Выпуск №10
Автор: Андрей Пермяков
Бывают странные сближения…
(А.Пушкин)
Уйти. Остаться. Жить Антология Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Т. II (часть 1) / Сост.: Б. О. Кутенков, Н. В. Милешкин, Е. В. Семёнова. — М.: ЛитГОСТ, 2019. — 388 с.
Уйти. Остаться. Жить Антология Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Т. II (часть 2) / Сост.: Б. О. Кутенков, Н. В. Милешкин, Е. В. Семёнова. — М.: ЛитГОСТ, 2019. — 456 с.
Отзыв1 о первом томе антологии2 «Уйти. Остаться. Жить» несколько лет назад я завершил сентенцией, не требующей особой проницательности, а также ума и такта. Мол, список преждевременно уходящих авторов будет пополняться, отчего проект окажется бесконечным.
Иногда унылые, нелепые и очевидные предсказания сбываются крайне хорошо. Под новый 2020-й год, буквально 31-го декабря, разбился на машине Марат Багаутдинов — поэт, чья относительная малоизвестность казалась совсем нестрашной: вроде бы времени у него было впереди очень много, а нечастые грустные стихи говорили о чём-то важном, не сразу доступном. Требовали размышления, просились в книгу.
Чуть позже нас покинул Александр Петрушкин — поэт, формально вышедший за пределы возраста, охватываемого проектом чтений «Уйти. Остаться. Жить», но по типу своего литературного пути, по активности движений в пространстве интернета и просто по стилистике жизни на Земле казавшийся наделённым перманентной молодостью-в-зрелости.
Понимаю, что все совпадения абсолютно случайны, но давайте предположим доброе. Вдруг Господь продлит дни поэтов, отчего они станут дружно жить хотя бы до среднестатистических семидесяти трёх лет. В чём при таком идеальном раскладе будет состоять значение проекта, задуманного Борисом Кутенковым в августе 2012-го года?
Первый ответ очевиден: книгоиздательская программа, собственно, уже начатая. Не так давно в столицах и других городах прошли презентации книги Владимира Полетаева, автора, погибшего совсем молодым и заслуженной известности при жизни не обретшего. Немного зная организаторов, уверен: начатое деяние будет непременно продолжено.
Однако это дело грядущего. А многое можно сказать уже сейчас. Всё-таки мы имеем полученные ужасной, чудовищной ценой, почти методом вивисекции, срезы культурной ситуации определённых времён. Кошмарно широкие срезы, открывающие незаметное и главное. Ибо возраст гибели авторов, представленных в двух новых томах антологии, охватывает диапазон от неполных четырнадцати лет до почти сорока одного года. И то и другое молодость, конечно, но молодость весьма разная.
В свете уже сделанного кураторами проекта можно попробовать найти хотя бы частичные ответы на вопросы, заданные Александром Лавриным в статье «Три смерти», предваряющей один из разделов первого тома антологии. Звучали вопросы так:
— Возможно ли определение поэта, отвечающее общепринятым семантическим кодам? Иначе говоря: почему мы называем поэтом того или иного человека?
— Связан ли тип смерти с сущностью поэта?
Начнём со второго пункта. С наиболее грустного и самого явного. С причины смерти. Кстати, я хотел поиронизировать над авторами сопроводительных статей: они — почти все без исключения — уделяют довольно много книжного пространства именно факту и обстоятельствам ранней гибели. А мы ведь хотим о стихах и жизни? Однако к первой четверти тома желание саркастически высказаться прошло. Всё-таки смертная тень, она плотная и любого касается.
Итак, как уходили молодые поэты в семидесятых годах: погиб на охоте (сильно подозревают суицид), выпал из окна, повесился, суицид, автоавария, упал с балкона, перебор алкоголя, выпал из окна, выпал из окна, сердце, убит, снова сердце, повесился, таблетки, панкреатит, повесился, выбросился из окна, сепсис, лейкемия.
