Выпуск №21

Автор: Кася Кустова

 

Ада всё заглядывается на улице на других людей. Чаще всего на женщин. Вот в метро спустилась высокая рыжая девушка с шикарными пышными кудрями, словно сошла с обложки книги «Парфюмер» — Ада так засмотрелась на неё, что чуть не отступилась и не пересчитала зубами ступеньки. Она бесстыдно сверлила взглядом всех прохожих, чтобы утолить эстетический голод. Самые стильные девчонки встречались ей почему-то в Пресненском, недалеко от Москва-Сити. Царила яркая, как они сами, солнечная осень, но по утрам уже заморозки, и от листвы на деревьях почти ничего не осталось. У девчонок в холёных руках пакеты из «Афимолла». Девчонки сняли бежевые тренчи и переоделись в пальто. Ада обожала, когда у пальто графичный силуэт и широкие плечи, когда его носят с ультракоротким мини, тонкими чёрными колготками и массивными ботинками: она сохранила на телефон массу таких картинок с улиц Нью-Йорка и Стокгольма. Но её пальто — короткое, пестрое, похожее на обивку дивана. Такое, как ей нравится, она в жизни не купит: они идут только высоким и худым, а Ада будет в нём как чёрный квадрат Малевича. Ещё и стопроцентно в ателье придётся укорачивать, а ей некогда возиться с этим и лень. Ада останавливается у зеркальной витрины и поправляет серый шарф так, чтобы крупную зацепку не было видно. Затем она пытается придать неприметной мятой беретке более залихватский вид. Она хотела бы ходить как эти стильные москвички — без головного убора, чтобы не испортить идеальные локоны, но уши-то мёрзнут. Если что-то и привлекает в Аде внимание, так это немаленький прыщик на носу, пробивающийся через небрежно нанесенный тональный крем из «Подружки». Перед сном она выйдет в соцсеть и будет полчаса листать ленту, которая тоже состоит из красивых людей. Ада давно ещё заметила, что у красивых людей есть одна общая черта — у всех у них выпирают ключицы. У Ады они не выпирают.

Старенькие весы крякнули, когда Ада взгромоздилась на них. Циферка долго колебалась, словно сгибаясь под грузом ее тела, побежала наверх и добралась до совсем уж неприличной отметки. С лишним весом Ада борется, сколько себя помнит. Так, по крайней мере, Ада считала и пять, и десять кило назад. Даже в 18 лет, когда она весила 46 килограммов, ей казалось, что она — безобразная толстуха и что она при своём метре с кепкой должна весить максимум 43. Раз в год Ада заходила на свой забальзамированный ЖЖ и с горькой усмешкой перечитывала старые заметки. «Ненавижу свои жирные бока и целлюлит, ненавижу себя», — и фото внизу поста, а на фото у нее выпирают ребра и грудь напоминает советскую стиральную доску. Но то всё были девичьи глупости, баловство. Она во всех смыслах заматерела. Теперь лишний вес реален, а значит, повод для ненависти к себе у неё есть самый настоящий. Прямые чёрные джинсы размера W31, или, если по-нашему, 46-48, купленные прошлым летом, не то что не сошлись, они и налезли-то только до колен. Больше всего Ада ненавидела свои сардельки-руки, но прятать их летом в длинные рукава мешала обида: «Неужели я настолько уродлива, что должна мучиться от дискомфорта в жару? А вот хрен вам, не нравится — не смотрите!» Но всё же настала осень, и она испытала облегчение, что её белые мягкие руки больше никто не увидит.

Каждый понедельник — начало «новой жизни», без макарон и сладкого. От клише «новая жизнь» ей делалось смешно, но она думала, что если поверит в это серьезно, то это правда будет так. Но без макарон и сладкого Ада могла продержаться лишь до обеда, потому что ею овладевали волчий голод и бесконечное чувство жалости к себе. Она возмущалась тому, какая она от голода делалась злая, жалкая и несчастная. А счастливее её могла сделать только еда. Фантазии о еде наполняли её радостным предвкушением наполненного желудка. Каждый поход в ресторан подобен празднику. Вот и сейчас она собиралась на маленький праздник в честь воскресенья — завтрак в любимом кафе с подругой Милой. Мила выше Ады и иссушена до костей. Она — идеал. Подруги встречаются возле метро Лубянка: Мила нахохленная, раскрасневшаяся на морозце, на ней синее пальто букле в крупную красную клетку. Ада целует её во впалую шелушащуюся щёку и пачкает красной помадой, которую тут же растирает пальцем, отчего щека становится ещё румянее.

