Выпуск №14

Автор: Мария Елиферова

 

ГЕНОМ ЧЕЛОВЕКА – структура генов, расшифровка которой обнаружила, что генетически человек наполовину бамбук, на 90% – крыса, на 99% – обезьяна и только на 1% – человек.

Е. Головаха, «Психология и другие смешные науки: Альтернативный словарь».

 

 

1. Григорий Спальников, 24 декабря (Утро).

 

АГНОСТИЦИЗМ – философское учение, ставящее
познающего в невыносимую ситуацию: внешний
 мир познать невозможно, а внутренний – ещё и
 противно.

Е. Головаха, «Психология и другие смешные науки:
 Альтернативный словарь».

 

– Мяя-яяя-яяяяя! МЯЯЯ-ЯЯ-ЯЯА-ААААА!

Звук ударял в барабанные перепонки и ввинчивался в мозг с интенсивностью системы долби-диджитал. Я лежал, тратя неимоверные усилия на то, чтобы как следует осознать происходящее. Ну конечно, Мураками пописал в свой лоток, если только не успел ещё вдобавок нагадить рядом на пол, и настоятельно требует убрать за ним. Как бы в подтверждение моих слов, меховое и шелковистое ткнулось в мою руку, свисающую с постели.

– Брысь, сволочь полосатая, – прохрипел я. Вышло настолько беспомощно, что ни один уважающий себя кот не счёл бы это убедительным доводом. Я подтянул руку на кровать и открыл глаза.

Морозный утренний свет хлестнул меня по глазным яблокам, как слезоточивый газ. Я на мгновение зажмурился, потом повторил попытку. В голове бухали чугунные кувалды, и отчего-то вспомнилась игрушка «Медведь с Мужиком», продававшаяся на ярмарке в Суздале. Я приценивался, думал было купить в подарок Сандре… стоп, погодите, Сандра меня бросила. Вчера.

Я наконец сумел оторвать голову от подушки, хотя чувство при этом было такое, словно она вот-вот расплющится в лепёшку. Стены и пол комнаты вели себя неуправляемо, но мало-помалу мне удалось упереться руками в диван и сесть.

– Мя-я, – удовлетворённо констатировал Мураками и прошёлся по комнате, задрав хвост трубой. Я швырнул в него подушку. Недолёт был капитальный – он и ухом не повёл. С достоинством перешагнув через мои брошенные на пол джинсы, он подошёл к углу кресла и стал тереться об него, оглушительно мурча.

– Тебя ведь ещё кормить, скотину, надо, – вслух сказал я. Зрелище комнаты было плачевным. С кресла свисал измятый пиджак, скрученные джинсы живописно дополнялись расшнурованной и забрызганной грязью кроссовкой. Вторая кроссовка откатилась в противоположный угол. Комментарием ко всему служила скромно стоявшая под креслом наполовину полная бутылка «Московского коньяка». Или всё-таки наполовину пустая? Блин, неужели я становлюсь оптимистом?

Медведь с Мужиком били по моему черепу с мрачной ритмичностью, ставя меня перед непреложными фактами обстоятельств. Таковых было два. Первое – вчера вечером я получил от Сандры холодную смс-ку, извещавшую, что она от меня уходит. Второе, строго говоря, предшествовало первому и по степени гнусности было с первым несопоставимо – однако же именно первое придавало второму дополнительно скверный осадок. И сейчас оба, и первое, и второе, со сладострастным упоением лупили по наковальне у меня в голове. Бумм – бумм, бумм – бумм; Медведь – Мужик, Мужик – Медведь.

Сидя на постели в водолазке, трусах и одном носке, я обдумывал положение. Мысли отчеканивались с той отвратительной ясностью, какая только и бывает при сильной головной боли. К счастью, сегодня у меня нерабочий день, в университет ехать не надо. И хорошо, потому что при одной мысли о розовом, ковролиновом факультетском коридоре у меня ёкнуло в желудке, и кислый вкус во рту сгустился до какой-то токсической концентрации. Чтоб им всем провалиться, в отчаянии подумал я. Я-то тут при чём? Почему именно на нашей кафедре?

Мураками зевнул, раззявив зубастую варежку, потянулся и непринуждённо свалил на пол бутылку с коньяком. «Московский» заструился коричневым потоком, моментально впитываясь в ворс ковра. Вредитель недоумённо понюхал воздух, пошевелил усами и брезгливо попятился.

– Ну не скот ты после этого, Мурка? – печально произнёс я. С чувством выполненного долга с-кот уселся под кресло и стал вылизывать заднюю лапу.

Мурка – это и было его настоящее имя, его мне подарила Сандра, которая, как это водится у женщин, всех котят априорно считала кошками. Когда же небольшое дополнение, противоречащее этой гипотезе, стало слишком явно бросаться в глаза, пришлось перекрестить его в Мураками. В домашнем кругу, впрочем, он продолжал откликаться на «Мурку». Эх, Сандра…

Но к чёрту Сандру. Хватит с меня и вчерашнего рабочего дня, который вынужденно закончился «Московским коньяком»… не помню, когда мне в последний раз случалось так удрюпаться.

Ситуация, что и говорить, складывалась препоганая: студент с журфака откусил голову хомячку. И разумеется, каким-то боком выходило, что виноват в этом я, хоть это и случилось не на моей паре и даже не в моём присутствии.

Студент, из-за которого поднялся переполох, был мне хорошо знаком. Ваня Клепалов, создание с завышенной самооценкой и невозможным пирсингом в губах и ушах. Подозреваю, что его не вышвырнули до третьего курса потому, что он был сыном каких-то вип-родителей. Его главным оружием была тупая, выматывающая назойливость, с которой он одолевал преподавателей. Именно вчера я проводил у «журналистов» зачёт по всеобщей истории, и минут двадцать я промаялся с Ваней, пытаясь вытянуть из него что-нибудь хотя бы отдалённо похожее на ответ – и, в конце концов, доведённый до полной безнадёги, я спросил у него, когда были Средние века. Моё желание было скромным: поскорее спровадить его на все четыре стороны и три буквы. Но я недооценил Ваню.

«Средний век – это, кажется, восемнадцатый?»^[1]

Натурально, поставить ему зачёт у меня рука не поднялась. Клепалов сначала заныл, что ему никак нельзя на пересдачу, потом закатил истерику и хлопнул дверью – но к таким штучкам я уже притерпелся. Короче говоря, я спокойно спустился в интернет-кафе и провёл там часа полтора за чашкой кофе и аннотациями JSTOR – а когда вспомнил, что оставил свою куртку на кафедре, и вернулся её забрать, то застал там нечто ужасное. Возбуждённые студенты гудели в коридоре, как мухи; завкафедрой полулежала на сдвинутых стульях, и лаборантка отпаивала её валокордином. Увидев меня, Альбина Дмитриевна мгновенно вышла из ступора и принялась на меня орать. Голова у меня пошла кругом. В чём была суть предъявляемых мне претензий, я никак не мог уразуметь. И только когда появилась Наташа, ещё одна сотрудница кафедры, ситуация наконец начала проясняться.

Со слов Наташи, дело обстояло следующим образом. После меня у той же группы зачёт принимала Альбина Дмитриевна самолично (отрабатывая свою профессорскую ставку, она имела привилегию вести на журфаке какой-то невнятный предмет с мудрёным заглавием вроде «общая методология культуры»). Одна хиппушка явилась с хомячком в качестве талисмана. Неизвестно, что щёлкнуло в мозгах у Клепалова, но только, не дождавшись своей очереди отвечать, он выхватил у своей сокурсницы хомячка и отгрыз ему голову.

Содом был оперативно замят, Ваня отбит у разъярённых девчонок охранниками и спрятан до приезда «скорой помощи», а мне теперь каким-то непостижимым образом вменялась ответственность за инцидент. Ну конечно, классическая логика post hoc: если у Клепалова снесло крышу, а перед тем он побывал у меня на зачёте… и в результате я сижу у себя в квартире, мучаюсь с бодуна и стараюсь не думать о хомячках.

Я натянул второй носок и встал. Об ноги с бархатной настойчивостью потёрся Мураками.

– Мр-р, – критически заметил он.

– Сейчас, Мурка, сейчас.

Кривясь от головной боли, я вынес за ним лоток, убрал зловонную кучу на полу (конечно, он всё-таки не утерпел) и затворился в ванной – пора было наконец заняться собой. Зеркало внятно выразило мне всё, что оно обо мне думает. Под глазами синяки, шевелюра похожа на взбесившегося йоркширтерьера… прочие мелочи не проблема в эпоху трёхлезвийных станков, но вот откуда взялась кровавая трещина на губе? Чёрт, болит…

Я приблизил лицо к зеркалу, разглядывая треснувшую губу, и тут заметил на полочке маленький предмет из красного пластика. Заколка Сандры.

Находка неприятно поразила меня. По неписаному молчаливому правилу, мы с Сандрой никогда не оставляли друг у друга дома свои вещи (подарки, включая Мураками, не в счёт). Никто из нас не покушался на чужую территорию. Это значило бы лишить другую сторону свободы выбора. Я убрал заколку с полочки и засунул её в ящик для банных принадлежностей. Не лучшее место, но выбрасывать сразу было как-то неловко.

Я принял горячий душ, побрился и поставил чайник. Похмелье постепенно отпускало; мысли о Сандре – нет. Отчего? Ни я, ни она никогда не притворялись, будто в наших отношениях было нечто романическое. Возможно, именно поэтому мы с ней за всё время ни разу не поссорились. Это было разумное взаимопользование по Олдосу Хаксли, вот и всё. К тому же начинавшее надоедать: я сам два месяца назад подумывал о разрыве. Усвоенные мною с юности истины твердили мне, что требовать интеллектуального равенства от женщины, которая нужна тебе только для секса, – ненужный снобизм; но в реальности меня это начинало всё больше и больше напрягать – то, что она говорила заученными обрывками фраз; через пять минут не помнила ничего, что ей скажешь; строила из себя искусствоведа, не отличая темперы от энкаустики. Так в чём же дело? Банальная самцовая обида, что инициативу по расставанию перехватили? Я действительно предпочитаю завершать отношения сам; но обиды, как ни странно, не было. Просто Сандра выбрала неподходящий момент.