Восьмидесятые: выпал из окна, умер от травм нетрезвым, астма, лейкоз, убит (1989), скончался от пьянства, подозрение на передозировку наркотиков, сердечная недостаточность, лимфогранулематоз, повесился (1982), гепатит, суицид, суицид (1980), болезнь почек, другая болезнь почек, железнодорожная катастрофа, инфаркт, выпал из окна (подозревают убийство, 1989), сердце, психическая болезнь с таблетками, сердце, «трагически погиб», рак печени, ДТП.
Для сравнения — причины гибели авторов первого тома, то есть ушедших недавно, сравнительно недавно или совсем недавно: опухоль мозга, утонул при обрушении моста, утонул при купании, убит в армии, самоубийство на фоне болезни, погиб на войне, передозировка наркотиков, инфаркт, повесился, попал под поезд, убит, автокатастрофа, меланома, инфаркт, автоавария, несчастный случай, диабет, другой несчастный случай, язва, алкоголь, пожар, алкоголь, убийство, много алкоголя, несчастный случай, выпадение из окна, суицид, криминальная травма.
Статистика, знающая много печального, утверждает: между 1965-м и 1975-м годом в Советском Союзе произошёл почти двукратный рост завершённых самоубийств. Затем (к началу 1985-го) грустный показатель вырос ещё вдвое. В противоалкогольную кампанию масштаб бедствия чуть снизился, но затем вновь продолжил свой унылый рост. Однако, если мы посмотрим на причины гибели именно поэтов, картина будет несколько иной. Не надо быть великим математиком, чтоб понять: максимум самоубийств в процентном отношении пришелся на семидесятые годы. Парадокс: люди взрослых поколений непременно вспомнят то время как относительно неплохое. Надежды на что-то светлое, хоть и не в исходно коммунистическом обличии, вполне сохранялись, уровень жизни рос даже и в провинции, перспектива большой войны почти истаяла, а малые войны шли где-то очень далеко, и призывников в те войны не бросали. Однако массовый добровольный(?) уход поэтов из жизни стал делом обыденным.
В чём причины? Первая из них банальна в своей формулировке: поэты острее чувствуют векторы времён и раньше реагируют. Второй напрашивающийся вариант — пьянство. Рост его уровня в семидесятых вполне коррелировал с кривой суицидов. Кстати, Лаврин в той же статье «Три смерти» приравнивает чрезмерное потребление известных напитков и веществ к прямому самоистреблению: «Сюда же можно отнести фактическое самоубийство — например, Леонид Губанов и Денис Новиков». При всём уважении к автору подход кажется неверным. Страна в те годы запила более или менее равномерно, а гибли поэты много чаще прочего населения.
Думаю, правильным будет обратить внимание на самый популярный в те годы метод добровольного прерывания жизни — выход через окно. Тут, в отличие, скажем, от самоповешения3, прямой умысел на отказ от продолжения бытия доказать сложно. Ну, так и не надо доказывать! В семидесятых и восьмидесятых годах среди малолетних дурачков, обучавшихся в средней и старшей школе, а также на ранних курсах несложных вузов, была популярна городская легенда: мол, если попал в крайне плохую ситуацию4, нужно спрыгнуть с большой высоты. Выживешь — значит всё хорошо, из ситуации выберешься тоже. Жаль, никто не объяснял юным парашютистам: падая с десятого этажа, человек обычно понимает, что все его проблемы решаемы, кроме одной: он падает с десятого этажа. Разумеется, в абсолютном большинстве случаев всё исчерпывалось пафосными разговорами, но один летальный исход и один случай пожизненной инвалидности в среднеблизком кругу общения известны точно. Юлия Матонина, погибшая в конце восьмидесятых, но сформировавшаяся под прямым и явным влиянием семидесятников, писала в дневнике: «Кажется, что находишься на краю, и перед тобой — два пути: или полёт в пропасть — смерть, или же полёт в высоту — где смысл, вдохновение, жизнь». Увы, но слово «кажется» тут было ключевым. Физически полёт удавался только в одну сторону. Без исключений.