Мила заорала на весь зал кафе «Снежинка», чтобы к ним подошли. Ада даже на неё зашикала.

— А что? Мы уже минут десять сидим!

К ним подскочил бледный и худой официант.

— Извините за ожидание, слушаю вас.

— Мне эспрессо. И салат с тунцом и кунжутом. Только можно туда кунжут не класть?

 

Ада знала, что Мила считает калории, а в кунжуте содержится калорийное растительное масло. Даже если там кунжута три зёрнышка. Больше-то им жалко положить.

— Хорошо. А вам? Какао и оладьи?

— Да, мне как всегда, — улыбнулась Ада.

Юноша ускользнул. Мила закатила глаза.

— Бледный как упырь. А под глазами мешки. Он вообще спит?

Ада промолчала, будто бы тощий официант нисколько не волновал её и обсуждать его — пустая трата времени. Она достала планшет, открыла фото и развернула экраном к Миле.

— Ну вот, в общем, это… — она мнётся и с трудом находит слова. — Хотела тебе показать. Это Дима. Мы познакомились в «Дай винчике», он меня гулять позвал в пятницу.

— Ну-ка, ну-ка, — Мила воодушевилась и выхватила айпад у Ады из рук.

Ада затрепетала.

— Мда. А ещё фото есть?

— Есть, есть, там листай дальше.

— Ну как тебе сказать… Кажется, у тебя проблемы с самооценкой.

— Нормальный мужик, — буркнула Ада и уставилась на свои колени.

— Ну именно что — нормальный. С натяжкой. Вроде не жиробас, но пузико какое-то невнятное. Рыхловат. Борода неряшливая. Шапка ужасная, — это она сказала уже про следующее зимнее фото. — Как у бомжа. Короче, неряха. Не знаю, что ты в нем нашла. Неказистый мужичонка. Ты достойна лучшего.

— Не буду тебе больше ничего показывать, — процедила Ада сквозь зубы.

Сошлись они на почве диет: познакомились в паблике про похудение, где девушки ищут подруг, чтобы вместе сидеть на диете. Но порой Ада сама не понимала, почему дружила с Милой. Мила бывала резка, даже груба. Ада как-то сказала: «Я хочу сдохнуть», — а Мила ей: «Только не пей антидепрессанты, а то ещё сильнее разнесёт». И пошутила ещё: «Ады не для Ады». Она частенько приговаривала: «Да, я знаю, что я жестока, но разве лучше было бы, если бы я тебе врала? Я же для тебя хочу только лучшего!» Однако её энергетика не давала Аде расклеиться окончательно. Мила умела подзуживать. Ада завидовала ей во всем, но больше всего — ее невероятной работоспособности: Мила могла не спать сутками, строча колонки в третьесортные глянцевые журналы. За них она получала копейки, на жизнь едва хватало — регулярно приходилось клянчить у подписчиков донаты. Ада никогда не опустилась бы до такого унижения, но вслух об этом не говорила и периодически сама скидывала по номеру телефона пару тысяч рублей. Впрочем, Мила считала, что всё ещё впереди, и её ждёт блестящая карьера главного редактора. Из-за недосыпа и недоедания Мила срывалась на Аду, и та каждый раз думала, что они поссорились навсегда, чему была немножко рада. Они не общались до тех пор, пока Милу не бросал очередной странный красавчик. Ада вздыхала и утешала подругу, ведь не могла же она её бросить совсем одну.

— Ну и что, что некрасивый! Мужчина и не должен быть красивым! — Ада всё-таки предприняла робкую попытку защититься.

— Должен, естественно! — фыркнула Мила.

Мужчина для Милы был нечто вроде статусного аксессуара. Или как карманный пудель, чтобы в сумочке носить. У Милы сумочка Луи Витон, но в объявлении на Авито была пометка: «качество люкс, оригинальное исполнение». Ада немножко злорадствовала этому факту, хоть и сама таскала видавшую виды Зару из потрескавшегося кожзама. А Мила махала рукой и говорила: «А что такого, кто поймёт-то?»

— Вот как тебе этот? — она сунула Аде телефон с открытой на нем фотографией.

— Смазливый, — бросила та, едва глянув на фото.

— Много ты понимаешь! Мужчина — это твоё отражение. Он расскажет о тебе больше, чем ты сама, — философствовала Мила, любуясь своим свежим маникюром. Длинные матовые чёрные стилеты. Как когти вороны.

