Старая любовь не умирает

Выпуск №22

Старая любовь не умирает.
Даже если она умирает.
Но как пережить
То, что ты ее пережил?

все мое сердце твое
кроме той части что принадлежит
Господу моему
кроме той части что принадлежит
матери и отцу
мужу друзьям
далеким морям
но разве нам стоит
высчитывать доли
все мое сердце твое

Этот, теперь такой редкий, запах
Старого дома и табака…
Узкая, пушкинская, интеллигентская,
Ребра ломающая рука…
Это мужское, прежнее, папино
Успокоительное «ну, ну…».
Это плечо, в которое носом
Каждую ночь, прежде чем усну.

Раз уж стала эрзацем,
То не стоит терзаться,
Сыпать пепел сверху на рубище…
Просто если любимую не дозваться,
Мужчина обходится любящей.

Так умирают бунтари…
Мой златошлемный древний воин,
Ты был силен, но не спокоен —
Тебя взорвали изнутри.
Я женщина, со мною легче:
Чуть надорви — и поползу…
Разрез на мне уже намечен —
Вот здесь, внизу.

«Возлюбленный мой бел и румян,
Лучше десяти тысяч других, —
Шепчу, по раскисшей глине скользя,
Купринский библейский стих, —
И голова его чистое золото…»
И вдруг холмик меж холмиков, небо расколото,
И золото это и пламя —
У меня под ногами.

Умер мой бумер.
И ведь говорили мне —
демографический
график — как зуммер:
громче и тише,
вправо и влево,
а ты стой на крыше
и шаг не делай,
а ты стой солдатиком
оловянным —
от боли хромым,
от потери пьяным…

О тебе не спросишь у менял —
Тяжело общаться с корифеями:
Ты подкалывал меня, высмеивал,
Замыкался, дулся, обвинял…
А теперь мы навсегда вдвоем,
И я поняла ночами белыми:
Ты колол мое сердечко стрелами,
Навсегда застрявшими в твоем.

Моя первая книга — есть во мне!
Все твои касания — есть во мне!
Боже, как это долго лежало на дне
И вот теперь поднялось.
О, как я выгибаюсь, когда по мне бьют
Этих фото картечь, этих текстов кнут,
Как московской квартиры моей уют
Белой страстью промок насквозь!

Скоро Новый год
Заметет дороги —
В гости к нам придет
Дед седой и строгий.

Из густых бровей
Вылетают птицы,
В белой бороде
Иней серебрится.

Ждет ответа дед —
Я сдаю экзамен.
Дрожь бьет табурет
Где-то под ногами.

Дед, открыв мешок,
Скажет: «Мальчик милый,
Рассказал стишок?
Проанализируй!»

Текст — не жизнь, в нем нет тепла, он не решает участь.
Там, где я в стихах звала, — я вот, молчу потупясь.
Не читай мою тетрадь с решительным настроем —
Не пытайся переспать с лирическим героем.

…И чернила на пальцах дев
Раскаляются докрасна.
Ты прекрасен как Божий гнев
И как атомная война.

Не жалуйтесь, кто вернулся
В лоно вторых половин.
Студентки третьего курса
Тоже стареют.
Блин.

Я подаю за атеистов.
Пускай безбожник был неистов,
Пускай смеялся и ругался,
Пусть жил и думал вопреки —
Но если он крещен — он с нами.
Как мы его прогоним сами,
Как скажем: «Да он первый начал!» —
И не дадим ему руки?
Вот он умрет — вдруг будет туго,
Вдруг пригодится помощь друга,
И вот он будет звать оттуда —
А мы замкнем руками слух?
Я подаю за атеистов.
Да, здесь теолог возмутится —
Но смертный может ошибиться —
И как скорбит об этом дух!

Я хочу, чтобы этого просто не было,
Вот проснуться и — никогда.
Отмотать, переснять, замолить у неба ли
Эти адовые года.
Как бы я хотела прожить жизнь начисто,
Стереть точку, где все началось,
И смотреть, как медленно сходит ржавчина
С железа твоих волос…

Так странно чувствовать боль, не чувствуя боли.
Зачем эта белая кожа над рваным сердцем?

Привет, генерал! я армады твоей
Хромой оловянный солдатик.
Я помню, как в самой шальной из печей
Вспыхнуло нежное платье.
Краска слезла с меня, но я буду стоять
В своей вещности — до твоей вечности.
Привет, генерал! я люблю тебя
От нуля до плюс бесконечности.

Твои занятья — сарказм.
Век, вдруг вставший ребром.
Вихри виршей и прозы…
Твои объятья — спазм.
Абстинентный синдром.
Горло сжавшие слезы.

…И одна говорит: «Надоела тоска!
Сколько можно, хватит, жизнь так сладка!»
Столько, сколько меж нами эта река.
Очень надеюсь, не дольше.
И другая думает: «Лишний труд!
Кто хорош, и так в памяти не умрут!»
Только память зыбка: слишком многим жмут
Деревянные макинтоши.