Даже и не будучи прямым суицидом, почти любой случай путешествия с высоты в землю есть пример небрежения собой. С чем это самое равнодушие может быть связано? Да, пожалуй, чаще всего с неравнодушием к славе. С тем, о чём написала Марина Кудимова в открывающей книгу об ушедших в семидесятых годах поэтах статье: «Нельзя перетерпеть только отсутствие читателя в таком количестве, которое поэт считает приличествующим своему гению». Так действительно было, и примеров — множество. Один из самых ярких за авторством Бориса Габриловича:
ВЫСЛУШАЙТЕ МЕНЯ
Как колёса требуют смазки,
как детишки требуют сказки
или как письмо почтальона,
на исходе любого дня,
так я требую исступлённо,
чтобы выслушали меня.
Я уже на вашем пороге,
я уже вытираю ноги,
я стою у дверей, звоня,
посидим за бутылкой вместе,
уделите мне лет так двести.
ВЫСЛУШАЙТЕ МЕНЯ
Да, мы взяли предельный, ярчайший случай. Автору двадцать лет. Причина смерти — падение из окна. А причина причины высказана в стихотворении. И если подойти с жёсткостью максимальной, что мы увидим за требованиями выслушать, изложенными в отчаянных строчках? Человек просит, даже требует, чтоб его выслушали, но предмет высказывания не означен никак! Сидите, мол, и слушайте. Понятно, что мы взяли самый однозначный пример. Однако наивное стремление «обрести читателя» было для тех лет очень характерным. Ольга Постникова пишет в статье об Илье Рубине: «Мы много писали и пытались предлагать стихи в журналы. Напечататься никому не удавалось». Именно так — никому. То есть поэты одновременно и опередили своё время, предугадав своими смертями период застоя, и оказались к нему не готовы, долго-долго ещё надеясь как-то воздействовать на засыпающее общество.
А потом выжившие ушли с публичной сцены. Это не было капитуляцией, это было переходом к подпольной борьбе, разумеется, не политической. Да, встречались исключения. Кстати, тут есть один из немногих вопросов5 к литературно-критическому сопровождению антологии, в которой отсутствуют статьи о диссидентах: Воскресенском, Габае, Галанскове — хотя бы одна статья обо всех. Про Вадима Делоне, конечно, есть, но так он и явление совсем особенное. Но в целом атмосфера стихов, написанных в финале семидесятых и позже, очень напоминала атмосферу прекрасных и точных фильмов, снятых в те же времена. Режиссёр Роман Балаян, защищая от бдительных функционеров свой фильм «Полёты во сне и наяву» (1981-й год), говорил: «Это не антисоветская картина — просто она о человеке, который не хочет строить коммунизм». Такой настрой ко времени московской Олимпиады криминальным уже не считали. С поэтами было то же самое: выходом для них стало не самоуничтожение в жанре «на миру и смерть красна», но уход от общества, очень своевременно лишившегося целей.
К рубежу девяностых ситуация вновь неожиданно переменилась на прямо противоположную. Стихотворцы опять захотели славы. Что могло на это повлиять? Однозначно сказать трудно. Самыми явными, хотя и не исчерпывающими, моментами были тёплый приём читающей публикой поэзии, запрещённой в СССР; успех рок-музыки, в силу технической недостаточности6 делавшей упор на текстовую составляющую; относительное освобождение общества наконец. Но затем поэзия вдруг оказалась массовому читателю ненужной. Почему? Причин тоже несколько. Прежде всего на публику повлияли информационная нагрузка вкупе с рухнувшим бытом и стремлением к жизни в совершенно ином стиле. Кроме того, произошло столкновение сформировавшихся в предыдущие годы установок со стремлением быть принятым в своем окружении. Виктор Куллэ написал о Денисе Новикове: «Думаю, осознание собственной значимости, значительности пришло к нему совсем рано. Другое дело, что литературный этикет того литературного содружества, в котором он формировался, не позволял выставлять это знание напоказ, тем паче — им бравировать… но главным его желанием было, повторяюсь, одно: стать услышанным. Услышанным и понятым именно здесь и сейчас, хотя это и противоречило изначально принятым на нашем литературном пятачке правилам игры».