Личная жизнь у подруг не клеилась одинаково: что у Милы с красивыми мальчиками, что у Ады с неказистыми, но духовно богатыми мужичонками. Единственной любовью Милы был холёный финансист Саша. Это был единственный недолгий период за все время их знакомства, вспоминает Ада, когда у подруги сияли глаза и она не срывалась на людей. Тогда тело Милы еще не было истощено, и ее фигура имела приятные виолончельные изгибы. Они были беспечны и счастливы, но Саше предложили работу в Берлине, он сказал, что еще не готов связывать себя обязательствами, и уехал. Время от времени он объявлялся и писал Миле, что скучает, доводя её до истерик. В жизни Ады был пятидесятилетний преподаватель русской литературы 20 века Павел с внешностью шведского киноактёра и энциклопедическими знаниями, словно в его голову была загружена Википедия со всеми гиперссылками. Но Павел был склонен к приступам меланхолии и порой становился невыносимым. К тому же, он был ярым антинаталистом. Он считал, что впускать в полный страданий мир новую жизнь, не спросив у нее разрешения, эгоистично и безрассудно. Ада, напротив, хотела ребенка. Не от кого угодно — только от него. Во время шопинга в торговом центре она нет-нет да и поднималась на третий этаж, где обычно продаётся вся детская одежда, и заходила в отдел для грудничков. Она легонько касалась нежной байковой ткани комбинезончиков, перебирала крошечные вязаные пинетки, и ее лицо мягко и загадочно светилось. Аде нравилось воображать, что все люди в магазине думают, что она беременна. «А я не беременная, я просто пузико наела. Но это секрет», — хихикала она про себя.

Их с Павлом нерожденный сын часто преследовал её в сновидениях. О, как она мечтала, что он унаследует и этот ум, и эту красоту. Она видела его фиолетово-красное сморщенное личико так близко, прижимала к груди его тщедушное тельце, пахнущее молоком. Во сне его непременно звали Яков. Когда они ещё были вместе, Ада осторожно делилась своими снами с Павлом. Тот реагировал раздраженно, почти озлобленно. Никаких детей, я сказал. Сто раз уже это обсуждали. «Вы просто от меня детей не хотите. А вот появится другая, и захотите», — думала Ада.

Павел был у неё первым и единственным мужчиной. Они начали встречаться, когда она училась на втором курсе филфака. Она была подающей надежды студенткой, а он подал надежду ей. Под видом подготовки к студенческой конференции он пригласил её домой и напоил каким-то сумасшедше дорогим виски со словами: «Где ты ещё такой попробуешь». В универе они делали вид, что едва знакомы. Он проносился мимо по коридору первого Гума с непроницаемым видом, даже тройки ей ставил для конспирации, а на экзамене спрашивал со всей строгостью. И всё же ей не удавалось скрыть влюблённый взгляд с первой парты, когда он читал лекцию. Она не забудет его голоса и его лица. Каждую ночь перед сном она представляла его лицо и говорила про себя: «Я люблю вас». Она настолько приучила себя к этому своеобразному ритуалу, что без него не могла заснуть. Павла давно уже не было рядом, а она по-прежнему говорила с ним, говорила, что любит его. Она встречалась с кем-нибудь другим, но приходила домой после свидания и желала спокойной ночи Павлу, представляя его одухотворённое лицо.

Павлу не нравилось имя Ада. Он никогда не называл её так.

— Ты не представляешь, как тебе идёт быть Аделиной, — говорил он. — Это так женственно, есть в этом имени и благородство, и загадка, и величавость. А Ада — это простушка-провинциалка. Когда ты Аделина, я сразу вижу тебя в красивом платье и в чулках. А таскать затрапезную серую толстовку и мешковатые джинсы может только Ада. Ты можешь себе представить, чтобы Аделина грызла ногти?

У Ады с детского сада была эта дурацкая привычка. С маникюром у нее не сложилось. Когда она усилием воли воздерживалась от грызения ногтей и они немного отрастали, она шла в салон, но, постоянно тревожась из-за мелочей, обдирала покрытие с ногтей и обкусывала заусенцы в течение трёх дней. За это над ней то и дело подтрунивала Мила, которой не лень было раз в две недели высиживать в салоне три часа, но Ада почти не обижалась.

Когда у Павла было хорошее настроение, он говорил:

— Ты — моя Адель. Играй, Адель, не знай печали! Твоя весна тиха, ясна, для наслажденья ты рождена!

Когда он сказал ей так в первый раз, она расхохоталась от удовольствия и сказала, что ей больше по душе осень. Павел сделал ей замечание за громкий смех. Больше она не смеялась и воспринимала проявления его ласки с серьезностью, будто они по-прежнему находятся на семинаре. Она не смеялась, когда он в шутку щипал её за бока или хлопал по выкатившемуся после плотного ресторанного ужина животу. Ещё он настаивал на том, чтобы она не красилась красной помадой.

