Выпуск №1
 
Вопросы задавала Анна Голубкова

 
– Наталия, здравствуйте. Спасибо, что согласились ответить на вопросы. Начнем, наверное, почти с начала – расскажите, что такое Каменск-Уральский, каково было в нем расти, взрослеть и сочинять стихи? Существовала ли в нем какая-то литературная среда?

– Здравствуйте! Благодарю за прекрасные вопросы. Кажется, мне придется рассказать всю жизнь, по крайней мере, отвечая на первый.

Каменск-Уральский – промышленный город на юге Свердловской области, в ста километрах от Екатеринбурга. Он возник в петровские времена вокруг добычи железной руды и сформировался в нынешнем виде после эвакуации сюда предприятий в начале войны – с одним из них приблизительно из-под Москвы прибыл мой новорожденный папа.

Я в Каменске выросла и прожила с короткими перерывами 45 лет. В позднесоветское время все уральские города, кроме самых крупных, это сплошные рабочие окраины, типовые пятиэтажки, людские ручейки, движущиеся трижды в сутки в заводские проходные, дворцы культуры с всегда полными кинозалами. Очень много рабочих, немноголюдная сфера обслуживания и небольшая прослойка технической интеллигенции и учителей. В Каменске было даже лучше: драматический театр, выставочный зал, киноклуб, музыкальные и художественные школы, много стихийных театральных и литературных объединений. Эвакуация людей вместе с заводами очень повлияла на культурную жизнь города. Как большинство уральских городов, он был закрытый, всюду особисты – ни одна радиоволна не прошмыгнет.

Мои родители – радиоинженеры, но мама всегда была стихийным гуманитарием, любила классическую музыку, литературу и кино (театр и изобразительное искусство в наших условиях можно было любить довольно умозрительно, это понятно). В детстве я училась играть на скрипке – все девочки в семье учились музыке, но скрипку выбрала только я – и она разнообразно повлияла на картину мира: скрипка – амбивалентный инструмент, она необходима в оркестре как воздух, в котором содержатся все остальные звуки, но в солирующей позиции она становится доминантой, «отключает» из восприятия все постороннее.

Поэзия оказалась такой «доминантой» в нашей семье: мама читала стихи постоянно – нам с сестрой перед сном, в очереди в парикмахерскую, на дружеских вечеринках. Понятно, что это был Золотой век и прочая школьная программа с незначительной примесью доступных современников. Мама и писала тоже, это удивительная история: на предприятии, где она работала в отделе главного метролога, к ней шли из всех цехов и подразделений и просили сочинить стихотворение к дню рождения бог весть кого, а она, расспросив, что это за человек, сочиняла нечто необщее, «с учетом обстоятельств». Живой интерес к другому человеку и стремление «достроить» историю слабым отзвуком достались от нее и мне. Детство я провела с книгами из ближайшей детской библиотеки (но читать можно было только в каникулы!), с нотами и с младшей сестрой. Мама поощряла в нас сочинительство, и я до сих пор уверена, что всякая мама должна его поощрять, ибо оно – благо.

Лет до двадцати трех я писала «сама по себе», в пустоте, показывала стихи друзьям и родственникам. Это сейчас кажется ужасно смешно, потому что целеустремленный молодой человек, пишущий стихи в 2018 году, может «проявиться» для сообщества (как его ни понимай) лет в 17-18. Меня активно поддерживала мама, мои учителя словесности и музыки, но проблема была в отсутствии книг, в узости круга чтения. В старших классах я читала Блока и какие-то советские пустяки; однажды мне, шестнадцатилетней, некий сотрудник через знакомую учительницу передал «Избранную лирику» Ахматовой, которую я переписала примерно всю от руки. Параллельно в круг условного чтения вплывали тексты авторской песни и рок-групп. И только в конце восьмидесятых, когда задышали «перестроечными» парáми книготорговля и книгоиздание, мы с друзьями где-то нахватали сборников «Молодая поэзия» и научились хором декламировать Искренко, Тягунова, Бунимовича, Гандлевского и многих еще, кто там был опубликован. Это было какое-то открытие Америки, впрочем, оно происходило во всех областях жизни, если учесть возраст и исторический момент.

