Выпуск №1

Автор: Елена Георгиевская

 
В этом году был оцифрован и впервые выложен в сеть известный феминистский журнал «Мария» (Ленинград — Франкфурт-на-Майне, 1981). Он является идейным продолжением самиздатского журнала «Женщина и Россия», за выпуск которого Малаховская, Горичева и Мамонова подверглись преследованиям властей. Редколлегия и основные автрисы «Марии» — те же, что в «Женщине и России», только новое издание позиционируется как «журнал независимого женского религиозного клуба».

На христианский лад должно настроить и предисловие, в котором говорится, что журнал назван в честь Девы Марии. По прочтении этого сборника статей возникают довольно мрачные мысли о феномене, который я здесь приблизительно обозначу как «советский квазифеминизм».

В нарушении прав женщин, по мысли редакции, виновато изгнание бога из страны, «давшей миру тысячи праведников». Советский Союз деградирует, и на его территории женщина дискриминирована вдвойне, оставаясь «рабой раба».

Позиция феминистского гнева отрефлексирована слабо: редакция предлагает женщинам защитить человечество любовью, точнее, даже так: Любовью. Это вполне в духе нью-эйджевского феминистского спиритуализма, хотя та же Кларисса Пинкола Эстес гораздо жёстче. Женщина должна спасти человечество благодаря «природной» склонности любить и жертвовать всем ради любви.

Помня, что культ романтической любви в XX веке стал средством субординации женщин (см., например, книгу Wendy Langford “Revolutions of the Heart: Gender, Power and the Delusions of Love”), современная читательница-феминистка поневоле настораживается. Женщине предлагается бороться за свободу от мужского диктата и разрушительных мужских псевдоценностей, жертвуя собой ради мужских интересов? В качества объектов и субъектов любви упоминаются именно мужчины, поскольку контент издания носит отчётливо гетероцентристский характер (и было бы странно ожидать другого от журнала, выпускаемого в 80-е годы православной группой). Пьедестализируется женская эмпатия, способность женщины «сделать чужое страдание своей судьбой»; это уже не просто повод насторожиться, а тревожный звонок: не будет ли дальше не только эссенциалистской пропаганды, но и оправдания стокгольмского синдрома?

Первая статья — «Ведьмы в космосе» Татьяны Горичевой. В обзоре «Женщины и России» мне уже приходилось замечать, что её публицистика носит явные эссенциалистские нотки и выглядит своеобразной смесью профеминистских и умеренно патриархальных идей. Горичева повторяет уже ставший к тому времени на Западе общим местом пассаж об особенной роли женщин в христианстве (первыми к воскресшему Иисусу пришли мироносицы) и сообщает, что граждане сталкиваются «с рождением женского движения в России». Учитывая, что российское женское движение зародилось во второй половине XIX века, формулировка звучит странно.

Далее идёт тезис: «Женщиной не рождаются, женщиной становятся», — но это не оммаж Симоне де Бовуар с её социальным конструктивизмом, как можно было подумать, а призыв стать женщиной, потому что СССР — общество гермафродитов. Агендерная, выражаясь современным языком, персона обязана развить специфические женские качества, иначе общество скатится в пропасть. Как это сочетается со свойственными философине рассуждениями о женской природе? Вероятно, речь о «второй природе» (NB: этот термин чаще применялся литературоведами, пишущими о соцреалистической прозе, где «вторая природа» — это индустриальная среда, но тут его сложно избежать), сиречь вырабатываемых в процессе социализации качествах.

К сожалению, никакого «гермафродитизма» в СССР, где женщины после внедомной работы продолжали тащить на себе домашнюю, в то время как мужчины отдыхали, не было и близко. Горичева проявляет типичную квирфобию и интерсексфобию, маркируя не нравящиеся ей бинарные гендерные роли как де-факто «квирные»: гермафродит для неё — ругательство. Советско-диссидентский язык ненависти вообще плохо изучен, и об этом можно только пожалеть: под флёром гуманизма и правозащиты скрыта активная неприязнь к целым группам людей по признакам этноса, идентичности, класса, ориентации, атеистических убеждений etc, и это подаётся как абсолютная норма.

