Выпуск №22
Автор: Влада Баронец
Кукушкин
Кукушкин больше не играл в оркестре. У него в запястье был периартрит.
Он уехал в Тбилиси. "Не могу, выворачивает," – говорил, показывая руки.
Прошло десять месяцев. Кукушкин сидел в тени и от жары не мог вспомнить название птицы. Деньги почти закончились, но то – продолжалось. Девочка прыгала по мостовой, играя в невидимые классики, а потом подбежала к нему с пояском от платья: "завяжи".
Мама девочки купила Кукушкину газировки. Ей было скучно.
– Много приветливых, но есть такие, что и гадость скажут. Однажды даже иностранец кричал мне с балкона через всю улицу – по-английски, представляете. Может, стоило выждать.
Кукушкин промолчал. Ему иногда снился город, где происходило что-то русское, но он, проснувшись, не мог понять. Болела рука – возможно, левая или правая.
Когда телефон отца перестал отвечать, сделалось окончательно ясно, что домой Кукушкин не поедет.
Он пошёл купить сигарет и заблудился. Соседи привели его. Хозяйка качала головой: зачем приезжаете и сидите на камнях, кто вам виноват, кукушкины дети.
Ночью Кукушкин не мог спать. Спустился на улицу, пошёл наугад. Он решил сегодня разоблачить это место раз и навсегда и больше уже не думать.
Старые стены Нарикалы чернели в облаке на холме. Скоро начнёт светлеть, подумал Кукушкин и не поверил, услышав звуки музыки. Такого не могло быть, но это играл Скрябин. То есть это, должно быть, Кукушкин играл Скрябина – здесь, в этот час.
Руки горели и пульсировали в такт. Увидев возле дома корыто с водой, Кукушкин подбежал к нему и опустил руки в воду. Оказалось, что так он не чувствует боли и играет божественно.
Кукушкин перебирал руками в воде, но не пальцы, а сами его мысли нажимали на клавиши. "Что-то по-русски", – засмеялся он, задирая голову, чтобы увидеть, откуда доносится музыка, которую он играет. Это была уже не скрябинская пьеса для фортепиано, а виртуозное и страшное, которого он никогда не играл и выучил только здесь. Клавиши взбегали на вершину крепости, и отец Кукушкина, сидя в первом ряду Тбилиси, хлопал в ладоши, приговаривая "ай, какая умница", как он всегда делал с детьми.
Не возлюби
Аптека открывалась в восемь утра, а по воскресеньям – в девять.
– Ставьте собаку сюда, снаружи, – объясняла Инга Петровна. – Внутрь собак не предусмотрено вследствие грязных следов и беспорядка. Рецепт у вас есть? Без рецепта только повседневнишное.
Вначале она беспокоилась, что будет суета и никакого порядка. На заводе был план, а здесь без плана. Ей сказали, что будет чёрная униформа, и она, помявшись, согласилась.
Фонарик Инга Петровна принесла свой. Он редко бывал нужен, и она пользовалась им, чтобы указывать посетителям, где, к примеру, конец очереди.
Посетители бывали благодарные. Старушка благословляла, что ушные колики как будто уменьшились. Она заходила по церковным праздникам, иногда приносила в угощение жидкое вишнёвое варенье в баночках из-под майонеза.
Случайный мужчина в солнечных очках, конечно, не благодарил, а только оставлял своими острыми туфлями полосы на плитке и уходил, даже не кивнув. Инга Петровна вытирала плитку газеткой.
В целом, она устроилась. Не завод, но жила она совсем рядом – у двоюродной сестры. Та болела головой, и ей нужен был присмотр. Инга Петровна покупала ей пирожков, сестра радовалась, выковыривала из них начинку и съедала.
– Вы бы сначала огляделись, спросили – я бы и сказала вам, что рецептурные препараты выдают после четырёх, – терпеливо сказала Инга Петровна. Растрёпанный посетитель махнул рукой и выбежал. Аптекарша покачала головой и стала заваривать чай. Они любили вместе пить чай: стояли каждая со своей стороны окошка, что-нибудь по очереди вспоминали.