Действительно, «литературные пятачки» к финалу восьмидесятых сделались главной формой бытования поэзии. А тут ещё расцвет криминала, случившийся чуть позже и оставивший на рубеже веков очень приметный след в причинах гибели поэтов. И пошлейшее, банальное безденежье. Как написал Евгений Абдуллаев в статье о Владе Соколовском, умершем в Иерусалиме в 2011-м году: «писали, но втуне, не публикуясь, — ни слова. Вообще, говорить в 90-е о своих литературных занятиях было как-то даже дурным тоном. Нужно было выживать, работать, “чего-то делать”. Литература к разряду этого “чего-то” не относилась. Эти годы заставляли нас быть не тем, чем мы должны были быть. Это закаляло, но это же и убивало». То есть причины невыхода к публике сделались сугубо буржуазными, напоминавшими классический капитализм XIX века.
Так или иначе, но на второй из вопросов, поставленных в начале статьи, можно ответить с максимальным допущением: на причины смерти поэтов особенности времени оказывают куда более сильное влияние, нежели тип дарования или его сила. Первый же вопрос — о феноменологической сущности поэта — полного ответа наверняка не имеет в принципе. Как сказал один из последних римлян, Квинт Аврелий Симлах: «Одним путём нельзя прийти к столь великой тайне». Зато поиски этого самого ответа почти всякий раз приводят к интересным результатам. Тем более на столь нетривиальном материале, какой дан нам в двух частях второго тома новой антологии.
Прежде всего интересны корни поэтик. В абсолютном большинстве случаев, дабы понять, почему некто N являет собою поэта, надо узнать, кто из авторов, чей статус проверен многими временами, повлиял на него. Допускаются чудесные исключения, но о них — чуть позже. Кстати, влияние отнюдь не всегда бывает сугубо положительным. Вот что пишет Евгений Абдуллаев в статье про Василия Бетехтина: «Русские поэты, родившиеся в середине прошлого века, должны были прорастать не только сквозь подушку позднесоветского безвременья. Ещё тяжелее давила на них поэзия первой половины века». И чуть дальше: «Это позднее эхо того взрыва образности, той радикализации романтического симболария, который случился в десятые-двадцатые годы прошлого века и породил в Германии экспрессионизм, а в России — раннего Маяковского, раннего Пастернака, раннего Заболоцкого, раннего Сельвинского и всю Цветаеву. Затем лет на тридцать этот взрыв был заглушен неоклассикой, чтобы в 70-80-е быть прочитанным, понятым и востребованным тогдашними двадцати-тридцатилетними».
Да, влияние Заболоцкого, Пастернака и в особенности — Маяковского было тотальным. Дмитрий Быков абсолютно обоснованно говорит о воздействии стихов Маяковского на такого далёкого, казалось бы, от автора «Облака в штанах» поэта, как Геннадий Шпаликов. Но требуются два уточнения: во-первых, влияли эти авторы в основном на поэтов, чей расцвет пришёлся на семидесятые годы, а во-вторых, влияние было большей частью опосредованным. Упомянутый Сельвинский и неупомянутый Антокольский кажутся более очевидными предшественниками для абсолютного большинства авторов, чей краткий расцвет пришёлся на времена вполне ещё бодрого Брежнева. Маяковский же в те годы казался разом и закосневшим классиком, и поэтом несозвучного эпохе, избыточного революционного рвения. Пастернак — иное дело. Он одинаково сильно, хотя и очень по-разному, определял творчество и шестидесятников, и тех, кто пришёл десятилетием-двумя позже.
Тем интереснее поэты, возникшие как бы из ниоткуда или, по крайней мере, не имевшие явных предшественников. Хотя и тут легко попасть в ловушку: например, предельно разные Леонид Аронзон и Николай Рубцов так сильно переменили современников, потомков и общую ситуацию, стали такими величинами, что истоки их собственного творчества кажутся абсолютно неявными и требующими серьёзнейших исследований.
