Выпуск №14

Автор: Александр Рытов

 

Концерт

Каждый год в январские студенческие каникулы моя сестра, преподаватель МГУ, отправляется в дом отдыха рядом со Звенигородом. Это — старая русская усадьба, переделанная после войны под пансионат. Бывали там в XIX веке и Левитан, и Чехов, и Чайковский..

Прекрасные места для прогулок и собирания в себе счастливого былого. Люблю приезжать туда ближе к вечеру в субботу. Сестра заказывает пропуск. В 20.15 в главном доме усадьбы на втором этаже начинается концерт «Вечная классика». Солисты и солистки местных филармоний съезжаются, чтобы исполнить самые известные арии и романсы.

О слушателях нужно сказать отдельно. Была такая советская культура — проводить время в пансионатах и домах отдыха. Те, кто посещает такого рода концерты, — последние хранители этого национального эпоса. Они собираются в количестве 20-25 человек в небольшом зале с высокими потолками и барочной лепниной. Конферансье объявляет начало концерта. Еду, еду, еду к ней…. Una furtiva lagrima… Потом — неистовые аплодисменты, старички с первого ряда выкрикивают «браво». Я тоже буйно хлопаю, вспоминая стихи Дмитрия Данилова о низовом футболе. В этом замкнутом счастливом пространстве подмосковного дома отдыха творения Дмитрия могли бы обрести новые границы.

Фары автомобиля освещают встречный снег. Радио пытается отогнать непрофессионализм пансионатского дивертисмента: «На волнах радио «Орфей» звучит второй фортепианный концерт Петра Ильича Чайковского в исполнении симфонического оркестра Литовской филармонии, дирижер Юозас Домаркас. запись 1983 года…»

 

Гуннар Грапс

Проходил мимо концертного зала в Олимпийской деревне, вспомнил свой десятый класс и знакомство с Гуннаром Грапсом, лидером таллинской группы «Магнетик Бэнд». Меня представили Гуннару мои друзья — друзья друзей Грапса — на концерте «Магнетик Бэнд» в Лужниках осенью 1980 г. А в апреле 1981 Гуннар неожиданно позвонил и пригласил на выступление Бэнда в малом концертном зале Олимпийской деревни. Мест не было, и Грапс посадил меня за кулисы. Там уже были другие гости — московские мальчики и девочки. Мы выпили с Грапсом, его группой и техсоставом, а потом уже не прекращали это милое занятие весь концерт. Наше меню состояло из бутылки армянского коньяка, какой-то эстонской настойки, эклеров из местного буфета, бутербродов с сырокопченой колбасой и множества всякого дыма от «олимпийского» мальборо до советской явы явской. По ходу концерта из закулисной прокуренной полутьмы мы выносили Гуннару прямо на сцену то губную гармошку, то гитару, то новый комплект палочек. Гуннар пел, дул в губную гармошку и одновременно играл на барабанах. Энергию за время концерта он отдавал тоннами. Зрители его обожали. Во втором отделении мы уже мало что соображали. В какой-то момент Гуннар что-то свистнул и попросил. Мне перевели. Я взял губную гармошку, вышел на сцену, чтобы заменить вставленную в скелет ударных предыдущую. От Грапса отлетали брызги пота и слюны, ритм был бешеный. Народ в зале сходил с ума. Под прессом этой сумасшедшей волны и легкого подпития я вполне ловко поменял старую обслюнявленную гармонику на новую и уже собирался возвращаться к компании за кулисы, как неожиданно музыка прервалась. Гуннар в полной тишине прошипел с эхом на весь уютный малый зал:

— Саша, блат, я просил полегче паалочки, а не гармошку.

— Гуннар, у меня только гармошка, палочки у Алены, — ответил я так же на весь зал. Зал захлопал и засвистел. Я ответил неуверенным поклоном и крикнул в закулисье:

— Алена, маэстро требует палочки.

Из закулисья в ответ донесся громкий пьяный смех. Пошатываясь, с сигареткой вышла Алена и передала Грапсу сухие палочки. Он вернул ей свои — мокрые, все в поту. Она взяла их и произнесла опять же на весь зал:

— Фу… мокрые, какая гадость…

Под вопли и аплодисменты мы вернулись в техпомещение. После концерта посиделки продолжились. Гуннар выпивал вместе с нами и пел под гитару удивительную эстонскую лирику.

