Выпуск №22
Автор: Елена Грэг
ТËТКА
Серый, с оплывшими очертаниями, овал на стене – тень твоего тела.
Колышущиеся блики ― не занавеска на окне.
Так проступает твой лик.
Я не могу не смотреть, мои глаза режут слезы, когда, оцепененная твоим внезапным присутствием, я вижу, как ты ко-ло-во-рочаешься в углу.
***
Динь-дзинь, дзинь-динь, а может, здесь день улетел с цокотом, звоном. Так веселят брызги шампанского. Бокал в истонченных руках. Проклятия ради точеной фигуры. Ради цвета лица возмущенно открещиваюсь от сигарет. Даже от нелепо нахлынувших впечатлений я могла бы закодироваться.
После рабочего дня, перегруженного бланками-бланками, документами-документами, отчетами-зачетами, а также затянутыми занятиями, чужими книгами, методичками вдогонку учебному процессу, врываюсь в собственную квартиру. Цель одна, заслуженная и святая, – прокатить по вылизанному кафелю чемодан, чтобы через пару-тройку часов взмыть вместе с очертяшенным ливнем и долгожданным лайнером в тартарары.
Почему-то именно таким представляется начало долгожданного мини-отпуска.
Пятница ‒ суббота ‒ воскресенье.
Ливень – он здесь, в промозглых хлопьях, в скользящих сапожках со слишком высоким, непрактичным изгибом, в перчатках, испачканных о каемку такси. Но я хочу лето даже зимой, доступное там, куда мы собираемся полететь.
Мы – это я, запаянная в меховой ворот облегающей курточки, и мой то ли привычный жених, то ли тайный супруг, то ли бывший возлюбленный. В общем, стоящий на ногах достаточно крепко, чтобы оплачивать вышеупомянутый кафель и прочие атрибуты кукольного дома, мою дважды в неделю занятость в частном филиале иностранного и очень нежелательного для репутации университета, а еще иностранный интернат для моей дочери, подающей спортивные надежды.
Верный друг, скажем так.
После ночного перелета нас ожидает мыс, утонувший в безмолвных горах, дымчатом зимнем море, в пустынных пляжах с отсыревшими булыжниками и странной для северного взгляда травой. Я всегда хотела там вырасти. Как сейчас – этой запоздалой, несезонной ностальгии. А верный друг сам напросился, так скажем.
В аэропорт мы прибыли заранее. Чинно-благородно. До вылета есть чем заняться. Очищаю от подтеков туши взгляд, высвобождаю томный румянец. Щелк-щелк – защищена на все заклепки блузка, ажурная, белая. Конечно, с декольте. Затужены боковые нити так идущего к ней аксессуара – широкого лакированного пояса. Глубокий вдох – выйдет талия с воображаемыми квадратиками пресса. Дорисовать картину помогает зеркало в дамской комнате, отполированной до слез.
Вообще-то есть для чего стараться. Верный друг откупоривает винную кислинку, обманчивую пенку, искрящую червоточинку. Игристое вино подразнивало еще в аэробаре, в его буро-зелено-бутылочных недрах, пока мы слонялись в поисках темы для разговора и свободного столика. Все это вполне заслужено после трудового дня и лично моего сверхтрудового свершения – утренней тренировки. Мышцы приятно ощущать даже под корсетом.
Ну ты там… что? Где ты ходишь?
Верный подергивает плечом, упругим, основательным. Пытается втиснуться в проем между диваном и миниатюрным столиком. Бегло стреляют глаза, угольные, черные. Этот изнуренный перелетом вечер, как и этот столик, и этот отпуск явно не в тему. И не по размеру.
Задолбался ждать! Ну где ты постоянно ходишь?
И тут же одарил отходчивым блеском:
Ну, за…
Как он выкручивает тост, можно опустить.
В это время я обычно выстраиваю безотказную артиллерию. Как я счастлива, что после череды региональных совещаний, демонических переговоров, проверок на прочность, компетентность, нервы, давление, удалось выкроить несколько дней.
Что-то давно мы не пили шампанского.
Традиционно воскрешаю воспоминание о двух нетронутых бокалах, простоявших на кухне далекой ночью, когда до них так и не дошло дело.
И такое, оказывается, было.
Реанимирую игривость надутыми губами. Ноготки дробят такт.
Что опять? Иди лучше десерт выбери.
Дальше следует обжигающий ухарский глоток, который, наверное, можно назвать богатырским.
Выбор сластей я разрешаю себе только вместе с вином. Возвращаюсь к витрине, где еще раньше приметила ягодки на бисквитных шляпках, хрупкие стружки шоколада, причудливый декор салфеток. Интересно, что в них?
Искристые пузырьки раздражают опустошенный живот, не говоря уже о голове, впустившей винное лезвие вместе с вопросом.
Лике давно звонила?
На прошлой неделе. Наберу, когда прилетим.
Так обычно отвечает она, уплывающая голова, пока глаза ищут сладкую приманку. Почему-то их отвлекают и дергают.
Лика – это единственная дочь, занятая плавательными свершениями. И я, конечно, позвоню ей, когда мы приземлимся в бессонном южном аэропорту. И конечно, не стоило брать ее с собой и вообще отвлекать накануне важного для будущей карьеры чемпионата.
Пока, мамаситочка!.. Все норм.
Ответ на санкционированный раз в неделю звонок.
Привычный, дежурный, вежливый.
Как окислился помадный привкус, выкрутило позвоночник кресло, вытрясли душу приземление и взлет, можно, наверное, опустить.
Хуже только режущий свет в зале, где мы ожидали, голова к голове, в обнимку на твердолобых скамьях, пока нас заберет из аэропорта то ли сослуживец, то ли бывший сотрудник, то ли южный друг верного друга.
