Выпуск №11

Автор: Игорь Бобырев

 
Я думаю о недостатках стиха и, кажется, понимаю причины и возможности изменить видимое и слышимое. Видимые недостатки Введенского и Боратынского должны быть отвергнуты в Тартар-до-сна (место, куда не проникает сон, но где есть сновидение, камлание или магическая дремота). В этом месте они должны обитать и клубиться —- в золотой пыли образов, так как они не достойны прозрачности и всеохватывающей пустоты, они могут лишь бредить. Дух требует перемещения. И поэт должен дать ему тело. А тело поэзии —- это дыхание. Спертое, задержанное, с запахом изо рта —- все эти виды дыхания мы можем наблюдать на многих примерах. Надо открыть новое дыхание, как ветерок. Я нюхаю себя, и мне нравится этот запах — так мы должны говорить в физическом мире. «Но я дышу и мне нравится мое дыхание», —- сказать более сложно. В чем же проблема?
Посмотрим на вещи под другим углом. Воздух движется через наши легкие, совершая круговорот, он может быть словом или выдохом. Слово —- тот же выдох, но поэзия —- это дыхание ума.
Ураган внутри мозга, охватывающий все предметы, как аппарат языка, сокрушающий и разрушающий все на своем пути, одновременно создает новый мир, мир хаоса. Хаотичность речи, в ее стремлении к ничему, к той простоте, за которой любая сложность и научность кажутся пустыми. Вспомним «Кодзики»: простота охватывает язык*. Сам текст при сновиденческой космогонии превращается в простоту. Просто —- это дышать, так как это естественно, как и видеть сны. Но что такое сон и даже сон языка? Классические примеры Баратынского и Введенского —- это сон языка. Язык мямлит грузом культуры. Культура душит его, создавая аффект. Но тот ли это аффект языка и речи, которые появился из хаоса? Конечно же нет. Груз культуры, груз Пушкина давит Введенского. Сюрреализм и классика могут дышать, но это дыхание комы. Человек погружается в небытие, наблюдает сновидение языка, в котором он говорит. Здесь возникает вопрос: может ли быть другой ход? И здесь появляется Пушкин. Пушкин в лучших своих текстах вступает в связь с языком. Он говорит, как язык: превращаясь в дух языка. Груз культуры, с которым не может справиться Введенский, здесь оседает. Он материален и падает на грешную землю. Пушкин говорит, и его речь —- это дыхание. Но это не выдох. Нет, это вдох, который затягивает читателя внутрь дыхания, погружает его в процесс того, что внутри. Как дышит Пушкин. Воздух артикулируется по его легким —- и мы видим этот процесс. Водоворот, а вернее смерч, захватывает и уносит нас в эту глубь языка, где сон и явь перестают существовать, вступая в свой окончательный синтез безмятежного бытия, доступного только богам. Он дышит и он говорит, он живет и он находится за границей жизни и сна — так мы определяем все положения, не вспоминая про смерть. Потому что просто сказать: «Он умер» или: «Его нет». Но надо сказать: «Он там, где мы не можем понять». Мы не имеем представления о том, что происходит там, и это во многом объясняет природу дыхания: нет или да, да или нет.

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь…

Пушкин пишет о торжестве языка. Речь и письмо циркулируют по кругу жизни, оживляя поэта, но оживляя его по-иному. Поэт находится в лучшем мире, он погружен в свой язык и существует внутри; он материализуется как дыхание и дышит внутри читателя, тем самым производя двойной эффект; он дышит —- и мы дышим им, мы погружаемся в него, когда он погружается в нас.
*
Повинуясь благоговейно сему приказу, я приступил к тщательному составлению. Но во времена глубокой старины речи, равно как и мысли, были просты, и излагать сочинение и строить фразы одними китайскими знаками трудно. Если излагать только при помощи «значений», то слова не будут соответствовать смыслу. Если писать только при помощи «звуков», то изложение станет слишком длинным. Поэтому я то употребляю в одной фразе и «звуки» и «значения». То пишу об одном деле, пользуясь одними «значениями». Затем там, где смысл слов был трудно различим, я освещал значение объяснениями. Кодзики. /Пер. со ст.-яп.Е.М. Пинус. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005. – ст.28