 

Грибные поля forever

Пройдись по бородинскому полю, посмотри на грибы, растущие там, пройдись по другим полям сражений. Грибы — это сила, потенция павших, военных преимущественно и гражданских. Там, где лежат нижние чины — солдаты, растут сыроежки красные и опята. Там, где погибли интенданты, инженеры, строители, боровики растут и маслята. Там, где погибли офицеры и генералы, растут подосиновики, подберёзовики и белые. Белые грибы напоминают полушубки с отложным воротником из белой овчины — зимняя форма советских офицеров во время обороны Москвы. Там, где погибли фашисты, естественно, растут бледные поганки и мухоморы. Там, где погибли власовцы, растут ложные опята и ложные белые.

Пройдись по Бородинскому полю к Шевардино. Там, где погибли французы, растут шампиньоны с гербом Империи. Потенция воинов. Вперемешку растут поганки, белые и опята. Под иголками сосен везде, повсюду, у каждого бирка своя и дата, свинушки, рыжики и маслята — сержанты, фельдфебели и солдаты… Изучи архитектуру и географию грибов, приготовь себе ужин, посмотри на карту боевых действий: синие стрелки — красные стрелки. От вражеского поста до дружеского поста заповедные радостные места для историков-грибников.

Построю Грибной музей, музей потенции и энергии, печальный антивоенный музей с ароматом грибного сезона. В кафе будет только грибное меню. Блокноты, точилки, календарики… Мужские и женские духи с названием «грибной дождь». На флаконах и сувенирах — военные карты и черно-белая аэрофотосъемка периода первой мировой.

 

Алла Алексеевна

Приснилось, что я сидел в огромном застекленном пространстве, напоминавшем бассейн или вестибюль горного отеля, на удобном шезлонге и полуспал. Иногда я взбадривался и беседовал с такими же сидящими в шезлонгах. Спрашивал, что у них, как дела. Некоторых из них я не видел до этого много-много лет, некоторые уже умерли. Самая долгожданная короткая беседа состоялась с Аллой Алексеевной Язьковой. Алла Алексеевна — профессор, политолог, мой научный руководитель во время написания диссертации и настоящий друг нашей семьи. Она скончалась 7 ноября 2015 года. 

— Алла Алексеевна, как хорошо, что мы говорим с вами, как хорошо. Жаль, что с группой Ахтисаари мы не успели полететь на Кипр. 

— Сашенька, дорогой, таковы обстоятельства. Но вы связывайтесь с Вероникой. Она будет рада. А мне жаль, что не получится вновь попробовать чудесную еврейскую рыбу, которую делал ваш папа. Увы…

Я не нашелся, что ответить…

Во сне я неожиданно перенесся в далекую детскую весну, где я шел по длинному коридору нашей квартиры и знал, что меня все любят. Папа и мама. Из кухни струился запах еврейской рыбы. И самое главное — голос. Голоса. Родители беседовали, позвякивая сковородками, так приглушенно, так нежно, так восхитительно. Это была любовь. И я был ее частью. И я неминуемо неукротимо сквозь зеркала и весенний свет приближался к кухне. К этим любимым голосам. Я был внутри счастья, откуда можно было совершать только редкие хоккейно-музыкальные вылазки и, конечно, нести неизбежную ученическую повинность в школе. Моя няня, Елизавета Григорьевна Лаврентьева, тоже была на кухне. Но сон вернул меня на шезлонг, в молчание полуспящих. Аллы Алексеевны уже не было рядом. На стене висели огромные часы, но я не мог понять, что за время показывают их стрелки. Ничего магического или монументального. Просто непонятно. Я встал и подошел к раковине. Включил холодную воду и долго держал под ней руки. И это было прекрасно. В этом белом просторном прозрачном зале струя холодной воды, ниспадающая на мои еще теплые руки.

 

Черная кровь Ван Гога

Приснилось, что вокруг поле с подсолнухами. Ни ветерка, ни движения вокруг, просто темная жидкая прохлада, омывающая каждую черточку лица, вырисовывая мой собственный профиль и заставляя меня осознавать себя частью суши. Среди поля стоял стол с включенной лампой. За столом сидел человек в очках и в белой рубашке с короткими рукавами. Я сорвал огромную тяжелую шапку подсолнуха, подошел к столу, поднес ее к лампе и увидел, как электрический свет освещает не матовые черные семена-семечки, а глянцевые прозрачные черные зерна с белой косточкой внутри.

Черные гранатные зерна.

— Счищайте сюда, — сказал человек в белой рубашке, доставая нож и подвигая белое блюдце под тяжелый подсолнух.

Я начал счищать, выковыривать черные прозрачные пузырики с косточкой, работая ножиком, как смычком. Зерна лопались. Черный сок сбегал струйками на белое блюдце. Через несколько секунд на блюдце возникла горка из черных гранатных зерен в черной кляксе.