— Красный — это цвет атомной войны. Таблетка «Анти-секс». Очень вульгарно и не нравится ни одному мужчине, уж поверь мне.

Но когда его не было рядом, она всё равно ей красилась. Другое дело, что она хотела, чтобы он был рядом всегда.

Ада, конечно, называла его на «вы». В обращении на «вы» была соблазнительная дистанция, которая её заводила и будоражила. Ей нравилось благоговеть. Но дистанция между ними оказалась так велика, что за все пять лет отношений с Павлом она ни разу не посмела сказать ему о том, что чувствует и что хочет. Всё было всегда так, как скажет он.

У Павла была лёгкая мизофобия. За дверную ручку в аудитории он брался через салфетку, а кнопки в лифте нажимал согнутым пальцем. Всегда носил с собой антисептик и обрабатывал руки много раз в день. Придя в ресторан, он первым делом осматривал столешницу, если столик был, по его мнению, недостаточно чист, он не садился за него. В супермаркете он отчитывал Аду, если она брала продукты с первого ряда, ведь их «все трогают». Ада пыталась несколько раз готовить для него, но приготовленное ею он никогда не ел, потому что, на его взгляд, она недостаточно тщательно мыла продукты. Впрочем, готовить он любил сам, особенно мясо, и Ада, чтобы порадовать Павла, обильно нахваливала его стейки, хоть и считала их слишком тяжёлой пищей. Он не хвалил её никогда.

Ада ждала окончания филфака, чтобы отношения преподавателя и студентки перестали быть запретными, и тогда он пригласил бы её переехать к нему. Она окончила бакалавриат, поступила в заочную магистратуру, как он хотел, и даже устроилась на работу — преподавать русский в частном колледже. Но приглашения так и не последовало. Ада мечтала жить с Павлом как настоящая семья. Но она не знала, как попросить его об этом, как намекнуть. Она боялась, что если она прямо попытается получить от него, что хочет, он в тот же час выставит её за дверь, и она больше никогда его не увидит. С ним определенно так было нельзя. Но у Ады было сокровенное желание, она долго и бережно вынашивала его в сердце и больше не могла о нём молчать. Ей хотелось увековечить красоту.

Однажды, что случалось редко, Павел пришел в приподнятое расположение духа. Это был насыщенный день. Они исходили весь центр пешком. В «Иллюзионе» была ретроспектива Тарковского. Ада в первый раз в жизни посмотрела «Солярис» и расплакалась на монологе Хари (она потом будет его постоянно пересматривать и постоянно плакать), а Павел разумилялся и прижимал её к себе, вытирая ей в темноте слёзы безукоризненно белоснежным платочком. Почти на час они зависли в книжном магазине, где он расщедрился и одарил Аду почти на пять тысяч и даже взял её набитый новинками издательства Ad marginem студенческий матерчатый шоппер. Потом они взяли такси до Патриарших и долго и задушевно болтали в его любимом бистро при свете длинной толстой свечи. Вернувшись в переулки Арбата, где обитал Павел, и зайдя в квартиру за полночь, они, смеясь, упали на кровать, не включая свет. Тогда Павел сказал:

— Адель! Моё сердце принадлежит тебе! Проси, чего хочешь.

И тогда она, замерев, тихо спросила:

— Вы не подарите мне сына?

Он изменился в лице.

— Ты опять за свое? Вот скажи мне, зачем нужно было портить такой хороший день. Тошнит от твоих мещанских ценностей.

Ада не ответила. Он лёг спать, отвернувшись к стене. А на следующее утро, не дождавшись, когда он проснётся, она взвалила на плечо свой шоппер с книжками — хоть какая-то память — и уехала на край света, ну ладно, не света, Москвы. И больше не вернулась в эту огромную, пропахшую книжной пылью и дорогим табаком квартиру, хотя первое время ещё ждала, что Павел позвонит ей и спросит почему. Но он не позвонил.

После разрыва с Павлом Ада начала стремительно полнеть. Еда стала единственным, что приносило радость, единственным стимулом жить каждый новый день без него. Тоска разрасталась до невероятных размеров, и ей казалось, что это просто такой сильный голод, который можно утолить, если попытаться. И она ела. Пиццу, мороженое, бургеры, картошку фри, шоколад, чипсы. Она вспоминала, как он говорил ей в ресторане: «Аделина, ну куда тебе ещё десерт», — и ела десерт ему назло, представляя, как он смотрит и закатывает глаза. Ада не нравилась себе с каждым съеденным куском и, набивая брюхо китайской свининой в кисло-сладком соусе, думала о том, что требования к мужчинам у неё снизились, потому что и она сама больше не стройная красавица, но вот требования к еде у неё будут высокими всегда. Еда должна быть вкусной. Иначе какой в ней вообще смысл?