И он таки явился:
Извиняюсь, сдохла мобила. Давайте быстренько в машину, дома все компенсируем!
А разве мы не сразу в отель едем?
Собираю последние силы для пристойной улыбки в честь нового знакомого. Приторный адеколон, суетливые подмигивания из-под кепки хаки, объятия спортивной куртки, тоже хаки. Что тут скажешь.
Верный улыбчив искренне, смягченно, осовело. Сейчас он готов безропотно гостить и катить огроменный чемодан, и угловатый локоть, и собственный автопилот к обнаглевшей у бордюра драндулетине. Да на такой только туристов возить на под ошансоненную лезгинку, южную заблатненность братанов, отданных зубов и джанов.
Это, наверно, ведет меня от вина и усталости.
Нормальный, не достроенный, правда, коттедж. Нормальная жена, собирающая утреннее застолье. Нормальные дети ‒ выползли в лакомом любопытстве совята…
Значит, можно оставить на вискарный откуп Верного, а самой отправиться в поисках отдыха на второй этаж. Настраивают на сон и мягкость предрассветного ветра, и стройность затуманенных гор, и детские воспоминания, пока сдержанные, скрытые, как джин в сказочной бутылке. И уже в постельной свежести, засыпая, благодарно впитываю подаренную телу нежность.
Горы и море. Обещанный звонок. Золотая рыбка.
Да ты чего? Того?!
Лежу не шелохнувшись и скорее ощущаю, чем думаю, что не стоит открывать глаза и вообще просыпаться. Тошнотворно подкатывает, свинцово крепчает где-то внизу, на самом дне, на иступленной границе чуть теплого, хлопающего курящими дверьми дома. Полуразвалена веранда в плешивых коврах. Сальные лавки. Сломанные игрушки. Дети-собаки несутся кубарем.
Скользящей ланью прошмыгиваю в ванную. Ворох изоленты. Треснувшая плесень. Строительные коробки. Все, что угодно, лишь бы привести в порядок искусственно загорелые ключицы и ввалившийся живот, чтобы не погрязнуть в чужой домашней кутерьме и мало интересном знакомстве.
Шарах – не вписалось в крылечный проем чье-то тело. Или только дробовика не хватало в назидание хмельному спору.
Привет! Твой сказал, ты любишь кофе. Пойдем покурим?
И пока я спешно объясняю, ради каких косметических секретов отказалась от курения, вниз увлекают бойкие локотки. Ладно сбитая. Перетянутые ниточками руки. Пара чашек.
Как-то невесело, мрачно простужается на открытой веранде то ли ранний закат, то ли сонливый зимний день. Вслед за сигаретным облаком уносится моя единственная отрада ‒ блекло-зеленая трава.
Теперь ленивая, будничная.
Дышать чужим дымом. Закидываться растворимой горечью. Смотреть на зачумленных детей. Для этого стоило мчаться сломя голову и в летном каматозе падать.
Когда за вторым собираешься?
Идиотский вопрос боевой подруги южного друга.
Молча стреляю глазами, смыкаю узловатые запястья, издевательские для этой торбы.
Пусть несется пришпоренной лошадкой тушить пьяных мужиков и окурки. Собирать собачьи кости и вытирать сопливые носы.
Меж тем не заставил себя ждать, не запылился.
Вверившись устойчивым перилам, верный друг плюхнулся на лавку. Расслабленно, мляво, дурашливо. Обнял мои колени. Кажется, вот-вот – и рухнет оземь:
Я ж тебя … Не знаю, как.
И тут же вспомнил об отеле. Навострил угольные стрелы, буравящие, злые.
Эх, заселение просрали, псу под хвост первый день!
Зато с интересными людьми познакомились. Ну, иду уже, иду.
Откровенное лицемерие обычное в последнее время.
Остается принять взваленную руку, поддержать под плечо, не слишком надежное, размякшее, только сейчас давшее сбой.
Привычно извлекаю из бокового кармана телефон, прячу бумажник. Любезно соглашаюсь на бокал шампанского, чтобы как-то утешить после затянувшейся ночи и улетевшей в незапланированных гостях брони.
А дальше пир на весь мир в честь дорогих гостей и пятницы. Неохотно жмусь к обогревателю летней кухни, подальше от майонезного изобилия, стойко выдержавшего и утреннее застолье, и этот приукрашенный встречей день. Готового и к вечерней обороне, и к ночной.
Впрочем, до ночной, надеюсь, не дойдет.
Разрешаю себе пару бокальчиков, и, раз уж такое дело, горстку маслин, четыре, поровну на бокал, квадратика заплесневелого сыра ― магазинной диковинки, друг постарался…
А вокруг похахатывает, носится то ли жена, то ли кто она ему… Наверное, жена, раз лопочет про недостающие заказы, поиски работы, долгожданный шанс. Наконец-то прояснилась функциональная незаменимость Верного. С третьего тоста она проясняется в любой компании.
Гляди-ка, так и норовит торба – и сальца, и маслица, и штрафную-стременную. И предположительный муж не отстает. На перекурные проветривания вытаскивает, заливается соловьем, подмигивает.
Бокальчик-другой, где родилась, где выросла.
Решаю, что пора продышаться от снующих детей.
А ну марш наверх, не мешайте тете!
Настиг окрик, кажется, сотый за сегодня.
И тут же сменился запоздалым бабьим сетованием на тройки-четверки, семейные походы и дороговизну аквапарков.
Как же все это мешает собраться с мыслями, подготовиться к завтрашнему заселению в утонувший в приморской лазури отель. Закрываю глаза. Кромка гор врезалась в причудливую вату. Под облаками уснул на зиму пляж. Я никогда не видела зимнее море в детстве.
