Заметки о ХΙΙ Фестивале поэзии “Центр Весны”: “Фестивалей чисто поле”

Выпуск №1

Сегодня, 23-го апреля, пошёл снег. Согласно погодно заведённой традиции, снег всегда выпадает после тёплых выходных фестиваля. Это работает так же точно, как и примета о цветении черёмухи. Несколько лет назад, после двадцатиградусного тепла на фестивале, в понедельник намело сугробы, и с тех пор такой порядок не нарушался. Значит, на сей раз мы поторопились, и фестиваль должен был закончиться не восемь дней назад, а вчера. Центр весны чуть смещён в 2018-ом, но ведь не об этом речь.

Поскольку во время фестиваля город преображается для тебя самого, обнаруживая новые перспективы и напрочь заслоняя обычные, повседневные, то после фестиваля оказываешься в некотором безвоздушии. Удивляешься тому, насколько обыденного недостаточно, насколько оно пусто. И как я мог довольствоваться такой пустотой? – задаёшь себе вопрос, не находя, впрочем, ответа. По опыту знаю – пройдёт неделя-другая, и та, слабая, обыденная достаточность подступит вплотную, начнёшь уставать и раздражаться от того, что на фестивале решается легко, одним махом. Все фестивальные перспективы исчезнут – не уйдут в прошлое, а просто задвинутся так, будто их никогда не было, не будет, и быть даже не может. И не должно, и не надо. Исчезнет интенсивность и даже перегруженность этих перспектив: взгляд на обыденные маршруты глазами десятков иногородних участников и тех саратовцев, которых ты видишь только на фестивале (даже частые знакомые преображаются в эти дни), организаторские вопросы, которые надо решать каким-то третьим, одновременным двум остальным, потокам сознания (первый – восприятие мероприятий, второе – забота о регламенте, ведении, и т.д.). Исчезнет и то грустное ощущение, что так много всего хорошего происходит за столь короткое время: хорошие стихи, интересные беседы, очаровательные взгляды – и, будь твоя воля, ты бы уделил всему этому куда больше времени и внимания. Но загвоздка в том, что когда у тебя появляется время, то этого всего уже больше нет.

Особенно раздражительна – начиная с первого и вплоть до ныне минувшего, двенадцатого, реакция некоторых, не присутствовавших на мероприятиях, пропустивших весь фестиваль, спрашивающих потом: “Ну как всё прошло? Что там было интересного?”. Не будешь же тупо перечислять программу (вот тебе афиша, друг), да ведь фестиваль – это не программа, а то целое, что больше своих частей. Настроение, драйв, напряжение, срывы. Об этом даже не хочется говорить тому, кто всё пропустил. Поэтому на такой дурацкий вопрос можно задать только встречное: “А что ж ты не пришёл?”. “Ой, знаешь, не смог выбраться. Но в следующий раз приду. Когда у вас ещё что-нибудь будет?”. Тут раздражение достигает максимума: “Никогда. Такого больше не будет никогда”. А с теми, кто там был, ничего обсуждать уже не надо – как после дионисий. Всё, что было на фестивале, останется на фестивале.

А всё потому, что каждый фестиваль уникален. Не столько своими участниками или разнящимися год от года мероприятиями, но особенно той комбинацией всего происходящего, которая действительно неповторима. Тем целым, которое, нуждаясь в схождении частей, из них, однако, никаким внешним образом не следует. Оно, кстати, может и не сложиться (было пару фестивалей, где-то с третьего по пятый, которые по себе ничего, кроме радости от их окончания, во мне не оставили). Но в этом году оно сложилось, и хотелось бы пару слов сказать об этом, двенадцатом.