Зато восьмидесятые годы стали временем вздоха. Мы уже говорили, что поэты часто работают с большим опережением. Страна, проводив Леонида Ильича, впала в совершеннейшее уныние и пассивное ожидание неясно чего, но в литературе произошли удивительные и до сих пор не полностью осознанные сдвиги. Поэзия точно освободилась от всего и разом. Великие предшественники стали воздействовать совсем иначе: не как соперники, требующие преодоления, а как, наверное, подсказчики и поставщики материала. Новое поколение работало не только с происходящей за окном реальностью, но и со стихами шедших ранее авторов. Вернее, эти стихи сами оказались реальностью. Снова обратимся к Евгению Абдуллаеву: «Поэты этого поколения играли метафорами, как бисером, и уходили в этот поздний экспрессионизм, как во внутреннюю Касталию. В наиболее известном и смелом варианте это дало метареализм — Алексея Парщикова, Ивана Жданова, Александра Ерёменко… («Поэзия той реальности, которая спрятана внутри метафоры и объединяет её разросшиеся значения — прямое и переносное», как когда-то определил метареализм Михаил Эпштейн)».
Восьмидесятые в поэзии стали временем незамеченного расцвета и дивной свободы. Одним из косвенных, но важных признаков этой свободы было смешение жанров. Авторы, судя по биографическим справкам, зачастую сочетали занятия прозой и поэзией. А собственно в поэзии — тут уж справки не требуются, достаточно прочесть антологию — легко переходили от разнообразнейших вариантов регулярного стиха к верлибру. Или наоборот — от верлибра к строгости. При этом в абсолютном большинстве случаев существовала чёткая закономерность: верлибром творили суггестивную лирику, традиционным стихом — всё остальное. Разумеется, мы утрируем и упрощаем, но в любом случае нынешняя война остроконечников с тупоконечниками, сиречь верлибристов и адептов силлаботоники, тридцать пять лет назад казалась бы дикой архаикой. Да, собственно, Алексей Колчев совсем недавно сочетал такие роды поэзии более чем успешно.
Прежде чем завершить разговор о коллективных различиях и сходствах между поэтами из разных частей второго тома, следует отметить, как изменялась роль признанных классиков. Тех, кто был максимально значим для поэтов, ушедших в семидесятые, мы уже вспомнили, процитировав Евгения Абдуллаева. А десятилетием позже спектр влияний изменился. Появление среди явных предшественников Мандельштама, Набокова, Гумилёва, Георгия Иванова можно объяснить цензурными послаблениями, иной скоростью распространения информации внутри СССР и общей сменой обстановки, но рост воздействия Окуджавы, Тарковского и — совсем неожиданно — Блока в восьмидесятых оказался явным и внезапным. Хотя о пересечениях поэтик всегда нелегко говорить: стихи Вадима Делоне кажутся написанными, как минимум, с хорошим знанием Мандельштама, но вдруг это судьбы поэтов так искажают читательское восприятие? И да, напомним: мы пока стараемся говорить о тенденциях, а они подразумевают значимые исключения. Сходство поэтик Булата Окуджавы и Владимира Полетаева очень приметно, а ведь последний ушёл в самом-самом начале семидесятых.
Общие направления прошедших десятилетий обсуждать можно ещё очень долго, и найдется много интересного. Но поэзия ж дело индивидуальное. И тут обнаруживаются крайне интересные сюжеты. Есть, например, естественный и по-хорошему неизбежный момент: авторы первого тома воздействовали на авторов второго. Причём воздействие, похоже, не во всех случаях было осознаваемым. Ноты Рубцова отчётливо звучат у самых разных поэтов — от Марка Рихтермана до жителя Хакасии Анатолия Кыштымова. При этом последний упоминал в числе своих предшественников вовсе иных: Пастернака, Вознесенского, Слуцкого. На родине же его вообще называли «хакасским Есениным». Странно немного, но бывает.
Близкий, но другой аспект — сходство авторов, попавших в антологию, со своими современниками, прожившими несколько дольше. Тут опять-таки легко обнаружить ложные следы. Вспомним одно из самых известных стихотворений пермяка Алексея Решетова:
* * *
Кофточка застенчивого цвета,
Под косынкой золотая рожь.
Женщина, тиха, как бабье лето,
Протянула запотевший ковш.
Ничего она мне не сказала,
Просто поспешила напоить.
Петь устала, говорить устала,
Только нежной не устала быть.
А дальше приведём текст его тёзки, почти ровесника и немного земляка Алексея Еранцева:
Красота
Женщина, похожая на осень,
Рано схоронила красоту:
Голубое небо в вёдрах носит —
В каждом — по кленовому кресту.
