Выпуск №22
Автор: Тойво Щербаков
* * *
Маки
Я отключаю ретвиты, тебе отвечаю
На сообщение месячной давности:
«Лучше бы склеп твой от серых дождей раскололся!
Хлынул бы розовый свет из него в небо цвета пустой пачки три́ттико!»
Чуть приоткрытая урна
Полуполна никогдашним весельем — кто вспомнит! Хотя, человеком, скорее.
На никудышные праздники кости кусочек подаришь ублюдкам-потомкам.
Серый мелок, не оставивший след ни на узкой ладони,
школьной доске, не исписанной кружевом скуки, но солнцем, катящимся с воплем за пятиэтажки.
Прочь от высокого роста
Девушки, переходящей зеленый ручей, не снимая при этом сандалии,
не полюбившей себя, потому что не нужно, смешно и так далее.
Грязно и скучно ссыхаются волосы, на полубедрах рубцовые ткани
Медленно переплетаются в железно—
железногорский железнодорожный розарий.
* * *
На комоде старинном пылится
удивительно, удивительно!
эта gotcha-коробочка,
м-м…
heart-shaped box.
Открываешь — и всё,
околоток,
сорочка ребёночка,
chickenpox.
Призрак ветра по стёклам играет
страшной веточкой, тёмной веточкой!
Пе… печаль моя горькая, тесная,
м-м…
белый свет.
Утро слепит и бьет
по лицу, по плечам,
по-нечестному:
ночь была,
ночь была,
ночь была,
ночь была,
ночь была,
ночь была —
ночи нет.
* * *
Вновь повторяющийся мотив:
Море неинтересно.
В лодке полно воды,
Мокро, темно и тесно.
Не загорится от ярких снов
Мыслей сырая ветка.
Тихо плетёт паук
Саваны малым деткам.
Тонет, не вспомнив огней портá,
Лодка, сложивши вёсла.
Делают вид, что спят,
Кроткие чьи-то сёстры.
И удивленно наверх глядит,
В бездне навеки тая,
Брат, не успев шепнуть
Заговор-ключ от рая.
!! Тщательно осмотрите
Складки одежды, рыбацкие сети —
Витрувианскую эту тоску
Вытрясти надо скорей ¡¡
Что до рассвета случилось — стыдно,
После — уже окей.
* * *
Что ты, что ты! Не кисни.
Смотри.
Люди едут с работы.
Нашел у себя
много новых щетинок седых,
правда, на подбородке,
а несколько длинных —
только на голове.
Прочитал две страницы
Новой книжки да
ой новой галиной книжки да —
тело с руками моё
чисто вымытое и непротивное затрепетало,
нектарины в глазницах поспели.
В них от страха прожилки и хочется плакать,
Ох, плакать.
Nektarinen da!
Говорю себе, мол, вот стихи! А ты хуем макать в марганцовку,
Ограняя верлибры свои, обречён. Лучше б ты, говорю, закатался
огурцами кислющими в банки, которые лопнут.
Aber so
Ich kann nicht!
Не могу, мол. Заставь.
Наотрез — не могу.
Ерунда,
не потратил и долюшки силы,
плюс два года в тюрьме,
во своей да в горячей, а в чем-то и милой.
Ну,
Хорошо!
А где ваши могилы,
Женя, Лена, не знаю,
а если узнаю —
никому не скажу.
И не выдам ни Женю, ни Лену,
сокровенного не покажу.
Ничего никогда,
Дай-то ёбаный боженька,
больше не напишу.
Потому возвращаются люди с работы, что некуда больше. Люди
не читают, не пишут стихов и не делают вид будто любят чужие,
А все же получше нас будут.
Они в комнатах ванных на всех зеркалах оставляют нарочно свои отпечатки.
Дома умерли все, осыпается из-под обоев побелка.
Это хмурится Д., а в жестянке зелёные крошки,
Злая Д., ночь и жёлтая cricket.
Ну не любит и ладно. Меня
Держат теплые руки. Большие ладони.
В них скрываю лицо докрасна раскалённое.
И клубится во мне что-то тёмное, тёмное.
* * *
Насте Т.
у посёлка художников низкие крыши — зима,
перемолота за день солёная каша.
свет в ней — жалкий столовского масла кусок
московский, желтушный.
ему вторят послушно
в созвездии скверном зажжённые окна-огни
близлежащих хрущёвок.
мне пот заливает глаза,
рассмотри все детали сама.
Тайфун
объявили по радио, будет тайфун!
не ходи завтра в школу
хотя,
не ходи никогда. будешь дома сидеть.
станешь петь. сосчитаешь всех птичек
за окном, они — ипсилоте'ра
ура'нон,
они — актино'н лампроте'ра.
поёт без тебя коноплянка:
тив-тив-тив тюлию
тюлию
тюлию
поёт: тив-тив-тив!
а я отколовшейся глыбой стонаю-стону,
поднимаюсь всё выше, спускаюсь ко самому дну,
расползся живой, словно раньше не жил никогда,
восхитительной лужей по полу
беда,
написали на форуме, будет беда!
ты мне нравишься. не приходи завтра в школу.
* * *
Слёзы — капельки редкой смолы
потайного сердечного древа.
На узорах коры то ли текст,
То ли просто чудны́е значки.
За болотом, укрытым живой
комариной напастью,
Под гудящие волны его
ядовитого, злого напева
Спи всегда, спи без снов,
пока горы, покрытые мхами, не рухнут.
В утешенье больным
и несущим на спинах несчастье
Загорятся беззвучно
один за другим светлячки,
А затем вместе с тихим дыханьем твоим
как гирлянда потухнут.
* * *
Наши месяцы долгой зимы
Называются временем ха́рья:
Март, январь и февраль,
Когда часто бывают метели.
Но зима продолжается дольше,
Начинается раньше: тогда
В сентябре промерзает земля,
Снег в тени остается лежать до июня,
Черный, пористый и некрасивый.
Лето — проза, она непременно избыточна, видишь? Как эта строка.
От нее отсекаешь кусками: не жалко.
Тлеют белые ночи.
В лете лета см—ть
Начинается с первого дня.
Оно сделает всё за тебя.
Лето — дру́угу, любовница, глупое слово.
Чья-то дочь, one night stand.
А зима это символ несмерти,
Она всё и над всем,
Потому-то так много людей, что мы любим,
Остаются в зиме навсегда.
И форель, и дымящие трубы печей…
Видишь, чувствуешь запах, потеешь —
Верный признак того, что ты жив.
(Посмотри на угли́, как вернёшься)
Если пишешь стихи, делай это, когда
Время харья придет.
И не бойся.
* * *
О. Т.
Круг моих интересов этой зимой
Сузился до небывалых узот:
До фрактальных галлюцинаций,
Скучных необязательных мастурбаций.
Обернулся куницей, обернулся лисой;
Словом, я уже как бы совсем не тот.
Даже птицам наскучило ждать на окне.
Размывается и троится в сонных глазах.
Добела вывариваются кости.
Иногда заходят прекрасные гости,
Говорят, будто что-то не так во мне,
Посыпают всё глиттером, словно это их собственный прах.
Отойдут далеко за леса чёрно-белые воды,
Мягкий ветер войны запахнет теплым попкорном.
В ту-ду списке критически важных вещей неизбежных
Первый пункт зачеркну: «научиться быть снова нежным».
Ярко-синий экран, на котором ошибка культурного кода,
Загорится и высветит комнаты всем покорным.