Мои попытки получить сначала инженерное, а потом музыкальное образование мало к чему привели, года на полтора я увлеклась разнообразной эзотерикой (и страшно пожалела, что прежде не любила и не понимала физику), стала бывать в Москве, одновременно читала изданный наконец широко Серебряный век, в двадцать один вышла замуж и через год родила сына, это был 1991 год, путч и развал СССР, наступили адские времена, но об этом ниже. Тогда же до нас докатилось составленное Уфляндом «Назидание» Бродского (какое-то СП «Смарт», книжка с ладонь из газетной бумаги, клеевой переплет и вообще жалость) – я совершенно очумела. До этого я читала Бродского однажды, в Москве: накануне 1990 года в какой-то компании мне дали пять минут подержать в руках самиздатовский томик, откуда я выхватила глазами три случайных стихотворения. Такого рода байку может рассказать любой мой ровесник, конечно, но все эти события – рождение сына, развал СССР, чтение Бродского – в равной мере повлияли на мою жизнь, как бы странно это ни звучало.

Литературная жизнь в Каменске была, но до нее я добралась в 1994 году, познакомившись в рекламном агентстве, где я тогда работала, с выпускником Литературного института Сашей Шалобаевым. Понятно, что я не сразу приперла свои тетрадки, сначала мы как следует подружились, а уж потом он предложил отправить стихи на конкурс, организованный литературным объединением (слово «лито» не было в ходу) при городской газете. Я искренне не понимала, зачем это делать, но Саша посулил мне новые интересные знакомства, так оно и вышло. Взрослые поэты меня приветили и многому научили – например, любить новое и непонятное. Юрий Михайлович Каплунов, заставший в Лите Рубцова и учившийся у Мережникова, всегда поражал меня безошибочным чутьем на все молодое и талантливое – вероятно, эта способность дается не образованием, а постоянной практикой внимательного чтения.

Юрий Михайлович в 2001 году сделал мне подарок – отправил «по квоте» вместе с Мишей Четыркиным в Нижний Тагил на совещание молодых писателей – первое в «новейшей истории», придуманное Евгением Туренко для своих. Там я впервые увидела «настоящих поэтов», познакомилась со знаменитым после первого «Дебюта» Васей Чепелевым, сотрудниками журнала «Урал» Андреем Ильенковым и Алексеем Вдовиным, юными тагильскими поэтессами – ну и все как-то переменилось. В том же году были первые Липки, куда мою рукопись отобрал сам (!) Василевский, а семинар вел, страшно сказать, Александр Кушнер, там было много прекрасных людей, которых я люблю до сих пор. Мир поэтов тогда показался мне миром дружеской поддержки, увлекательных совместных проектов и очень, очень большого количества новых стихов. У нас дома уже работал жуткий интернет через модем, и я стала читать сайт «Вавилон». Мне было тридцать два года, я недавно окончила университет и родила дочь, и это была натурально перемена участи. В 2003 году у меня вышла книжка, а главное, Вася Чепелев, с которым мы вовсю придумывали какие-то чтения и проекты, завел мне аккаунт в Живом Журнале, и мир еще раз приблизился и преобразился.

– Насколько мне известно, Вы жили еще в Екатеринбурге и Челябинске. Как Вы переживали изменение пространства? Меняло ли оно что-то в Вашей поэтике? Вообще Вы привязываетесь к местам, значат ли они что-то для стихотворений? Можно ли сказать, что в Каменске-Уральском жила одна Наталия Санникова, а сейчас в Челябинске живет совершенно другая?

– Можно, но в узком смысле. В Каменске я была крайне ограничена в занятиях, если говорить просто. «Работала» преимущественно мамой: дети часто болели, требовали разнообразного внимания. В девяностые в глубинке было плохо с работой, смехотворные зарплаты не окупали няню, поэтому я сидела дома. В нулевые оказалось, что работа есть, но она не особенно похожа на то, что действительно хочется делать (а искусствоведческое образование не конвертируется вообще ни во что), поэтому я занялась культурной журналистикой в аптечных дозах, немного приобщилась к местному телевидению, но по большей части сидела, уткнувшись ночами в монитор домашнего компьютера, писала статьи и интервью. Если б не переезд в Челябинск, сидеть бы мне и дальше в этой позе, изредка выезжая в Екатеринбург проведать друзей.