А потом развешивает мяту,
И лучину щиплет на лучи,
Варит чай, поджаривает мясо
На костре, танцующем в печи.
Открывает солнышку калитку,
Курам сыплет корм из решета,
Ковшиком в морозное корыто
Наливает тёплого дождя.
В дождь роняет ворох полотняный,
Мнёт в руках и мучает, пока
Над парными, вечными руками
Не взойдут парные облака.
Отдохнёт, как вымоется в бане,
И тогда приснится наяву:
Лебедями белые рубахи
С привязи уходят в синеву.
О плагиате или о простом влиянии речь, разумеется, не идёт, хотя поэты были знакомы. О том, чьё стихотворение лучше, можно спорить. Мне ближе (или привычнее) лаконизм и многоплановость («просто поспешила напоить») Решетова, однако и у Еранцева — явная удача. Сказать, что стихи определены временем, тоже нельзя: в конце шестидесятых – начале восьмидесятых преобладающими были совершенно иные стилистики: условно говоря, от поставангарда и андеграунда до одного из поздних расцветов поэтов военного поколения и столь же позднего энтузиазма по поводу великих строек. Нет, у Решетова и Еранцева — именно общие поэтические корни.
Случается, когда из этих самых общих корней возникают совершенно непохожие, в чём-то взаимно противоположные авторы. Ольга Балла писала в краткой рецензии7, что в новом томе антологии встречаются: «…чистые открытия: как, например, один из сильнейших поэтов здесь, с очень индивидуальным голосом — Василий Бетехтин. Мощные, жгуче-живые тексты. О его жизни — целых тридцать шесть лет! — и смерти неизвестно почти ничего. Опубликоваться успел — единожды: во псковском самиздатском альманахе. (Кстати, в этом году составители антологии начали издавать серию книг поэтов, ставших героями проводимых ими чтений; уже вышел сборник Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат». Кажется, следующей должна быть книга Бетехтина)».
Книгу сильно ждём, как ждём и других изданий анонсированной и даже начатой серии, но отметим: стихи безвестного пока Бетехтина весьма похожи на стихи очень известного Леонида Губанова, а больше того — на стихи совсем знаменитого Александра Башлачёва! Это крайне заметно на больших объёмах, но и в отдельных фрагментах общность сомнений не вызывает. Вот в этом, из стихотворения «В Гефсиманском саду»:
<…>
если встанет заря
этой грустною ночью весенней.
Как два сердца когтит
соловьиная кровь, —
грудь одна, двуедино — дыханье.
Разверзается звёздная
грудь облаков.
Свято Слово. Пресвято — молчанье.
В свою очередь о схожести поэтик Губанова и Башлачёва написано довольно много. Иногда встречаются эффектные, но странные высказывания: мол, Башлачёв был поэтическим и духовным наследником знаменитого смогиста8. Это кажется неверным, хотя и понятным — разница там стилистическая. Поэзия Губанова — это «я», а Башлачёва — «мне». То есть разные типы ответственности перед собой. Особенно хорошо это заметно на таких с любовью составленных подборках, как эти — в антологии.
Но в любом случае удивительно, когда из трудноопределимых, хотя близких истоков образуются три абсолютно разных типа таланта. Впрочем, чтобы говорить о Бетехтине с большей долей уверенности, всё-таки надо дождаться книги.
А ещё у поэтов, представленных в двухтомнике, бывают очевидные, но абсолютно невероятные парадоксы, связанные со сдвигами во времени.
Зато стихи Владимира Матиевского, умершего в 1985-м, очень напоминают стилистику, сделавшуюся популярной десятилетием позднее: верлибры, концептуализм, соцарт, собственно социальность как таковая. Может, оттого и вышла первая его большая публикация на Сетевой Словесности в 1997-м?
Бывают совпадения однозначно случайные, но оттого совсем дивные. Стихи Сергея Трофимова похожи на стихи барда Сергея Трофимова! Это, разумеется, не в укор: песни Трофимова-Трофима мы любим.