Вскоре она поняла, что так больше нельзя, и вступила в паблик о диетах. Там ее нашла Мила. Видимо, несчастная любовь стала в конце концов тем, что сблизило таких не похожих друг на друга женщин. Правда, и страдали подруги по-разному. Мила отрабатывала калории в спортзале, писала колкие злобные статейки, а по ночам отрывалась в караоке, горланя Аллегрову и Меладзе. Ада же, придя с очередного свидания с хорошим и вроде бы даже по-своему интересным человеком, просто ложилась ничком на кровать, не смыв косметику.

Бесшумно, как тень, официант возник возле их столика, поставил перед Милой чашечку эспрессо, а перед Адой — большую кружку какао со смородиновым сиропом. Мила недовольно скривилась в его сторону, мол, что ты копался так долго, а Ада, закинув ногу на ногу, уткнулась в айпад. Но краем взгляда, тайком от подруги, она проводила официанта. Вовсе не ради оладий и какао она приходит сюда уже целый год. Об этом не знает Мила, для неё это просто крошечное уютное кафе, непохожее на московские бездушные сетевые кофейни. Ада приходит сюда только затем, чтобы поглазеть на него, и всегда садится за столик, откуда лучше всего видно, как он готовит кофе.

Она не знала его имени. Это был совсем молодой паренек, на вид лет девятнадцати. Он совершенно некрасив. Очень худой, при этом его худоба не изящная, как у модельных мальчиков Милы, а изможденная, болезненная: непонятно, в чем душа держится. Шея по-цыплячьи тонкая и длинная, с выпирающим кадыком, из-под расстегнутой на одну пуговицу рубашки виднелись костлявые, похожие на механизмы ключицы. Вьющиеся дурацкими вихрами волосы мышиного цвета падали на гладкий низкий лоб. На нем был всегда зеленый фартук, который еще сильнее подчеркивал желтизну невыразительного, бледного, словно воскового лица. У парнишки были широкие скулы и оттопыренные уши, а под голубыми круглыми глазами нежно синели огромные круги. В крупных ладонях с искусанными ногтями он держал крохотный помятый блокнотик. Завершала картину нелепая сережка в левом ухе, похожая на пуговицу.

Ада была расстроена. Ей даже смотреть было стыдно в его сторону, такой он был некрасивый. Она приложила карту к терминалу, не глядя на него, и ушла, не попрощавшись. Но это была мелочь. Ей все равно захотелось вернуться в новое кафе, кафе было хорошим. Ада любила, чтобы было уютно, по-домашнему: мягкие кресла, большие люстры, винтажные фотографии в рамках, она терпеть не могла набивший оскомину стиль «лофт». В следующий раз они пришли сюда с Милой, выпили «Апероль спритц» по акции. А ещё в «Снежинке» вкусно готовили, и подруги не смогли устоять. Точнее, Ада не могла.

Незадолго до расставания Павел показывал ей свои старые фотографии, где он молодой, когда сам еще был студентом филфака. Одна фотография запомнилась ей — костлявый взъерошенный мальчишка в кедах и огромной, словно с чужого плеча, куртке из вареной джинсы.

— Какой вы были худой! Смешной! — воскликнула Ада.

— Да, значительно возмужал, — сказал Павел задумчиво. — Но, согласись, похорошел. Эпитет про благородное вино — пошлость, но возраст мне правда к лицу.

Ада спросила, нравился ли он девушкам. Он усмехнулся:

— Адель, тебе я бы точно понравился. Я был мягче сердцем. Мне кажется, с тем мной ты была бы куда счастливее.

Она снова пришла в «Снежинку». На этот раз одна. Ей нужно было убедиться, что она не обозналась, не ошиблась. Исподтишка, прикрываясь лежащим на столе журнальчиком, она разглядывала официанта. И правда, они не были похожи так сильно, как ей сперва показалось. Волосы у молодого Павла на фотографии были короче и не вились, губы тоньше, да и вообще совсем другое лицо. Однако сходство несомненно было, незримое — но было. С тех пор официант перестал быть для нее некрасивым. Он стал родным и желанным, и когда она смотрела на него, на душе у нее становилось теплее. Она стыдилась своих чувств до мурашек, но по-прежнему приходила в «Снежинку», садилась за один и тот же столик напротив кофемашины, заказывала какао и оладьи и незаметно разглядывала его.