— Попробуйте, это очень вкусно.

Я выпил кисло-сладкую черную жидкость. И мне показалось на мгновение, что цвет моих глаз потемнел, что в мире белого света яркой лампы никогда не будет настоящего солнца. И это было прекрасно, словно я остался на ночь в школьной библиотеке.

— Поздравляю вас. Только что вы выпили кровь художника Винсента Ван Гога. Теперь ваша жизнь станет другой так же, как и ваша группа крови. Теперь у вас третья группа, отрицательный резус. Это сделает вас сильнее.

— Спасибо. А как дойти до станции из этих мест?

— Видите тропинку? Идете по ней два километра до реки. Там ночной катер. Главное, подайте сигнал фонариком с пристани. А до поезда отсюда не дойти.

Я испугался, что, поменяв группу крови, уже не дойду ни до какой пристани, что все так безумно далеко, что гранатные зерна с черной кровью голландца превратили меня во что-то другое, не похожее на меня в начале сна, когда я появился во влажном прохладном вечере уверенной сухой сушей.

 

Белая метель под Псковом 

Моя няня, Елизавета Григорьевна Лаврентьева, была персонажем самой доброй, самой прекрасной сказки. Когда в моем детском сознании все родственники заняли свои законные места, баба Лиза стала третьей, но самой любимой бабушкой. Она была частью нашей семьи. В 1969 я даже провел лето в ее деревне Барсуки где-то под Тулой. Много картинок из того лета до сих пор хранятся в моей памяти, не мутнея. Дом, поле, река, крутой резкий съезд с моста к деревне, дядя Вася, баба Дуся, тетя Зина, тетя Клава, мотоцикл, грузовик, огромные тяжелые кони, белые облачные овцы (когда папа спросил меня в Москве, что мне понравилось больше всего в деревне, я ответил: овцы, похожие на кусочки ваты), грязнокожие коровы в ароматной крапиве, старый домик без двери, где жили две бабушки в очках, у них я постоянно пил молоко или воду с белым хлебом. Муж бабы Лизы погиб под Псковом в июле 1944. Его фотография висела в ее квартире между настенным ковром и картиной, на которой была изображена девочка, игравшая с глазастой кошкой на ярком лазурном фоне. 

Баба Лиза так заботилась обо мне, что одеваться я научился только во втором классе. На занятиях по хоккею баба Лиза затягивала мне шнурки на коньках и пристраивала все остальные доспехи. После бассейна я должен был выпить чай с лимоном и медом из огромного разноцветного термоса. Когда я читал Даниэля Дефо или Жюля Верна, баба Лиза готовила и приносила мне на стол еду, похожую на ту, которую ели персонажи «Робинзона Крузо» или «Таинственного острова».  

Ее сын, дядя Юра, был электриком и работал где-то под Ленинградом. Много пил. Из Ленинграда была его вторая жена Тамара. В 8-9 лет я стал часто думать о смерти, о том, что герои моих любимых сказок давно умерли, что умерли все герои прочитанных книг, даже те, кто чудесным образом выжил в перипетиях самых трагических сюжетов. Я думал о том, что когда-то умрут бабушки, потом родители, потом я. Это были грустные жутковатые мгновения, которые легко покидали меня, как только я начинал думать о друзьях, книгах или о спорте. Однажды в 1975 году к нам в гости пришла мамина сестра с мужем – тетя Лена и дядя Лева. Была середина октября. Я пошел спать, и вдруг где-то пол одиннадцатого раздался звонок. Пришла баба Лиза, что-то обсудила с мамой и папой, посидела с нашими родственниками и ушла. Но я почему-то почувствовал, что такой же звонок раздастся скоро вновь. И это будет другой звонок. 

В начале декабря к нам опять пришли в гости тетя Лена и дядя Лева. Мы опять сидели вместе, потом я опять пошел спать, и опять прозвучал звонок. Я проснулся, присел на кровати и стал обреченно ждать. Я слышал, как папа открыл дверь, как в сопровождении какого-то человека вошла баба Лиза. И после короткой паузы прозвучало: 

— Марин, мой Юрка помер… 

Все бросились к бабе Лизе, послышался топот, рыдания. Приоткрылась дверь в мою комнату. Я увидел огромного мужчину в черной куртке. Он очень четко по-военному низким регистром произнес: 

— Выпил много. Замерз под Псковом. Завтра привезут. 

Папа сказал: 

— Лизавет, Сашка спит. Иди к нему, полежи. Мы сейчас все обсудим. Я все сделаю. 