В ходе фестиваля сказалась одна черта, которая прежде, если и проявлялась, то эпизодически. На сей раз она высветилась в качестве красной нити. Обычно, я стараюсь не помнить о фестивалях ничего, просто они сами отодвигаются на задний план до тех пор, пока не наступит следующий. Наподобие того, как многие относятся к Новому году – вот он наступает и диктует свои требования (с кем встречать, что готовить, куда идти и т.д.). Но вот он закончен – и отодвинут до следующего, если доживём. Так для меня и с фестивалями – будто где-то есть одно, малое, но важное время, где беспрестанно идут фестивали (от первого до двенадцатого), а тут остаётся другое, долгое и бессмысленное, где ты погружаешься в свою повседневность. И вспоминать во втором времени о первом так же глупо, как стараться во сне вести себя так, чтобы тебе снилась действительность. Она может и приснится, а, может, и нет (фрейдист скажет: ещё как приснится!), но в любом случае я бы не хотел делать это средоточием собственных забот. Однако теперь, как кажется, есть смысл высказаться, чтобы, во-первых, зафиксировать что-то для самого себя, и, во-вторых, возможно, это будет небезынтересно для окружающих.

Мы об этом говорили в субботу, во второй фестивальный день, с Андреем Пермяковым. Когда он начал говорить о фестивалях (об этом ниже) и перечислять тех, кого он видел в Саратове – сначала на “Дебют-Саратов”, затем на “Центре Весны” (что одно и то же), то я воспротивился ностальгическим ноткам. “Я стараюсь относиться к происходящему так, будто оно не кончается, и поэтому сейчас длится всё тот же первый фестиваль, начавшийся зимой (тогда ещё зимой) 2007-го. Если не останавливаться, то нет повода для ностальгии”. Сказанное мною является скорее императивом организатора, нежели фактом участника. Но в той мере, в какой я – участник всего, то эти мои слова для меня условны. Кстати, если представить, что фестиваль длится беспрерывно, то всё это, первое из двух, время длится без малого месяц с небольшим. Тридцать шесть дней или около того. Если бы я и в самом деле проживал месяц своей жизни с такой интенсивностью, то точно бы помер. И не я бы один. По этому поводу, в понедельник, 16-го апреля, когда у нас ещё оставалась Ева Ермакова из Самары, но фестиваль был безнадёжно завершён, родился такой тост: “За тех, кого с нами нет – то есть тех, кто смог уйти с фестиваля живым. Поскольку тех, кто здесь остаётся – то есть не может уйти с фестиваля живым – постигает самая счастливая участь”. К счастью, до сих пор действует лишь первая часть тоста.

Главная черта кулуарных разговоров, которые, хотят они того или нет, пронизывают и официальную часть программы, на сей раз касалась рефлексии о фестивальном движении. Сколько было разных фестивалей, сколько исчезло, во что они выросли или выродились, какова их роль сегодня в сравнении с первоначальной, качество участников, трудности организации и т.д. – вот приблизительный перечень вновь и вновь, бумерангом возвращающихся тем, которых, между прочим, я ни разу сам не заводил. Но подходили разные участники, разных возрастов и из разных городов, и – не сговариваясь – начинали об этом говорить. Вот это – фестиваль, на котором темой становится фестивальность – главная черта XII “Центра Весны”. Для сравнения: с 30-го марта по 1-ое апреля мы были на “ГолосАх” в Чебоксарах. Там было замечательно (академичный лад, настроение, задаваемое переводческим вниманием, библиотека), но фестивальное движение не обсуждалось. А если и обсуждалось, то лишь мельком, между делом.

Моя задача сейчас – зафиксировать эту черту. Обсуждать здесь, собственно, нечего: никто не сомневается (в рамках фестиваля, по крайней мере), что фестивали должны быть. Какие именно, как организованы и где – тут уже начинается расхождение во мнениях. За рамками фестиваля (то есть сейчас), во втором уже, обыденном времени, я не знаю – нужны ли они, какие и где. Я никогда не отвечал на эти вопросы, потому что некоторые вещи легче сделать, чем над ними думать. Это вовсе не значит, что фестиваль в Саратове стихиен, вовсе нет (об этом – чуть ниже). Это лишь значит, что размышления по поводу, во время и после события могут быть разными, но само событие не из них строится – иначе бы оно этими размышлениями и исчерпывалось.