Любимым поэтом Павла был Есенин. Когда он читал стихи, его вечно хмурое лицо преображалось: разглаживалась мрачная морщина на лбу, тусклые глаза сверкали, он молодел. Но больше всего менялся его голос. Из хрипловатого раздраженного тенорка он становился проникновенным и глубоким, богатым на интонации. Он умел рисовать своим голосом. Ада могла слушать его часами и, закрывая глаза, представляла, будто качается на мягких волнах радио, вещающего из идеального мира любви и красоты.

— Счастье, — говорил он, — есть ловкость ума и рук… Видимо, я несчастный, потому что такой неловкий, — невесело смеялся он.

Ада сидела в кафе. «А вдруг, — думала она, — его любимый поэт тоже Есенин?»

Официант подошел забрать тарелку. Он знал Аду в лицо, но никогда не улыбался ей. Он всегда был сосредоточен и строг, почти скорбен. Зато он знал, что она любит, и в этом, казалось Аде, было начало связи между ними. Жаль, что это не бар, а он не бармен, которым принято изливать душу: тогда бы она, накачавшись «Аперолем», давно открыла ему свой секрет. Но он занят, он разносит блюда и готовит кофе. Официант и бариста в одном: Ада надеялась, что ему платят хотя бы две ставки. Если бы даже он и захотел, ему некогда с ней разговаривать.

Вот он приближается с тонкой книжицей для счета. Ада заерзала на месте, доставая сумку, висящую на спинке стула. Закопошилась в ней. Сколько хлама! Выпотрошить бы прямо на стол, но нельзя привлекать внимание, нужно сделать все незаметно. Что это за листок? Памятка от лора: у нее от постоянного перекрикивания болтливых студентов часто садился голос. Сойдет. Ада положила поперек листа смартфон и оторвала почти ровный чистый кусок. Осталось теперь найти ручку. Ада перерыла всю сумку, неужели придется просить ручку у него, чтобы написать ему же любовную записку! Но нашлась и ручка. Острие на секунду зависло над бумагой: что написать? На щеках выступили пятна. Нужно написать так, чтобы он прочитал. Нужно не спугнуть. Она посмотрела на белеющий перед ней лист. Затем осмотрелась по сторонам: он не смотрит на нее. На листке вывела: «Если хотите, позвоните мне», — приписала свой номер, положила листок в счет. Он подходит с терминалом, она, не глядя на него, оплачивает заказ. Он забирает терминал и книжку со счетом и уходит. Она по-детски запрокидывает голову и допивает последнюю каплю какао.

Первый день ожидания Ада не выпускала телефон из рук. Она таскала его с собой в ванную, клала его рядом с собой на подушку. Она вздрагивала от малейшего шороха, прислушивалась к любым звукам, то и дело проверяла, а не поставила ли она случайно телефон на беззвучный режим. Звонок. Ада подскочила. Это оказалась Мила, она звала её в «Снежинку» сегодня вечером. Пробормотав какие-то оправдания, Ада бросила трубку и принялась ждать звонка дальше. Но он не звонил.

На второй день ожидания она уже могла заниматься домашними делами, отложив телефон, но звонка за целый день так и не раздалось. На третий день сказала себе: «Нет, наверное, не позвонит». На четвёртый она поняла, что не позвонит. Сердце её немного сбилось с ритма, когда они с Милой вновь зашли в «Снежинку». Но всё было так, будто ничего не произошло. Официант равнодушно поздоровался с ними, принёс меню.

Мила спросила, жуя салатный лист, как у неё дела с этим Димой. Ну, добрый, спокойный, такой был бы хорошим отцом. Но знаешь…

Мила состряпала понимающее лицо. Но Ада сосредоточенно рассматривала крупную ягоду клубники на вершине горки оладий.

Звонок с незнакомого номера раздался в десять часов вечера.

— Алло, — сказала Ада охрипшим от волнения голосом.

— Здравствуйте. Я не поздно звоню?

— Нет, я не сплю.

— Это Паша из «Снежинки».

— Паша? Я Ада.

Она задрожала.

— А я знаю… — голос в трубке улыбнулся. — Я слышал, как вас подруга по имени звала.

— А… да. Мила. Да.

Аде казалось, будто она лежит на дне глубокой ямы и до неё лишь долетают слова:

— Простите, что раньше не позвонил. Сперва занят был. Потом забыл. Вернее, не забыл, а просто не знал… Может быть, встретимся?

Он сидел перед ней за столиком в «Снежинке», сгорбившись. Смущенно улыбнулся — Ада заметила, что между зубов у него щербинка.