Да, неподходящий момент; иногда очень многое зависит от времени. Если бы два зачёта не пришлись на один день, возможно, хомячок остался бы жив, Клепалов не сидел бы в психушке, а я бы не напился. Хотя кто знает?

Забудь о хомячке, строго-настрого приказал себе я. Чайник вскипел. Я налил в свою кружку чаю, открыл себе банку йогурта, а Мураками – кошачьих консервов, и мы вместе принялись завтракать. Он был компанейский кот, наш Мураками, особенно он любил ужинать втроём, со мной и Сандрой. Теперь компания убавилась; Мураками ещё про это не знал.

– Мвряк, – надменно поблагодарил он, облизнувшись и отойдя от миски. Я протянул руку и погладил его горячие атласные уши.

– Муралей ты мой. Налопался?

Подумать только, что я так к нему привязался. Если честно, больше, чем к самой Сандре. А ведь кто-то наверняка испытывает те же чувства к хомяку. Ей-богу, не представляю себе, как это бывает; терпеть не могу хомяков. Но если бы какой-нибудь изверг попытался на глазах у меня загрызть Мурку… не знаю, что бы я с ним сделал. Наверное, свалил бы суку на пол и долго бил бы ногами по лицу… каблуком в нос, в глаза…

Я заскрипел зубами и очнулся. Что это я, в самом деле? Почему мои мысли всё время возвращаются к этому злополучному хомяку? Слов нет, гадко, но Клепалов не первый и не последний псих. Людям, к сожалению, свойственно терять рассудок, а студент журфака с биологической точки зрения человек…

Иронии не вышло. Вышла надсадная горечь, и я обхватил голову ладонями. Нет, любезный Григорий Александрович, ты кое-что пытаешься скрыть от самого себя. Дело вот в чём: ты далеко не уверен, что Клепалов псих. Для тебя это не кажется таким очевидным. Именно эта неочевидность и зудит в тебе, заставляет раз за разом возвращаться к той же точке, ходить по заколдованному кругу. Вот в чём беда.

Имело место зло, причём зло эксклюзивное, элитное, так сказать, по своей комбинации мелкотравчатости с бессмысленным варварством. А перед лицом зла я всегда ощущал себя беспомощным. Зло парализует меня не столько в силу неприятных эмоций, которые оно вызывает, сколько самой труднопостижимостью своей природы. Я гуманитарий, следовательно – человековед; зло для меня – плевок в мою сторону, грубое обвинение в профессиональной несостоятельности.

– Историческая антропология, Гриша, – сказал я себе, ополаскивая кружку из-под чая под струёй воды, – учит, что понятие зла относительно.

Примеры можно было множить. В исламе многожёнство – добропорядочный семейный образ жизни, у нас последнюю тысячу лет – уголовное преступление. Гомосексуальные сношения долгое время представлялись христианам крайней степенью зла, заслуживающей если не отправки на костёр, как это было в пятнадцатом веке, то по крайней мере тюрьмы: в России соответствующий закон действовал ещё в начале девяностых – но можете ли вы себе представить, что у папуасов испокон веку половые связи между мужчинами считались жизненно необходимыми для укрепления здоровья и мужественности? С точки зрения папуасов, пребывание с женщиной ослабляет мужскую энергию, и подпитку можно получить только от другого мужчины. Брр!.. Не хотел бы я быть папуасом… хотя, с другой стороны, если бы я родился папуасом, я бы, наверное, принимал всё как должное.

Убийство? Ацтеки, принося жертвы Вицлипуцли, резали столько детей из собственного племени, что в Европе от этого стошнило бы даже прославившихся своей кровожадностью друидов. Возможно, существовала или существует такая культура, в которой принято откусывать головы живым хомячкам… с целью какого-то ритуала…

Э, нет, товарищ Спальников, здесь ты окончательно заврался. Вся-та штука в том, что Ваня не принадлежит к гипотетической культуре, где живьём едят хомячков. Он, как и ты, принадлежит к культуре, в которой это делать не принято. А стало быть, все твои релятивистские рассуждения, вся твоя как-бы-научная казуистика – чистейшей воды автолохотрон, этико-философская мастурбация. Ибо развести ты пытаешься сам себя.

Я едва не выматерился от досады. Так действительно можно сойти с ума. И хомячки кровавые в глазах, ёхорный бабай. Нужно чем-нибудь занять мозги; от таких мыслей надо спасаться не здесь, в четырёх стенах с котом, коньяком и заколкой бывшей любовницы, а на работе. Но не в университет же ехать, где у меня сегодня ни одной пары – и где каждая из встреченных мною крашеных тёток будет начинать с вопроса: «Так это вы тот преподаватель, который доводит студентов до психушки?».

Впрочем, я знал, где мне следовало искать спасения – в тёплых, грязных, горько пахнущих старой бумагой и старой мебельной краской, по-свойски уютных залах Исторической библиотеки. Я как раз готовил статью для научного сборника, и кое-что надо было посмотреть. На душе посветлело. Я взглянул на уличный градусник. Минус восемь, а вчера была слякоть. В кроссовках уже не выйдешь, надо будет одеться потеплее.

– Веди себя хорошо, Мурка, – сказал я, извлекая из шкафа зимние сапоги, – я скоро вернусь.

– Мя, – философски отозвался Мураками. Не нужно было переводчика, чтобы понять – это означало «посмотрим».

 

 

2. Григорий Спальников, 24 декабря (Не только лузеры ходят в библиотеку).

 

Бесподобный самец, исключительный экземпляр
 Пипа американа, длиной в 13 сантиметров.

 М. Булгаков, «Роковые яйца».

 

Я вышел из метро на Китай-городе и двинулся по кривой улочке, круто уходящей вверх. Старик декабрь наконец-то очухался и вспомнил о своих обязанностях. Свежевыпавший снег был уже осквернён реагентами, но солнце сияло в полную силу, рассыпаясь игольчатыми брызгами на сосульках и отскакивая зайчиками от бамперов автомобилей, медленной вереницей ползущих мимо светофора. Морозный воздух сладко покалывал лёгкие. Я сбавил скорость. Это было одно из немногих мест в центре Москвы, где мне по-настоящему нравилось. Уроженец спального района, старого города я не терпел с детства. Не понимаю, как можно восторгаться этой смесью музея с колхозным рынком, где не сыщешь и ста метров нормального тротуара. Но именно в этом месте, пожалуй, было что-то располагающее, даже демократическое. Здесь совершенно не пахло великодержавностью – это был уголок, приберегший себя для живых людей и потакающий их маленьким заморочкам. Красноречивым свидетельством его характера была голубятня, обнаруженная мною прошлым летом в одном из дворов, среди строений явно казённого и, может быть, даже бюрократического свойства. Какие-то необыкновенные, павлиньи, мохноногие голуби расхаживали за чугунной решёткой и гулькали, не обращая внимания ни на что снаружи. Кому принадлежат эти чудеса, я так и не выяснил.

Мимо меня, толкаясь локтями и хихикая, прошли трое подростков – две девчонки и парень, все трое с подведёнными чёрным глазами, у парня на голову нахлобучен вязаный колпак с кисточкой а-ля Буратино: эмо. Почему-то именно эти безобидные балбесы вызывают истерику у наших официалов. Якобы пропаганда суицидальных наклонностей. Статистику самоубийств среди эмо, впрочем, никто никогда не проводил. Любимый метод – не разобравшись ни в чём, тащить и не пущать. Лично мне этих малолетних придурков просто жаль. По невежеству они не в курсе, что изобретают каменный топор и что всё это уже было в эпоху Карамзина. Бедные лизы обоего пола. Но что делать, если их никто не просветит? В современном обществе не обучают навыкам эмоциональных переживаний; чувства для нас – досадное излишество, в особенности для мужчин. Нас в лучшем случае учат их прятать. Но это как с половым воспитанием: кажется, большинство цивилизованных людей уже признаёт, что сажать под замок за каждое лишнее телодвижение до свадьбы – куда менее эффективно, чем вовремя рассказать о контрацепции. Почему грамотно вести половую жизнь учат, а грамотно вести эмоциональную жизнь – нет? (Хотя программа «Анти-СПИД» на стенках вагонов метро талдычит, что чувства важнее секса). А потом удивляемся, отчего случаются всяческие эксцессы – отчего люди ни с того ни с сего открывают стрельбу в супермаркете или откусывают головы хомячкам…

Эмоции… Именно их, по большому счёту, мне и не хватало в отношениях с Сандрой. Меня никто не научил, как испытывать чувства. Но в первые полгода знакомства мне это казалось нормальным. Я думал, что комфорт – необходимое и достаточное условие для полной гармонии. Оказалось, нет.

Размышляя, я не заметил, как оказался у дверей библиотеки. Закоченелой от холода рукой в вязаной перчатке ухватившись за латунную шишку, я оттянул на себя тяжёлую дверь и просочился внутрь.

В тепле руки и губы немедленно начали гореть, очки покрылись туманной испариной. С облегчением сдав в гардероб куртку и рюкзак, я пошёл на проходную. Тётка у турникета подозрительно, как всегда, зыркнула на фотографию с моего пропуска, распластавшуюся во всей красе на её мониторе, – но и этот ритуал был успокоительно знаком. Через минуту я уже поднимался вверх по лестнице к алфавитному каталогу, на ходу законопослушной рукой пытаясь выключить в кармане джинсов телефон.

Шёл я не просто так, от балды, нужна мне была вещь вполне конкретная – четвёртый том «Меровингской цивилизации» Эдуарда Салена. Мне уже случалось держать в руках это сочинение – трогательный монумент пятидесятых годов прошлого века, лучезарно дебильный образец кондового французского шовинизма послевоенных лет, в котором разговор о Меровингах с непринуждённостью залетает в Египет, Индию, к шумерам в Междуречье, куда угодно, лишь бы не упоминать постыдную принадлежность древних франков к германцам. В общем-то, этот толстый научный анахронизм не имел бы для меня никакого значения, если бы не парочка редких иллюстраций, которые мне понадобилось отсканировать. На них ссылался один американский фантазёр в своей монографии, и они не давали мне покоя.