Что ещё сказать об этой черте? Ранний Хайдеггер (а до него Маркс, а между ними немного Ницше) говорил, что если что-то становится предметом обсуждения и рассмотрения (даже – глазения), то оно поломалось, вышло из подручности, утратило инструментальность. Что ж, если следовать этой логике, то прежде фестивали выполняли (негласно) некоторую функцию – предположим, в том, что называется “литературным процессом”. Фестивали были частью этого литпроцесса, и поэтому самостоятельного значения не имели: пока органы функционируют, мы можем о них не думать. Если кто-то начинает заботиться о печени особенно, то это явное свидетельство того, что с печенью что-то не так. Почему? Либо предрасположенность (и тогда фестивали изначально были обречены, просто ждали времени для развития болезни), либо организм ведёт себя по отношению к печени по-свински (и тогда что-то с самим литпроцессом). Ну, есть ещё вариант, что печень – рудимент эволюции (и тогда фестивали должны отвалиться как хвосты, поскольку литпроцесс больше не цепляется ими за ветви, а смело ходит на двоих – с оттопыренными большими пальцами – и увеличенным мозгом – по твёрдой почве издательской и болотной почве премиальной политик).

Лично я занимаю по отношению к этим вариантам солипсическую позицию страуса, то есть полагаю, что фестиваль с самого начала – самостоятельное образование и все его проблемы исходят из него. При этом я отчётливо отдаю себе отчёт, что ни политически, ни идеологически, ни фактически-исторически это не так. Я твёрдо знаю о том, что фестивали появились в определённое время (мы знаем в какое) с определёнными целями (тут уже расхождение) – и целей своих достигли (или не достигли – тут всё зависит от понимания целей). Логический вывод из этого твёрдого знания: фестивали больше не нужны. Остались только старые сумасшедшие, которые их проводят – или молодые незнающие, которые сумасшедшими вдохновляются. Все остальные, нормальные, переквалифицировали фестивали во что-то другое, адаптировав их под организм “литпроцесса”, либо вовсе отказались от оных.

Мне эта позиция известна хорошо, и сейчас можно реже встретить тех, кто её не придерживается, чем тех, кто за неё. Но я императивно полагаю её непродуктивной. И поэтому “Центр Весны” ни разу ещё не прерывался – несмотря на фактическое отсутствие финансирования в последние годы и полное игнорирование со стороны какой-либо (местной или федеральной) администрации. Кстати, если бы мы зависели от чьих-то денег или от воли администрации, то фестиваль был бы органом более неприятного организма, чем “литпроцесс”. Полагаю, что последний сам – со всеми потрохами (как отмечал ещё Бурдье) является редко востребуемым органом упомянутого монстра, не имеющего никакого отношения не то что к литературе, но и к культуре даже в её элементарном смысле (не вытирайте сопли рукавом). По меньшей мере, в нашей стране точно. И поскольку это так (а это так), то фестиваль может быть свободным. Наподобие того, как Виталий Пуханов (один из вдохновителей нашего первого, в 2007-ом году) говорил о свободе тех людей, у которых нет электричества и воды – у них теперь есть свобода добыть электричество и воду. Так я и позиционирую для себя фестиваль – он образуется в чистом поле. Да, пусть будет так: “фестивалей чисто поле”.