— Для меня правда это очень неожиданно, что я вам как-то… Что вы захотите со мной… — он запнулся.

— Для меня, знаете, тоже неожиданно, что вы тут со мной сидите. Обычно-то вы там, — она кивнула в сторону кофемашины.

— Ага. Сную туда-сюда. Такой аппарат по раздаче блюд, не думал вообще, что на меня кто-то обращает внимание как на человека…

— Вы ошибаетесь, — сказала она.

— Я тоже на вас давно смотрю. Даже знаю, что вы любите смородиновое какао, — он снова улыбнулся и уставился в свою чашку. — Но я не мог с вами заговорить…

Они помолчали.

— Паша, вы учитесь где-то?

— Можно на «ты»… Нет. Не поступил, куда хотел. ЕГЭ плохо написал. Год в платной шараге проучился… Трата времени и денег. Бросил, пошёл работать. Может быть, поступлю ещё когда-нибудь.

— А я преподаю как раз в платной шараге. В экономической.            

— Во-во, я в подобной и был. Не в твоей ли случайно?

Оказалось, что не в её. Мало ли в Москве частных вузов и колледжей?

— Тоже ногти что ли грызешь? — Паша рассмеялся.

Ада покраснела и спрятала руки под стол.

— Ага. Я просто в вечном стрессе.          

— Я тоже. Не мы такие, жизнь такая, — он снова нервно хохотнул.

Посмеялась и она.

— А куда ты хотел поступить?

— На философский.

— Как сложно. А я филфак МГУ окончила.

— Ух ты. Читать любишь, наверное?

— Люблю, но мне сейчас особо некогда читать. Читаю разве что только нотации студентам, потому что не знают ни фига. А ты любишь читать?

— Очень. Но я как-то поэзию больше.

Ада замерла.

— И кто твой любимый поэт?

— Да много кто. Пушкин, Маяковский, Бродский. Есенин еще.

Смущение шло ему, придавая краски невзрачному лицу. Ей захотелось протянуть руку и коснуться его, сошедшего с выцветшей старой фотографии, но настоящего, живого.

— «Счастье, — говорил он, — есть ловкость ума и рук», — выпалила она на одном дыхании ему в лицо.

Юноша повел бровью.

Страшный глухой стук, грохот, визг колёс, писк сигнализаций стоящих вдоль витрины кафе машин, крики — всё смешалось в шумовой винегрет, помешавший Аде получить ответ на ее главный вопрос. Она вскрикнула и вскочила с места, устремив взгляд в окно, за которым уже начала собираться толпа. Паша, напротив, вжался в свой стул, побледнев сильнее обычного. Люди выбегали из кафе на улицу.

— Давай выйдем, посмотрим! — голос Ады звенел от волнения.

Они вышли на улицу. Паша суетился. Он накинул ей на плечи свой плащ и крепко взял ее за руку. Рука его оказалась холодной и скользкой, не слишком приятной на ощупь — будто бы Ада держала в руке большую лягушку. Она вырвалась и протиснулась сквозь толпу к проезжей части, поперёк которой лежал окровавленный человек.

Человек был молод и невысок. Он остался жив, но лежал, неестественно вывернув ногу. Его чёрные от крови волосы слиплись, кровь заливала его лицо. Рядом валялись большие наушники, из которых с шуршанием все ещё доносилась музыка. Сцена, открывшаяся перед ней, была уродливой.

— Ада, отойди! — звал ее Паша.

— Девушка, отойдите оттуда! — кричал прибывший на место полицейский.

С рёвом примчалась машина скорой помощи. Ада продолжала во все глаза смотреть, как пострадавшего грузят на носилки. На асфальте тут и там поблескивали капли крови. Паша подбежал к ней и снова рванул её за руку, сквозь толпу зевак, погладил по голове, обнял за плечи, увёл обратно в кафе. Она плюхнулась на свой стул и спрятала лицо в ладонях. Голова её подергивалась, слезы текли сквозь пальцы, плечи тряслись. Она раскачивалась на стуле и плакала.

— Ну, успокойся… Он жив. Сломал что-то себе, наверное. Ушибся, может, сильно. Но жив. Будет жить.

— А если бы ты? А если бы я? В самом центре Москвы!

— Ада… Его обязательно найдут и посадят, тут камеры везде. Успокойся. Ты такая впечатлительная. Хочешь тортик?