Сестра замычала. Она почти не говорила, но Инга Петровна понимала. Помогла сестре дойти в уборную и вернулась в своё кресло у экрана. Там кто-то разоблачал известных личностей; Инга Петровна умела не обращать внимания, а будто это журчит ручей или маленький водопад шумит, а белка грызёт орешки. Такие вкусные были конфеты, но их давно уже не делают – продают похожие, горькие на вкус и ненастоящие.
В документах она значилась в качестве штатного охранника. Так и было написано: «в качестве». Это придавало делу серьёзности. В девять вечера Инга Петровна обходила территорию, закрывала замки, выходила и, отойдя на некоторое расстояние, оглядывалась. Аптека стояла тихая и тёмная, освещённая только вывеской, не похожая на другие аптеки, как давний семейный доктор всегда имеет свою особенность, а врачи шумных областных больниц одинаковы и безымянны.
Если Инга Петровна задерживалась из-за погоды, сестра беспокоилась и била по столу ложкой. На стене висели сестрины старые благодарственные письма за отличную работу, а прямо над кроватью – лист с красиво выведенной надписью «Не возлюби».
– Ничего не делают, а отвечать некому! – возмущалась продавщица овощей и фруктов из киоска, зашедшая за чем-нибудь от спины. Инга Петровна думала: нужно делать самому, и будет везде благоденствие. В окне виднелись яблоки на прилавке возле киоска – красивые. Она любила яблоки, осень и путь домой из аптеки, освещённый фонариком. В подъезде вкусно пахло домашней едой, в узкой комнате спала сестра. На улице кричали, но это было совсем далеко – так же далеко, как война в чужой незнакомой стране, которая давно прошла, а ты читаешь о ней в книге на даче, и книга не заканчивается.
В субботу Инга Петровна почти уже дошла до дома, когда впервые засомневалась, заперла ли верхний замок. Было досадно, что остынут пирожки – редкий день, когда удалось купить их ещё тёплыми.
Возле аптеки как-то странно лежали тени. Нет, там не должно было быть таких теней. Её фонарик осветил две враждебных фигуры. Инге Петровне стало очень страшно, но она выпрямилась, будто на ней была униформа, и изо всех сил выкрикнула какие-то слова.
Одна фигура побежала и исчезла, другая потащила какой-то мешок. Инга Петровна схватилась за край мешка, а потом полетела вверх ногами. У неё перед глазами сверкнуло и погасло.
Через два дня она очнулась и пришла в ужас, вспомнив о сестре в комнате, в одиночестве. С сильным сотрясением и ушибами полагалось полежать ещё, но она должна была идти. Хотя голова кружилась и опасно гудела при каждом шаге, Инга Петровна зашла и за молоком, и за пирожками. От наплывающей темноты хотелось включить фонарик, но он куда-то подевался.
Вытащив из почтового ящика охапку газет (сестра любила их перебирать), Инга Петровна вошла в квартиру. Сестра, выпав из кресла, сидела на полу в дверях комнаты и тихо выла. Пахло мочой. Инга Петровна подошла к сестре и опустилась на пол рядом с ней, уронив газеты и пакет с едой. Та потянулась к пакету, вытащила пирожок и стала ковырять и есть, понемногу затихая.
Инга Петровна обняла сестру и сидела, не видя, что та смотрит на газету и тыкает в неё пальцем. В газете, с краю важных новостей, была фотография Инги Петровны – видно было, что она вырезана из какого-то группового снимка. Заголовок гласил: «Пожилой охранник обезоружил грабителя цитатой из Библии». Прилагалась ещё крохотная заметка, где Инга Петровна была названа «сотрудник безопасности женского пола». Под заметкой было написано: «Сотрудники районного отдела полиции, а также непосредственно владелец аптеки благодарят и никогда не забудут самоотверженность уважаемой Нины Петросовны».
Дедушка
Ни в коем случае нельзя было волновать дедушку.
– Что! – довольно кричал он в экран, держа телефон так, что видна была только половина его лица и спящая позади него комнатная собака. – Вымахал, о-о-о! Бицепс покажи! Покажи бицепс!
У дедушки было трое друзей, но теперь они не приходили, и упоминать о них не разрешалось.