В Екатеринбурге, кстати, я не жила, а только училась заочно, две сессии в год. Но фактически я так часто в нем бывала, что друзей стало больше там, чем в родном городе. Я привязываюсь не к местам, но к людям, и это самая большая моя проблема. Люди непрерывно покидают города, и те трагически пустеют, а я не могу догнать этот поток. Отсутствие на расстоянии вытянутой руки тех, кого я полюбила, включает во мне такой «синдром лишения», что впору выть. Я и вою, честно говоря. Социальные сети, спасибо им, поддерживают коммуникацию, но не питают любовь, а когда за окном сплошная зима и страшно выйти наружу, я чувствую себя отрезанной от жизни, как станционный смотритель.

Переезд в Челябинск, где живут друзья студенческой еще юности, меня радовал и пугал: друзья будут ближе, но как встроиться в жизнь большого города в 45? А на поэтику, как вы это называете, влияют не города, конечно, а чтение, люди и путешествия. Правда, последние два-три года я не пишу ничего – город ли это влияет или самочувствие, не знаю. Зато благодаря новым знакомым (спасибо кураторам галереи современного искусства «ОкNo» и молодым челябинским художникам) появилась возможность приблизиться к изобразительному искусству, и я этому очень рада.

– Еще один очень важный фактор – это время. Все наше поколение в той или иной степени сформировала эпоха 1990-х. Как пережили ее Вы? Отразилась ли эта эпоха в Ваших стихах? Можно ли было вообще тогда, в той ситуации и том внутреннем состоянии, писать стихи? Как Вы сейчас, из конца 2010-х, оцениваете то время и его нереализованные возможности?

– Это, может быть, самый трудный вопрос. Девяностые – предмет давних разногласий со многими коллегами, так сказать, по цеху. Моя семья почти не голодала и прошла по лезвию в разгар бандитизма, с девяносто пятого жилось уже не очень страшно (и да, мы были молоды, энергичны, влюблены etc.): некоторые истории из того времени я много раз рассказывала, а иные вряд ли расскажу. В 98-м нас настигла расплата за предшествовавший ужас и напряжение – в возрасте 57 лет умер папа, не выдержал тяжелой работы (конструкторское бюро, где он работал всю жизнь, оказалось на грани закрытия, и он ушел рабочим на вредное производство) и крушения всех надежд. Я сейчас на пять лет младше в одночасье овдовевшей мамы, которая с тех пор одна, и я не понимаю, как она с этим справляется.

Но я жила не в пустоте, и все это – и голод, и бездомные дети, и тотальное воровство, и натуральный обмен, и многомесячные невыплаты зарплат, и безработица, и учителя, торгующие сырым табаком на остановке, и трупы под окнами, и аборт как лучший способ контрацепции, и больницы без лекарств и бинтов (и врачи «скорой помощи» с голыми руками), и бензин за двадцать километров от города зимой, и много совсем еще не старых вдов – будет колотиться во мне ужасом и отчаяньем до конца жизни. Я видела места, где было еще хуже. Я знаю, что есть места, где было лучше. Я знаю, что означали девяностые для гуманитарного знания и собственно литературы (и это отразилось в стихах, безусловно), знаю, что для многих упал «железный занавес» (не для нас), появилась возможность уехать в большой город или в другую страну, путешествовать, наконец, знаю про свободный рынок и предпринимательство. Но я не знаю, скольким людям можно было бы не умереть и родиться, чтоб все это прекрасное – было. С горечью говорю «было», потому что настало время тотального поражения моего поколения, и мне стыдно перед детьми за социальную слабость и конформизм, которые вернулись с новой устрашающей силой – стоило ли наше настоящее тех жертв, не знаю.

– Довольно-таки сложно сочетать женскую жизнь с ее заботами и ежедневными обязанностями с творческой деятельностью. Удалось ли Вам найти какой-то баланс между двумя этими сферами?