Я быстро спрятался под одеяло и притворился спящим. Баба Лиза вошла, погладила меня и, сдерживая слезы, тихо всхлипывая, пыталась сидеть, лежать. А я вдруг неожиданно уснул. И мне снилась метель и живой дядя Юра с Тамарой у нашего подъезда. Когда я проснулся, бабы Лизы уже не было рядом. Папа молча проводил меня в школу. А вечером привезли дядю Юру, в подъезде на первом этаже выставили белую крышку гроба. Мне было страшно проходить мимо. После этой беды я стал бояться своих фаталистических состояний и ощущений. 

На следующий день дядю Юру похоронили. Тамара еще много лет жила с бабой Лизой. Потом кого-то нашла и уехала к себе в Ленинград. Баба Лиза была с нами до самого конца жизни. Она умерла 20 марта 1984 года. Но до сих пор мне иногда снится белая декабрьская метель в полях под Псковом, где заблудился и замерз электромонтер «Ленэнерго» Юрий Лаврентьев и где в июле 1944 в боях за Псков погиб его отец и муж Елизаветы Григорьевны Лаврентьевой, моей дорогой бабы Лизы. 

В июне 2010 я оказался в Торжке. Мы с товарищем сидели вечером в ресторанчике и в наивном краеведческом азарте говорили с местными людьми. Выяснилось, что они дальнобойщики. Один из них рассказывал, что единственная нормальная заправка для фур находится недалеко от деревни Барсуки на пути к Туле. Я спросил его: 

— Там такой резкий съезд с моста к деревне? Внизу река. 

— Да, точно… Я обычно там совсем рано еду. Мост, река. Да, и овцы, конечно. Белые вдоль реки, как будто вату разорвали. 

 

Правильный курс 

Народ чутко и радостно реагирует на все летнее, отвлекающее от нависающей чумной грусти. В Селятино у Сбербанка молодая пара в очереди к банкомату:  

— И опять, Лиля, перед нами наш зеленый сбербанк цвета вечнозеленых помидоров. Курс доллара, кстати, 69. Какой правильный курс, Лиль, а? Мне нравится. Пусть так и остается подольше. 

— Правильный твердый курс, Митя. Ахахаха…  

— Лиля! Интернет пишет, у Трампа сегодня день рождения… 

— Класс, с днем рождения, мистер ПрЕзидент. Пожелай Трампу, чтобы у него курс был тоже всегда по 69.  

 

Акробат 

Боинг взлетел. Дети заплакали. Детей было много. Целый хор. Постепенно хор самоорганизовался, то затихая, то опять взрываясь. Стало ясно, кто стал регентом. Мальчик в ряду примерно 19-20 начинал каждый общий запев с сиплого истошного вопля, напоминавшего слово «акробат». К нему сразу же присоединялись белокурые плакальщицы с задних рядов, а также мальчик-альт со 2 или 3 ряда. Когда же рыдающего регента взяли на руки и стали носить по рядам, хор озадачился и звучал спонтанно. Начали просыпаться другие дети, новые голоса хорового плача. Про регента на время забыли. Боинг 767 лег на курс. Никакой болтанки. Дети успокоились. Хор затих. В какой-то момент командир сообщил, что через 10 минут лайнер начнет снижение и через 25 минут мы приземлимся в Адлере. Певцы не отреагировали. Хор спал. Вот уже появилось море, линия берега… Полная тишина. Но, когда самолет выпустил шасси, проснулся регент. От виска до виска пробило его истерическое с хрипотцой «АКРОБАТ Ааааааа!» И опять запели все певчие на задних и передних рядах. «ЛИПА-ЛИПА» выводил мальчик-альт, «РУЗВЕЛЬТ-РУЗВЕЛЬТ» вытягивали белокурые плакальщицы. Мягкая посадка.  

— Спасибо за полет с нами, — пробурчал командир корабля. 

— Пожалуйста, — ответил папа регента. 

 

Слушайте леску 

В моем субботнем сне две девушки играли в бадмингтон то на палубе какого-то греческого парома, то рядом с ресторанчиком на набережной, то на газоне перед каким-то памятником. Куда бы я ни ехал, ни шел, они преследовали меня. Однажды я даже видел их на крыше гостиницы «Москва». Потом они прилетали куда-то на юг. Я жил у моря и видел их по утрам на пляже. Я боялся заговорить с ними. Они были удивительно красивы, но мне казалось, что в них есть что-то демоническое. В какой-то момент одна из девушек сама обратилась ко мне:  

— Всегда слушайте леску, следите за воланом. Леска как струны. Чем лучше играешь, тем красивее музыка. Волан всегда по центру ракетки. Мы с Катей очень любим фильмы Рустама Хамдамова, а вы? 