Паша смотрел нежно и восхищённо. Аде показался неуместным этот взгляд. Принесли два куска чизкейка, и Паша принялся за свой, с аппетитом чавкая. А она плакала, потому что в её жизни произошла автокатастрофа. Столкновение с реальностью. Реальность её переехала на дорогом спорткаре с красивыми номерами, перемолола ей все кости, не оставила ни одного живого места и умчалась прочь. Она плакала, потому что мечтала о длинном стильном пальто с широкими плечами, как у Милы, но продолжала носить свои обноски из секонд-хенда. Продолжала встречаться с невнятными, неприглядными, помятыми, как будто тоже из секонд-хенда, мужчинами. Зачем она наделила этого Пашу качествами Павла, пытаясь приписать ему несуществующую красоту? Он не продолжил бы фразу, и глупо было надеяться, Есенин — даже не его любимый поэт: он сказал не «Есенин», а «Есенин ещё»! Сердце её плакало о красоте — физической и духовной, неземной и больше для неё недоступной. Она изголодалась по красоте.

— Не хочешь тортик? Не лезет? Я понимаю, ты так перепугалась, бедная.

И тут Ада говорит:

— Я буду тортик, да. Но для начала я хотела бы ещё поесть. Попроси меню.

Пицца в «Снежинке» что надо. Тончайшее горячее тесто, два вида сыра, точнее, их, может, там и больше, но Ада выделяет только два — кремообразный и тягучий, как жвачка. Хрустящие кусочки груши своей нежной сладостью уравновешивают терпкий островатый вкус горгонзолы. Эта пицца у Ады самая любимая. Ада коршуном накидывается на пиццу и съедает всю за раз. А уже потом принимается за заказанный Пашей скромно отставленный в сторонку чизкейк. Красная помада отпечаталась на краю чашки давно остывшего какао, на губах уже ничего не осталось: она всё съела. Ада в изнеможении, как после интенсивной оргии, откидывается на спинку стула. Она с трудом дышит. Паша, до этого молчаливо наблюдавший за тем, как её челюсти перемалывают кусок за куском, наконец смущенно хихикает и выдавливает:

— Ого, вот это у тебя аппетит. Я и не думал, что девушка может столько съесть.

— Думаешь, я обжора? Ха-ха-ха! Обжора я и есть! Я в одиннадцатом классе заточила тридцатисантиметровый бутерброд в «Сабвее» на глазах одноклассниц на спор. Они были в шоке, до сих пор вспоминают. Знаешь, я по еде могу рыдать всё равно что по утраченному другу. Однажды я заплакала, потому что в кафе не оказалось моих любимых макарон. И прихожу в ярость, когда к картошке фри нет сырного соуса, потому что я ем либо с сырным, либо никак! Я хожу в забегаловки предаваться гастрономическому разврату, только раньше мне было стыдно, что кто-нибудь увидит из знакомых, а теперь вот нисколечко не стыдно, и перед тобой тоже не стыдно. Когда я голодна, я так зла, что могу бросить парня. А вот выбрасывать недоеденную еду мне больно, и когда она портится или когда от неправильного приготовления становится невкусной, мне тоже больно. Я не понимаю, как можно набивать свой пустой желудок просто так, лишь бы были силы дожить до вечера. Когда я невкусно поем, я чувствую себя оскорбленной, обманутой, и мне жаль себя просто до слёз. Я буду долго выбирать, где мне поесть, даже умирая от голода. Я не устраиваю в кафе встреч, свиданий, празднований личных побед или утешений личных поражений. Я прихожу с одной-единственной целью: пожрать. Ха-ха! Я вижу панику в твоих глазах. Ты думаешь: «О нет, не ешь столько, ведь ты и так жирная», хотя да, возможно, десерт был уже и впрямь лишним.

Он, не говоря ни слова, оплачивает её какао, пиццу и торт. Она дала молчаливое согласие на то, что он проводит ее до дома, — точнее, не возражала тому, что он шел рядом с ней. В метро она, не замечая ничего вокруг, тыкалась в свой смартфон. Она смотрела ленту соцсетей с красивыми людьми в модных пальто и с торчащими ключицами, и ей снова предательски захотелось поплакать. В трамвае от станции до ее дома ехали в полной тишине, не считая неразборчивого рэпа, который кучка выпивших подростков в другом конце состава слушала с телефона. Наконец, дойдя до подъезда, они остановились, и Паша взглянул на неё, выжидающе улыбаясь.

— Ну и вечерок, да? Вот как я тебя сейчас отпущу? С тобой всё хорошо?

— Нормально… — Ада шмыгнула носом. — Я пойду.

— А… — начал было Паша, но тут замялся и нелепо разинул рот. Она бросила «пока» и захлопнула тяжёлую дверь подъезда прямо у него перед носом.