В это время вылетает третья пробка. И я уже верю, что это и есть тот самый, долгожданный, тихий вечер на уютной веранде. Скоро ее подножие покинет талая трава, забудется навсегда в преддверие виноградной лозы, которая увьет изящные перила, детского смеха, что рассыплется пригоршнями в кухни, неторопливого вина, вот сейчас искрящегося в усталых ладонях.
Вино-вино…
Это оно любезно разрешило сыринку, маслинку. Как потом запекшуюся бутербродную шкварочку. А еще потом ‒ припрятанную детской рукой шоколадку. Развязало язык, подсказало залихватскую беседу, успокоило голодную голову. Сжалилось.
Зачем только оно залило опрокинутую скатерть и отменило белый танец?
И все, что запомнила ночью голова, ‒ это несущие наверх верные руки.
Второе утро.
Бабахает по венам телефонное тарахтение, сигаретный дым подступает комом. Он все сделал, мой Верный, и бронь спас, и сохранил выбранный в буклете вид из номера, пока я комкала распухшими пальцами активированный уголь и аспирин.
А вскоре мы покинули коттеджные руины, беспросветные и бесперспективные, безработные от простуды и несезонья.
Ах, какие милые детки.
Ах, как мы рады-счастливы.
Ах, голова не бо-бо.
Приезжайте к нам еще, уж лучше вы к нам, а еще лучше пропадите пропадом вместе с гостевыми повинностями, послевинной болью и потерянным днем.
Предательски мрачно и как-то пронзительно сыро встретил прибрежный отель. Не спасли ни резные, будто из лукоморного дерева, ворота, ни точеные дорожки, ни скамейки с пледами для гостей. Разве что соломенная крыша удивительного, с пальмами, лобби-бара и струйный ресторанный дымок.
Впрочем, не пойду туда вслед за Верным. Вход заказан, пока…
Среди многочисленных, свято чтимых секретов, есть один, нерушимый. После внеплановых вечеринок и спонтанных гостей безотказно срабатывает только зарядка. Вопреки височным всхлипываниям, отекшим ногам и подкатывающим приступам отнюдь не ностальгии.
Да простится мне, но ведь у каждого свои ритуалы, свои традиции и странности. Например, чистый пол, безукоризненно вымытый в образцово-показательной квартире.
Куда древнее в моей биографии привычка физкультурных очищений. Не будь их, о сухопарых руках и ногах, как и о приплюснутым прессе можно забыть.
А посему до самозабвения взмывают в номере аэробные выпады, шаткие прыжки. Когда совсем бо-бо ― лежачие потягивания. Туда-сюда, сюда-туда. Пока не задрыгает в такт пестрая люстра.
Прокачавшись-выдохнув-усохнув, направляюсь к термальному бассейну. Подобралась и публика – горделивые одиночки и ленивые парочки, дрейфующие и спортивные, обеспеченные и не очень. Вот здесь и пришвартовался Верный – между барной стойкой и плетеным шезлонгом, в горячительном халате, совершенно нелепом на мощных плечах.
Ну где ты ходишь? Иди знакомься.
Машет бокалом, не замечая ни игривую бретельку, ни каменья.
Подцепил где-то обаятельную парочку – из молодых, обеспеченно-спортивных. Безукоризненно прямой пробор, влитой бренд под приспущенной водолазкой. Лицо без перманента, идеальный рельеф и кубики. Верный уже уговорил на коньяк ее бородатого партнера. Не может быть семьи у таких, явно бездетных.
Дальше неизменная и вполне ожидаемая мука, с ударением на любом слоге, о бесчисленных курортах, посещенных городах и аутентичных странах, о ландшафтном дизайне, трендовых авто и книжных тенденциях.
Вот тут-то детка и просчиталась. Нашла с кем интеллектом меряться. Большее впечатление на моих собеседников производят обычно три вещи: достаточно взрослая дочь, полный спортивный пансион и осведомленность в новинках моды и культуры.
Интересно, что именно зацепит сегодня ясные глаза и тонкие запястья?
Им не расскажешь о плене памяти, о горных перевалах, о неспешном, нашептывающем тайны море. О ракушечных секретиках, зарытых в сказочных песках.
Пробка из третьей бутылки.
А дальше закручивают все быстрее и быстрее брызги, визги, поднесенные брудершафты, виртуозные пируэты у бассейна, на дорожках, скамейках. Везде, где настигали удивленные взгляды новых знакомых.
Эх, раз, еще раз, покажи класс.
Армейский посвист.
Царапая каблуками бордюры, оглядываюсь в поисках доказательств. Не заставили себя ждать матерые мужики и бабы, дебелые и тощие, склочные и добренькие, с неизменным пивком-веником, пивцом-винцом, коньяком из канистр-пятишек и перегаром виски.
А значит, все хорошо, все норм. Не последний день живем, гуляем.
Вот здесь я полностью согласна с Верным, который уснул прямо на полу в обнимку с подушкой. Но если бы мог, непременно заказал бы фейерверк, цыган и медведя.
Чем запомнился третий день?
Он начался дождем, нещадно моросящим, сырым, чахоточным. Вполне заслуженным, наверное. Как и это окно, запотевшее от спиртовых излишеств, заволоченное туманом и проклятой головной трещиной, зияющей на месте моря и гор. Ничего не видно из нашего иллюминатора. Кроме противных дождевых подтеков, ударяющих бабахов в виски, тока по венам, без смысла и милосердия.
Сквозь кривь пунцового румянца, сосудистой сетки, прокислой косметики вглядываюсь в горизонт номера. Не рассмотрела его вчера. Не судьба и сейчас. Голова – это квадратный монолит.