– Я не искала баланса. Я же не ученый и не прозаик, мои упражнения отнимают несколько часов в год (скажем, это интервью я пишу дольше, чем свои «законные» 5-7 стихотворений). Если говорить об отношении семьи к редким поездкам на фестивали и общению с друзьями-литераторами, то меня определенно всегда понимали, отпускали и денег на пиво-воды давали. По-моему, им скорее нравится, что я увлечена стихами в виде поэзии, а не, скажем, гонками на радиоуправляемых машинках или альпинизмом – дешевле, безопаснее, можно даже поучаствовать как-то. Правда, муж меня очень поддерживает в этом вопросе всем, чем может, я никогда не спрашивала почему.

– Вы занимаетесь так же и организацией литературной жизни. Это изначально было естественной потребностью или же стало необходимым в какой-то период Вашей литературной деятельности? Прочитала на Литкарте, что автором идеи замечательного фестиваля ЛитератуРРентген были именно Вы. Не можете рассказать об этом (и вообще о своих проектах) поподробнее?

– Наверное, то и другое: необходимость однажды навалилась, но и потребность существовала. Я выросла в доме, где любили собирать друзей. Мне до сих пор кажется, что я при любой возможности собираю друзей, а не занимаюсь организацией чего бы то ни было. Я люблю знакомства, сама подхожу к людям, не чувствую иерархий, пытаюсь всех со всеми познакомить – чтоб люди потом что-то делали вместе, чтоб художник познакомился с поэтом, а поэт – с музыкантом, а тот – с актером, например. Мне кажется, люди друг другу очень нужны. И мне, безусловно. Но началось все с Чепелева, их с Лелей Собениной собраний и чтений: оказалось, что несколько часов слушать стихи очень круто. Знакомить поэтов между собой – здорово. Они потом общаются, пишут новые стихи, меняются как-то.

Я когда читаю у молодых поэтесс всякие ужасы про жуткие пьянки с цыганщиной и сплошной харрасмент, мне стыдно делается, что везло. Мне с людьми везло. С Чепелевым и компанией мы сначала какие-то чтения придумывали – то в Каменске, то в Челябинске, то еще где-то. Тьма народу присоединялась, всем хотелось движухи. В журнале «Урал» тогда работала молодая команда, которую набрал Коляда из своих учеников – Богаев, Сигарев, Колтышева, Ильенков с Богомоловым работали (вроде бы еще раньше), они придумывали спецпроекты, печатали Шкарина и другое странное. Ну, понятно, что эти люди и сейчас ого-го, почти все там остались (а Сигарев кино снимает уже в Москве). Чепелев писал рецензии, предлагал молодых авторов. Женя Туренко везде носился со своими молодыми «поэтами на С.», Тиновская еще не уехала в Германию, а Дозморов – в Москву. Анкудинов и Трофимов были живы (а Рыжий и Тягунов уже нет, я их не застала). Цеплаков еще не провел ребрендинг фамилии и часто читал стихи. Сунцова только вернулась из Питера, но еще жила в Тагиле. Сюкосев и Сидоров постепенно возникали. Да много кто, Женя Касимов приходил с молодежью почитать – всем было интересно. И это как бы была моя молодость (на самом деле нет, мне было тридцать с хвостиком, а им лет на семь-восемь меньше – ну, кто движуху организовывал), я привыкла срываться в Екатеринбург по звонку Чепелева, потому что идеологом и главной движущей силой был он. Еще он был проводником в мир столичной молодой поэзии, говорил «Кузьмин», говорил «Львовский», или там «Медведев», «Воденников», или «Горалик» – и мы бросались читать «Вавилон», мечтать, что можно поехать в Москву, пойти в «ПирОГИ» и всех там услышать (я помню, как тряслась на нервной почве в каком-то московском клубе, где читали далекие, как другие галактики, Галина, Гейде, Риц и Львовский с Горалик, потому что Вася попросил купить для него роман «Половина неба» и взять автографы у авторов). Потом Сунцова переехала в Екатеринбург, и многое заверте. Но сначала был придуман фестиваль «ЛитератуРРентген».

