Выпуск №22

Автор: Валерия Косякова

Я сидела на стуле. Сидеть на стуле, точнее на кресле, не выходило. Не сиделось. Кресло было мягким, что аж дух захватывало. А как усидеть без духа? Все равно что слушать музыку без уха. Я переползла на диван. Вру. Дивана у меня нет. На кровать я перешла. Шагнула ровно со стула, с кресла — и в один скок, точнее — миг очутилась на кровати. Позади меня вырисовывались подушки. Хотя как подушки могут нарисовать себя? Подпорки мягкие под голову и шею возлежали на пятнистом одеяле. У меня так не выходило. Перевернувшись на бок — заприметила окно. Я встала на пол с кровати, оперла ноги о ковер и шагнула к проему, расположенному под форточкой. За окном шла обычная нормальная жизнь: женщина била ребенка, с крыши падал дворник, ребята поджигали мусорку у подъезда, кто-то драл вопившую кошку. Я протерла глаза и посмотрела на руки. Они были черные. Я подошла к зеркалу, висевшему справа от меня. Посмотрела, но ничего не увидела. До меня стало доходить, что я различаю лишь некоторые черты осязаемого вещного мира. Испугавшись, я стала тереть свои глаза. И из них посыпался песок. Он сыпался пока я не очутилась на вершине дюны. Я сняла с лица очки и посмотрела на них. Светило раздирающее плоть солнце. Лучи стрелами проникали в меня, и я с трудом могла шевельнуться, в то время как ноги утягивало под раскаленные желтые крупицы. Линзы совсем потемнели, поистерлись, потрескались. Когда это случилось? И как? Помню, выходила из дома, я была совсем юна, мои глаза были чисты и стекла светлы. Мир смотрелся прямо, распознавался полно. Дорога вилась вдаль, нечто грезилось впереди. Босоножки решительно ступали, ноги ускорялись, шаг перешел на бег. И я побежала и чем быстрее перебирала ногами, тем больше пыли летело из-под моих подошв. Облако вздымалось и становилось плотнее, налипая будто крошки песочного печенья. Вдруг я увидела, что подле меня бегут родители. Папин жир желеобразно колыхался над резинкой потрепанных трусов. Он весь раскраснелся, по нему тек пот и казалось — он надулся и скоро лопнет. Мамины груди трепыхались, как ласточки, завязшие в гнезде без сил покинуть его и улететь. Родители поднимали неимоверный столб пыли все выше и выше, и он начинал заваливать меня сверху. Тело быстро росло и мутировало. Босоножки уже не покрывали и половины ступни, мешаясь на ногах, хотя я к ним так привыкла за эти годы. Одежда стала мала. Но не выбрасывать ведь? В чем я останусь тогда и что будет с моими вещами? Я ощутила, как линзы моих глаз помутнели. Я попыталась проморгать, но густой жидкий слой пыли тек по амальгаме зрачка. Внезапно столб грязевого вертепа появился прямо передо мной. Я было ринулась и ускорила бег, как вдруг ворвалась в вихорь песочного смерча, вздымавшийся десятком людей вокруг, — и все они были моими знакомцами и знакомками. Лица их запотели и закоптились. Они источали липкую пыль, переходившею с потрепанных тел в воздух и далее — на других и на меня. Линзы почернели, и массы попадали мне в глаза, рот, уши, пупок. На руки клоками сыпались седые волосы. Крупицы покалывали, резали и ранили меня. Бежать было невозможно. Скок мой сок в песок — вот и песенки кусок — вот и смерти видим бок — скок по скок — жизнь моя сплошной песок. Я остановилась и села на стул, точнее на кресло, но сил держать корпус уже не хватало, пришлось переползти на кровать. Я легла головою на подушку. Стала расслаблять тело и почувствовала приятные прикосновения, пока они не достигли шеи. Подушка душила. Мощные цепкие пальцы впились в яремную вену, она знала, куда давить. Я закрыла глаза и увидела себя на вершине бархана. Из моих глаз тек песок. А тело стало ватным. Хотелось пить, и я попробовала облизать губы, но языка не было. Не было моей речи, собственно, как и меня самой.