Витю просили приходить хотя бы в рубашке и без приятеля. Приятель был из Казахстана – дедушка называл его Чингачгук и не доверял. Ни слова о политическом. О положении в Турции. А церковь вообще не дай Бог.
Иногда всё-таки допускался гость – дедушка любил гостей. Нужно было в таком случае доставать из погреба квашеную капусту, грибы. Неопытный гость пытался объяснить, что у него аллергия на грибы, и тогда ему тайком подкладывали их в мясо, переглядываясь по-заговорщицки. Гость оставался жив, показывал бицепс; убеждения крепли.
Настя сначала вышла замуж, а потом ещё и развелась. Дедушке её показывали с осторожностью, как бы из-за занавески: он щурился, звал подойти. Вносили пирог – дедушке полагалось резать пирог, а тем временем Настю на кухне снабжали куском свинины и тихо выпроваживали.
– А как сочинения писала? А?
Дедушке приносили из стеклянного шкафа Настину тетрадь с сочинением про лето. Дедушка хохотал, оставляя на тетради крошки от пирога. Катерина, сестра усопшей дедушкиной жены, незаметно мерила ему давление и подавала всем за столом положительный знак. Все подмигивали.
В прошлом случайно вспоминать о правительственных наградах должны были друзья. Теперь это делал дедушкин зять, потому что он весёлый. Дедушка не слушал, но поправлял, если вдруг зять ошибётся. Маленький Ляля споткнулся о собаку и заревел.
– Фамильный голос! – захохотал дедушка. Ему не сказали, что Ляля – плод романа его матери Нины и неизвестного поклонника, мелькнувшего в те месяцы, когда она решила уйти от мужа, старшего дедушкиного сына. Потом вернулась, плакала и была принята вместе с готовящимся появиться Лялей. Эту историю тоже скрывали, хотя её знал весь подъезд. Если кто-то из соседей пытался выйти на связь с дедушкой во время его дневной прогулки, Катерина заговаривала соседей до изнеможения и дарила им сушёный шиповник – символ мирных радостей и забвения.
Дедушкины дочери, борясь, торжественно внесли сметанный торт: одна делала корж, другая – крем, так что никто не собирался уступать. Крем не успел окончательно застыть, и собака слизывала с ковра жирные жёлтые капли.
Совсем немного оставалось безопасных тем, и телевизор в доме скоропостижно сломался. Всё равно просачивалось – грамоты и ордена в стеклянном шкафу, по словам Нины, светились.
– Ну тогда тост! – потребовал дедушка. Все терпеливо притихли, подав сигнал ждать и Вите, который сейчас находился в отъезде и потому был присоединён к торжеству по телефону.
– Кто это? – вздрогнув, спросила Вика, одна из дочерей одного из родственников. На неё замахали возмущённо, но тут же заметили, что в дверях гостиной стоит какая-то в платке. Непонятно было, как ей удалось войти.
Дедушка хозяйски нахмурился, вгляделся и тоже вздрогнул.
– Коля! – воскликнула та, в платке. – Коля! Я никогда ничего не просила, но он заболел! Он ведь плоть от плоти! Уже почти перестал пить, и тут день рождения! Коля, хотя бы на лекарства! Он твоя копия! Что ж, если незаконный! Ведь и любили мы с тобою когда-то!
При этих словах все за столом одновременно вздрогнули и посмотрели на дедушку. Он послушно щёлкнул челюстью, задёргался и повалился набок. Витя в телефоне тоже выпал из маминой руки и лежал рядом с тортом, прижатый недоумевающим лицом к старому винному пятну на скатерти.
Катерина вскочила, а за ней весёлый зять, Нина, остальные перемешавшиеся друг с другом отцы, матери и приёмные дети семейств. Они всплёскивали руками, поднимали, тащили, укладывали, капали в ложечку, вливали, трясли, хлопали по щекам, вызывали. А дедушка – дедушки не было. Он пропал, и та в платке тоже. Иногда только показывалась и исчезала отдельная судорожная дедушкина нога в бархатном тапке, мерещился бледный затылок. Но нет, это был не дедушка – его уже невозможно было разыскать в этой гостиной, среди усердно любящих его людей.