Васина доброта не знала границ, и он зачем-то однажды написал на Литкарте, что я – автор какой-то там идеи. Сколько плюшек я получила за одну эту фразу – не описать, хотя зачем он это сделал, я до сих пор не знаю. Вот разве что хорошо ко мне относился, может быть, очень хорошо. Сейчас не спросишь. Но я должна уже рассказать правду! Было так: в Васиных организаторских усилиях в какой-то момент образовалась пауза, ну, зима там, смена работы или что – не помню. И он, кажется, приуныл без привычных уже движений, созвонов, переписки – как это бывает. Чувствуешь зияние на том месте, где было, говоря пафосно. Я приехала на несколько часов из Каменска, как обычно (я тогда покупала канцтовары в оптовых фирмах и часто приезжала одним днем), позвонила, встретились. Говорю ему вроде такого: ну и что, когда мы снова соберемся зачем-нибудь, стихи почитаем, например? Он говорит, допустим: да надоело все, народ расслабился, тот не пришел, этот сказался занятым, третья не звонит… скучно. И вдруг так оживляется (допустим! – я ж не помню ни стишка наизусть, не то что разговор пятнадцатилетней давности, как Сунцова) и сам начинает: а что, говоришь, может, фестиваль замутить? И премию какую-нибудь? – Да! – говорю – Конечно, премию! И фестиваль! Обоих! Вася тут же достал молескин, начал в него писать фамилии молодых поэтов, которых мы прямо сейчас выдвинем на премию (названия не было, его потом сам Вася и придумал, услышав, как Сюкосев «литературтрегера» нарочно переврал), потом список жюри написал, потом говорит: когда проводить будем? Можно весной (ну или осенью) премию, а осенью (или весной) фестиваль. Кузьмина позовем!..

Вот так все и было. Примерно. Или иначе. Но все придумал он, Вася. А уж потом к нему Сунцова присоединилась, как переехала. Я ничем из Каменска помочь не могла, да и не нужна была моя помощь.

Вообще, я мечтаю, чтобы кто-то написал эту историю – премии, фестиваля, всех проектов Чепелева. Она осыпается из моей трухлявой головы, как пыльца с бабочки, едва я пытаюсь к ней прикоснуться. Люди разъехались, сайт умер. Очевидцы помалкивают. А это неправильно, я считаю. Если б кто взялся мне помогать, эх…

А дальше все понятно. Вася уехал, образовалась пустота и печаль. Я привыкла, что все это есть – встречи, чтения, фантастический фестиваль. Года два маялась, студию для школьников в Каменске придумала вместе с Женей Черниковым, стала туда звать свердловских поэтов. Приезжала в Москву, приставала к хорошим людям с неприличными предложениями (я и сейчас так делаю, некоторые соглашаются). А потом переехала в Челябинск. И тут наоборот мне предложили провести студенческий литературный конкурс в одном из вузов. То есть мне предложили составить сборник, а я им – конкурс… тоже забываю уже. В процессе я как-то быстро восстановила контакты с челябинскими поэтами, какие были, нажила новые. И вот однажды мой старый новый друг поэт и драматург Костя Рубинский говорит: хочешь, Наташа, мы вместе поэтическую программу на фестивале современного искусства «Дебаркадер» сделаем? Меня Богдановский (директор Исторического музея Южного Урала и вот уж точно автор идеи фестиваля) зовет, а я тебя зову. Пришли к Владимиру Ивановичу, мнемся. Открыли рты, а он вперед нас такой: а не хотите ли вы полномасштабный поэтический фестиваль проводить?! А мы такие: да! да! да-да-да! Вот и вся история.

