Выпуск №21

Автор: Влада Баронец

Интерес к понятию телесности никогда не ослабевает и становится сильнее в любой нестабильной обстановке. Это связано с социокультурным аспектом телесности, с влиянием общественных явлений на её содержание, а также с тем, что, по выражению Жана-Люка Нанси, «тела всегда катастрофичны». Боль, страх, гнев — обязательно телесны. Понимание телесности в поэзии усложнено тем, что её невозможно рассматривать, с одной стороны, отдельно от конкретного текста, а с другой — не принимая во внимание другие аспекты поэтического письма, а также авторские стратегии.

Сейчас мы проживаем новую череду исторических катастроф, и вышедшие в 2023 году поэтические книги Полины Барсковой, Владимира Коркунова и Варвары Недеогло — свидетели и рассказчики этих катастроф. Перечисленные авторы принадлежат к разным поколениям и эстетикам, но общим для трёх сборников, помимо времени их публикации, является то, что они обращаются к телесности. При этом каждый, конечно, делает это в рамках собственной поэтической практики.

Один из аспектов телесности, важный в ситуации субъекта, проживающего болезненное событие, — сокращение пространственной и временной дистанции, «вживание» себя в объект или адресат. Сам субъект в данном случае берёт на себя роль медиума, настраиваясь на язык Другого и делая его слышимым для читателя. Именно это происходит в книге Полины Барсковой «Соскрёб» и в других её книгах: например, в сборнике стихов «Натуралист» (2021) субъект проницает животный и растительный мир и проникается им, начинает учиться «жабам, грибам и водам» как языку или области знания. «Соскрёб» продолжает беседы с умершими людьми и о них, начатые Барсковой в ранее написанных стихах и «блокадной» прозе, однако градус телесности в них, кажется, гораздо выше: физическое прикосновение к мыслям об ушедшем человеке/месте/времени, «прикладывание» себя к ним выполняется как магический ритуал, вызывающий их обратно:  

А теперь: потерь.
Всё это у меня на руке,
Всё это у меня на ноге,
Всё это у меня на языке,
Но работает всё это как переводная картинка:
Лишь прислоняя себя
к рукам ногам глазам своих друзей: снова вижу.

Телесность у Барсковой предельно физиологична и всегда болезненна. Боль — не только способ очищения, необходимого для коммуникации с миром мёртвых, но и признак витальности, если витальность понимать в экзистенциальном плане («Боль должна быть чистой и абсолютной / Чтобы жить чтобы описывать боль»). Предел телесности, к которому хочет приблизиться субъект, — абсолютное осязание, соединяющее в себе отвратительное и эротически прелестное в духе сюрреализма. Поэтому же в текстах Барсковой часто упоминается гниение, разложение: разрушение тела понимается как его перерождение во что-то новое, причём в результате сознательного усилия. Телесность, проживаемая как биологический опыт, высвобождает энергию любви, способной, по Барсковой, даже слышать и воскрешать умерших.

Если в текстах Барсковой эксплуатируются биологические и «магические» аспекты телесности, то в поэтическом сборнике Владимира Коркунова «Тростник на другой стороне Земли» телесность превосходит человеческое и достигает космических масштабов. Иными словами, весь мир пронизан телесным началом, которое дано каждому его элементу как возможность чувствовать другие и откликаться им. Здесь боль тоже действует как сигнал к готовности услышать «болящего», узнать о нём:

тебя хоронили в закрытом гробу
симфония лопат вгрызалась в разрыв земли
и когда гроб опускали в могилу
сквозь крышку пробилось: слушай слушай слушай
сквозь дерево и землю сожженными губами
в порту двухметровой глубины

При такой трактовке телесности предел человеческой гармонии — полное слияние с миром, где ни зазора, ни структурного различия между «я» и любым другим элементом не существует:

снег падает на время — в котором фигурка человека
крутится утончаясь так что с неё начинает спадать одежда
татуировка жизни в самой хрупкой точке тела
пульсирует в немой красоте | зачатии
полупрозрачного мира
вьюга заносит деревья за твоим окном
красок становится меньше и день опадает в ночь   

Именно в этом потенциале к растворению в космическом равновесии всего сущего заключено возможное спасение человека от деструктивности, тяги к насилию, которые неизбежно заложены в нём и о которых тоже постоянно говорят стихи в книге Коркунова. Мир, где человек — камыш, а лужи — роговицы глаз, не способен на зло; он лишён иерархичности и проникнут телесностью как способом благодарности за своё существование.

Тексты Варвары Недеогло, составившие сборник «Русские девочки кончают свободной землёй», напротив, стремятся не к слиянию, а к изъятию («я беру свое [j«а] из слова [изj»ат']»). Не только субъект, но и язык здесь остро ощущает свою телесность, постоянно ощупывая себя, проверяя и преступая свои физические границы. Процесс его пере-рождения связан с бунтом и разрушением:

я за слу жи ла ла ла самый большой в мире алфавит
и тольк
и только мы плечом к плечу врастаем в землю тут
эти yt cfvst ругают культурную апроприацию
но другая дорога зовет
я ничего не ела уже три дня
ничего не давала себе
мой свой выход к свободе осуществляется через
культурную запутоприацию
мы заслужили все
то есть, вообще все
над на шей родиною дым
и просто звуки
tswe tswetut
это ʙ̥old ̼yoz̴h
ǂ ʏ͍ ǂ ̃
над нашей р одино ю дым
мы заы
служили

Физиологичность, которая у Барсковой наделяла субъекта сверхспособностью устанавливать связь с потусторонним, в этом случае становится условием обретения речи, создания алфавита для собственного языка, возможности быть Другим:

потом кровью слезами выделениями
усердным трудом бессонными ночами
он снился мне с десяти
я снюсь ему сотни лет
мне ли проливать слезы горькие

Субъект этих текстов — тело-язык, чьи ощущения максимально обострены и чья сила скорее разрушительна, чем созидательна. Бунтующее тело-язык хочет заполнить пространство вокруг себя, испытывает острое вожделение и страдание одновременно; для него все чувства в конечном итоге равны и предназначены для доведения их до максимума, поддержания постоянного исступления. Только в таком экстатическом состоянии, непрерывно распадаясь, растекаясь и выпадая в новые формы, субъект может изъять себя из мёртвого порядка вещей и наполнить себя Другим (или всё — собой), что в его случае равноценно возможности оставаться живым.

Чтение новых книг Полины Барсковой, Владимира Коркунова и Варвары Недеогло показывает, что функция телесности в них определяется используемым типом субъектности, а также теми поэтическими задачами, которые ставит перед собой автор. У Барсковой это преодоление разрыва между настоящим и прошлым, у Коркунова — растворение человеческого разрушительного в космическом созидательном, а у Недеогло — отказ от конвенций и утверждение/осознание своего тела-языка через разрушение. Но есть и некоторая фундаментальная общность, которая может объясняться общественно-политическими и личными обстоятельствами, в которых были созданы эти книги, так и философией поэзии вообще.

Все три книги ищут телесного предела, у которого — и только там — может что-то произойти, родиться. И во всех трёх боль — некий трансгрессивный путь к спасению: может быть, способность чувствовать боль означает, что мы ещё не разучились испытывать сострадание к Другому. Боль — рука, протянутая в небытие; боль — открытые ужасу глаза; боль — выкорчеванный и заново произрастающий уродливый живой язык.