Характерно, что дальше Горичева цитирует как раз Симону де Бовуар («бытие женщины в патриархальном мире ограничивается кухней и будуаром»), то есть фраза о становлении женщиной не является невольным совпадением: она процитирована сознательно, и столь же сознательно искажён её контекст. Бовуар желает постгендерного общества, Горичева пропагандирует гендер, цепляясь за него, как за соломинку.

Горичева демонизирует пространство кухни, как бы перемещая его из сугубо социального пласта в метафизический: там бушуют языческие, дохристианские стихии воды, огня и воздуха, кухонное мышление делает советского человека слабым перед шарлатанами, и он, увлёкшись гаданиями и чёрной магией, отдаляется от бога. Потеря человеком православия приравнивается к потере активной жизненной позиции.

В общем, перед нами стандартная религиозная пропаганда, написанная крайне пафосным языком: «Уже не люди в этой стране правят людьми. В ней правит Некто и даже нечто, анонимный рок, беспощадный и слепой, как природа. И с этим роком возможен лишь один вид связи — магический». В переводе на более внятный язык, в СССР правит сатана, поэтому женщины угнетены.

Любопытно, что после этого философиня обрушивается на институцию советских женщин-викариев — так феминистская теория обозначает женщин патриархата, наделяемых частью мужской власти в обмен на отстаивание интересов правящей группы. «Фемина совьетика» (этой презрительной кличкой Горичева называет не только партиек, но и всех не нравящихся ей женщин) — это кухарка, не только способная управлять кухней, ведомством сатаны, но и космическим кораблём, а это уже ведьмовщина. Выплёскивать вместе с водой ребёнка — отличительная черта шестидесятников, и семидесятницы вроде Горичевой успешно её аппроприировали: автриса резко критикует не просто расчётливых карьеристок, которые, добравшись до ресурсов, не помогают расширить сферу женских прав и продвигают только патриархальные ценности, а всех успешных женщин. В ход идёт и лукизм: с обложки журнала «Советская женщина», по словам Горичевой, смотрит «животно-самодовольное лицо с соломой вместо волос и стёклышками вместо глаз… тип новой валькирии, лишённой всех эстетических черт». Налицо радикально субъективное понимание эстетического и, скорее всего, банальная внутренняя мизогиния. Горичевой в те годы, вероятно, и в голову не пришло бы, что её собственную внешность сейчас или в будущем также могут найти «лишённой эстетики».

«Восстановим свою природу, — призывает Горичева, — восстановим свой пол. Только тогда мы можем… помышлять о божественном».

Но, подождите, ведь природные силы и стихии — это огонь, вода и ветер на кухне, а кухня — обитель сатаны. А на философском факультете изучают логику. Хорошо, допустим, у «нормальных», а не похожих на «ведьму Терешкову», женщин какая-то иная природа, «хорошая». На этом Горичева не останавливается и требует дефеминизировать мужчину. Чуть ранее говорилось, что женские ценности, женские свойства — это мудрость, милосердие, целомудрие, терпение, то есть абсолютное благо. Феминизированный мужчина, получается, обладает этими свойствами, но его надо их лишить, чтобы не разрушился мир.
Финал статьи — апофеоз мудроженственности: женщину «выталкивают из дома работать», у неё нет права быть женщиной. То есть быть женщиной можно только в роли домохозяйки. Той самой кухарки, властвующей над языческими стихиями. Кажется, Горичева действительно не замечает противоречий.

Итак, женщину выгоняют на восемь часов в сутки искать пропитания, и это — нарушение экономических прав человека. Потому что, по мысли Горичевой, нормальная женщина хочет рожать множество детей с целью удовлетворить материнский инстинкт. «Но, может быть, в работе «на благо общества» она может удовлетворить свой созидательный порыв? Может быть, здесь она сможет прикоснуться к истинному творчеству?»

