Выпуск №1

Автор: Елена Георгиевская

 
Сборник Ирины Максимовой, поэтессы и куратора фестиваля «СЛОWWWO», выпущен в 2014 году и почти не получил отзывов в калининградской прессе. Проблема в том, что после распада группы «Рцы», участниками которой являлись Максимова, Павел Настин, Евгений Паламарчук и Юлия Тишковская, а также — после отъезда одних авторов и ухода из литературы других сегмент «актуальной поэзии» в регионе оказался едва ли не под угрозой исчезновения. Молодёжь, ориентированная на популярную поэзию сети «Вконтакте» и по окончании студенчества редко сохраняющая интерес к литературному процессу — что бы ни подразумевалось в различных контекстах под этим определением, — и пул условных традиционалистов отдалены от поэтики Максимовой в одинаковой степени.

Книга выстроена в жанре лирического дневника: тексты разных лет не перемешаны, а следуют один за другим, позволяя проследить эволюцию лирического субъекта. Часто стихи перекликаются между собой, а ключевые темы остаются неизменными на протяжении десяти лет. Достаточно сравнить:

…пока вы
изучали иностранные языки и танцы
я занималась другими делами
со всякими оборванцами.
Я не была оборванцем,
но научилась тихо передвигаться
на случай войны и прочие
случаи из будущей жизни.
<…> Когда солнце взорвётся,
никто не узнает об этом.

(2005)

и:

Ловля космического мяча
не удастся без разбитых коленок.
Кровь вытекает из ран незаметно,
пропитывает землю насквозь.

Земля спит, как война.

(2014)

В первом стихотворении героиня, стоящая на позиции тихой «незаметной» войны (Silentwar — один из главных образов предыдущей книги), будто надеется на бескровную революцию либо избегает триггеров, не упоминая приметы травмы. Во втором травматический опыт настойчиво фиксируется — субъект речи предупреждает адресата о невозможности безболезненных перемен. В первом случае происходит незаметное уничтожение реальности, во втором — незаметно льётся кровь, и земля, которая её впитывает, становится метафорой пассивной или спящей агрессии: сон войны, как известно, — временный и непрочный.

В те моменты, когда шансы изменить реальность, кажется, исчезают, нарратор декларирует стратегию отсутствия:

Я зёрнышко
в грецком орехе слепого мышонка.
Меня не бывает.

(2006)

Позиция слабости («я снова маленькая… можно положить в чемодан и увезти отсюда») парадоксально оборачивается позицией силы, радикального ухода от значимого субъекта: «далеко-далеко. Куда — ты даже не сможешь себе представить».

В более позднем стихотворении «И вот, опускаешься в ад…» (2012) мотив «я-несуществования» носит характер психологической защиты при столкновении с собственной «исподней сущностью»:

Это не я, не я.
Это время проходит насквозь и свистит,
Это так обжигает
истина-свет, что горю.

Так горел бы любой человек…

Лирическое «я» у Максимовой не примеряет маски, а расщепляется на субличности (разница между этими практиками более ощутима, чем может показаться на первый взгляд); одна из субличностей героини — приближенный к ангельскому и в то же время властный образ Королевы, транслируемый через отсылку к английскому гимну. Чтобы сохранить это идеальное «я», героиня обращается к идеальному Другому, Богу:

…Опять намело вперёд на неделю.
А мне ведь не выжить сейчас без подснежников.
Но это не важно, о Боже, я справлюсь,
Ты, главное, — храни Королеву.
<…> Я верю, что ты хранишь Королеву.

В произведениях 2008 года, относимых критикой к «новому эпосу», женские образы, с которыми может идентифицироваться лирическая героиня или читательница, — это жена скульптора Луиза, не интегрированная в творчество и выполняющая за мужа домашнюю работу (но её суждения о цветовой гамме выдают личность, знакомую с критериями оценки искусства хотя бы поверхностно), и цветочница Марта, над которой издевается муж.

«Кто ты вообще такая?» —
спрашивал Мартин,
выгоняя Марту из рая.
«Никто», — соглашалась Марта.

Героиня уподобляется первоженщине, которую изгоняет мужчина, взявший на себя полномочия бога. Стирание индивидуальности в мире Максимовой означает и стирание имени: во сне героиня идентифицирует себя с безымянной кошкой, подобранной на улице и умирающей «на руках / у Мартина, у неё / умирающей на руках». Первый вариант стихотворения,  опубликованный в антологии «Солнечный удар», заканчивался: «Кошку звали Аглая», — то есть погибающая сущность вопреки обстоятельствам обретала имя, — а второй, вошедший в авторский сборник, более прозрачен: «Марта уже другая».

В хаотичной и непрочной вселенной имя единосущно вещи, становится её означающим и удерживает личность или предмет в чужой памяти. Здесь можно проследить влияние тибетского буддизма, точнее, его европейского извода, отражённого в художественных текстах. Так, герои французского прозаика Антуана Володина, оказавшись в бардо, настойчиво повторяют имена, свои или чужие, чтобы отсрочить момент полного угасания. Имя тянет за собой цепь воспоминаний, способных вывести из тупика — в случае, если выход есть: дзогчен — нетеистическая идеология, направленная на разрушение, а не построение иллюзий.

Внезапно
Пришла зима — опять без никого;
И имя возвращается обратно,
И кроме остаётся ничего.

(2006)

Иногда субъект не определяет себя через имя, потому что мир не готов к его/её полноправному бытию:

На другом берегу песка,
на той стороне ответа
нет никого, кто дрожал бы,
нет никого, кто хотел бы
его услышать.

В этой ситуации повествовательница пытается избежать ответа, поменяв местами вопрошающую и ответчицу. Ответчица — «никто», поэтому ненадолго становится неуязвимой и меняет статус вопрошающей с возвышенного иномирного создания на зародыш животного (здесь трудно не отметить постмодернистскую иронию):

О светлая, светлая нимфа,
постой, личинка.
Если ты меня вопрошаешь: кто я?,
то могу ли тебе ответить.

Тем не менее, безымянные сущности лишены надежды, и потеря имени порой равняется потере близкого Другого:

Был ты, а стал никто, неизвестный.
Чему равен Х? Следующей жизни.
<…> А я — будущий неизвестный.
И надежды для нас не осталось…

Х, математическое неизвестное, кажется следующей жизнью — либо это остаток земной жизни повествователя, лишённого настоящего имени, либо новая жизнь в цепочке реинкарнаций. Перед смертью старое имя должно стереться, а новое человеку не открывают.  Имя — это человек, «просвечивающий сквозь тело» (2013).

Сущность может переродиться и в течение одной жизни:

Здесь ещё не отпускаешь,
пока болит в беспамятстве.

Больше забываешь, чем помнишь.

Начнём сначала:
руки отсохли, как пуповина.

Скажи ему «нет».

(2014)

Произнеся «нет», Марта становится Королевой («Марта уже другая»).

Произведения Максимовой часто относят к любовной камерной лирике — вероятно, изящная внешность писательницы отвлекает от иного толкования её текстов. «Имя, имя» — тяжёлая болезненная книга о смерти и жестокости, которые нужно преодолеть*.

 

* Первоначально текст был опубликован на сайте o-culture.com (ныне несуществующем).