Здесь нет разбросанных окурков, панорамы початых бутылок и прочей нечисти.
Здесь как-то подозрительно чинно, чисто.
Белоснежные ковры, накрахмаленные подушки. От хрустальных вывертов люстры рябит в глазах. Плывет и колышется, подмигивает стильное, холодное зеркало.
Благородно все и со вкусом.
Если бы не бездыханное тело с беспомощно сжатой пятерней и раскиданными в стороны клешнями.
В надежде вычеркнуть его скрываюсь в ванной подкраситься-подмыться.
Контрастный душ, автозагар, уголь.
И уже таинственно, неторопливо выплываю к бассейну вкусить последний раз завистливые взгляды и термальные пары.
Привет, как дела?
Ничего не ответили и даже не заметили ненакрашенные глаза и хрупкие запястия. Бородатый друг пожал плечами, прошел мимо.
Теперь только бежать без оглядки, драпать.
Заранее ― в поджидающий лишь вечером аэропорт.
Побросав ворохом вещи, сувенирные тарелки и впечатления.
Поехали, я прошу тебя!
Я не могу больше.
Поехали, верный мой, милый!..
И уже в многочасовом рейсовом ожидании, посреди винно-закусочного изобилия, ставшего чужим, ненужным, как тусклый понедельник, так ничего и не попробовав, не вздохнув, не шелохнувшись, выслушиваю приговор.
Мамаситочка, все норм, пока.
Привычно, дежурно, вежливо.
Словно слезы, бьется в стекло беззащитный дождь, редкий, бесхитростный, зимний.
Соленый привкус на губах, горьковато-арахисовый, какой-то детский.
Проступают черты грандиозного аэропорта, безлюдного зала, опустевшей скамьи, где чуть раньше улучил мамину зевоту незнакомый разбойник, тайком вырвался, грохнулся на скользком полу. Задорно вскочил, почуяв мороженое.
Стискиваю верную руку:
А может нам…
Ты правда думаешь, что это что-то изменит?
Я увидела ее в предрассветных колышущихся занавесках, внезапно, случайно, когда уже отпустили мучительные дни, робко готовились к весне и ждали возвращения Лики.
Увидела и не закричала. В трезвом безмолвии стиснула рот, не стала будить.
Все хорошо, ну чего ты?
Чего ты плачешь?
Все же теперь…
***
Здесь нет посторонних глаз – только ты и я.
Ты приходишь только в халате. Обвисший вялыми складками, он ухитряется скрадывать твой располневший живот. Я знаю, как раздражающе врезается в мякоть талии просаленный потом пояс. Хуже только, когда не по размеру миниатюрный бюстгалтер приплющивает квашню груди. Или когда разъедаются трением ляжки.
Твой обычный наряд навязчиво-болотного цвета. Старый, застиранный халат в нелепые цветочки. Промасленный пятнами, со сгустками копоти.
Я постеснялась бы в таком делать стыдные дела: мазать краской волосы, мыть полы в коммуналке. А ты ничего: ластообразно проплываешь, покачивая бедрами.
Даме – бокальчик-другой.
Шампусик-бусик, шашлык-башлы.
Ау-у-у! Кому белый танец?
Но куколок-лапочек здесь нет.
Здесь только засаленная, вылинявшая тетка в грязном халате. С разбухшим телом, речью-отрыжкой, однообразными мыслями.
Чего ты хочешь, я подозреваю. Об этом погавкивает твоя внешность. Полусодранные бигуди, забытые в спешке перед очередным застольем. Размалеванное лицо. Дрогнувшие стрелки подведенных глаз, комки туши, броский от кровавой помады рот, обломанные ногти с облупившимся лаком.
Что ты знаешь, о том боюсь думать. Знаешь, что напоминаешь угар невыбритым расслабленным мужчинам. Вымаканные хлебными корками тарелки, засохшие шкурки колбасы, прогорклый отлив недопитых рюмок.
Пятница – суббота – воскресенье.
Понеслась.
Знаешь, как трещит от хмельного свинца полый череп. Утром, в тусклый понедельник. Как судорожно пульсирует кровь в беспомощных висках. Просит выхода после вчерашнего чада.
Но уже через пару дней щекочущее нервы предвкушение. Скоро заискрятся-забегают бубенчики стаканов. И уже тянется нетерпеливая рука цеплять бигуди, мыть пол и сметать крошки с залитой пятнами скатерти.
Пятница – суббота – воскресенье.
Чего ты не любишь, меня бьет током от страха. Не любишь думать, не знаешь цитат, не читаешь книг. Не строишь планов – живешь одним днем, по наитию-соитию. Не стесняешься отмахиваться от надоевшего мужа. Скорее соскочит, паразит. Нальет бокальчик-другой.
Не любишь требовательных детей с блестящими глазами. Снуют около стола. Младший потянул молочной ручкой скатерть, «обновил» жирным соусом платье. Разозлил сестру, лукаво улыбается, воркует, смеется.
Пятница – суббота – воскресенье.
Пятница – суббота – воскресенье.
Если можно увернуться от ледяного ветра, порезов лезвия на руке…
Если можно вернуться из долины меркнущих звезд…
После опухшего от рвоты, разодранного горла опухшая от вина подушка лица, разодранные мысли, выпущенные нервы, бьющаяся в висках кровь…
И неумолимое, гнетущее, режущее судорогой раскаяние.
Еще ведь не поздно, правда?..
Я умру, если хотя бы на мгновенье перестану в это верить.
СКАЗКА БИТОГО СТЕКЛА
Даже когда меня изобьют, чтобы удобнее было трахнуть, я не перестану рассказывать сказку.