Пользуясь терминологией Патриции Томпсон, здесь присутствует сведение всего многообразия женских типов и поведенческих моделей к гестианству, противостоящему гермесианскому типу, ориентированному на не семью, а вовне[1]. Общественная и творческая работа женщин одобряется, но лишь в качестве сублимации, вынужденной меры, на которую толкает несправедливое общество — а иначе женщина сидела бы дома и рожала: это и есть настоящее женское творчество.

С точки зрения интерсекционального феминизма, это тривиальная антифеминистская агитация, апология несуществующего «разумного патриархата» в противовес патриархату неразумному, который процветал в СССР эпохи застоя. Читающиеся между строк призывы уничтожать ведьм — конечно, лишь метафизически, на уровне «мира идей» — апеллируют к некоей духовной инквизиции. Если годами запрещать православие, его адепты возмечтают о реванше. Собственно, сейчас мы его наблюдаем.

Сама философиня не раз признавалась, что свою деятельность воспринимала как «просто борьбу за женское достоинство» (понимаемое в рамках православной гендерной цензуры), а на Западе от неё требовали феминизма, и пришлось уже откровенно откреститься от этой идеологии. «К нам как бы случайно прилепилось слово «феминистка», — говорит Горичева в интервью порталу «Правмир», — мы не знали… что обязательным для западного феминизма была борьба за свободу аборта»[2].

Налицо некий оптический обман: как патриархалы нашего времени готовы на любую женскую активность и женское несогласие клеить ярлык «радфема», так и западные сторонники/-цы эмансипационных теорий, а заодно — сами деятельницы советского квазифеминизма. Так, Юлия Вознесенская в том же номере «Марии» называет редакцию феминистическим объединением, противопоставляя русский феминизм, уважающий мужчину, западному «мизандричному».

Следующее поколение диссиденток, также близких к кругам хиппи, позаимствовало эту идею, и не в лучшем формате. Поэтесса Наталия Черных, например, отзывается о большинстве феминисток неуважительно («забиты не патриархалки… а радфемки, боящиеся насилия»), клеймит флэшмобы вроде «MeToo», безапелляционно утверждая, что они пропагандируют мышление жертвы, но на самом деле пропагандирует его сама. Феминистский идеал для Черных — женщина «нового патриархата», которая служит мужчине, но иначе, нежели женщина «старого». Если ранее жена уподоблялась дочери, экономически и юридически полностью зависимой от родителя, то сейчас это жена-мать, смыслом жизни которой всё равно остаётся мужчина: «Моя знакомая фактически в одиночку (муж гений) воспитала двух дочерей, одна из которых уже преподает за границей. При этом великолепно выглядит, муж при ней, а круг её интересов расширяется с каждым годом: производство косметики, моделирование…»[3]. Получается, что идеальное феминистское хобби — это презентация адаптивных предпочтений — таких, как декоративная косметика, навязываемая женщинам СМИ и общественным мнением, а главное феминистское достижение — воспитать детей и сохранить мужа при себе.

Православная квазифеминистка будто служит двум господам — свободе и символической мужской фигуре, чьего одобрения ждёт, она движима одновременно желанием свободно высказаться и «красиво» промолчать, не вынося сор из избы. Разумеется, это алогичное поведение продиктовано мизогинностью российской православной культуры, которая теоретически поддаётся либеральной трансформации, но фактически остаётся монолитом.

Если заблуждения Татьяны Горичевой простительны и легко объясняемы катастрофической нехваткой знаний, то аналогичное отношение к феминизму у современных православных «эмансипанток», пытающихся сочетать несочетаемое и при этом патетически поучать активисток феминистского движения, выглядит не просто казусом, а следствием сознательного отказа от изучения идеологии, сужением горизонтов свободы — прежде всего, для себя.

 
——————————————

[1] См. Верлин, Е. От Гестии к рынку. Интервью с Патрицией Томпсон. Русский мир.ru, январь 2009 г.
[2] Голубицкая, А. Татьяна Горичева: Неверно описывать мой путь, как путь «Раскаявшегося либерала». Православие и мир, 25 апреля 2009 г.
[3] Цит. по: Наталия Черных: Не сразу верь слову «боль». Перемены, 9 июля 2018 г.