Павел Петрович Бойник работал в статусе доцента в одном из престижнейших вузов великой страны. Павел Петрович слыл человеком весьма уважаемым, кандидатом, к тому же — наук. Уже с утра его ладную осанку примечали в стенах университета: выбрит, надушен, приодет, — чист был Павел Петрович, пахуч и удал. Делал периметр — обходил кабинеты факультета, здоровался с уважаемыми людьми спозаранку, в обед и ближе к последним парам. Кивал приветственно красивым студенткам и иногда — студентам. Светился на всех этажах. Бойник нравился людям, а те, кому он не нравился, — помалкивали. От Бойника зависело многое. Да и в целом мужиком Павел Петрович был неплохим, своим: вежливым и отзывчивым к просьбам руководства, веселым со студентами, умеющим вовремя сказать и что еще важнее — вовремя промолчать, мог выпить водки, а мог — вина, зависело от компании. Знал, в общем, под каким документом стоит расписываться, а где лучше не надо. В кабинеты и аудитории заходил он гордо и не с пустыми руками, а с анекдотом, шуткой или мудрой сентенцией. Павел Петрович — историк по образованию, и ему нравилось ситуативно подбирать красноречивый пример из минувших событий ко дню сегодняшнему. Одним словам — годный человек, несмотря на скромную прихоть, легкую повадку, каприз, о котором знали, потому что он и не скрывал, а наоборот, прилюдно и повсеместно демонстрировал — все.

Сладостную слабость Петра Петровича составляла обувь. Так он любил покупать обновки и лишь только ради переобувания. По сути карьера, периметр, лекции, услуги и услужливость составляли одну главную центральную заботу. И нельзя сказать, что обувь фетишизировалась им, и он переносил на нее свои либидозные устремления, чаяния и желания. Дело обстояло не в трансфере. Но именно в самом процессе: оголении ступней, приободрении пяток, в рассматривании носков и похрустывании пальцами конечностей.  А главное — в эстетике вещи, оживавшей лишь на достойном человеке.

Переобуваться — наиважнейшая задача не только для гуманитария, но и для каждого человека, относящего себя к интеллигенции, — любил говорить Павел Петрович. Или так: у каждой ситуации — своя обувь. Нужно чутко вслушиваться в сигналы вселенной, всматриваться в контекст, интуитивно, но и осознанно следовать погодным, природным, астрономическим и антропософским спецификам и обстоятельствам времени и места действия.

Как заведующему кафедрой Павлу Петровичу полагался кабинет на этаже. Он плотно запирал дверь на ключи, уходил, предварительно подергав ее за плотную ручку. В кабинете стоял шкаф. А в шкафу разные пары. Здесь можно было увидеть и диковинные мокасины, и элегантные оксфорды, мягкие лоферы и шерстяные тапочки, монки с позолоченными ремешками, утонченные челси и чакки, мужские сабо и шелковые балетки, кроссовки всех мастей, лакированные туфли, галоши, зимние ботинки с отворотами и без, ботфорты, унты и даже рыболовные сапоги. В течение дня Павел Петрович щеголял разноперой обувью, остроумно подбирая ее под ситуацию — ученый ли совет или семинар — вы не увидите нашего Павла в одном и том же. Какого же было его разочарование, когда ввиду государственных решений, к которым Павел Петрович причастен, разумеется, не был, поставки интересных моделей внезапно сократились. Закрылись магазины Гуччи, Эрмес, Прадо и т.п. Сначала наш крепкий профессионал решил не унывать, а проявить недюжую креативность, достойную доцента ведущего вуза лучшей страны, обратившись к импортозаменяющим дизайнером. Идея носить валенки, расшитые бисером, как кокошники, забавляла его и тешила. Надо сказать, что Павел Петрович красовался дома перед зеркалом, меняя пары, — то натягивал повыше, то спускал пониже. Заправлял трико в шитые валенки, проводил время, подбирая платок паше в цветовую гамму к расшивке. Иногда Бойник даже накидывал тулуп или ватник и делал сэлфи, но никуда не выкладывал — это было для себя. Где-то раздобыл щеголеватые залихватские сапоги-казаки с загнутым носом и чувствовал себя в них статно, гордо, на приподнятом каблучке. И все бы ничего, если бы не коллеги, оставшиеся там, откуда ранее он получил вожделенные посылки с обовью актуальных мастей и сезонных форм. Бойников любил, когда его любят. Причем любят все: студенты, коллеги, начальство, Бог и атеисты. Любовь – чувство в высшей степени приятное, но и ответственное, особенно когда оного не хватает. Студентам доцент говорил то, что они хотели услышать: свобода, мои дорогие, что может быть ценнее ее? Свобода совести и ума. И слезы наворачивались на его глаза. И ботинки на нем были такие европеоидные, новёхонькие. Я выступаю за решение большинства, принятое руководителями нашего Вуза, — это и есть принцип любви к демократии. Если такого волеизъявление многих — значит это лучше для системы и для меня, — строго произносил он в ходе административных работ. Павле Петрович, невзирая на все перипетии стихийных бедствий, знал, как остаться рукопожатным. Сохранение добрых дружеских и рабочих отношений — это так важно в эпоху прекариата и атомизации общества. Доцент меж делом ежедневно пописывал посты на Фэйсбуке о том, как первое не противоречит, а дополняет второе, формируя гармонию и симфонию власти. А понять это — и есть заветное принятие — принятие радикального Другого, — писал он под фото исторической обуви знати, холопов и рабов разных веков и эпох. «Где ваши валенки»? «Они на мне», — отвечал он столичному начальству по электронной почте, переобуваясь для чтения лекций в другом месте в другую пару. «А какие новые модели обуви сейчас в моде в Европе?» — спрашивали его студенты и студентки по зуму из престижного вуза центральной страны. Он задирал ногу и под всеобщее улюлюкание показывал обновки. А в соцсетях полемизировал с коллегами, яро осуждал фэйковую индустрию производства отечественных копий зарубежных марок — это аутопоэтический симулякр, пустышка — сокрушался и негодовал он, ловко укутывая ноги в крокодилье сабо. Павлу Петровичу приходилось нелегко. Он оставил целую квартиру, наполненную коллекционными, проходными и ординарными образцами обуви. Раньше он планировал открыть частный музей истории обуви, но теперь? И теперь уже новая, берлинская, подзаполнилась наполовину. Как быть? Ведь годика через три дела успокоятся, вернусь домой, придется оплачивать перевозку, контейнер, ввозить по морю — так дешевле, в какой порт? Наверно, уж и в Одесский придется, — с горечью думал он, вытряхивая из туфли невесть как попавшие туда крупицы песка. Наверное, завалился, когда мы были в Дюбае — с ударением на «ю» произнес он имя южного города.