Однажды ты откроешь тетрадь на предпоследней странице и услышишь шаги в непроснувшейся комнате. Девочка с цветком, нацарапанным на груди, выпорхнет чернильным пятном, оставив удивленную загогулину. В детстве ты рисовал ее на полях. А я так видела в зеркале одного из своих баров.
Раскаленные блики по глазам. Сумасшедшие иглы. Сердце больше не уворачивается на поворотах, раздолбанных алкоголем. Кромсая очередную таблетку, я уронила кольцо в унитаз – скользкий рот с продырявленным горлом. Секунду подумав, опустилась на колени. Пальцы проникли в холодную глубь, ощутили потоки слюны и почему-то не нащупали миндалины. Только долбаный девственник может думать, что тошноту вызывают натиском на корень языка.
Когда вернулась, за столиком началось оживление. Подвявшая было зелень сопротивлялась, тарелка елозила по скатерти. А лучше бы ее совсем не было с рубиновыми пятнами по краям. Я не люблю скотства и стараюсь сразу же убирать посуду. Даже если не официантка.
И она-таки явилась, впустила визг улицы. В волосах пепел. Пока я соображала, что бить по клавиатуре лучше замерзшими пальцами, она стаскивала плащ. Струйки дождя напомнили о привокзальном туалете. Я отвернулась.
Лениво зевнула. Кинула на стол оплаченный счет. Бумага, скрученная серым жгутом. Она заворачивала что-то в передник, вытирала пальцы. Сальные железы салфетки. Жестяной привкус во рту. Я ничего больше не буду заказывать. Просто посидим. Недоеденный салат, остывший кофе, сигарета. Чтобы еще тяжелее, туманней. Вдыхаешь первый утренний дым, до тошноты, до клекота в горле. Еще и еще. Чтобы голова окончательно улетела. Если махать ею вверх-вниз, сглатывая струйки, смягчая языком, чтобы не укусить, можно обогнать рассвет.
Взрослые делают это, ты не знала?
Покури со мной и расскажи, как стала официанткой. Как когда-то писала стихи и рисовала в чужом блокноте. Оставила вензель – розу с протянутыми навстречу шипами, со слезами неба на лепестках. Со временем чернила растеклись, распластались линии. На листе еле видны хрупкие руки, совсем не мужские, нарисованные, чтобы обнимать плечи, вздернутые от худобы, ласкать нездешние глаза, мохнатые от ресниц, искать цветок – грудной осколок.
Когда в горло забьют последний кол, я не закричу.
Давай, что ли, на балкон, чтобы не дымить. Неторопливо выходим. Работы у нее больше нет. Рассвет смешал все краски, утопил их в платье – атласе вороньего крыла. Волосы непослушными плетями по щекам. Как-то синхронно выдыхаем. Дымовая дорожка течет сквозь перила. Струится в темноте. Нащупывает рассвет. Когда ты однажды уйдешь, я буду провожать каждый твой шаг со своего балкона.
А потом услышу, перед тем как проснусь:
― Теперь ты можешь представить смерть изнасилованной.
***
Если сам ГБ не знает, как я ненавижу детские болезни, сатана знает точно. Они всегда приходят по ночам. Ты можешь преспокойно допивать кофе, раскрыть ноутбук, пятый за день, чтобы почитать комент, черкануть новости и… Предрассветная палата. Пять коек в подслеповатом окне. Сонное такси скорой помощи расплескало вдохновение невымытой чашки.
Сейчас в палате нас двое. Четверо с детьми. К утру набегут. Такое чувство, что всех перевели в реанимацию. Койку напротив занимает женщина неопределенного возраста с взъерошенной гривой, полусобранной жгутом. Обвисшая грудь с растекшейся розой. Лепестки давно потеряли берега и беспомощно повисли. Кажется, такая должна жить в каждой палате, где умер ребенок. Судя по рыхлости рук, их могло быть несколько. А сейчас только сверток, приткнутый между прутьями и подушкой. Подозрительно не кричит. И вообще все эти дни не плачет. А мог бы разрываться по поводу и без. Головой о кафель. Задушенным криком. Пистолетиком для пальцев на анализы.
К концу недели я уже знала все ее сказки. Работала нянечкой в детском отделении. А еще раньше горничной в приморском отеле. А хотела бы другого. Кафе-шантан. Танцы. Спутанные пуанты. Мраморный атлас обволакивает пальцы, стискивает лодыжки. Стопа тянется вверх упрямым циркулем. Каждый вечер она подходила к окну. В коммунальной квартире на пятом этаже зеркал не было. Только потный обмылок в санузле. Санузел не считается. Аромат для козлиных свиданий. Жестяное горло унитаза убегало далеко во мглу. Однажды кольцо вырвалось и предательски закатилось.
Каждый вечер ее усаживали на стул, придвигали ближе к дивану, чтобы не скрипела ножка. Ножка сломалась. Так она оказалась на берегу. Кафе-шантан. Танцы. Она обхватывала шею каждого встречного, чтобы повеситься на галстуке. А могла бы порезать вены прямо на сцене. В довершении всего ее поймали. Отхлестали по лицу после очередного выступления. Хватит жрать. Кровь. Еще кровь. И еще. Капризная капля на губах. Когда машина остановилась в ущелье, помощник водителя зажал ее ногу между задней дверцей и передним сидением. Натискивал каждый раз, пока она не согласилась вылезти. Не было даже мысли разбить стекло. Больше всего она боялась бутылки. То, куда они совали, было занято тампоном. Через пару дней запах стоял такой, что приходилось прятаться в дальней комнате, чтобы укоротить шлейф. Черное платье превратилось в сорочку. Шприцевалась ночью, пока все спали. В доме так и не узнали о ее тайной больнице.