Начали делать. Сперва вдвоем придумывали, потом стали у коллег помощи просить. Гостей позвали – ну, как у всех все. И нам понравилось! Тогда мы пошли на второй сезон, позвали Сашу Маниченко, он притащил отличную идею «Кавер-версии» и другие. Наша главная цель (нужно добавлять: по моему мнению) – собрать поэтов, художников, артистов, музыкантов – всех, чтобы они знакомились и взаимодействовали. И чтоб они пережили какой-то уникальный опыт здесь, на фестивале. Чтобы появились новые проекты, книги, спектакли – что угодно. Так пока и получается. С первого сезона много уже всего заработало и появилось. А ведь все знают (я даже статью об этом в пермскую «Вещь» писала), что в Челябинске есть Кальпиди, Волкова и еще целый ряд коллег, которые ведут огромную работу. Не кабинетную, а публичную. И мы ее как-то еще нарастили. И стало еще интереснее. Например, пошли в галерею современного искусства «ОкNo» и предложили открытые лекции о современной поэзии – зашло! Нам интересно про современное искусство, а им – художникам, галеристам, их публике – про современную поэзию. Это сплошное счастье, правда. Я понимаю, что бывает результат, который выражается в количестве очень хороших текстов. Как премия АТД, например. Мы заняты другим делом, может быть, не таким изысканным, но я убеждена, что не менее важным. Мы работаем на количество всего, на создание нейронных связей и цепочек, на возбуждение рецепторных отделов этой системы, которую образуют художники. Точнее, люди, потому что я вижу, как на фестивалях люди начинают видеть себя в новом качестве, в другом контексте. Не мне говорить о том, почему это хорошо и важно. Так что придется продолжать.

– На той же Литкарте написано, что Вы окончили Институт музыки. Помогают ли эти знания и навыки при создании стихов? И вообще насколько полезным оказалось Ваше образование для, так сказать, дальнейшей жизни?

– Хотела написать, что выше уже ответила, к тому же я не получила диплома, а только училась примерно половину положенного срока на дирижерско-хоровом отделении Челябинского музыкального училища, которое впоследствии чем только ни стало (сейчас это ЮУрГИИ им. П.И. Чайковского). Но тут вот какое дело. Приехав в Челябинск четыре года назад, я обнаружила, что не умею искать работу. И пришла к своей студенческой подруге Ирине Безгиновой, которую видела последний раз в 1988 году. Ирина Вячеславна, в отличие от меня, кандидат культурологии, занимала в тот момент должность проректора по научной работе и международным, если не ошибаюсь, связям. Я ей честно сказала, что ничего не умею, нигде не работала, много болею и просыпаюсь к обеду, как Обломов какой. Она мне улыбнулась своей – все той же! – особенной улыбкой и сказала: многого не обещаю, но что-нибудь придумаю. И вот я здесь, как говорится. Из ее идеи, из проекта, на который она смогла получить средства у руководства, вышла сначала моя работа на факультете изобразительного искусства, а потом все остальное. Я надеюсь, что она почти четыре года назад во мне не ошиблась. И я не ошиблась в ней. И во многих людях, к которым я однажды пришла и сказала: я ничего не умею и часто сижу дома с болеющими детьми – а давайте вы меня возьмете в свой проект? И меня берут. И тратят на меня время. И слушают мою бесконечную болтовню. И говорят спасибо неизвестно за что. Бросаются помогать, как недавно Юлия Подлубнова и Станислав Львовский (и еще человек десять, простите, что не поименно), когда мне внезапно вздумалось переводить стихи с английского, который я не знаю. Или проводить фестивали, которых я никогда не проводила. Или два десятка ученых пишут статьи для книжки, едва понимая, кто я такая, а Саша Гаврилов, как раз понимая, предлагает ее издать (Саша, если вы почему-то здесь, – спасибо вам за терпение). Или дарят сандалики в жуткую жару, как живущий с другой стороны Земли Саша Авербух, который никогда меня не видел и вряд ли читал мои стихи. Поэтому я люблю людей (особенно женщин – оттого, что я про них больше понимаю). И я люблю музыку (возвращаясь к вопросу), хотя по разным дурацким причинам редко ее слушаю. И музыкантов – они владеют тайной. И художников теперь тоже люблю, хотя и прежде бывало. И кино люблю до колик, хотя не разбираюсь совершенно. И русскую поэзию очень люблю, и самих поэтов, особенно некоторых. И свою семью, и – отдельно – дочь, которая самый мой верный друг с какого-то младшешкольного своего детства. Если бы мой дурацкий организм умел конвертировать мою любовь в счастье, я была бы очень счастлива, возможно, счастливей всех. Если бы кто-то или что-то конвертировало ее в добро и пользу человечеству, я бы поверила в это что-то неистово. А если б в деньги, я бы построила на берегу теплого моря красивые дома для старых одиноких женщин, чтобы они смотрели из-под руки, как солнце уходит под воду, а потом собирались бы вместе пить разбавленное вино и слушать, как поют девушки на соседней улице.