Ну, вот опять подошли к концу, да задолбалась я переворачивать их, едит в канифоль! Смерть решила перейти на цифровое время. Точнее, сменить систему отсчета со старой песочной на новую — электронную. Часы «вертушки» уже порядком задолбали, как она сама выражалась. Приходилось начинать день в огромном амбаре, зажигать лампады, подсвечивать массы разных часов, вертеть их туда-сюда. Даже с полчищем маленьких помощниц смертушек и проворных помощников смертей она выматывалась вусмерть, заправляя отделом «сжизньюпокончено» и «всеобщесмертоубийства».

Пора модернизировать процесс, идти в ногу со временем, — констатировала костлявая. Встав с первыми лучами солнца, Смерть решила отменить обычный распорядок дел на целый день и наконец подать запрос в небесную канцелярию с прошением об инновации традиций.

В Бытийную канцелярию,
отдел оптимизации мортальных
и экзистенциальных вопросов
 от СС Смерти,
зав. отделом жизнемерия
 и смертиприемника.

Прошение

Дорогое Бытие, обращаюсь к тебе с просьбой. Мы в департаменте смерти и всех сопутствующих ей подразделениях — vanitas, memento mori, коммеморации, кремации, конспирации и др. — столетиями осуществляем важнейшие практики отсчета времени земной жизни при помощи ригидного артефакта старого формата — песочных часов. Наши ресурсы, отведенные на обслуживание ветхого инвентаря, используются неэффективно, отбирая силы, время и мотивацию у всех сотрудников департамента, а главное — у руководства. Поэтому просим заменить миллиарды приборов, о которых уже знать позабыло все человечество, на единый многофункциональный профильный электронный таймер с секундомером. А также предлагаем оцифровать Смерть, создав надлежащий искусственный интеллект, отслеживающий виртуальный песок в бесконечных часах грядущих кончин в чате death-бытия. Заранее спасибо.

С уважением,
Смерть

Письмо получилось достаточно лаконичным. Смерть не была склонна к краснобайству и словоблудию. Она решила воздержаться от расписывания деталей: наверху и так поймут нашу инициативу. Уже к полудню запрос был отправлен, а дел никаких не осталось, поскольку Смерть решила сделать технический перерыв — паузу для замены часов. Она вяло прогуливалась между рядами разнообразны сосудов, рассматривала песчинки, размер и цвет. Все часы и их содержимое слегка отличались друг от друга. Скукота, — рассудила Смерть, зевнув.

К обеду пришло срочное распоряжение — немедленно вернуться к исполнению обязанностей, включить песочные часы и продолжить работу отдела до надлежащих распоряжений. Согласно производственному технологическому плану, замена часов будет осуществлена строго по графику, знаемому только отделом Бытия. Задолбали, — сказала Смерть, и всхлипнули ее помощники в один голос, и пошли вертеть свои песочные вертушки дальше. И песок посыпался вновь.