Даже сквозь сон я услышу, как она в очередной раз выпишется. Вместе с воображаемым ребенком пойдет по улице, напевая свое пу-бу в такт светофорам. Хмурый ветер подымет остатки черного кружева, выцветшей тряпки. Седые плети по щекам. Руки, съеденные больничной хлоркой с трещинами на запястьях. Провода вен оттянуты тяжелыми ведрами.
Если ты спросишь меня, что случается с морскими девочками, я отвечу: они взрослеют.
***
Так о чем ты мечтаешь?
Она смотрела в глаза, изо всех сил стараясь представить возможный ответ. Вообще-то она не любила вот так, спонтанно, по кустам парка над площадью, по взвинченным лесам с сигаретой в непогашенной руке, прикрытой второй, еще не умелой. Или вот сейчас, в сырости балкона, прямо возле мусоропровода, о простудном лоске которого можно было догадаться по тени на стене. А она просто смотрела. Во все глаза. В шальные другие, соленые, в предрассветный рай подоконника, с которого ничего не могло упасть.
О чем?
Скажи ей, наконец. Не отвяжется. Упрямо, дотошно, до тошноты под ложечкой, тупой иголкой, узлом незримой смирительной от угла до угла ключиц. Страх обнимает тихо.
О чем?
Молчит. Лукаво, ласково. Кончик кеда теребит штукатурку. Глухой звук, тоннельный, где-то внизу. Ни черта не видно. Тонкий чернильный силуэт. Плащ озорным крылом. Руки в карманах. Спрячь улыбку. И надежду ее спрячь.
О
Не выдерживает. Лапка ныряет в сумочку. Щелчок зажигалки. Дым змеится, провожает последний вздох ночи.
Понимаешь, я ее люблю. Вижу во сне каждый день. Я давно не сплю. Ловлю дыхание за занавеской. Как за кулисами сцены. В темноте мы разговариваем.
А как же
Ты не при чем. Есть далекая она. Таинственная желанная.
Когда ты говоришь как взрослый, я тебя ненавижу.
Она приходит только ко мне. Больше ее никто не видит. Но я жду и знаю, что когда-нибудь
Когда-нибудь мы переедем в собственную квартиру. Я не попаду в дурку, а поступлю в хореографическое. А потом уеду на побережье. Это мечта, понимаешь? А о чем мечтаешь ты?
Он улыбается. Возвращает на место черную прядь. Насколько может нежно, за ухо, чтобы уберечь от ветра. Воронье облако качнулось, смахнуло звезду. Теперь она стоит лицом к бездне.
Тени тронулись хрустальным напевом. Свесив ноги с подоконника, он рассказывает очередную смертельную сказку. Она умиляется, делает большие глаза или просто хмурится. Ночь заслоняет последние рубежи. Впереди один-единственный день, который они решили провести на крыше никогда не взрослея.
Когда он дошел до описания платья и утонченных лепестков, она не выдержала и передумала.
ТВОЙ СЮЖЕТ
Вообще-то мне никогда не давались сюжеты. Не выходит. Не моё. Совершенно не получается. И даже сейчас проще отпустить себя, вскочить на волну, взбалмошную, случайную, чем стиснуть мысли и удержаться.
Взвешивать каждое слово, поддерживать ритм, понимая, где ускориться, где пустить по рукам, а где подарить дрожащим моим, – умение писателя. Я никогда не говорила тебе о мастерстве, но всё время об этом думаю. О своей роли.
Для меня взвешивать, конечно, про весы, в лучшем случае кухонные. Но даже если у нас когда-нибудь будет кухня, весов там точно не будет. Я всё делаю на глаз и терпения у меня нет. Нет чулок, не порванных после встречи поезда, несбитых ботинок, слишком грубых для ног, заласканных дыханием, вплоть до полоски внизу живота от детского купальника вместо кокона худи.
У меня никогда не хватит слов. Разбиваются вдребезги. Подними меня на руки, совсем без одежды, так просто. И качай, качай, качай. А потом можешь бросить на пол, чтобы я не смогла уснуть. А если б и смогла, то в перерывах между мистической мутью, чтобы снова понять, что проснуться в руках любимого писателя ещё не значит стать карандашом бога.
Мне хотелось бы рассказать свою историю проще. Чище, бережнее. Без неожиданных взрывов и слов. А выходит тушь по щекам, безнадёжный спор с ветром, от которого не увернуться. То, как я пишу, можно сравнить с волнением перед первым наркозом, дробью по лёгким, готовым замереть по указке неумолимого дирижёра. Маска надвигается на глаза, теряются звуки. Остаётся стать пеплом твоего подоконника.
Вот и во сне. Тебе не обязательно просыпаться, чтобы почувствовать любопытство, одолевшее мои пальцы. Задолго до рассвета я поймаю осколок, пущенный со стороны луны. Ночью я слушала твоё дыхание, боялась спугнуть. Дивилась на простынь, описанную тобой в новом тексте. Смеялась собственной мании проклинать сюжеты.
Пишу это и совсем не успеваю за курсором, дрожащим между словами и пустотой, о которой так много знаю. Невесомые, ватные, руки ложатся на клавиатуру. Замирают. Не то, что твои. Привычно, уверенно – и так предательски нежно. Я могла бы ревновать, если бы тонкие пальцы не отбивали такт по моей коже, напряжённой, замершей, готовой ждать, благодарно принимая. Глаза – лучистый сканер, выделяющий меня из толпы, чтобы спрятать под покрывало, когда не понятно, откуда блики на моей груди ― от рук или уплывающих занавесок. Но так, как ты, я никогда не напишу.
