Выпуск №11

Автор: Елена Георгиевская

Соснора считал, что поэтом человека делает некий ген. Вряд ли Виктор Александрович знал термин «гиперлексия». Это свойство нейроатипиков (и его свойство тоже). Например, ты не из московской интеллигентной семьи, никто не планировал растить из тебя вундеркинда, но в два с половиной года ты сам каким-то странным образом запоминаешь буквы и читаешь вслух, но от тебя ждали совсем не этого. Гиперлексия разнообразна, но всегда идёт в комплексе с коммуникативными проблемами. Писатель с таким симптомом видит, где вывихнуть часть языка, где сломать, а коллективная училка требует гладкописи. Когда сил на мимикрию не остаётся, надо бежать.

Сосноровский сюжет для меня — довольно личный: много лет я старался не рассказывать о нём никому. Для моих ярославских однокурсниц-неформалок пределом были стихи Егора и Янки, для знакомых парней — Хлебников. При условии, что они вообще читали. Поэтому случайно обнаруженный в Некрасовке сборник «Возвращение к морю» я никому не показывал — всё равно бы не поняли. Я не зацикливался, как экзальтированные девицы, на красивом портрете автора, но услышал из этой книги: надо бежать. Покинуть это место ещё раньше, чем я собирался. Дело было не столько в общаге, где шлялись курсанты и бандитские шестёрки, в туалетах не было ни дверей, ни унитазов, а выбитые в  двадцатиградусный мороз кухонные окна неделю не ремонтировались, — дело было даже не в отсутствии родственных душ, которые нынче обозначают жаргонным англицизмом «соулмейт», почему-то напоминающим «посудомойку» (с половиной нынешней молодёжи я тоже не уживусь). Из Ярославля невыносимо плохо слышно сломанную речь. Не ломаную, а сломанную.

В Питере я не ходил ни в какие ЛИТО и не искал встречи с Соснорой. Я ходил в библиотеку. У таких, как Соснора, лучше учиться заочно. Сплетни о поэте, напоминающие заметку Фаины Косс, доползали и до заваленных шприцами с контролем уголков СПбГУ, и меньше всего я хотел быть бесплатной уборщицей-за-великими, но основной причиной были слова Сосноры из интервью, впервые прочитанном, кажется, в журнале «Звезда»: не вижу интересных молодых поэтов, все пишут под меня. Конечно, молодых поэтов он толком не читал, но меня бы точно посчитал пишущим под него.

Соснора, говорит его ученик, великолепно отучал писать. Это правда — и на расстоянии тоже. Я никому не показывал стихи и работал по методу «написал толстую тетрадь — сжёг». Изначально я не собирался сжигать, но после перечитывания большинство текстов внушало отвращение. На сороковом году жизни я узнал, что, оказывается, сжигатели страдают манией величия и воображают себя Гоголями. Эх, не жили вы ни в Лахте, ни в Ярославской области, где не было другого отопления, кроме печного, эксперты вы наши, инженеры наших бесконечно сопротивляющихся душ. 

Именно бедность помогала понять поколение тридцатых с его коммуналками, отсутствием интернета и антидепрессантов. Мы употребляли лошадиные дозы пива вместо флуоксетина, потому что нас отказывались ставить на учёт в диспансерах: койки занимали люди с более тяжёлыми расстройствами. Одни из нас бросили, другие — нет. Считалось, что транки и нейролептики уничтожают личность, зато алкоголь, как говорил Соснора, истончает кожу. Он завязал только оглохнув. Я завязал, когда окончательно понял, что никто не будет выхаживать меня, водить по врачам, заботливо перепечатывать мои тексты и выполнять за меня домашнюю работу. Соснора — это мужчина-Цветаева; будь Цветаева мужчиной, она бы пила. Постигни её счастье бесплодия — а людям такого склада дети не нужны, — она бы пила чудовищно. Некоторые истончают кожу не для себя, не для своего мазохистского удовольствия — им слишком хорошо слышно окружающих («Люблю зверей и не люблю людей») и не слышно рыбьего языка. Порой и его они пытаются расслышать не для себя, а для того, кто придёт позже и чуть не сдохнет от валящихся на него мерзости и паскудства. Не умножай мерзости плохими стихами, как бы говорит учитель, посиди, послушай, сбегай куда-нибудь, а ещё лучше — будь сильным, сильнее меня: для литературы нужно здоровье и крепкие ноги. Это он тоже сказал в интервью, в 1996 году. Чистейшая правда.

Великие мужчины не стесняются признать влияние женщин. Цветаева повлияла на Соснору и Бродского, один сделал за неё академическую карьеру, другой прожил за неё восемьдесят три года. Несмотря на декларативный мачизм, письмо Сосноры, в котором всегда чувствуются цветаевское беспокойство и надлом, андрогинно — это, однако, не значит, что оно лежит в плоскости квир-письма, оно о другом. И оно, разумеется, жестоко: кто не знает, что прототип часто исчерпывает себя после окончания книги, и от него остаётся только отдалиться, понимая, что ранишь его этим? Но не все рассказывают, многие молчат, а Соснора сказал. «Книге — конец, и тебя уже убил, хоть ещё ходит где-то имя твоё и тело». В Литинституте, куда я поступил после философского факультета, это стихотворение не поняли (и там — не поняли). Меньше остальных понял преподаватель текущей литературы, который, собственно, лекцию и читал.

Кто станет новым Соснорой для человека, окружённого глухотой окружающих и родившегося, скажем, в 2005 году? Не знаю. Непременно кто-то найдётся. Непременно даст понять, что у некоторых лучше учиться на расстоянии. Учитель скажет: не выкладывай подноготную людям без особой причины и поменьше рассказывай им обо мне. Умру — сами узнают. Уничтожай свои тексты. Уничтожай себя. Если можешь — уезжай на эстонский хутор. 

Марта, мой учитель умирает, пишет Леонард Коэн в переводе Львовского. Мой учитель умер. Он не подозревал о моём существовании. Я не оплакиваю его, потому что не сентиментален, а оплакивать можно близких, но не гору, лес или ручей. Да и нет рядом никакой Марты. Мартами звали двух кошек из моего домашнего приюта, благополучно пристроенных и трёхцветных, словно кошка Сосноры, о которой писала в дневнике Нина Алексеева. Мы, испытанные ломаным языком люди безнадёжного поколения 76-82, и есть кошки Сосноры. Впрочем, в одном стихотворении я писал, что чёрные овцы Сосноры. Помните?

Шесть белых овец приносили шесть белых овчин.
Седьмая овца была чёрная.

Шесть белых овец обучили шесть белых овчат.
Седьмая – не обовчилась.

И стало на хуторе двенадцать белых овец.
Седьмая стала тринадцатая.

Одели в овчины двенадцать эстонских детей.
Отъели овчатиной двенадцать эстонских детей.

А чёрная овца – всё чёрная.