Бывают минуты — хотя бы
На грани сознанья и сна, —
Когда слишком фантазии явны,
Когда память слишком плотна.
И лепится время под пальцами.
И трещит судьба под резцом.
Мы втроем с тобой и с Создателем.
Я могу всё. Мне можно всё.
С неба льют золотые россыпи.
В землю бьют алмазные ливни.
И я говорю: «Господи!
Прости меня. Не вмени мне».

Жжет эфир тир-пунктир в окнах душных квартир.
Я томлюсь, как томятся в ночи коты…
На кого ты оставил меня — на весь мир?
Но весь мир не справляется так, как ты.
Я толста, мне полста, ты б сказал — не та,
Отвлекаю себя чередой задач…
На кого ты оставил меня — на Христа?
Но Христос тихо терпит мой вечный плач.
Для неверных рук туг твой острый плуг —
Мне хотя бы себя удержать в горсти…
На кого ты оставил меня, мой друг?
Знаю, ты не оставил меня, прости.

Боль — это часть любви.
Страх — это часть любви.
Для кого-то антонимы, но это жизнь моя,
Сердце мое в крови.
Боль придает мне сил.
Я плачу в пух ангельских крыл.
Мало кто так же боялся тебя, как я,
Мало кто так любил.

Нынче Радоница — свет бликует в церковных окнах.
Сверху символ креста, ниже список моих усопших.
Облачка выше крыш, упованьем одета роща…
Ты усопший. Ты спишь. Придет время — и ты проснешься.

Девочка в белом платье
Вдаль — в тополиную вьюгу.
Боже мой! сколько объятий
Мы могли дать друг другу!

Нет! не могли стать пеплом
Губ твоих лепестки.
Боже мой! как я слепла
Среди твоей тоски!

Девочка в черном платье
Вдаль — с голубым письмом.
Боже мой! сколько объятий
Ждет нас за тем холмом…

Горючая вода не победила.
Года и города не победили.
Препоны злых людей не победили.
Не победила даже нелюбовь.
Вы с Ним друг друга держите за бороды,
С Ней — дергали друг друга за усы.
Где бы ты ни был, что бы ты ни делал,
Я жду тебя всегда. И я дождусь.

Желторотые, почти беспёрые…
Не пугай, глазами не морозь.
Иногда войти в аудиторию —
Значит чью-то жизнь пробить насквозь.

Как же скучно разваливается держава!
В дремах-мареве летнего дня
Глаз лукав, грива ржава — был бы жив Окуджава,
Он бы спел про вас лучше меня.
Плыл бы ваш кабинет в жарких спорах и дыме
И лились разговоры и водка волной…
Почему так всегда бывает с другими,
Никогда, никогда не со мной.
Воплощенное злато, Великий Полоз!
Ваши умные речи — род колдовства.
Я пряла, укололась — и вот слушаю голос
И уже не слышу слова.
Годы льются как мед… Я еще моложава,
Но куда уж мне гнать коня!..
Глаз лукав, грива ржава — был бы жив Окуджава,
Он бы спел про вас лучше меня.

Ты самый лучший. Ты самый лучший.
Я твержу тебе это на всякий случай.
Ты не умел целоваться, да —
Но ты был не колючий.
Ты срывался как вепрь — сердце, верь — не верь, —
Ты вжимал меня во входную дверь,
Пронеся сквозь страх, коридор и тапки,
Аж саднит теперь.
Я касалась тебя, и ты был такой,
Что все мышцы плакали под рукой,
Ты был весь одиночество, хрупкость и боль,
Ты весь был тоской.
А я была нежной, была певучей,
Я не знала, как держат людей над кручей,
Ты пытался, пытался до боли в зубах…
Но ты был не колючий.

Хоть вы с Ним уговаривали: «Не грусти!» —
Я наплакала целую лужу.
Во мне море, где ты теперь кормчий, — прости,
Что оно утекает наружу.

мой милый в поле лежит убитый
и я прихожу к ним с бейсбольной битой
и я их трогаю за плечо
и я говорю им нучонучо
мое сердце закопано при дороге
вы меня слышите бандерлоги
я здесь чтоб мешать вам гонять чаи
и не поутру и не на свои
вы начнете вкалывать твари буки
вы начнете жить как он для науки
и пусть вы огарок его свечи
но от вас останется свет в ночи
он для кого вам писал все это
даю вам времени до рассвета
ибо боль моей ярости такова
что пулями сделаются слова

Папа, Боже мой!
Обними, умой,
Его упокой,
Меня успокой.
Успокой не так,
Чтоб ну сдох и сдох,
Ну не слом эпох,
Ну и нах и пох, —
А чтоб раз и взмыл!
Чтоб побольше сил
На труд, страсть и пыл,
А не плач в пух крыл.