Выпуск №14

Автор: Анатолий Тушнов

Ruby, I hope I see you.
— Tell our dad I’m sorry…

Со слезами на слепых молчащих глазах женщина смотрела куда-то в бесконечное окно перед собой. Или в стену?.. В слепом помутнении утонула ее маленькая комната, под тенью стен бесшумно расплывались два призрака, вернувшиеся с моря; они спали в ее комнате вот уже который год. И год за годом, вспоминала женщина теперь, она ходила мимо этой тени, не смотрела туда, а только терпеливо ждала, когда закончится их сон. Теперь она почти слепа, и ничего не сможет различить в той призрачной тьме, даже если захочет повернуться к ней; хотя и это усилие было бы сейчас невероятным. Но то было в тени, мрак скопился за ее спиной; а она смотрела в окно, оставшимся зрением различая зеленое небо, но больше все же прислушиваясь к нему. К тем грохочущим зеленым тучам, приближавшимся с далекого моря к ее городу.

Все утро, являющее собой молодость дня, было ясным и светлым. Ничто не предвещало беды. Зеленое облако перед собой — все, что она могла видеть. Но она слышала наступающую угрозу. Никто из ее ближних, вспоминалось женщине теперь, тоже не ждал; все случилось, а человек как всегда оказался не готов. Теперь она сидела здесь со спящими призраками, оставшись одна, и смотрела на то, как морская болезнь и гроза надвигались…