В каталоге, как водится, сидели парочка юродивых стариканов и пять-шесть старательных студенток, одинаково бледных и наряженных в унылые серо-бордовые цвета – Один-бог знает, что заставляет московских отличниц так тошнотворно одеваться. Я без труда нашёл нужную карточку и, выписав все эзотерические комбинации из букв и цифр, подошёл к стойке, за которой маячила привычно сонная библиотекарша.

Я опасался отказа, но она взглянула на заполненный листок, черкнула на нём что-то ручкой и сухо сказала:

– Через час.

Это было милостью; иногда в Историчке ни с того ни с сего сообщали, что книги можно получить только на следующий день. Ладно, будет время посидеть в буфете и выпить кофе. Пожалуй, горячий чёрный кофе с сахаром – именно то, что мне сейчас нужно. Я вышел из зала каталогов и стал спускаться по лестнице.

– Гриша, я не обознался? – меня тронули за рукав. Я обернулся. Позади меня на лестничной площадке неизвестно откуда нарисовался невысокий, чересчур какой-то фешенебельный бритоголовый человек со слегка монголоидными чертами лица. Явно не из того сорта людей, которым может внезапно захотеться вступить со мной в общение. Я растерялся, не зная, как реагировать.

– Гриш, ты что, меня не помнишь?

Я заторможенно посмотрел на незнакомца. Он явно настаивал, что он вовсе не незнакомец. Я стал прикидывать, где я мог его раньше видеть. Бог мой, да ведь, кажется…

– Эмиль? – неуверенно спросил я.

Ну конечно, это был Эмиль Файзуллаев с психологического факультета; я его не видел лет десять, с самого выпуска. И уж, конечно, Историческая библиотека была не тем местом, где я ожидал его встретить, и неясно было, каким ветром его сюда занесло. Впрочем, мало ли сколько профессиональных ориентаций он мог сменить за это время…

Эмиль приподнял верхнюю губу, что должно было изображать улыбку.

– Забыл меня? А ведь сколько пива вместе выпили!

– Ну так ведь вспомнил, – ответил я, не зная, что ещё сказать. Я чувствовал себя скованно. Эмиль изменился до неузнаваемости, и изменился неприятно. Я помнил его тощим застенчивым парнишкой с манерами коренного московского интеллигента, теперь же в нём появилась некая барственность, какой-то гарвардский шик, свойственный по большей части нашим соотечественникам, в Гарварде бывавшим раз в жизни и то со стендовым докладом. Горчичного цвета вельветовый пиджак ещё можно было бы стерпеть, но кашне! Грудь Эмиля украшало пышно задрапированное, серо-лиловое, узорчатое нечто. Я не мог припомнить, кто в моём кругу когда-нибудь носил подобное. Даже старый пижон Курочкин, который в своё время чуть было не запорол мне защиту диплома, вполне удовольствуется белоснежной водолазкой – до шейных аксессуаров он всё-таки не докатился.

Но главное, конечно, это был голос. Эмиль говорил голосом Человека В Вишнёвых Ботинках – разновидности, которую я распознаю даже по телефону. Он так безупречно вывел ноту гундосой вальяжности, что я невольно посмотрел вниз на его ноги. Ботинки были не вишнёвые, а оливково-зелёные, и всё же это были Ботинки с большой буквы – прошитые двойным рантом, на рубчатой жёлтой подошве, с широчайшими пестроткаными шнурками, чёрными в белую крапинку. Я перевёл взгляд туда, куда полагалось по правилам нормального общения, то есть на полтора с небольшим метра выше, и он (взгляд) тут же споткнулся о серебряную серёжку в Эмилевом ухе.

– Извини, – проговорил я, на ходу соображая, как продолжать разговор. – Тебя действительно не узнать. Ты что, на телевидении работаешь?

Эмиль сымпровизировал жалость, которая от топорного исполнения выглядела ещё оскорбительнее.

– Ты отстал от жизни, Гриша. Что сейчас, девяностые? Для успешной самореализации совершенно не обязательно работать на телевидении. Нормальные люди находят себя в работе по специальности. Стереотип, будто наука – это занятие лузеров, уже не актуален.

– Так-таки психолог? – за неимением лучшего, переспросил я. Чёрт возьми, хотелось сказать мне, я не о том спрашивал. «Ты что, на телевидении работаешь?» было в моём случае вежливой формой вопроса «Зафига ты напялил эти пидерские шмотки?». Эмиль же прочёл мои слова как «Ты круто выглядишь – наверное, сделал карьеру?». Окончательно убедив себя в правильности своего прочтения, он расслабился и подбавил в своё панибратство отмеренную дозу дружелюбия.

– Ну разумеется. Я ведущий научный сотрудник в Институте синкретической психологии. Но это больше для представительства на международных конференциях. Зарабатываю я практикой – на достойную жизнь вполне хватает. А ты как?

Синкретической психологии, господи ты боже… Поняв, что от Эмиля мне так просто не отделаться, я взял свою излюбленную тактику – отвечать честно, но максимально кратко.

– Защитил кандидатскую. Преподаю.

– Грызёшь гранит науки на бюджетной основе? – Эмиль иронически оглядел меня. Я был, это правда, в тёмно-сером свитере грубой вязки стоимостью около шестидесяти евро. Но я не собирался объяснять Эмилю, что связанный вручную из натуральной овечьей шерсти свитер был куплен мною в центре Лондона в лавке шотландских народных промыслов, когда я сопровождал студентов в турпоездке. Как сказал Умберто Эко, а с какой стати?

– Почему бы и нет? – я решил перевести стрелки на другую тему. – А ты-то здесь какими судьбами? Вроде не твой профиль…

– Есть здесь одна штучка, – небрежно сообщил Эмиль, – которая меня интересует в связи с некоторыми проблемами из практики. Только мне её не выдали – отдел редкой книги закрыт на ремонт.

– А что именно? – теперь заинтересовался уже я. Меня занимало, что может понадобиться кренделю вроде него в отделе старинных книг Исторической библиотеки.

– Джеймс Форстер, «Легенды об оборотнях в Западной и Восточной Европе», тысяча восемьсот тридцать девятый год. Ссылку я нашёл у Фрейда. Надо кое в чём разобраться.

– Легенды об оборотнях в погонах? – плоско пошутил я. – Зачем тебе это?

– Не смешно, – тоном воспитателя детского сада сказал Эмиль. – У меня сложный пациент с расстройством идентичности, и за его деньги я обязан оказать ему качественную услугу. А для этого мне нужно больше информации.

– Тогда тебе повезло. У меня есть весь Форстер в оцифрованном виде. Подарок от английского коллеги. Махнёмся емелями?

Небось у него и визитные карточки есть, подумал я. Но, вместо того, чтобы доставать визитную карточку или тем более ручку с блокнотом, он произнёс:

– Похоже, действительно повезло. Ты куда сейчас направляешься?

– В буфет.

– Охота тебе травиться их фирменной совковой кухней! Давай пойдём куда-нибудь в приличное место, где можно хотя бы текилы выпить.

Ну да, усмехнулся я про себя, как же без текилы. В дополнение к шарфику, бритому черепу и серёжке в ухе обязательно полагается текила. Текила – это не напиток, это аксессуар. Лично я её ни разу не пробовал; может быть, мне было бы и любопытно, но сейчас память об утреннем кошмаре была ещё слишком свежа, чтобы принимать такие предложения.

– Во-первых, я хочу кофе. Во-вторых, я не собираюсь отсюда уходить – я заказал книгу, и мне нужно дождаться.

Увидев полное безразличие Эмиля к этим доводам, я прибавил:

– В-третьих, я вчера так набрался, что сегодня даже на пиво тошно глядеть.

– Набрался? Ты? – в голосе Эмиля прорезалось некое уважение. Он близоруко всмотрелся в моё лицо. – Вот оно что… А по какому поводу? На фуршете?

– Никак нет, гражданин начальник, – злорадно ответил я. – В одиночестве и в трусах, как полагается каноническому алкоголику. Видишь ли, один мой студент вчера откусил голову хомячку.

Вот тут с Эмиля и взаправду свалилось его пижонство. Восточные его глаза округлились на манер Джима Керри, и выглядел он в этот момент дико смешно. Испытав незапланированное наслаждение (я ожидал более скромных результатов), я выдержал небольшую паузу и довершил:

– Этим всё и объясняется.

– В смысле, живому хомячку? – переспросил Эмиль. Тон у него был донельзя глупый.

– В смысле, он был живым, пока Ваня Клепалов не откусил ему голову.

На лице Эмиля отразилась какая-то бестолковая сумятица мыслей. Словно он в течение нескольких секунд пытался обдумать что-то очень важное, но траффик его мозга не справился с объёмом информации.

– Ладно, – уступил он. – Пошли в твою тошниловку. Расскажешь всё по порядку.

В буфете почти никого не было, и свободных мест за столами хватало. Я взял себе кофе с пирожком. Эмиль ничего брать не стал, а просто уселся напротив меня, облокотившись на стол и поигрывая дорогим телефоном.

– Значит, у тебя на факультете хомячков разгрызают? – переспросил он. – Ну-ка, с этого места поподробнее.

– Вообще-то я ем, – напомнил я. Эмиль то ли не понял, о чём я, то ли счёл это пошлым интеллигентским предрассудком. Я сдался и по возможности кратко рассказал всё как было.

– М-да, – после некоторого раздумья произнёс Эмиль, – феноменально. И что стало с этим господином?

– С Ванькой? Сидит в дурдоме.

– А если без непрофессиональных терминов?

– Если без непрофессиональных терминов, то в какой-то частной клинике. Как-то вроде «Доктора Стерна».

– А, доктора Штерна, – кивнул Эмиль, – знаю, уважаемое заведение, работает с элитными клиентами. Имеет репутацию.

– Этот Штерн – он что, какое-то светило психиатрии? Просто я совершенно не в теме.

– Был светилом, примерно так сто лет назад. Видишь ли, упомянутый доктор Штерн умер в 1920 году. Теперешний владелец запатентовал бренд.

– Обман трудящихся элит? – хмыкнул я. Эмиль развалился на стуле.

– Никакого обмана. Они выкупили то самое здание, где клиника располагалась до печально знаменитых событий октября семнадцатого года. Так что дальше? Какой диагноз поставили твоему хомякоубийственному студенту?