 

За три дня до смерти 

Пытался во сне выучить немецкий, чтобы до конца жизни успеть прочитать несколько старых фолиантов из библиотеки монастыря в Мельке. И вот я выучил немецкий и приехал в Мельк. Там в одном из библиотечных залов меня встречает стройненькая хрупкая блондинка в черном и приговорным голосом сообщает, что я якобы не успел, что книги мне не прочитать, поскольку умру через три дня. С грустью вдыхаю запах монастырских книг и бреду на автобусную остановку.  

Все это как-то очень осязаемо происходило за три дня до смерти, которая ждала меня в том полном лингвистических усилий сне. Я сел в автобус, доехал до Вены, и на конечной у Оперы водитель неожиданно подозвал меня и сказал, что жить я буду долго, что слова дамы в черном это бред, что черную магию Мелька можно разрушить прочтением нот из какого-то произведения Моцарта. Я сразу же направился в нотный магазин, а потом в кафе «Тиролерхоф» напротив, чтобы выпить венский меланж со сливочным эклером и отпраздновать продолжение моей жизни во сне и наяву. 

 

Прелюдия 

Приснилось, что я в южном городе и точно знаю, что меня любит какая-то женщина. Я знаю это и не спешу позвонить, написать или встретить ее. Мне так нравится эта недолгая прелюдия перед встречей, что я наслаждаюсь каждым мгновением ожидания: гуляю по длинным улицам с двухэтажными домиками, долго жду автобус, еду на автобусе по странному маршруту в неизвестность и в полдень, в неизвестность и в закат, неторопливо пью кофе на разных перекрёстках, звоню на разные номера, которые неожиданно потеряли смысл. Мои мозги постоянно сообщают, что меня любит женщина, что она прекрасна. Во сне вдруг открылось, что это Катя Милютина, моя одноклассница, с которой мы учились вместе до третьего класса. Потом она перешла в другую школу, и ее следы затерялись.  

6 июня 1983 года, когда я заканчивал 2 курс МГИМО, в день рождения великого русского поэта у нас был экзамен по истории стран Азии и Африки. После экзамена небольшой компанией мы поехали к Володе Блинову в его квартиру на Октябрьской отметить начало сессии. Было еще рано, поэтому Володя предложил прогуляться по кладбищу Донского монастыря. На могиле Чаадаева лежали цветы. Володя сказал, что букет появляется каждое утро. Никто не знает женщину, которая приносит цветы. Она вся завернута в какую-то ветошь, в тёмных очках. Сумасшедшая или ведьма. Мы минут сорок гуляли среди могил камер-юнкеров и статских советников. Дома у Володи под плексигласом рабочего стола я рассматривал его выпускную школьную фотографию и неожиданно среди одноклассников увидел Катю Милютину. Володя рассказал, что она была абсолютным очарованием, что все мальчики были влюблены в нее и что в 10 классе из-за Кати случилась трагедия. Один из ее одноклассников, не найдя ответных чувств, повесился. Весь юго-запад Москвы знал об этом случае. В нашей школе выступал с лекцией психолог, рассказывал о самоубийстве и советовал советоваться с родителями и друзьями, не замыкаться в себе и т.д. Неожиданно раздался звонок, приехали другие однокурсники. Потом было шумное доброе веселье. Но я думал о Кате и был страшно рад, что нашел ее. День был прекрасным и бесконечным. Поздно вечером я провожал мою однокурсницу Наташу Котову до дома, мы долго шли пешком и болтали о всякой ерунде — от корейского национализма до романтического африканского социализма, от Фиделя Кастро до сендеро луминосо (позже Наташа на несколько лет отправится в Перу, где в горах банды партизан-маоистов ищут свой «светлый путь») … 

Эхо уносило в глубины июньского вечера споры о том, кем лучше быть: несчастным человеком или жизнерадостной свиньёй, трагическим любовником или счастливым онанистом… Со скрипом закрывающейся подъездной двери Наташиного дома на проспекте Вернадского закончился тот теперь уже далекий долгий-долгий счастливый день. Проснувшись, я сидел в кровати, обняв колени, и думал о Кате, которая была похожа на Жюльет Бинош, о ее погибшем в любовном припадке однокласснике, вспоминал свой сон-прелюдию и вдруг почувствовал на спине, на затылке нежный тёплый ветерок южного города, где меня любит женщина.