И ещё пару слов о собственно организаторской задаче. В субботу вечером Семён Безгинов (из Самары) задал мне простой вопрос, что-то вроде: “Какими принципами вы руководствуетесь в организации литературных процессов? Какова политика в этом отношении?”. Я услышал в этом вопросе два измерения. Первое – чем я руководствуюсь в качестве организатора. Второе – чем лично я руководствуюсь в литературе, что бы я хотел в ней утвердить. Беря в качестве примера для ответа фестиваль, я ответил на первую часть очень просто: как бы то ни было, “Центр Весны” ставит своей задачей охватить как можно более полно происходящее (и доступное нам) в литературе (поэзии), сделав случайный (неизбежно случайный) снимок этого происходящего. Мы лишь предоставляем площадку, и поэтому на ней может происходить то, что мне лично весьма несимпатично. Если передо мной будет выбор из симпатичного и несимпатичного, я выберу первое (что естественно). Если передо мной будет выбор из графомански симпатичного и качественно несимпатичного, я выберу второе (что естественно). Поскольку фестиваль ежегодный, то мы – как и всё периодическое в принципе – обречены делать вид, что за год что-то произошло, даже если этого не было. Если за текущий год все полюбили какое-то дерьмо, я предоставлю этому дерьму микрофон на фестивале, чтобы люди видели – что именно они полюбили и поскольку они полюбили это. Если за год ничего не произошло, мы постараемся изменить формат мероприятий так, чтобы хоть на фестивале да что-нибудь и случилось. При этом всём собственный вкус и литературные предпочтения я могу отодвинуть на такой далёкий план, что и вовсе отключить на время проведения фестиваля. Данный фестиваль – в организационном смысле – не является ни авторским, ни направленческим. Это не лично мой проект – и это не проект какого-нибудь нашего, одного супротив других, направления. Таков был мой ответ по поводу организации фестиваля. А вот что лично я думаю по поводу литературы и каковы принципы лично моего поведения в отношении литпроцесса (сформулированные в тот же вечер, 14-го апреля) – ниже.

Прошло ещё три дня. Сейчас, 26-го апреля, за окном стена града. Прежде чем рассказать о моей личной позиции в отношении литературы, хотел бы всё же пробежаться по тому, что запечатлелось по ходу проведения фестиваля.

Начинается всё накануне вечером, 12-го апреля – мы впятером составляем списки и порядок выступающих. В полночь поднимаем тост за открытие фестиваля. Рано утром, 13-го, два гостя из Москвы прибывают в Саратов, и поскольку риэлтор впустит их лишь к десяти утра, они приходят ко мне. Пьём чай и одну на всех бутылку “Гиннесса”. После их ухода ложусь спать. По традиции мне снится очередной сон “организатора фестиваля”, который, по объективным причинам, я записать не успеваю. В 11:30 звоню нашему риэлтору, в 12:00 забираю ключи от квартиры. Там распиваем две бутылки шампанского в ознаменование грядущих событий. Юра приходит без телефона, зато с монетами (как потом выяснилось – серебряными, но поддельными). В 13.45 Юра отправляется к Марине Волковой и Виталию Кальпиди с моим ноутбуком – наладить всё перед презентацией. Флэшка не читается, но потом всё заработало. На презентацию прибывают, помимо других, Денис Липатов, Алексей Остудин и Вадим Месяц. В курительной комнате мы распиваем коньяк Алексея Александрова (Вадим Месяц не пьёт) – и после презентации – шествуем к нам на квартиру – до вечерних чтений. На них опаздываем на двадцать минут, но в итоге всё складывается. После – общение на квартире с частью саратовских и иногородних участников. Распеваем песни-стихи Месяца.

На следующее утро спешим в университет за пару часов до начала мероприятий – надо наладить связь по скайпу с Алексеем Кубриком. После – замечательный мастер-класс. Чуть задержались, поэтому на следующее мероприятие приходим с получасовым опозданием (я перед этим забегаю домой за афишами). Чудесный вид на Волгу, стихи, книги. Спасибо Насте Михайловой особое – за “Арабеллу” первого дня и “Зефир” второго. Прямо на мероприятие прибывают задержавшиеся на сутки Арсений Ли, Алла Поспелова и их чудо-ребёнок. Тут происходит первый серьёзный разговор с Андреем Пермяковым по поводу фестивалей. Пока всё это происходило, на квартиру прибыли Катя Сим с Семёном Безгиновым. Теперь и они уже тут, Семён вне регламента просит слова, чтобы покритиковать поэзию молодых, в том числе самарцев. Пока Юра устраивает перформанс “поцелуй руки на фоне тающей Волги”, мы спешим к месту вечерних чтений. Они задерживаются на сорок минут. Мероприятие ведёт Юра, с моего телефона читая список выступающих. На меня накатывает волна жутчайшей усталости, почти до потери сознания. Единственный нефестивальный слушатель – капитан ледокола – становится знатоком современной поэзии. Сначала поневоле – затем добровольно и благожелательно. У меня окончательно умирают ботинки. Вечером – общение компанией на квартире.