– Понятия не имею, – хмуро ответил я, уже жалея, что рассказал ему про хомяка. Надо же, чтобы именно он подвернулся мне на пути и как раз в такой день! – Ты лучше скажи, с чего ты занялся средневековым фольклором.

– Не фольклором как таковым, – поправил Эмиль, – а сказаниями об оборотнях. Видишь ли, некоторые учёные объясняют ликантропию особым психическим состоянием.

– Открыл Америку, – кисло усмехнулся я. – Эта гипотеза существует с шестнадцатого века. Олаус Магнус про это писал в «Истории северных народов».

– Вот видишь, – удовлетворённо заметил Эмиль, – значит, средневековая наука не была такой уж невежественной, как нам её пытались представить советские пропагандисты.

Мне захотелось разъяснить, что невежественным в данном случае является сам Эмиль, поскольку шестнадцатый век – не средние века, а толкование фольклора в духе натурализма (типа, Соловей-разбойник – это половец, а его гнездо – дозорная башня) скомпрометировано ещё Эрихом фон Дэникеном, договорившимся, как известно, до того, что всех небесных богов следует считать космическими пришельцами. Но у меня не было ни малейшего желания бодаться с Эмилем. Ради чего? Вместо этого я сказал:

– Но какой тебе прок от коллекции замшелых баек? Насколько мне известно, современная антропология считает, что пятьсот лет назад люди сходили с ума не так, как сейчас…

– Во-первых, она не сошла с ума, – перебил Эмиль, – говоря нормальным языком науки, у неё расстройство идентичности. Это не одно и то же, и попрошу тебя заметить, что «сойти с ума» – не научное определение. Во-вторых, не вижу оснований полагать, что базовые принципы устройства человеческого сознания так уж изменились со времён твоего Олауса Магнуса. И я полагаю, что древние источники могли бы дать мне кое-какую дополнительную информацию о самоощущении индивида в подобных состояниях.

– Ах, она-а? – протянул я, поставив на стол пластиковый стаканчик из-под кофе. – Так у тебя не пациент, а пациентка? Ясненько…

– У тебя пошлое воображение, дражайший Григорий. Ничего личного. Я просто стараюсь оказать квалифицированную услугу.

Видимо, скептическое выражение было слишком заметно на моём лице, потому что он прибавил:

– Я не отношусь к числу шарлатанов. Если я беру с клиентов деньги, то я обязан дать им всё, чего они от меня ожидают. Поэтому, когда возникают трудности, приходится решать их самостоятельно.

 

 

3. Эмиль Файзуллаев, 24 декабря (Случай из практики).

 

С профессиональной точки зрения я, разумеется, не должен тебе всего этого рассказывать. Но, раз уж я делюсь с тобой конфиденциальными сведениями, будь добр выслушать по порядку и без достоевских подъёбок.

Всё началось два месяца назад, когда мне попалась исключительно сложная клиентка. Она работает финдиректором в крупной компании, замужем, двое детей – одним словом, все слагаемые успешной женщины. Но любому, кто мало-мальски смыслит в психологии, известно, что как раз у красивых деловых дам с высокой зарплатой обычно и бывает куча проблем. Эта ко мне пришла потому, что настоял её муж. Я, конечно, приготовился к тому, что будут трудности. Совсем без напряжения в этой жизни ничего не даётся. Но эта мадам оказалась крепким орешком. Я бы мог, пожалуй, защитить на ней докторскую, если бы времени хватало.

Вначале она как-то коряво изъяснялась, и я было подумал, что она хочет лечиться от фригидности. (Лично я, между прочим, предпочитаю фригидных женщин – меня достаёт, когда барышни подо мною извиваются и орут как резаные, – но это так, к слову). Но оказалось, что я её не так понял и что на самом деле тут нечто вовсе не такое банальное. Понадобился целый чайник, чтобы она наконец раскрутилась и смогла внятно изложить суть дела. А дело получалось весьма удивительное.

Надо сказать, что она была крайне напугана всей этой историей и вообще поначалу планировала обратиться к психиатру. Отговорил муж. Он – здесь он совершенно прав – сказал ей, что незачем портить себе карьеру – понятно, пребывание в клинике не скроешь, а у нашего общества всё ещё совершенно дремучее отношение к психиатрии, – и что квалифицированный психолог всё уладит. Меня им порекомендовал один общий знакомый из Института.

Обычно работа с невротичными дамочками – самая благодарная. Нужно только дать им прийти пять-шесть раз, угостить зелёным чаем с жасмином, дать им возможность выплакаться в жилетку и сочувственно выслушать про то, как их все вокруг не понимают, – не забывая брать по сто долларов за сеанс, – а потом я прописываю им хвойные ванны и вибратор, и все остаются довольны. Но оказалось, что тут совершенно другой случай.

Дама моя – и незачем делать мне такую морду, Гриша, я употребляю местоимение в фигуральном значении, – так вот, дама моя вовсе не невротична. По крайней мере, в обычном смысле. Наоборот, очень жёсткая и целеустремлённая – от неё веет холодным, сокрушительным напором. Очень мощная энергетика. Короче говоря, стерва, настоящая, классическая стерва в лучшем стиле. Платиновая блондинка. Немного похожа на Эвелину Хромченко… как, ты не знаешь, кто такая Эвелина Хромченко? Несчастный, совсем заплесневел со своими древними викингами.

Перехожу непосредственно к делу. Так вот, у дамы этой некоторое время назад начались странные приступы. Длятся они всего по несколько секунд, но, как она справедливо опасается, и за несколько секунд в аффективном состоянии можно вляпаться в серьёзные неприятности. В чём эти приступы заключаются – я могу судить только с её слов, и здесь, если это тебе покажется невероятным, я за что купил, за то и продаю.

Утверждает она буквально следующее: что во время этих приступов у неё теряется нормальное восприятие окружающего мира. Всё вокруг просто расплывается, а люди начинают представляться ей в виде цветных пятен, которые нужно атаковать и растерзать. На работе до недавнего времени ей ещё удавалось себя контролировать, и никто ничего не замечал, но потом это стало случаться дома, и как-то раз она укусила собственного ребёнка. Вот тогда в семье и заволновались.

Заметь, после приступов она снова становится абсолютно адекватной – но объяснить причины своего поведения не в состоянии. И ведь никакой амнезии, она прекрасно помнит, как укусила ребёнка. Но почему она это сделала, понятия не имеет.

Ясно, что здесь так или иначе имеет место неконтролируемое Оно, прорвавшееся сквозь барьеры Я и Сверх-Я. Но каков механизм, что является причиной сбоя? Я прощупал её на предмет сексуальных травм и ничего не нашёл, или же она очень тщательно всё скрывала. Детство у неё, насколько я могу судить, было самое обыкновенное. На личную жизнь она ни разу не пожаловалась, за что я даже – одному тебе это говорю – проникся к ней уважением. В общем и целом, я никак не мог нащупать к ней подход, хотя применял даже гипноз. Пока наконец она не произнесла фразу, которая смогла послужить мне зацепкой.

Ей кажется, сказала она, что во время этих приступов она не человек, а кто-то ещё. Во упреждение твоих попыток разыгрывать из себя Капицу, сразу скажу, что никаких реинкарнаций или инопланетян не подразумевается. Всё просто, грубо и реалистично. Ей кажется, что она – животное. В такие моменты она мыслит и чувствует как животное. Правда, мы с ней так и не добрались до ответа на вопрос, какое именно.

Ну вот, на этой точке мы с ней и застряли, а между тем она ходит ко мне два месяца, и муж уже тайком выпытывал у меня, как идут дела да есть ли результаты. Садиться в лужу никому не хочется, особенно когда к тебе приходят по рекомендации. И тут, на моё счастье, мне случайно попался на глаза фильм про оборотней. Я просто сидел и щёлкал пультом, смотреть по телевизору было совершенно нечего, и, конечно, такую херню я в принципе не смотрю, но тут меня как что-то озарило. Я вспомнил, что где-то мне это попадалось на глаза: что все эти истории про оборотней можно объяснить расстройством идентичности. То есть люди действительно верили, что превращались в животных. Я и задумался, не относится ли случай моей финдиректорши к этой категории.

Пока я ничего ей не говорю. Мне нужно посмотреть исторические материалы об оборотнях и разобраться как следует. Имей в виду, то, что ты услышал, должно остаться между нами. У моей клиентки влиятельные знакомства, и, если эта информация выплывет, может не поздоровиться и мне, и тебе.

 

 

4. Григорий Спальников – Эмиль Файзуллаев, 24 декабря (Сцена в 3-х стаканчиках растворимого кофе).

 

Стакан 1-й.

Г. С.: Ох, Эмиль… Ну я просто уже не знаю, как тебе объяснять. Истории про оборотней – фольклор, понимаешь? Фольклор, то есть мифопоэтическая система мышления…

Э. Ф.: Можешь сколько угодно выёбываться со своей гуманитарной терминологией, но растолкуй мне, отчего этот самый фольклор во все времена рассказывает об одном и том же? А именно, о том, как люди превращаются в животных? Почему ирокезы верят в то, что их племя происходит от бобра? А австралийские аборигены считают, что птицы раньше были людьми?

Г. С.: Так, «Мифы народов мира» ты прочитал. Уже достижение.

Э. Ф.: Пан Отрепьев, я тебя сейчас в цемент закатаю. Я тебя спрашиваю ясным человеческим языком: чем объясняется то, что на протяжении тысяч лет люди верили, будто могут превратиться в зверюшек?

Г. С. (про себя): Мне что, тебе сейчас лекцию прочесть про архаическое мышление? Леви-Брюля пересказать или дать конспект «Золотой ветви» Фрейзера? (Вслух): А ты бы не озверел, если бы ел не каждый день?

Э. Ф.: Попрошу посерьёзнее.

Г. С.: А я серьёзно. От голода и не такое может приглючиться. Знаешь ли, с продуктами на протяжении большей части истории было туго. У меня прабабка жила на Украине в тридцать втором году. Она много чего мне порассказывала. Люди бросались на собственных детей…

Э. Ф.: Непохоже, чтобы Ирина искусала своего сына от голода. Ты, честная, блин, бедность, хоть раз держал в руках столько денег, сколько она получает в месяц?

