавском поселке Парканы, учась в школе-интернате.
В подземелье тринадцати лет
Одичания и вымиранья
Землерой продолжает обет
Беспросветных трудов и молчанья.
Интроверт в интернате… Когда Ожиганову исполнилось 13, его мать вышла на пенсию и лишилась работы в бендерском детском доме. Здесь же, чтобы иметь кров и стол, жил Саша. Мать была вынуждена отдать сына в парканскую школу-интернат, а сама осталась в Бендерах.
Физрук карабкался на купол,
Как альпинист на Эверест,
Весь интернат глазами лупал…
Эпизод поэмы, названный «Сказка», связан с разрушением церкви или ее части. Читаем на сайте села Парканы Слободзейского района: «Первую каменную церковь в Парканах, получившую название Свято-Михайловской, построили на деньги селян в 1829 году. В начале 20 века на месте старой церкви по образцу Бендерского Преображенского собора был возведен новый храм, который стал самым большим в округе».
А вот как связаны между собой церковь и школа-интернат: «04 ноября 1956 года была образована Парканская средняя общеобразовательная школа-интернат как учреждение закрытого типа, где обучались (и обучаются) дети из малообеспеченных семей (дети — сироты, из многодетных семей, социально незащищенные). Школе-интернату было передано здание бывшей средней сельской школы, построенное в 1936 году. До 1960 года занятия проводились в приспособленных помещениях и по квартирам жителей села. Частично школа занимала территорию церковного двора, в том же 1956 году было разрушено (взорвано) здание церкви, и на этом месте было построено небольшое здание медпункта (сейчас там установлен памятный знак)». Похоже, данный эпизод и описан в поэме. Получается, школьная администрация участвовала в разрушении здания самым непосредственным образом.
И стал физрук героем дня,
Давным-давно. Во время оно,
Когда ты предала меня.
<…>
Крестились черные болгарки
Молотобоец бил и бил.
(Речь не о пилах, Парканы были на 80% населены болгарами).
В поэме проступает сквозной сюжет, на что косвенно указывает и посвящение, но «Парканы» кажутся мозаикой, сложенной из эпизодов бесприютной юности, картинок-травм:
В семислойном пальто,
Посеревшем от шлака и пота,
Я — как будто замена кого-то,
То есть просто никто.
<…>
Я — (цитата) пятно и позор,
гниль и плесень всего коллектива…
Пятая главка поэмы «Чёрту» подписана: Парканская школа-интернат, изолятор, 1959 год. Следовательно, текст создан поэтом в пятнадцать лет. Болезненно-эмоциональная (другие тексты в сборнике несколько иные), написанная, что называется, крупными мазками, поэма вызывает сочувствие к одинокому подростку в самой уязвимой поре. Тонкому, впечатлительному, все прекрасно видящему и понимающему:
И падшая дева-комсорг
Как падчерица из сказки,
Выходит за дверь, под которой парторг
Настроил болгарские глазки.
Давая читателю ощущение побега, освобождения, глава-эпилог заканчивается так:
Зеркало — вдрызг! Прощай.
Эхо — под переплет!…
Вот по реке Почай
Голый герой плывет.
Поэма «Круг Зодиака» полна аллюзий, культурологических отсылок, разгадывание которых требует отдельного труда. В части «Дева», как бы августовско-сентябрьской, возникает март в связке с апрелем. Здесь же Сандро с Весной, и явно школьные аллюзии, ибо где быть девам, как не в школе. Девы — это весна жизни, юность, хорошенькая Весна Ботичелли (на которую была похожа известнейшая из нимфеток, набоковская Лолита). Присутствие в стихах скорпиона возвращает к зодиакальной последовательности: в финале появляется желтый Сталин на лестничной площадке, «и прямо перед дверью — СКОРПИОН». Хотя он должен быть ЗА дверью, спустя текст про Весы. Скорпион возникает и в стихах про Стрельца. А вот текст про Овна мал, мил и похож на детские стихи, если бы не финал:
Сто миллионов
Овнов
Бьются барашками
Сутолока и гул…
Здесь
Пастух утонул.
Тринадцатым в круг вошел и Змееносец. Мне кажется, в «Круге Зодиака», как позже в «Баяне» и «Треножнике», проявляется манера, способ Ожиганова работать с интересующей его темой. Он разрабатывает ее глубоко, скрупулезно и дает собственные трактовки. Так змееносец в привычном понимании — человек со змеей, врач, Асклепий. По Ожиганову, змееносец носит змею внутри. Что совершенно меняет трактовку образа: «Чужое, пресмыкающееся / Хозяйничает в теле как в пещере». Проявляется чертами автора, человека в очках: «В четыре глаза я смотрю на мир. / Мне этот взгляд и самому не мил». Горечь речей, возможно, обусловлена ядом, который «гад выдавливает» ему в рот. Вот такое «буквальное» толкование.
«Подвал» с подзаголовком «седьмая книга и фрагменты» — еще одно произведение на биографическом материале. Известно, что живя в Самаре, Ожиганов работал в котельной. С чем и связана его профессиональная болезнь — ослабленный слух, глуховатость. Этим словом исследователи описывают творческую манеру поэта: «Странная поэтика стихов Ожиганова — несколько сюрреалистичная, глуховато-взрывчатая, обостренно-совестливая…» (Виктор Кривулин). «Этот глухой красноречивый диктатор», — назвал его Сергей Лейбград в предисловии к книге Ожиганова «Утро в полях».