Следующий день начинается с похода на проспект за новой обувью. Видим кучу школьников на великах и самокатах. По прибытии на квартиру обнаруживаем там Максима Борисовича (спасибо ему огромное за водительскую помощь на фестивале). Приходят Саша с Данией, все отправляются на заключительные чтения. Мы по дороге заезжаем за экземплярами “Земли”, которую на чтениях и презентуем. После – все отправляются на квартиру, мы с Денисом Липатовым стоим в лучах заходящего саратовского солнца – он уезжает в Нижний. На квартире – Михаил С., ребята из Самары поют “Аукцыон”. Позже реализуется-таки проект “Купель саратовской литературы” (двенадцать авторов – по числу фестивалей – случайное и отрадное совпадение). Ночью провожаем отбывающих иногородних гостей.

В понедельник – уборка, сдача квартиры риэлтору. Юра забывает рубашку, ему её возвращают. С Манаевым, Юрой и Евой Ермаковой – ко мне. Позже присоединяется Илья. Я читаю главу из своего “Имя Твоё”, из-за этого Ева опаздывает на поезд. Покупаю ей билет на следующий, провожаем. Я дочитываю роман. Почти все расходятся.

10.

Теперь осталось рассказать о том, что составило вторую часть ответа на вопрос о литературных намерениях и литературной политике. Там, в субботу, я выделил четыре принципа. Естественно, дословно своей речи я не вспомню, да оно и ни к чему – куда лучше сформулировать это здесь теперь, точнее. Итак, если я отсекаю свои оргзаботы по фестивалям и прочим чтениям, то для меня утверждение литературы выглядело бы так. Скажу сразу, что эти принципы выступают своего рода неловкой экспликацией позиции, которой придерживается здесь некоторое сообщество. Трудность ответа состояла в том, что мне приходилось сообразовываться с духом нашего сообщества, поскольку занять эгоистическую позицию – вроде как бы пытаясь соригинальничать за счёт присутствующих – мне хотелось бы меньше всего. Ведь сложившееся здесь сообщество (от гостей из разных городов в своё время получившее именование “Южного, или Саратовского Ренессанса”) действительно уникально, поскольку оно не позволяет тебе заниматься литературными делами расслабленно (да и к чему такие занятия?). Нас периодически обвиняют в элитарной позиции, хотя, как показывает практика, ни одно другое сообщество ещё ничего более открытого, чем наши мероприятия, не организовывало (я не беру в расчёт попытки администрации заняться “культурной политикой”, которые всегда характеризуются отсутствием отбора по качеству и присутствием по принуждению тех, кому этого не надо). Ещё раз напоминаю, что это – не позиция организатора (последняя была высказана выше, в восьмом пункте).

11.

Принцип первый: публика с её пристрастиями, а также разного рода институции культуры не имеют никакого значения. Искусство настолько самостоятельное существо (простите все верующие в социологию и прочие милые вещи), что будь даже существенная картина написана в глухом селе, где её никто не увидит, она имеет такое же влияние на жизнь существа по имени Искусство, как и засмотренная до дыр Мона Лиза. К счастью, жизнь искусства не зависит от вкусов публики; последняя, к сожалению, может лишь этой жизни помешать. При этом публика не может не реагировать на искусство – но это не проблема искусства, это – проблема публики. Странно одетый по меркам гетто персонаж вызывает раздражение у обитателей гетто, но значит ли это, что следует одеваться как они? Да, если хочешь выжить. Но совпадает ли “выживание” с цветением и полнотой? Почти никогда. Публика может вынести что-то хорошее на острие публичной болтовни, а может никогда не дорасти до важных вещей – произведения следует оценивать вне любви или нелюбви публики. Тенденцию к тому, чтобы заведомо не любить то, что любят все, так же как и обратную – любить только всеми нелюбимое – следует гасить на корню. Мне не стыдно открыть для себя всеми любимое или говорить друзьям о том, чего никто никогда не слышал. Публичная болтовня настолько случайна и, к сожалению, управляема, настолько никогда не в тему, что всерьёз считывать по ней какие-то выводы об искусстве просто нелепо. Итак, публика отключается, равно как и не дорастающий до литературы принцип “самореализации” (вернём его Абрахаму Маслоу на самую вершину наваленной им пирамиды).