Г. С.: У твоей Ирины сдвиг по фазе. И древняя мифология тут ни при чём. Отпуск ей нужен недели на три, вот что. Перетрудилась она, неужели тебе это не ясно, профессионал?

Э. Ф.: Ну, раз ты мнишь себя компетентным в сфере естественных наук, то ответь мне: твой студент, который хомячкам головы откусывает – он что, тоже перетрудился?

Г. С.: Да уж, к Ване сей глагол применить трудно…

Э. Ф.: Вот то-то, пан самозванец. Мы имеем факт: люди ни с того ни с сего совершают поступки, которые разумному животному совершать не полагается. Имхо, искать какой-то внешний фактор, общий для всех – непродуктивно.

Г. С.: Стало быть, ты ищешь внутренний фактор?

Э. Ф.: Поразительная догадливость с твоей стороны.

Г. С. (глядя на часы): Ага… и поэтому ты увлёкся оборотнями. Слушай, это всё и в самом деле занятно… но мне пора наверх, мне книжку принесли уже, наверное.

Э. Ф.: Что тебе за спешка? Пожар, что ли?

Г. С.: Статью сдавать надо. Я уже на месяц просрочил дедлайн.

Э. Ф.: И о чём твоя статья?

Г. С. (со вздохом): О берсерках, черти б их побрали. Впрочем, тебе это точно неинтересно.

Э. Ф.: Ну почему же – неинтересно? Наоборот, линия судьбы, которая нас с тобой свела, становится всё интереснее и интереснее. Берсерки ведь, если не ошибаюсь, считались разновидностью оборотней?

Г. С. (сухо): Лично я считаю их разновидностью литературной выдумки. Здесь я солидарен с Либерманом.

Э. Ф.: Не занудствуй. Ты прекрасно понимаешь, что я не имею в виду, так сказать, физический аспект превращения. Подразумевалась, для особо непонятливых, психическая сторона. Если эти берсерки внутренне ощущали себя волками или медведями…

Г. С.: Ну, это ты вычитал из комментария Стеблин-Каменского к «Саге об Эгиле».

Э. Ф.: Положим. И что?

Г. С.: А то, инженер человеческих душ, что никто не знает, кем ощущали себя берсерки. Если только они вообще что-то ощущали.

 

Стакан 2-й.

Г. С.: …сколько можно повторять, что я при этом не присутствовал! Я могу рассказать тебе не больше, чем мне рассказала Наташа.

Э. Ф.: М-мм… А ты в ближайшее время не собираешься его навещать?

Г. С.: С какой радости?

Э. Ф.: Я хотел бы с ним познакомиться поближе. Мне интересно, что он из себя представляет.

Г. С.: Он представляет из себя законченного дебила и отморозка с килограммом пирсинга на лице. С чего он тебе понадобился?

Э. Ф.: Ай-яй-яй, а как же педагогический такт? Если ты называешь своих студентов дебилами и отморозками, неудивительно, что у них потом случаются неврозы.

Г. С.: Никем я его не называл. Хотя очень хотелось. Я просто мягко указал ему, что, ежели он желает получить зачёт по истории, необходимо хотя бы знать, когда были Средние века.

Э. Ф.: Зачёт – это же формальность. Тебе что, так трудно было поставить ему галочку в зачётку? Кому они нужны, твои Средние века?

Г. С.: Тебе, например.

Э. Ф.: Как это мне?

Г. С.: Ну, ты же заинтересовался легендами про оборотней.

Э. Ф.: Это здесь совершенно ни при чём. Короче говоря, я хочу, чтобы ты показал мне Клепалова. Можно ради старой дружбы, но можно и за вознаграждение. Ты что пьёшь?

Г. С.: Коньяк. Когда виски нет…

Э. Ф.: Ладно, поставлю тебе «Джек Дэниелс».

Г. С.: Да не в этом дело, Эмиль! Как я не выставил кому-то зачёт, так я, видите ли, гад бездушный и плохо отношусь к студентам. А тебе, значит, можно ходить глазеть на него за бутылку бухла? Что это тебе, бордель?

Э. Ф.: Весь мир – бордель, в большей или в меньшей степени. А ты совершенно не понимаешь юмора. Не думал, что ты воспримешь мои слова про твои отношения со студентами так близко к сердцу. Или ты и впрямь мучаешься комплексом вины за происшествие с хомячком?

Г. С.: Не твоё дело.

Э. Ф.: Э, нет, дражайший, это как раз моё дело. У меня есть профессия, как и у тебя. Позволь напомнить тебе, что я, как и ты, занимаюсь наукой и нуждаюсь в получении и осмыслении данных.

Г. С.: Ладно, хрен с тобой. Придумаю что-нибудь. Не обещаю, что скоро, но попробую.

Э. Ф.: Согласен, я бываю иногда лохом. Следовало догадаться, что на соблазны мира сего ты не ловишься. Твоя наживка – профессиональная солидарность. Как учёный учёному…

Г. С.: Закрой, наконец, свою варежку и прекрати меня препарировать. Я тебе ещё ничего не обещал.

Э. Ф.: Что-то ты больно истеришь, Лжедмитрий. Отчего это мы так разнервничались, а? Угрызения совести покою не дают?

Г. С. (мрачно): Жагала сраму.

Э. Ф.: Что-что? А, ну да, это из Джойса? Экзаменуешь меня на общую эрудицию?

Г. С.: Нифига.

Э. Ф.: Слушай, Гришка, хватит дуться. Я предлагаю тебе взаимовыгодное сотрудничество.

Г. С.: …разумное взаимопользование.

Э. Ф.: Можно и так сказать. Это и в моих, и в твоих интересах. Мне нужно понаблюдать за твоим студентом в научных целях. Тебя терзает чувство вины, от которого ты бы хотел избавиться. Посещение пойдёт тебе на пользу.

Г. С.: Не думаю.

Э. Ф.: А ты подумай. Хоть раз в жизни подумай головой, а не тем, чем ты обычно думаешь. Твоя совесть неспокойна из-за Клепалова, так сходи к нему. Предприми хоть какое-то действие. Оттого, что ты сидишь и страдаешь, никому точно лучше не станет – ни ему, ни тебе. Напиться – это, конечно, тоже выход, но одноразовый. И вообще, напиваться надо по позитивным поводам, а не в связи с трауром по безвременно погибшим хомячкам.

Г. С.: Хорошо, а как я объясню там твоё присутствие? В качестве кого ты намерен объявиться?

Э. Ф.: В качестве психолога, святая простота. Честность – лучшая политика.

 

Стакан 3-й

Э. Ф.: Только не надо притворяться, будто это тебя совсем не волнует. На самом деле ты не меньше меня желаешь знать, почему эта личность откусила голову хомячку. И бесишься ты оттого, что тебе про это напомнили. Но учти, пан Отрепьев, подавленные желания – самые сильные.

Г. С.: Предположим, такое желание у меня есть. По-моему, естественное – Клепалов всё-таки мой студент.

Э. Ф.: «Мы в ответе за тех, кого приручили?»

Г. С.: Что-то вроде.

Э. Ф.: Тогда с приручением у тебя дела обстоят не лучшим образом. Того, кто так обращается с хомячками, корректнее считать диким, а?

Г. С.: Лучшим, не лучшим – это мои проблемы. Но если ты и впрямь считаешь, что это тебе что-то даст в научном плане… Чёрт возьми, ты так вцепился в эту историю с Клепаловым, как будто у тебя уже какое-то откровение припасено.

Э. Ф.: Есть у меня одна теорийка… Раньше она оставалась на уровне интуиции, но сейчас в процессе нашего с тобой разговора она как-то вызрела. Приобрела элегантную форму, что ли.

Г. С.: Ну и?..

Э. Ф.: Начну с очевидного. Один из основных страхов, терзающих человечество с незапамятных времён – это страх Чужого-Внутри-Нас. Страх, что чуждая нам, нечеловеческая сущность вселится в нас и поработит. Раньше это были демоны и всяческие шайтаны, сейчас – инопланетяне, шпионские имплантанты, но суть от этого не меняется. Практика показывает, что никакие страхи не бывают беспочвенными, они так или иначе укоренены в реальности…

Г. С.: Ты же обещал без мистики.

Э. Ф.: А мистики и не подразумевалось. Наш внутренний враг, согласно моей гипотезе, существует в объективной реальности, но он ниоткуда в нас не вселяется. Мы рождаемся с ним. Ведь наш мозг в значительной своей части нечеловеческого происхождения.

Г. С. (попытка сарказма): Хм… Ты имеешь в виду – обезьяньего?

Э. Ф.: И обезьяньего тоже, но ты слишком узко смотришь на вещи. Ты биологию в школе учил? Вспомни ту сакраментальную картинку: мозг рыбы, лягушки, затем крысы, в конце – человека… Древняя кора и новая кора… Наш мозг эволюционировал сотни миллионов лет, он появился задолго до того, как мы стали обезьянами. Человек существует на свете всего сто тысяч лет, а рыбы – пятьсот миллионов. Теперь представь: если в одном мозгу столкнутся человек и акула, у кого из них больше шансов победить?

Г. С.: «Если слон влезет на кита, то кто кого сборет?». Неужели ты веришь в эту белиберду насчёт генетической памяти? Да любой антрополог тебе скажет, что это псевдонаучный фольклор.

Э. Ф.: Дослушай, если не понимаешь, о чём я говорю. Я совершенно не собираюсь следовать по стопам Джека Лондона и утверждать, будто у нас в мозгу хранится энный объём информации о жизни наших животных предков, которую можно активировать в виде, так сказать, зримых картин. В этом есть вполне резонные сомнения. Но ведь сами структуры мозга, унаследованные нами от более примитивных форм жизни, никуда не деваются. Новое просто наслаивается на старое. Возможно предположить, что механизмы мышления, которые в древности имелись у рыбы или обезьяны, не исчезают. Они просто находятся в латентном состоянии – как бы дремлют, вот и всё. И в определённой ситуации могут включиться.

Г. С.: А знаешь… Пожалуй, в этом что-то есть. Неверный шаг – и свалился с лестницы.

Э. Ф.: С какой лестницы?