Телевизионщики должны будут прийти. Посмотреть на живую статую, подумала о себе женщина. Сегодня — обещал брат. Она силилась не слушать его, иногда ей это удавалось, как, например, сейчас. Но то, что он говорил ей, сидя в ее комнате, или то, что он говорил с кем-либо за стенами этой самой комнаты — пробиралось сквозь дымку общей слепоты и глухоты всех людей этой квартиры, пробиралось внутрь души этой женщины, больной, как и небо в мутном окне, и прорастало там так глубоко, что и сама она уже не видела… Было зелено и холодно; правда женщина смогла теперь с трудом различить, как уже хмурилось и темнело небо; зеленое пятно сползло вниз на подоконник. Это были цветы, за которыми она сейчас хотела бы ухаживать. Какое, однако, несчастье было в невозможности полить их самой… Далеко свирепствовала одинокая над городом гроза. Может погода в итоге помешает журналистам, подумала она? Насколько там нестерпимо: насколько за окном холодно или сыро? Должно быть сыро, женщина уже прислушалась к шуму ливня и долго сидела так, вспоминая день своего прибытия в этот город. Должно быть, за окном еще довольно холодно, хотя она не знала наверняка, и она не смогла бы сейчас точно назвать время года; из-за собственной слепоты она с трудом следила за ходом времени; все, что она могла знать о внешней жизни за стенами старой многоэтажки, в которой была заключена уже несколько лет, содержалось в редких услышанных ею речах брата, а именно в том, о чем он заговаривал сам. Женщина же ни о чем спросить его уже не могла… Должно быть, холодно и сыро, крутилось в зеленой от одинаковых мыслей голове. Зеленая голова, перед которой стоят на подоконнике единственные зеленые цветы, бесконечные и всегда политые, те старые цветы, что должны были уже умереть, но все оставались любимыми; за ними ухаживали и следили, с ними иногда заговаривали, и да, их не могли бросить. Но цветы брошены уже перед мутным окном, в котором что-то происходит, кто-то живет, кто-то также следит за живой изгородью, кто-то за надгробиями, а кто-то торопится снять репортаж про инвалида, застрявшего в уснувшем теле перед мутным окном и плачущего о собственном заключении… Со слезами на слепых молчащих глазах женщина смотрела куда-то в бесконечное окно, за которым все летела с грохотом и плачем гроза с моря. Но этот город, вспоминала женщина, знал ведь также светлые весенние цветы, ясные дни, когда горячие волны покачивали прибывающие пароходы, слепя глаза тем, кто прибывал или кто ждал прибывающих у берега. Один такой день точно был и надолго запомнился ей самой. Это стало ее лекарством, море и песчаный горячий город со своими многоэтажными жилыми и промышленными домами, каких она прежде не видела, все это помогало ей в период депрессии, на что тогда обратили внимание врачи. Депрессия, болезнь оторванности от мира, родившаяся из мертворожденного ею ребенка. Холод и сырость уже пробрались в ее маленькую комнату; кажется, она заметила это, когда до нее донесся голос брата, негромкий и красивый, но стоило сказать, еще голос труса. Она не прислушивалась к тому, как он начал говорить, стоя в прихожей, или в зале, она и не различила, собственно, ни одного слова, просто чувствовала, что это пришли телевизионщики, журналисты, и что сейчас они зайдут к ней. «Проходите, прошу. Вам нужно сделать фотографии квартиры? Я просто думал, вы сразу пойдете к ней. Только не пугайтесь, прошу, этих криков. Она может еще хуже, стоило вас предупредить. Да, я понимаю, сложно не обращать на это внимание, я и не стану вас об этом просить. Только не бойтесь. Иногда она издает такие звуки, ее неудавшиеся крики, иногда просто мычание или повторение неудавшихся ругательств. Правда, как же я могу вам их назвать, я и сам не до конца понимаю, жена просит закрывать ее, пусть только дети не слышат. Да, мы живем с детьми, я об этом писал. Нет, к исключительно вашему сожалению, их сегодня нет; могу показать фотографии, которые я также прикладывал к переписке. В общем-то, вы сами многое из этого услышите от нее самой, да я вижу у вас записывающее устройство, когда вы появитесь перед ней, думаю, она станет нервничать». Женщина сидела в одиночестве, они долго разговаривали в зале, или в комнате брата, или в детской, но никак не заходили сюда. Хотя, если бы они сделали это сейчас, то, вероятнее всего, не нашли бы ее в собственном кресле в этой комнате, смотрящую на морской берег. Уже нет. Она давно ходила по тому берегу, задумчиво, не обращая внимания на голоса, доносившиеся из городской песчаной дали; погода стояла ясная, море пустовало от лодок и пароходов, рыбаков и ожидающих; люди, которых она видела, ничего и никого от моря не ждали, а только смотрели друг на друга, замерев на своем берегу. Перед ними море тоски, лишенное жизни и на воде, и под водой. Пустующее море тоски по прошлому. Мертвое снаружи и умирающее внутри, как все люди на берегу, как и она… Доносившиеся до нее голоса стали сильнее и наглее, они, казалось, обсуждали ее, винили ее в чем-то. Она пугала чьих-то детей, она не помнила детей брата, живая статуя пугает даже взрослых, но те дети, скорее всего, были еще малыши