12.

Принцип второй: требования искусства присутствуют все одновременно. Мы не отрицаем историчности искусства, мы лишь не соглашаемся с тем, что историчность искусства означает, что часть его “уже неактуальна”, а другая, мол, наоборот “актуальна”. Все разговоры об актуальности искусства касаются лишь актуальности, а не искусства. Гомер так же наблюдает за работой автора, как и Гоголь. Сообщество пишущих не ограничивается ныне живущими или недавно почившими. Поскольку знать всех невозможно (и ни в коем случае не нужно), то уже невероятно сложной задачей становится хотя бы по-честному дать присутствовать тем немногим, кого ты знаешь, читаешь, любишь. Они есть и среди живущих. Уже одно их присутствие здесь и сейчас фактически парализует возможность письма, нагружая тебя невероятной степенью ответственности. Лишь выдерживание этого присутствия при собственном письме – а не какие-то лайки или одобрения, дизлайки или хула, наделяет тебя мерой достаточности твоего собственного письма и должным пиететом. Всё остальное – тенденции, направления, ссылки, намёки, подразумевания, тренды – придумано теми социальными институциями, которые всегда идут вслед за литературой (но почему-то немного обнаглев, решают сделать вид, что идут впереди неё). Обслуживать интересы какого-либо наличного сообщества своим письмом также становится невозможно, поскольку принцип одновременного присутствия всех – пусть лишь тебе известных, но и их достаточно – авторов сразу разбивает любую возможность представить их в виде какого-то закрытого клана или группы. Если так можно выразиться, то это присутствие сразу же ставит пишущего на предельно левую и на предельно правую эстетические позиции одновременно.

13.

Принцип третий: в литературе всегда уже всё было. Вместе с публикой нейтрализуется и жажда “новостей”. Чтобы увидеть что-то “новое”, надо просто-напросто поглупеть настолько, чтобы не видеть в былом присутствия аналогичных вещей. Поэтому такая невменяемая рубрика как “научная новизна” (к которой все привыкли в академической среде) точно так же заставляют высматривать “новое” в расстановке запятых из сплагиатченного текста, как и рубрика “написать что-нибудь новое в литературе, сказать небывалое слово”. Небывалое слово в литературе можно сказать лишь от тотальной неграмотности – или от хитрой девальвации понятия “новизны”. Когда мы пишем в присутствии лучших, мы делаем что угодно, но только не “новое”. Подлинной новостью было бы встретить аэда или внезапно произвести барочный узор в написанной поэме – а не указать на проблемы мигрантов или очередных меньшинств (сегодня все уже – меньшинство). Бывшее в литературе требует уважения, а не критериев “нравится / не нравится”. Равным образом верно и обратное: во всём выдаваемом за “новое” радостно обнаруживать фигуры былого. Если последние не обнаруживаются, то почему-то (странное совпадение!) такое “новое” чаще всего оборачивается бездарностью. Это – не предвзятое отношение, а просто факт.

15.

Принцип четвёртый: расценить все эти принципы как некоторые чрезвычайно сложные координаты литературного, творческого пространства, научиться удерживать их в качестве духовного упражнения – и беспрестанно работать. То, куда будет тебя направлять при этом работа – это и есть то, что мне в литературе интересно, даже если это никогда не будет напечатано ни в одном журнале и ни одном издательстве. Тем хуже для них.

Вкратце, мой ответ был таков.

До встречи на тринадцатом фестивале поэзии “Центр Весны”, который пройдёт 19-21-го апреля 2019-го года. Если живы будем.