Г. С.: С лестницы Ламарка. С великой лествицы бытия, или как тебе будет угодно.

 

Если всё живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
…роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену…

 

…дальше забыл. Но, по-моему, похоже на твою гипотезу.

Э. Ф.: Довольно точная формулировка. Это из Пастернака?

Г. С.: Нет, это Мандельштам.

Э. Ф.: Вечно я этих двоих путаю. Просто беда у меня с этими еврейскими фамилиями. Действительно, занятный стих. Вроде бы даже попадался мне на глаза в студенческие годы, но тогда это, конечно, меня не интересовало. Присоски – они у кого бывают? У осьминогов?

Г. С.: У кальмаров ещё. У каракатиц. Но не думаю, что это стоит воспринимать чересчур буквально. Не забывай, это метафора.

Э. Ф.: Для тебя, может, и метафора, а меня это заставило сильно задуматься. Уж не каракатица ли моя Ирина?

Г. С.: Говоришь, она финдиректор? Что ж, «каракатица» звучит похоже на эту профессию.

 

 

5. Григорий Спальников, 26 декабря (Вот так завязываются деловые отношения).

 

– МЯЯЯЯ-ЯЯЯ-ЯАААУ!!!

– …твою мать! – долетел до меня перекрываемый мявом и грохотом голос Эмиля. Я наконец нашарил выключатель. Картина высветилась следующая: Эмиль стоял на четвереньках, упираясь в пол ладонями в перчатках, а поверх него топорщилась не лишённая живописности инсталляция из лыж и палок. Меховая его шапка с хвостом сзади свалилась с него и откатилась в сторону. Подлец Мураками – ибо это он, разумеется, так некстати попался под ноги моему заново обретённому однокашнику, – с видом оскорблённой невинности вылизывал отдавленную лапу в углу прихожей.

– Блин! Сколько у тебя этих проклятых котов? – простонал Эмиль, выпутываясь из лыжных палок. Мураками наблюдал за ним крайне подозрительно.

– Вроде бы один всего.

– Мне показалось, их штук пятьдесят… Хватит ржать, моральный урод! Ты мне поможешь встать или нет?

При моём участии Эмиль освободился из лыжного плена и поднялся на ноги. Я водворил лыжи с палками на их место в углу, потом взял у Эмиля дублёнку и повесил её на крючок рядом со своей курткой. Он всё ещё не мог отойти от пережитых впечатлений.

– Ты охренел – лыжи тут держать? – он потёр ушибленный бок. Я расшнуровывал сапоги.

 – Ну, не окончательно. У меня ещё велосипед на гвоздике висит.

Эмиль поднял глаза к потолку и был заметно обескуражен правдивостью информации. Несколько секунд он смотрел на меня так, как будто собирался разорвать меня в клочки, затем махнул рукой на эту идею.

– Гриша, – страдальчески произнёс он, – ну почему ты не можешь, как все люди, найти нормальную работу и снять квартиру побольше?

– К твоему сведению, эта квартира моя, а не какая-нибудь съёмная, – бесстрастно отозвался я. Тут я заметил, что его фенимор-куперовская шапка всё ещё валяется на полу, и Мураками уже пытается наладить с ней дипломатические отношения. От греха подальше я убрал её на полку.

– На фиг тебе такая собственность? – искренне удивился Эмиль.

– Чтобы делать в ней всё, что я захочу. Например, вешать велосипед на стенку.

По-американски не разуваясь, Эмиль проследовал за мной в комнату. Терпеть не могу, когда у меня по ковру разгуливают в грязной обуви; но избранная мною тактика олимпийского наплевательства помешала мне раскрыть рот. «Как сукин Дед Мороз», – подумал я. Дело было четверть века назад, когда мои родители пригласили на дом Деда Мороза со Снегурочкой. Как сейчас помню, я стоял под ёлкой, и на мне был костюм рыцаря, оставшийся после школьного праздника – меня кое-как всунули в картонные латы, оклеенные фольгой и уже частично помятые, и дали в руки щит и меч. Дед Мороз со Снегурочкой вошли, и я сразу понял, что они не настоящие, – не потому, что догадался, из чего сделана борода Деда Мороза, нет, я для этого был ещё мал, а потому, что они наследили грязными валенками в калошах по нашему самаркандскому ковру. Я удивился, что мама их за это не отшлёпала. Не знаю, чего я ожидал – что Дед Мороз снимет калоши, или что он как существо мифическое не будет оставлять никаких следов, – но только Дед Мороз вёл себя неправильно. Не помню также, усомнился ли я в тот вечер в существовании настоящего Деда Мороза, но этот был точно самозванцем. Тем более что он подарил мне набор для выпиливания, которое интересовало меня не больше, чем Ленина санскрит. Настоящий Дед Мороз должен был знать, что больше всего на свете я мечтал о тропическом шлеме, как у героев Луи Буссенара – шлеме, который я той осенью увидел в Музее вооружённых сил и влюбился в него со всей возможной страстью мальчишки из Советского Союза.

Мой взгляд невольно скользнул в сторону тропического шлема, висевшего на стене над диваном уже четвёртый год. Кто-то из моих коллег привёз его из поездки в Таиланд, и несколько лет он пылился на кафедре, периодически сваливаясь со шкафа кому-нибудь на голову, пока раздражённые дамы не решили его выбросить – после чего я и взялся его приютить. В семь лет кажется, что счастье – это когда у тебя есть тропический шлем. В восемнадцать – когда тобой не слишком активно интересуется военкомат. А в тридцать два? Наверное, когда твои студенты не откусывают головы хомячкам.

На лице Эмиля был написан немой упрёк.

– А, прости, – сообразил я и убрал с кресла диванные подушки. Сам диван был ещё занят неубранной постелью. – Садись.

Кресло слегка коллапсировало в ответ на его приземление. Облокотившись и вытянув ноги, Эмиль обозрел мою комнату.

– Следы бурной богемной жизни? – кивнул он на опрокинутую бутылку и коньячное пятно. – Ты всегда пьёшь такой отстой или только по случаю трагических происшествий с хомячками?

– Послушай, – сказал я, включая компьютер, – я же не комментирую тот отстой, который намотан у тебя на шее.

– Блядь! – вырвалось у Эмиля. – Ты хоть вообще что-нибудь в этой жизни понимаешь? Это платок от Версаче!

– А, от педика? – бросил я через плечо. – Посиди тут, я поставлю чайник.

Заливая воду в чайник на кухне, я вдруг почувствовал благодарность к Эмилю. Надо же – полдня он делал всё, чтобы меня взбесить, но именно за это я и должен был сказать ему спасибо. За его назойливость, за его самодовольство, за то, что он протопал в грязных ботинках через всю комнату – я не шучу. Злость на Эмиля вернула мне вкус к жизни. Ещё утром я был способен лишь на то, чтобы, уткнувшись в коньяк и книги, пережёвывать паскудные мысли о вчерашнем дне. Эмиль, вольно или невольно, разорвал этот замкнутый круг; вот почему, вероятно, я достаточно бездумно взялся ему помочь.

Я включил чайник и вернулся в комнату. Эмиль за это время успел скинуть пиджак и шейный платок и в одной рубашке больше походил на человека. Мураками прохаживался у его ног, благосклонно помуркивая.

– Ты чай с чем пьёшь? – спросил я, присаживаясь на стул перед компьютером. Файл загружался до невозможности медленно.

– Да ничего не надо, сахар есть – и нормально… Ты куда лезешь? Брысь! Уйди отсюда, я котов не люблю!

– Вя, – возразил Мураками, продолжая устраиваться на дорогущих кофейных брюках Эмиля. «Врёшь, любишь», – перевёл я про себя. Я знал, что, уж если Мурке приспичит залезть кому-то на колени, он просто так не отстанет.

– Либо сними с меня своего котяру, либо подойди и возьми у меня флэшку. Я так не дотянусь.

Я забрал у Эмиля флэшку и воткнул её в компьютер. Картинка наконец проявилась – тускло-жёлтый файл pdf, до неприличия похожий на настоящую старинную книгу, но без веса, запаха и шершавости переплёта. На всякий случай проверив, тот ли открылся том, я выбрал опцию «Отправить на диск F:\». Мегабайты заструились из папки в папку.

– Пожалуй, этого моя почта бы не переварила, – Эмиль глянул издали на монитор, почёсывая Мураками за ухом. – Распечатай мне страничек десять, хочу взглянуть. Ты не возражаешь, если я здесь закурю?

Я возражал; но Эмиль, не дожидаясь ответа, уже запалил своё мальборо. Мальбрук в поход собрался, ё-к-л-м-н. От запаха курева меня тошнит; как-то так вышло, что никто у нас в семье никогда не курил, вот у меня и не выработалось привычки. К тому же мои кудри – идеальный адсорбент для табачного дыма, вонь впитывают поразительно. Ладно, вымою потом голову, с неохотой подумал я.

 – Чайник вскипел, – сказал я. – Пойду налью нам чаю.

На кухне оказалось, что осуществить эту задачу не так просто, как я думал. Кроме моей собственной кружки, у меня имелась только одна – усеянная мишками и алыми сердечками, которую я держал для Сандры. Предлагать её Эмилю было как-то неловко. Я торопливо перерыл буфет, и спасение всё-таки пришло: на верхней полке нашлась задвинутая в дальний угол сувенирная кружка, подаренная мне коллегами на прошлый Новый год, про которую я успел напрочь забыть. Я наполнил кружки горячим чаем, поставил их вместе с сахарницей на дурацкий жостовский поднос, – выбросить который, однако, рука не поднималась, не только потому, что он принадлежал покойной бабке, но и потому, что иногда от него бывала польза, особенно при Сандре, – и вернулся в комнату.

– Чёрный? – кисло спросил Эмиль, принимая от меня кружку. – А зелёного у тебя нет?

– Не держу, – я пристроил поднос на тумбочку сбоку от телевизора. – Что за радость тебе пить это сено?

Меня веселила эта повальная московская мода на зелёный чай, масонский знак принадлежности к интеллектуальной элите. Сидит в кафе студенточка филфака, обмотанная индийскими бусами и шалями, и с томным видом заказывает зелёный чай, давая всем понять, что она уже обрела просветление. Впрочем, может, Эмиля потянуло к национальным корням? Что там пьют татары? Кто их знает…

– Зелёный чай снимает стресс, – нравоучительно заметил Эмиль и отхлебнул из кружки. Вдруг он пригляделся к чему-то на её фарфоровом боку, и его пухлые губы сложились в загадочную ухмылку.