Курила возле вагона и злилась. Пусть эта будет последняя – каприз каждой пачки. Скрюченные свидетели только покачали головами у места, предназначенного для курения. Глубоко дышала. И злилась, злилась, злилась. На тебя за севший телефон и просевший голос, когда не хочется уточнять, встретишь или нет. На тебя за потерянную работу, которую не компенсируют твои рукописи. На тебя за новые тексты. На себя.
Девушка, а вы книгу пишете?
Перегарный попутчик. Скроюсь в тамбуре и обрадуюсь, что скоро выходить. Обману. Вагон всё дальше уносит от неуютной, но тёплой квартиры. Обману. Забытый шарф. Кофе из автомата. Не кури натощак. Почитай что-нибудь иностранное переводное. И придумай наконец сюжет, пока я дописываю повесть.
Мои игрушечные мизинцы спрятаны под грубую кожу. В ней можно бесконечно идти по гравийке с раздолбанным кирпичом, даже не напоминающим жёлтый. И злиться, злиться, злиться. Скрывать за прядями оскал. Потекшая тушь, помада. Такая же пошлая, как на нарисованных губах героя советского мультика на остановке. Разбитая лавочка. Переполненная мусорница. Павильон ― слишком громкое название для одной-единственной времянки. Чужие окурки улеглись рядком. И только пшеница под ножницами безобразного парикмахера выкошена унылее и глупее.
Ты завариваешь чай, спрашиваешь о мёде, а я думаю о дожде. Ты пишешь, пишешь, пишешь, а я смахиваю поволоку совсем не линз и не ветра. Начинаю истерить, но уже знаю, что не увернусь от твоих рук. Тростинка спины. Оживает только под умелыми пальцами. А потом я буду стеречь твое дыхание, ловить каждый такт. Забуду про одеяло, впитав нектар луны. Ты не сможешь выбрать между размеренным сном и скольжением ног по хлопковому паркету. Разбудишься сам и разбудишь меня. Вместо клавиатуры пальцы встретят моё тело. Каждую линию. Каждую каплю. Каждый тающий шаг. С последним шёпотом ночи ты услышишь самое странное, после чего решишь, что я окончательно сошла с ума. А потом просто выйдешь из комнаты.
Время – это презерватив, который растягивается во все стороны, совершенно нам не нужный.
Сказать, что я её ненавидела, ― это ничего не сказать. За все годы, что мы вместе, я, конечно, не претендую, но когда увидела тебя за столом жюри поэтического конкурса, что-то больно сжалось. Так, что мимо поплыли замки и города с моих полудетских страниц. Тогда я много писала. Здесь бы смайлик, если бы эти записи имели читателя.
Помню, как искала подходящее слово, в котором отразились бы и приморский бриз, и шёпот волн, и решение никогда не стареть. Так луна уговаривает море. Мне было всё равно, сколько между нами лет. И в принципе не интересно, чему меня научат. Твои глаза обещали намного больше. Я стояла на сцене, сбивчиво дышала в микрофон и каскад желаний проносился вокруг, петляя неуверенными волнами, которые уносили всё дальше от действительности. Как-то странно стало от мысли, что я никому ничего не должна. Ни капельки. Ни родителям – грезившей о поступлении за границу уже заграничной маме и отцу, бравшемуся здесь за любую работу, хоть немного творческую: бардовские буклеты, поэтические вечера. Ни педагогам по хореографии, риторике, вокалу – в основном его студенческим знакомым с переносами занятий и ежедневниками на честном слове. Ни тебе, если речь о комнате, наспех оборудованной для прослушивания.
Тебе было скучно. Рядом гнездилась бестия. Вызывающие чулки под полупрозрачным платьем, графитовые спутанные пряди – ваши легенды знали все. На фоне импотентов из социальных сетей эпатировать намного проще, а реального окружения у нас не было. Не с чем сравнить. Не было творческой среды, о которой мне рассказывали в лицее ещё не уволенные педагоги, а ещё книжки. Серебряный век. Старые переплёты. Изнеженные тела пьяным кружевом у дверей трактиров. Ночь рисовала углём причудливые наряды на шторах. Заштрихованные глаза подвалов. Собаки, не дождавшиеся бродячих хозяев.
Что-то такое я пробовала писать. Ты посмотрел безучастно, словно отматывал ленту времени. Проклятый список претендентов. Бестия что-то строчила, откидывалась на списку стула, звенела браслетами – в общем, ассистировала, как могла. Курила прямо за столом, привлекала внимание, ловила твои глаза каждый твой кофе. Договаривалась насчёт авто, которое должно было отвезти на вокзал. Вы жили в доме на границе, который стал местом творческих встреч, распиаренным в каждом интервью. Ей явно хотелось больше.
Видимо, поэтому ты не выдержал. Молча отодвинул стул, расправил пальто и, не обращая внимание на её судорогу, направился к выходу.
Ты ведь со мной?
Я не сразу сообразила, кому это сказано.
Гуляли до рассвета. Луна окрасила набережную, приглашая встать на парапет. Прыгнешь? Я не знала, чего больше в своих глазах – лезвия водной глади или спасительной пелены, готовой увлечь меня подальше от города. Рука в волосах, обесцвеченных ночью. Пальцы находят лицо – чистый лист, дрожащий от ветра и ожидания кисти. Тогда ты меня так и не поцеловал.
Позвонил через пару дней, чтобы узнать, сколько времени мне нужно на сборы. «Десять минут», ― выпалила я, не подумав. И тут же раскаялась, услышав мягкое: «Жди».
Пришлось бросать прямо в рюкзак фотографии и тетради, которые мне непременно хотелось взять, переписанные от руки сценарии, эскизы заветных ролей. «Проследи, чтобы не потеряла документы», ― сказал отец, вручая тебе самодельную папку. В этом было что-то карабасовское.