Иногда моменты сходства настолько невозможны, что приходится удерживать себя от впадения в многоумие и мистицизм. Ну, не может поэзия Николая Данелия быть похожей на поэзию Геннадия Шпаликова. Их стихи формально и не похожи совсем. А по духу — с поправкой на десятилетие — схожи предельно. Но всё равно не может такого быть. Это, наверное, близость к кинематографу и общая кинематографичность судеб играют роль.
Кстати, мы тут попали в занятную ловушку. Сейчас, когда после ухода даже и самых старших авторов антологии прошло всего несколько десятилетий, последовательность явления поэтов народу, подробности их жизней и степень взаимовлияний представляются крайне интересными и важными. Но как перевернётся ситуация спустя время? Мы знаем случаи, когда генезис литераторов играл существенную роль, и случаи совсем обратные. Предсказать что-либо со сколь угодно малой долей достоверности невероятно сложно. Можно только оценить рецепцию современниками времени, прошедшего со дня смерти поэта. То есть нами же, по сути. Об этом написал Михаил Айзенберг в статье про Евгения Харитонова: «О живущих пишут как об эстетическом феномене, а про умерших пускаются вспоминать во все тяжкие. Это пока непривычно, рука ещё, слава Богу, не расписалась». Так ли это или дела обстоят ровно наоборот, но и его эссе, написанное в 1993-м, и не менее блистательная публикация Олега Дарка, тоже посвящённая Харитонову; впервые напечатанная в 1997-м году, спустя очень недолгое время после его ухода, крайне отличаются от материалов аналитических. Скажем, от литературоведческих работ Ильи Кукулина и Валерия Шубинского о Леониде Аронзоне.
Мы опять намеренно взяли два максимально контрастных случая, но в целом тенденция, сложившаяся ещё со времён первого тома, представлявшего, напомним, авторов, погибших в XXI веке, такова — чем дальше от лет жизни автора, тем отстранённее. Понятно, что тенденция далее вновь переменится: в исторических романах врут как раз «во все тяжкие» и с большой любовью. Но до дней, когда о современных поэтах будут сочинять авантюрные эпопеи, ещё надо дожить. Пока же поставим ещё один маленький вопрос: можно ли говорить о поэте вне контекста времени?
Думаю, да. По крайней мере, в тех случаях, когда сам автор писал так, будто пришёл из ниоткуда. К примеру, Руслан Галимов. Диво, но в своих кратких или долгих верлибрах он говорил по преимуществу о времени. На протяжении одного текста крик новорождённого мог родиться раньше самого ребёнка, стать ребёнком, прожить его и свою жизнь и умереть, опять сделавшись неразумной природой. Или ещё:
* * *
Обручальное золото
наших любимых
превратилось в медные
напёрстки наших жён.
Сейчас немного похоже пишет Владимир Кочнев, однако явных предшественников у Галимова, кажется, нет: ни в его национальной традиции, ни во времени, ни в среде, где он провёл молодость, ни в окультуренной московской жизни последних лет. Напомним: верлибры сорок лет назад были явлением почти обыденным, принятым в литературном мире, но писали их совершенно иначе. Поэт оказался настолько неожиданным, что до сих пор легче найти информацию об его внелитературной работе, приключениях и даже выкрутасах, чем о творчестве. Тут уж однозначно нужен отдельный и тщательно составленный авторский сборник!
Ещё способ остаться вне времени — выпасть из этого времени. Это вариант, обратный приходу из ниоткуда — уход в никуда. Метод, жуткий даже на фоне общей жути прерванных биографий. Это об Игоре Поглазове. Генезис его роста и поэтики вполне обыкновенный: любящие родители, гуманитарная, внимательная, обеспеченная по советским меркам семья, внимание к интересам сына. Необыкновенными были сила сопоставления звуков и смыслов и отсутствие «первых робких опытов». О периодах творчества тринадцатилетнего человека говорить глупо, но периоды эти явно были. В последнем из них ощутимо выросло влияние Мандельштама — того возраста, когда Осип Эмильевич был почти ровесником Игоря. При этом собственная индивидуальность ничуть не убывала.
Случившегося затем не понять никому.