– Хе, – произнёс он. – Оказывается, ты не такой уж зануда. Ценю…

Я взглянул на кружку и слегка обалдел. Нарисованная на ней девица, которая пять минут назад носила деловой костюм, оказалась совершенно голой, если не считать развратных чёрных чулок с кружевными подвязками. Так, ясно, термокраска. Слыхал я про такие фокусы – краска становится невидимой при нагреве, нальёшь в кружку кипятка, и проявляется всякое такое. Однако и приколисты же у нас на кафедре! Интересно, кому могла прийти в голову эта идея?

– А, это, – небрежно заметил я, – это мне подарили на работе.

– На факультете? – недоверчиво переспросил Эмиль.

– Ну да, а где же ещё?

– Хе, – повторил Эмиль. Потом окончательно сломался и захохотал басом.

– Ты меня убиваешь, – выговорил он, переведя дух. Одной рукой он держал на весу кружку, другой тискал кота. – Велосипед на гвоздике под потолком, разлитый коньяк по всему полу и порнокружка на память от коллег! Какая находка для социологии науки! Неужели именно так выглядит жизнь историка-медиевиста?

– Почему бы и нет? – ответил я. – Вот твоя флэшка, я всё скачал.

Эмиль залпом допил чай, изловчился и поставил кружку на поднос.

– Я же просил распечатать, – он вынул из-за уха недокуренную мальбору. Я посмотрел на монитор.

– Что тебе распечатать? Там вообще-то триста страниц.

– Что-нибудь, – сказал Эмиль, затягиваясь. Синий сигаретный дым плавал вокруг его бритой головы, придавая ему вид диснеевского джинна из лампы. – Что-нибудь, что тебе кажется репрезентативным.

– Смотря что считать репрезентативным… Лады, – я наугад выбрал несколько страничек. Принтер заскрежетал, выплёвывая бумажные листы.

– Ну вот, например, – я вручил распечатку Эмилю. Он пробежал глазами первую страницу.

– Вполне… Кстати, а кто такой был Джеймс Форстер? Антрополог?

– Ну, едва ли его можно так назвать, – я вспомнил про свой остывший чай и отпил пару глотков. – В его эпоху ещё не было антропологии как науки. Скорее, он антиквар. Коллекционер занимательных древностей. Вымершая в наши дни профессия.

 

 

6. Джеймс Форстер (Извлечения из следственных дел об оборотнях).

 

Он, устрашенный, бежит; тишины деревенской достигнув,
Воет, пытаясь вотще говорить. Уже обретают
Ярость былые уста, с привычною страстью к убийству
Он нападает на скот, – и доныне на кровь веселится!
Шерсть уже вместо одежд; становятся лапами руки.
Вот уж он – волк, но следы сохраняет прежнего вида:
Та же на нем седина, и прежняя в морде свирепость,
Светятся так же глаза, и лютость в облике та же.

Овидий, «Метаморфозы»

 

XIII. В 1384 году, в местечке Бикокка в окрестностях Милана, как сообщает Бернардино Телезио в своих «Комментариях на Естественную историю Плиния Старшего», случилось следующее. Некая Бьянка Чезарелли, девица шестнадцати лет, страдавшая бессонницей, обратилась к знахарке по имени Мариэтта Бруни. Упомянутая Мариэтта дала ей какое-то лекарство, велев принимать его на ночь перед сном. Однако не прошло и трёх дней, как несчастную Бьянку стало одолевать помутнение рассудка. Ей мерещилось, будто она стала пастушеской собакой, и она, по её собственным словам, испытывала неодолимое желание бросаться на овец и кусать их за ноги. Дошло до того, что она принялась бегать на четвереньках и всякий раз, когда видела овец, начинала лаять. После того, как местные пастухи, взбудораженные слухами об оборотне, едва не убили Бьянку, её дядя обратился к священнику для изгнания бесов, но эти усилия не возымели ни малейшего действия. Тогда родственники Бьянки прибегли к судебному разбирательству и затеяли тяжбу против Мариэтты Бруни. В суде знахарка принесла клятву на Библии, что её средство было предназначено единственно для облегчения бессонницы и не имело целью наводить порчу или превращать людей в собак. Дело было передано в городской магистрат Милана и в конце концов дошло до самого герцога Миланского, который распорядился, чтобы Бьянку доставили к нему и поместили под надзор. Целую неделю за ней поочерёдно наблюдали два врача, сменявшиеся через сутки, но не обнаружили никаких признаков того, что она действительно превращалась в животное, даже тогда, когда ей самой это чудилось. Врачи пришли к заключению, что девушка повредилась в уме от лекарства, данного ей Мариэттой. Рассмотрев дело, герцог Миланский снял с Мариэтты обвинения в колдовстве и наведении порчи, посчитав их недоказанными, однако нашёл её виновной в незаконной медицинской практике и том, что она пользовала Бьянку вредным для здоровья зельем. По приговору герцогского суда упомянутая Мариэтта была бита плетьми и оштрафована на 25 флоринов, и ещё 10 флоринов её обязали уплатить семье Чезарелли в возмещение ущерба; ей также отныне и впредь под страхом виселицы запрещалось заниматься врачеванием. Что касается самой Бьянки Чезарелли, то она через некоторое время оправилась от помешательства и впоследствии благополучно вышла замуж за Луку Барди, купца из Флоренции.

 

XIV. В правление Генриха V, около 1427 года, в английском графстве Линкольншир стали происходить ужасные нападения на овец. Исчезло несколько ягнят, которых пастухи затем нашли наполовину съеденными, взрослые же овцы были жестоко искусаны неизвестным зверем. Осматривая овец, пастухи обратили внимание, что раны были оставлены скорее человеческими зубами, нежели звериными. В народе тут же заговорили об оборотнях, и, дабы успокоить владельцев овец, тамошний шериф отрядил своих людей для поимки злодея. Следы привели к Джону Харди, йомену, тридцати восьми лет, который, напившись эля в гостях у соседа, похвалялся ему, будто умеет превращаться в волка. Его тут же арестовали. На допросе он ни в чём не запирался и мгновенно сознался, что совершал своё превращение каждую пятницу. Для этого он, по его словам, раздевался донага и пил воду, на которую были нашёптаны колдовские заклинания. Он утверждал, что чувствовал себя совершенно так же, как настоящий волк, и что ему доставляло удовольствие рвать зубами ягнят и пожирать их мясо сырым. При дальнейшем допросе Харди признал себя виновным в пропаже пятилетней девочки, которой не могли доискаться несколько месяцев, и указал место, где зарыл её кости. Когда стали копать в том месте, то сказанное им подтвердилось. Йомен рассказал, что съел её, и что человеческое мясо показалось ему приятнее на вкус, чем баранина. Он также признался в том, что, бегая по лесу во время волчьего гона, совокуплялся с волчицами и что при этом он ощущал такое же наслаждение, как с женщинами. Его, разумеется, повесили. Хозяева овец были недовольны, что им не возместили убытки.

 

XV. Нечто подобное случилось в 1535 году в деревне Цверн под Касселем, когда, вскоре после Троицына дня, там стали пропадать дети. Обглоданные кости некоторых из них нашлись затем в лесу. Мнения крестьян разделились: одни полагали, что детей уносят бродячие собаки, другие – что это дело рук ведьм, которые, согласно суеверным представлениям того времени, питались мясом детей и варили из детского жира мазь для полётов на метле. Некоторые утверждали, будто слышали ночами за околицей ужасающий, ни на что не похожий вой.

Чудовище постепенно обнаглело: вой стал раздаваться едва ли не каждую ночь, а однажды с самого крыльца дома был похищен младший сын сельского старосты, вышедший перед рассветом по нужде. Окровавленную рубашонку мальчика обнаружили лишь утром в овраге за деревней, останков же не нашлось. Однако неосторожность людоеда подвела его: в тот же день к сельскому старосте прибежала глухонемая Клара, жена бондаря по прозвищу Чёрный Ганс, и стала знаками требовать, чтобы односельчане шли в её дом. Бедную женщину буквально трясло от ужаса. Когда староста, взяв с собой свидетелей, отправился к Чёрному Гансу, то в доме у того оказались следы крови. Клара показала нетронутые и уже заплесневевшие лепёшки, которые она пекла для мужа на прошлой неделе и которые он складывал под солому на кровати. Был учинён обыск, и в сундуке бондаря обнаружились несколько серебряных колечек и серёжек, снятых с детей, а также волчий хвост и какие-то колдовские мази.

Было решено устроить засаду на Чёрного Ганса в его собственном доме. В тот же день оборотень был пойман. Крестьяне собирались убить его на месте, но староста воспротивился этому и под конвоем отослал оборотня в городской магистрат Касселя. Поначалу бондарь упорно отрицал свою вину, и даже пытка подействовала не скоро: его вздёргивали на дыбу одиннадцать раз, прежде чем он признался, что принимал обличье волка и похищал детей. Он показал, что для превращения натирался волшебной мазью и привешивал к поясу волчий хвост; что вначале он не помышлял о людоедстве, а лишь испытывал неодолимое желание побыть волком, в особенности лунными ночами. Первого ребёнка он убил потому, что тот случайно подсмотрел его секрет, но вкус крови понравился ему, и он стал убивать ради еды. По его утверждению, мясо детей не могло сравниться ни с какой другой пищей. Но чрезмерное увлечение человеческой плотью и выдало Ганса, так как, насытившись во время своих ночных похождений, он днём отказывался от обычной пищи, которую готовила ему Клара. Единственное, что по-прежнему отрицал обвиняемый, это что он действовал по наущению дьявола. Упорство оказало ему дурную услугу: Чёрного Ганса признали виновным в сношениях с дьяволом, ради ублажения которого он якобы творил свои злодеяния, и сожгли на костре.