В 80-е годы ХХ века работа в котельной для поэта, наверное, была не худшим вариантом (или это часть советского мифа?). Не пристают, не достают, поэт имеет сколько влезет уединения и свободного времени — красота! В нагрузку идут шум, «глубина гробов», повышенные температуры тепловой сети. Такая вполне себе преисподняя, куда ходишь на работу. Работа имеет свою специфику и особые требования к соискателю:
Не совершенства требует подвал,
Но — полного отказа от свершений.
Как гора Фудзи в известном графическом цикле Хокусая, котельная Ожиганова показывает себя в разных видах и с разных точек, но не в прекрасной дали, а в тесном, шумном, горячем взаимодействии. «Подвал» — настоящая апология парового котла.
Железная стрекоза —
Пропеллер святого духа —
Выпучила глаза
И выпятила брюхо.
<…>
Котел существованья. Дарвинизм.
Притершемуся клапану тарелка.
В отличие от далекой Фудзи, котел требует от автора не столько созерцания, сколько контроля: «Внимание: перегрев! / Падение в купол». Подвал — средоточие (творческого) одиночества. Воплощение отсутствия среды. Скит, пустынь. Спутником схимника становится шум, от которого не спасают беруши, несколько раз упомянутые в поэме. Еще один источник шумов — радиоточка.
А по радио та же программа
После двух — пять минут новостей
И концерт для строителей БАМа.
Несколько фрагментов поэмы посвящены дню рождения, а именно сорокалетию («ночь рождения теплится скудно»).
И вот сорокалетие ползет
Вкось от отчаяния и одичанья
Под гром молчанья
Задом наперед.
В следующем, 24-м эпизоде «Подвала»: «к сорока возрождаешься снова / из пустого в порожнее лить». Только два фрагмента поэмы резко выпадают из подвальной «повестки». Они стоят близко друг к другу — и к выходу, финалу. Посвященный дочери (Нюше) текст про декабристов и наивно-расслабленная, отпускная, неожиданная в этом ряду «Курортная песенка».
Финальный эпизод поэмы шокирует. Сюрреалистичность картинки сбалансирована ее неаппетитностью. С чем только не сравнивали кровь, но с тараканами, кажется, впервые. Точней, их — с ней. Насекомые, устроившие гнездо в поэтической тетради, «запекшейся, как рана» — жестокий образ поэтического одиночества, профессиональной неприкаянности, ощущения ненужности. Стихи отдают отчаянием, смешанным с самоиронией.
С треском,
как старую рану,
Я открываю свой старый блокнот,
А оттуда вдруг хлынула кровь
— тараканы.
«Приходите тараканы, я вас чаем угощу». А ведь и с чайной церемонией сравнивает Ожиганов свою котельную и четыре котла в ней в четвертом фрагменте — цикле из двух хокку. Хотя — какой пассаж! — и в этом крошечном эпизоде автор огорошивает нас насекомым:
на дне оконного колодца
в жестяных листьях —
родничок: червяк!
Подвал возникает и в следующей книге, где его совсем не ждешь. (Хотя поэма как раз подвального периода). «Баян. Восточно-западный диван» — оммаж Гете и его поэме, приведшим Ожиганова через любовь к немецкому языку — на восток. Согласно эпизоду, описанному Стратановским, любовь к немецкой литературе стоила Ожиганову обучения на филфаке Кишинёвского университета. Однажды на скучной лекции преподаватель засек поэта за чтением книги Генриха Белля на языке оригинала. Препод разразился тирадой, что, дескать, мы с этими фашистами воевали, а ты их читаешь. Александр покинул вуз.
Восточно-западный диван, для которого Ожиганов придумал для себя альтер эго, Искандер Аджиган, представляется такой эмиграцией во внутреннюю Персию, где уютней и интересней, чем в котельной. Структура книги — этапы пути, паломничества суфия к просветлению.
Собираясь в путь, поэт выучил язык (к сборнику прилагается словарик), освоил персидскую литературу и создал целый мир, по-восточному цветистый, герметичный, лишь с несколькими «выходами» наружу самарской породы — в подвал. Однажды в книге появляются и Бендеры.
Большая родина абстрактна, а маленькая велика
<…>
И в сумраке осиротелом века плывут над Искандером,
как облака — назад, к Бендерам, и поднимается рука.
Стратановский пишет, что Ожиганов считал «Баян» «стилизацией и безделицей», сам автор предисловия называет эту книгу вершиной его творчества. Завершает сборник книга «Треножник», посвященная греческой мифологии. Пересказывая мифы и эпизоды, Ожиганов по-своему толкует известные сюжеты, переставляет акценты, очеловечивает богов и полубогов, заземляет прославленных героев. Особенно досталось «дебилу», «носорезу» и «каналье» Гераклу в кратком и остроумном пересказе его «подвигов». Из стихотворения «Пигмалион», посвященного Елене Шварц: «Художник-то хитрил не лучше повитухи. / Знал: боги на любовь слетаются как мухи». В упоении Элладой (с эпиграфом из Мандельштама) видится тяга книжника, одиночки, подвального затворника к дальним странам и берегам и опыт ее материализации доступными средствами.
Пахнула книга прежнею волшбой
И радостью свободного познанья,
Которые я должен разделить
С тобой,
Клубочек одинокого сознанья,
Размотанный в связующую нить.
Мне в свою очередь хочется, чтобы книгу Ожиганова прочитало как можно больше ценителей поэзии. Чтоб хотя бы после его ухода в мир иной снять наконец с поэта невольно взятый на себя обет литературного одиночества.