и пугались незнакомой им женщины, как и она пугалась незнакомых ей детей, которых знала лишь по голосам. Они, должно быть, родились уже после болезни. Сколько она забирает их времени? И теперь еще от нескольких жизней, маленьких ребят, что пугаются ее. Они, может, плачут какое-то время и успокаиваются, но тревожат этим родителей, а она даже не знает. Со слезами на своих слепых молчащих глазах она смотрела в море, где появились плавающие журналисты и брат. «Позвольте только я вытру ей лицо. Зачем же ты плакала?.. Я поверну ее кресло вот так, чтобы вы могли ее видеть, но и так, чтобы вы сами не оказались перед ней; она ведь не захочет смотреть на вас, а отвернуться она не сумеет». Женщина не заметила, как они появились, они говорили очень тихо. «Скажите, пожалуйста, И., у вас в семье были инфицированные? Ваша сестра болела, или, быть может, болела ее мать?..» Море росло и становилось громким, кричащим. Она до сих пор оставалась там вместе с остальными призраками на берегу. От города их отделял большой ров смертников, залитый бетоном, где высилось одно лишь надгробие. В далеком прошлом это стало могилой для жертв инфекции. Одной общей могилой, куда ей хотелось бы попасть самой, но куда вместо этого попал ее ребенок. В тот теплый желтовато-пыльный день, когда они вместе с братом и родителями впервые сошли на берег, увиденные ею эпитафии навсегда оставили сильный страх, который, она должна была признать, сопровождал ее всю дальнейшую жизнь. Или вернее, трату жизни. Трату общего времени. Это был страх по неизвестной чуме, оставившей след на неизвестном ей тогда промышленном городе, куда они перебрались с семьей ради ее лечения. Прежде она жила в забытой деревне, не зная о той болезни, что случилась со всеми городами. Она просто ничего не знала. И сейчас женщина спала, или умирала, в той же самой деревне, в зеленой глуши, где у нее не было ни малейшей возможности соприкоснуться с окружающим ее безумием. Это дети после эпидемии, оставшиеся в вечно тихом пустынном городе, это непогода, эти умирающие над живой статуей сиделки, их меняющиеся голоса, все более тихие, все более нетерпеливые. Голоса людей, которые год за годом продолжают ухаживать за старыми, всеми любимыми цветами. Женщина проснулась, обнаружила, что сидит в кресле в другом положении, уже не видя перед собой окна и цветов, так внезапно позабыв про море и берег, будто все это время она только и следила за разговором брата с журналистами, казалось, она теперь помнила все, о чем они говорили. Дверь без конца открывалась и закрывалась, стучащее дерево напоминало женщине страшный сон. Кого она убивала во сне? «…Но не расстраивайтесь сильно — ваши страдания никогда не отразятся на мыслях других людей, — а брат молчал, заметила она. — Нам свойственно винить больных, нищих, суицидников, мысль о том, что они заслужили свои беды, помогает нам чувствовать себя лучше. Мы спокойнее, когда в мире справедливость. Теперь и вы это понимаете, справедливость необходима больше всего, после войн и эпидемий, во время затишья, когда мы можем просто проходить по берегу мимо захороненных жертв инфекции, из которых никто ведь своей смерти не заслужил, нам надо отвлечься и верить. Верить, что нам воздастся по делам. Что если мы не заслуживаем несчастья, оно обойдет нас стороной». Спустя несколько дней, когда, должно быть, и вышел репортаж, женщина слышала, как прослушав его, ругался брат. Он был зол и опустошен, а также была зла и разочарована его жена. Репортаж остался незамеченным, сбора средств не было. Последние дни женщины оказались для нее настолько холодными, что она подолгу не могла уснуть, вздрагивая и крича. Она пугала кого-то?.. Ее уже не волновали неизвестные ей дети, которых возможно и не было вовсе. Благодаря холоду ей снова вспоминались старые сны, в которых она убивала себя… Или в которых она тонула в холодной реке, куда много лет назад ее, беременную, совсем еще юную, столкнули взрослые деревенские парни. Тогда она не утонула, но долго болела, что вышло осложнениями и, самое страшное, отразилось на ребенке. Холодная река, молчащая об утопленных девушках, чья беременность казалась им проклятием. Из деревни ей вспоминались еще старый лес и злые мужчины, чье свирепство навсегда покалечило ее и изменило в итоге всю жизнь ее семьи. Почему она не утонула тогда?.. Брат так бы и остался жить вместе с родителями, которые прожили бы в деревне намного больше, чем тут. Они бы так и не узнали про чуму, заключила женщина. Последние дни она вспоминала только одну вещь из всего разговора брата с журналистами. В тот вечер, после завершения всех вопросов, уже перед уходом, они неофициально и спокойно стали объяснять ее брату все преимущества эвтаназии.

…Репортаж не удался. На жалости к умирающим цветам не удалось заработать. Это стало концом. И. оставалось только освободить замерзшие в одиночестве цветы… Одним теплым ясным днем он выкопал их и отнес на берег, чтобы пересадить в землю у моря. Одинокие цветы раскачивались под морским ветром на белом пустом берегу, где не осталось больше ни души, и, стоило сказать, цветы не чувствовали себя плохо.