Выпуск №7

Автор: Анна Лихтикман

«Роман с автоматом» написан эмигрантом, а над каждым автором, живущим и пишущим за границей, незримо летает огромная жирная моль по имени «эмигрантская проза». Стоит зазеваться – и сядет на плечи, а потом и печень выгрызет.

Ностальгия и одиночество когда-то были большими сильными птицами, которые с легкостью несли на себе экзистенциальный груз романа, а теперь им его не поднять. Трудно заставить читателя сопереживать тоске по родине, когда тот отлично знает, что граница открыта и многие из изгнанников не потеряли ни гражданства, ни имущества, ни дружеских и родственных связей. Трудно расписывать ужасы акклиматизации, когда всем известно, что можно кое-как прожить в Петах-Тикве, не зная ни слова на иврите, а в Нью-Йорке – не зная английского. Но тексты, написанные русскоязычными писателями, проживающими на разных материках, всё же связывает нечто общее. Герои этих книг находятся в постоянном взаимодействии со средой – так уж происходит освоение новой территории.

В «Романе с автоматом» это взаимодействие показано необычайно ярко, хотя герой и очень молод, а значит, может легко вписаться в новую жизнь. Он был привезён родителями в Германию в возрасте 10 лет, у него мало прошлого и совсем нет идеологии. А также у него нет ни наивной веры в демократию, которая была у довлатовских диссидентов, ни страстности еврейских отказников из романов Рубиной, ни аристократического багажа беглецов Набокова. Набоковский герой – поэт Годунов-Чердынцев, бродит по Берлину, укутавшись в свои интеллектуальные меха, но даже они не защищают от острого, иногда мучительного, ощущения пространства. Переехав на новую квартиру и впервые выйдя на незнакомую улицу, он первым делом ищет нечто, «что грозило стать ежедневной зацепкой, ежедневной пыткой для чувств». Это может быть цвет дома, «отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом», либо белеющий на древесном стволе уголок не до конца содранного объявления.

Герой Петровского не поэт, но воспринимает пространство не менее остро. При этом ни одна «зацепка» не становится для него «пыткой для чувств», скорее – помощником и проводником. Наверное, это так, потому что герой воспринимает мир сразу всем телом, как кошка или ящерица. Самое первое из его воспоминаний: взвешивание на железных весах в раннем детстве – прикосновение холодного металла к нежной младенческой коже. Позже мы поймём, что это взвешивание было закодированным пророчеством: герой вырастает, но при этом продолжает чувствовать мир как обнажённый. (Мне не хотелось бы рассказывать здесь о причинах подобного восприятия, чтобы не лишать читателя возможности постепенного погружения в мир этой книги). Добавим, что герой никогда не учился в школе и, по его собственному признанию, почти не знает ни истории, ни географии. Эта открытость снаружи и пустота внутри делает его чужаком в квадрате.

И вот оказывается, что обнажённый человек, идущий по Берлину, видит город совсем по-другому. Он улавливает тепловое излучение, исходящее от людей и предметов, и завихрения воздуха, взбиваемого движущимся объектом. Эти тактильные ощущения – воздушные струи, тепло и холод – становятся намного важнее эстетической и исторической составляющих, по которым мы привыкли оценивать наши города. Каждый дом превращается в живое существо, которое дышит, отдаёт или впитывает тепло, а случайный велосипедист кажется каким-то пронёсшимся мимо телом, которое не успеваешь осознать. Не о таком ли свежем, очищенном от штампов взгляде мечтает каждый художник?

Роман с городом предшествует роману героя с девушкой и затем – последнему его роману – с автоматом. Он наполнен телесностью и эротикой. Дома и тротуары дышат порами, потеют, источают запахи, зато, когда у героя начнётся «человеческий» роман, произойдёт обратная трансформация: желанное тело будет восприниматься как пространство города. С чем же можно сравнить потерю такой любви? Наверное, с потерей жилого пространства и одновременно – метода существования. Потому что именно в умении быть в контакте с пространством состоит «суперсила» героя, а обычных, человеческих сил у него нет. Примерно с середины повествования высвечивается ещё один персонаж – немолодой русский писатель, живущий в Германии. Теперь эти двое: молодой и старый, голый и одетый будут двигаться навстречу друг другу, пока не встретятся.

Каждый, кто уезжал жить в другую страну, знает, каково это – внезапно остаться без языка. Многие сравнивают это ощущение с инвалидностью: даже освоив язык на уровне, необходимом для жизни и работы, ты чувствуешь себя ограниченным в средствах, связанным, неуклюжим – не равным остальным. В романе мальчик преуспел в немецком лучше, чем литератор. К тому же он и здесь находит свой особый метод. Длинные немецкие слова для него наполняются дополнительным объёмом. (Тут надо сказать, что в книге все эмигранты ревниво вслушиваются в слова собеседника и придирчиво – в собственную речь). Несовершенство речи и невозможность (скорее всего, мнимая) быть правильно понятыми приводят в отчаяние. У двоих центральных героев вроде бы разные цели: молодой парень ищет любви, а писатель – хочет создать нечто по-настоящему новое в литературе, но, по большому счёту, они оба хотят любви, что означает: быть в Берлине своими, быть равными или, как минимум, быть услышанными.

И тут вспоминается ещё один роман: «Жизнь не здесь» Милана Кундеры (тоже, кстати, эмигранта со стажем) и его меткое замечание о Лермонтове, которое заставляет задуматься о пристрастии русских литераторов к дуэлям: «Перо, этот ключ от собственной души, он сменил на пистолет, на ключ от дверей мира. Ведь если мы посылаем пулю в грудь человека, это всё равно что мы сами входим в эту грудь; а грудь того, другого – это мир». Неудивительно, что в конце концов в романе появляется третий герой: автомат – «ключ от дверей мира». Оба героя не имеют точного конечного адреса для своей ненависти, и в этом они похожи на многих современных террористов. Им всё равно, чью грудь вскрывать, для них главное – говорить и быть услышанными. Автомат становится чем-то вроде речевого протеза, который говорит и говорит, словно очень громкая печатная машинка.

Мне довелось слышать, что опытные воры-медвежатники, которые специализируются на взломе сейфов, срезают с подушечек пальцев слой кожи, чтобы обострить осязание и ощутить еле слышный щелчок в замке. Если представить, что современный мир подобен такому сейфу, то мы увидим, как он едва ли не подпрыгивает от вибраций. Он дрожит от взрывов, выстрелов, бега многотысячных толп, но при желании можно научиться всего этого не слышать и описывать рынки, узкие улочки, забавные диалоги и соседскую перебранку – это вот, видимо, и будет сегодня называться эмигрантской литературой. Мне кажется, что современность «Романа с автоматом» в том импульсе, который он передаёт. Понять мир, подобрать к нему ключи, пусть даже и разрушив его. Возможно, сейчас создаётся новая эмигрантская (мигрантская?) литература, возможно, её даже как-то специально назовут.