В итоге осталась гениальность: гениальный звук, гениальная дрожь текста. И при этом — ни одного гениального стихотворения. Опять-таки возраст виною, наверное. Так что ж оставил после себя на свете Игорь Поглазов? На место этого имени можно поставить немало других, но тут всё-таки кристаллически показательный случай.
Попробуем вновь ответить словами Виктора Куллэ: «Главным творением автора в итоге становится не совокупность созданных им произведений, но — при наличии таланта, воли и благоприятного стечения обстоятельств — некая информационная капсула, отправленная потомкам. Опыт частного человека становится частью антропологического опыта человечества». Замечание кажется очень важным ещё по такой причине: смерть пишущего человека может стать рождением поэта. Мёртвых у нас любят. Но бывает иначе. Вот Рашид Шагинуров. Поэт вроде бы признанный, включённый в такие важные антологии, как «Самиздат века» и «Русские стихи 1950-2000». Стихи чудесные:
* * *
За стенкой умирает старый крот,
Не может вспомнить суру из Корана, —
То по-арабски, то по-русски врёт:
Сады джанна, пустыня джаханнама
Всё перепуталось — уже не разобрать.
Встал ангел смерти, но с лицом соседки,
Она вошла — и взглядом на кровать,
На простыни и прачечные метки —
На цыпочках; послушать тёмный бред
Татарско-русско-тарабарской речи,
Подаст на расширенье в горсовет,
Когда вконец уже крота залечат
«Кадам шериф, — бормочет глупый крот, —
Мы только пыль, что под стопой Пророка».
Соседка-смерть шипит, разинув рот:
«Чуланчик сделать — выйдет больше проку»
И при этом автор совершенно «не на слуху». В рецензируемом издании о нём тоже лишь краткая биографическая справка. Нет-нет, сказано сие ни в коем случае не в упрёк — нельзя объять необъятное. Хотя очень хочется. Примерно об этом пишет Ольга Балла: «…очень не хватает именно обобщающего разговора о поэтике семидесятых-восьмидесятых, о её многообразных корнях и способах взаимодействия с ними — а он здесь напрашивается и, хочется думать, ещё состоится».
Цитата эта содержит прекрасное противоречие, потому что звучит она именно в контексте того разговора, на отсутствие которого сетует автор! Мы в нашей рецензии попытались обрисовать хотя бы часть тем для этого разговора. Он будет бесконечным или очень долгим, возобновляемым. А кто, в сущности, начал разговор? Правильно: составители антологии. Это огромное их дело и заслуга.
И напоследок самая-самая-самая простая технологическая мысль: люди из двух частей этого тома жили в одной стране, часто — рядом. Писали отличные стихи. Но за редким исключением были незнакомы. Страдали одиночеством. Наверно, оттого многие и умерли раньше времени.
А ведь будь они знакомы все, наверняка бы прожили дольше, общались лучше, поддерживали друг дружку, спасали?
Идея хороша, но на рубеже тысячелетий мироздание дало нам интернет и возможность бесконечно тесного общения. Стали мы от этого лучше и добрее?
Появились ли стихи, затмевающие предшественников? Ответ кажется очевидным.
В этом тоже урок антологии.
Онтологический.
__________________________
1 Андрей Пермяков. Продолжение, увы, следует? — Волга. — 2016. — № 11.
2 Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012 — 2016) / Сост. Б. О. Кутенков, Е. В. Семёнова, И. Б. Медведева, В. В. Коркунов. — М.: «ЛитГОСТ», 2016. — 460 с.
3 Хотя и здесь есть масса вопросов: двадцатишестилетний пермяк Евгений Чичерин в 1998-м году был найден повешенным в собственном доме. Милиция даже не стала открывать дело об убийстве, ибо образ жизни и пристрастия Жени были известны давно и многим. Однако всё что связано с торговлей веществами оптом и в розницу мало способствует долголетию. Друзья и близкие примерно знают, кто причастен, но прямых доказательств убийства нет.
4 Типичный масштаб бедствия — девочка не любит или экзамен завалил.
5 Второй вопрос более очевиден: отсутствует Виктор Цой.
6 Тут влияло и отсутствие аппаратуры, и некоторая кривизна рук.
7 Воздух. — № 39. — 2019.