Останься я в сочинительстве, непременно бы описала все наши путешествия. Зиму, проведённую на хуторе, стоившую мне цистита и неудачной беременности, и выигранный грант – лотерейный билет в приморское будущее, истерические рассветы и кофе в три ручья. Её порезанные вены. Твой отказ поехать в больницу или хотя бы позвонить. Вереница гостей, слетевшихся на прощанье, чтобы разнести слух об опальной эмиграции. Письмо, найденное в ящике, о попытке бросить курить и создать сюжет. Мои выцветшие глаза и первые морщины, слишком ранние для двадцати пяти.
Перед отъездом ты отвёл меня в загс и велел расписаться, потому что так спокойней. Тебе. Отцу. Маме, поднявшей на ноги всех бывших учеников балетной школы, чтобы ускорить наш переезд. Я уже тогда понимала, кого нет в этом списке.
Пересматривая сюжет нашей жизни, могу сказать, что всё сложилось неплохо. Лучше, чем могло бы. Мы поселились в чердачном помещении над театром – типичном хиппи-доме с общей кухней, сломанным водопроводом, коврами вместо столов. Через год получили бумаги, которыми можно было оклеить несколько кабинетов. Ты наконец нашёл место в бюро переводов, и мы съехали от мамы, освободив место для ученика.
Постепенно жизнь налаживалась, вышло несколько книжек. Ты по-прежнему был среди чудаков, слетавшихся на очередной перформанс. Произносил речи, накинув на плечи купленный здесь же флаг. Однажды попросил меня вспомнить секреты бутафории, сделать его на вид старее, соткав легенду потрёпанными краями. Мне даже не пришло в голову отвернуться.
Когда ты организовывал очередную встречу литераторов в изгнании – что-то вроде клуба – я поняла, что больше не могу. Накануне прочла письмо. Среди электронной переписки, где мне разрешено было отвечать только на помеченные специальным знаком – вензелем твоего имени – случайно наткнулась на сканер записки. В качестве ответа пакет документов, заархивированных надписью ― «дочери». Так я поняла, что вас никогда не было двое.
Настрочив ещё один ответ, я поняла, что никогда его не отправлю. Просто не могу сделать ничего подобного. Подхожу к зеркалу. Оттуда смотрит маленькая женщина, совсем седая. Мои волосы никогда не знали краски, я так и не обзавелась косметикой. Ты ведь обещал любить меня такой, какая есть, правда? Даже если я не придумаю рассказ, который так и не написала.
Мой самый страшный текст.
Я даже не помню, когда пришло осознание: кто-то уйдёт первым. Надолго мы не останемся. Не синхронно. Не мы. От одной мысли слова рассыпались.
Проснувшись, я подхожу к зеркалу. Кто они – те двое в сумеречной комнате? По стенам дивные портреты ― разрисованные яркими красками пальцы ног, сплетённые руки, перепачканные страстью. Кожа гладкая молодая, впитавшая летний янтарь. Хочется ласкать и до одури целоваться, скидывать рамки. Зеркала больше не отражают тусклый коридор, который уносит каждый шаг, пройденный вместе, становятся глянцевыми глазами, свободными от поиска жертв. Кто они? Знать бы только, глядя на тех, кто остался по ту сторону двери.
Там совсем другой мир, незнакомый, но явно желанный. Мы мечтали, помнишь? Разговаривали заманчиво бесконечно, рисовали то будущее, которое ждёт за поворотом. Оказалось, сотни лет. Сотни дней и шагов. Трещина на окне с задёрнутой занавеской.
Я всматриваюсь в полутёмную комнату. Раскатистый пол со следами паркета. Следы успеха на столе. Книги. Книги. Книги. Дивные переплёты. Ты вот-вот войдёшь, улыбнёшься нашим именам.
Здесь много странных вещиц. Разноцветные кисти и блокноты, тюбики акриловой краски ― и тут же фотографии рук над водой, абрикосовой зари и моря. Винилы в потёртых конвертах выдают дальние дали. Кофейные чашки на полу – путешествие по кромке стола, переставшего быть рабочим местом. Откровеннее только одежда, разбросанная где попало, пригоршни браслетов, больше не звенящих на руках. Иногда танец напоминает бретельку, соскочившую с груди, нагретой лунным песком, которому ноги больше не доверяют. Тени колеблются пламенем. Уплывают.
За окном пелена талого дождя, который так и не успеет стать снегом. Занавески колышутся, чуть слышно шепчут. Увлекают в другую комнату. Там пустая кровать и ширма.
Только дыши.
Ты будешь уходить долго. Сомнений никогда не было. Это долгий сон. Так бывает. Я буду стеречь твой последний шаг. Менять раствор в капельнице, отыскивать вены. Погоня за ускользающими змейками станет нашим домашним спортом. Каждый резал не раз, а сейчас я держу тебя за руку, предчувствуя тот день, когда она начнёт медленно остывать.
К тому времени твоё тело потеряет привычные черты. Станет ивовым, невесомым. Рука не сможет держать такт, и я порву все тетради.
А потом лягу рядом, поправлю подушку, чтобы отблеск луны не заслонял тебе свет. Буду целовать глаза, гладить волосы. За сомкнутыми шторами крутится плёнка – наше последнее ретро-кино. Один из снов, который я увижу намного раньше и ни за что не расскажу.
Разнокалиберная толпа. Сотни отворенных книг, ждущих чужих автографов. Навязчиво мелькают плакаты, с помощью которых шарлатаны что-то объясняют. Невдалеке мостик – так, чтобы можно было наблюдать. Солнце сбегает с вершины холма, облизывает плечи. Увидев янтарь в зыбкой траве, ты улыбнёшься. Возьмёшь меня за руку и отведёшь туда, где нас навсегда трое.