 

XVI. Но самая отвратительная история подобного рода, несомненно, связана с кроликами госпожи Ламот. Эта уроженка Нормандии сызмальства отличалась незаурядной предприимчивостью и силой характера; около 1530 года овдовев, она завела на своё небольшое наследство кроличьи садки и так преуспела в этом деле, что поставляла кроликов к столу самых высоких особ, в том числе монарших. Происшествие, о котором мы говорим, случилось 22-го мая 1544 года, когда работники, зашедшие поутру в ограду, увидели двух превосходных племенных крольчих мёртвыми в луже крови. При ближайшем рассмотрении оказалось, что над животными кто-то надругался самым жестоким и непристойным образом. Работники поспешили доложить об этом госпоже Ламот. Возмущённая хозяйка устроила дознание, но никто из прислуги не мог даже вообразить, чтобы кому-либо могло прийти на ум столь омерзительное озорство. Так как накануне госпожа Ламот, следовавшая во всём новым веяниям, приказала ради опрятности засыпать кроличьи загоны гравием, то никаких следов отыскать было невозможно. Работницы в один голос твердили, что дело тут нечисто и что двор посетил ведьмак, если не сам дьявол. Убеждённая их доводами, госпожа Ламот послала за местным кюре, отцом Гийомом Понше, и заказала ему молебен и крестный ход вокруг всего подворья, дабы избавиться от нечистой силы. Молебен был произведён как должно, о чём сохранилась запись в домовой книге от 28 мая 1544 года, сообщавшая о том, что кюре получил значительную по тем временам сумму в восемь ливров. Тем не менее 16-го июня повторилось то же самое, и ещё несколько крольчих были замучены насмерть.

Госпожа Ламот выставила вокруг кроличьих садков усиленный караул, решив изловить ведьмака во что бы то ни стало, хоть работникам и не нравилась эта затея. С неделю всё было спокойно, но в ночь с 24-го на 25-е июня госпожу Ламот разбудили смертельно испуганные караульные, которые сообщили, что в садке для племенных крольчих скачет белый кролик чудовищной величины. Госпожа Ламот пошла за ними и убедилась в их правоте. Она велела работникам войти в садок и убить дьявольскую тварь, но те были так напуганы, что наотрез отказались. Тогда разгневанная госпожа Ламот воскликнула: «Стыдно мужчинам бояться кролика, будь он хоть с дом! Прощайтесь с половиной жалованья, а с этой скотиной я разберусь без вас». С этими словами она взяла у работников вилы, вошла в ограду и, нагнав чудовищное создание, ударила его вилами со всего размаху. Испустив ужасающий визг, тварь рухнула на землю. Тогда работники осмелели и подошли с зажжёнными факелами. Каково же было всеобщее изумление, когда в свете факелов все увидели, что вместо огромного кролика на земле лежит человек в ночной рубашке, а то, что представлялось кроличьими ушами, обернулось ночным колпаком!

Однако ещё большее потрясение ожидало мадам Ламот и её работников, когда они сняли со злоумышленника колпак. Ибо перед ними был не кто иной, как кюре Гийом Понше, которого тут же опознали все присутствовавшие. Работники принялись креститься и шептать «Отче наш», боясь прикасаться к оборотню. Госпожа Ламот сохранила присутствие духа и велела перенести тяжело раненного священника в сарай, у которого она выставила охрану, а ближе к утру отправила нарочного с письмом для инквизиции. Проткнутый вилами Понше скончался до прибытия стражи, но госпожа Ламот успела поговорить с ним, и вот отрывок её свидетельских показаний, сохранившихся в протоколах судебного процесса:

«Дожидаясь, пока прибудет стража святейшей инквизиции, я, Изабель Ламот, стала спрашивать упомянутого Гийома Понше, по какому сатанинскому наущению он превращался в кролика и портил моих крольчих. В глубокой скорби, так как маялся раной и предвидел скорый конец, он подтвердил, что бесы внушили ему, будто он кролик, и подтолкнули его на то, чтобы совокупляться с крольчихами. Я спросила его, как достало ему бесстыдства брать деньги за молебен от беса, когда он знал, что бес действовал через него самого. На это он ответил, что в случае отказа он навлёк бы на себя подозрения, а страх его был слишком велик».

По приговору инквизиции тело Гийома Понше было сожжено на площади в Алансоне вместе с привязанными ему на шею мёртвыми крольчихами, как предусматривала в те времена кара за скотоложество.

 

XVII. К числу примечательных случаев следует отнести и историю повального умопомешательства в монастыре Сен-Люси в Каркассоне весною 1563 года, когда семнадцать монахинь вообразили себя лягушками. Хотя читателю нашего просвещённого времени этот казус может показаться комическим, он произвёл большой скандал и привёл к инквизиционному разбирательству, длившемуся более года. Аббатиса монастыря, выступавшая свидетельницей, показала, что той весной обитель особенно сильно донимали крики лягушек из монастырского пруда, которых по неизвестной причине развелось огромное количество. Звуки были такими громкими, что мешали вечерней молитве. Через некоторое время монахини, заслышав вопли лягушек, стали приходить в неистовство и квакать в ответ дурными голосами; некоторые скакали нагишом по саду и прыгали в пруд. Монастырский капеллан признал тут одержимость бесами и несколько раз совершал очистительные обряды, но одержимых становилось всё больше и больше. Удивительнее всего то, что ни у одной из монахинь, пока они содержались под следствием, не повторялись эти странные припадки, как будто бы пребывание вдали от пруда с лягушками излечило их. Шесть из семнадцати монахинь не признавали за собой никакой вины и отрицали всё, что касалось их поведения, но остальные одиннадцать признали всё. Инквизиции, однако, не удалось подтвердить их виновности в сношениях с демонами, так как всё, что монахини могли сказать, были одни и те же слова: «Я не знаю, почему я думала, что я лягушка». В конце концов монахини обители Сен-Люси были признаны виновными лишь в небрежении и легкомыслии, из-за которых бесы смогли завладеть их телами. Шестерых упорствовавших лишили монашеского сана и изгнали из обители, остальные были приговорены к семилетнему покаянному посту на хлебе и воде.

 

 

7. Григорий Спальников (Три дня спустя).

 

Как показано в книге, наш древний мозг,
 мозг пресмыкающегося, всё еще сохранил необычайную
власть над нашей жизнью, даже несмотря на то, что
развившийся в ходе эволюции неокортекс –
новый мозг – буквально окутал его.

П. Ранвуазе, К. Море «Нейромаркетинг: Как нажать
покупательную кнопку в мозгу клиента».

 

– И в чём, по-твоему, проблема?

– Да в том…

«Ауди» тормознула перед светофором так резко, что мои зубы стукнулись друг о друга.

– Поаккуратней, Шумахер, – бросил я. – Так вот, проблема в том, что я не вижу в этих историях никакой базы для научного обобщения – кроме того, что все они выписаны Форстером из более или менее старых книг.

– Оборотни, – напомнил Эмиль, нажимая на газ. – Как быть с тем, что во всех этих легендах описываются люди, которые верили, что превращались в животных?

– А ты не обратил внимания, в каких именно животных, ты, знаток естественных наук? Во многих случаях речь идёт о волках и собаках. Что-то я не слышал, чтобы среди предков человека были псовые.

Эмиль повернул ко мне голову в шапке с хвостом.

– Да, я знаток естественных наук, – холодно произнёс он, – и рекомендую некоторым историкам не лезть в эту область и продолжать заниматься своими викингами. Однако, заглянув в элементарный учебник по палеонтологии, даже безнадёжный гуманитарий может узнать, что млекопитающие, к которым он принадлежит, происходят от звероящеров. Ты хоть раз видел научную реконструкцию цинодонта? Погоди…

Правой рукой держась за баранку, левой Эмиль выудил из кармана дублёнки мобильник и проделал с ним какие-то манипуляции – видимо, искал нужный сайт.

– Вот, разуй глаза, – он сунул мне под нос телефон. Картинка была мелковата, но вполне различима.

– Гм… Действительно, похоже на собаку… Стой, «цинодонт» ведь по-гречески и значит «собакозубый»?

– Хоть какая-то польза от гуманитарного образования, – саркастически отозвался Эмиль. – Представь себе: тёмный средневековый крестьянин, который, разумеется, и понятия не имеет об эволюции млекопитающих, вдруг начинает ощущать себя четвероногим хищным монстром с клыками. Как он определит это животное? Как волка или собаку, потому что о них он подумает в первую очередь. Он просто переводит неизвестное на язык известного.

– А почему не медведь? Медведи в Европе тогда тоже водились.

– Потому что медведи умеют ходить на задних ногах. Но заметь, в фольклоре встречаются и медведи-оборотни.

– И?..

– Некоторые звероящеры так и передвигались.

Мы въехали во двор трёхэтажного особняка в стиле модерн, покрытого свежей голубой краской. Из-под колёс врассыпную шарахнулись тучи сизарей. Эмиль заглушил мотор и вынул ключ из зажигания.

– Вылезай, – сказал он, – приехали.

Я огляделся.

– Это, что ли, клиника? А куда же психов гулять выводят?

– Там позади огороженный сквер. А это парковка, главный вход. Сюда пациентов не пускают. Кроме, конечно, того дня, когда их сюда привезут.

Вчера по телефону мне сообщили, что Клепалов ведёт себя абсолютно мирно и посетить его можно. Однако нам всё же пришлось оставить свои паспортные данные в журнале на вахте – фиг знает зачем, вероятно, они боялись, что мы взорвём их инновационную и нанотехнологическую мозгоправку.

Элитный дурдом внутри оказался вполне симпатичным, как, очевидно, всё элитное – никаких ужасов, столь любимых толстожурнальным худлитом, мы не увидели, даже санитар попал в поле зрения всего один, и то мельком. Коридоры контролировались видеокамерами; стены были расписаны пальмами, жирафами и слонами, отовсюду свисали блескучие связки новогодних украшений и пахло печеньем. Отделение для тихих располагалось на втором этаже, и пациентам разрешалось гулять по коридору и смотреть телевизор в фойе. К Ване нас допустили всего на полчаса – потому, как объяснили нам, что волноваться ему вредно и потому что ему скоро нужно идти на процедуры, кажется, на сеанс иглоукалывания.

Мы нашли его в зимнем саду, под ажурными листьями живых пальм и монстер, вздымающимися к потолку. Ваня полулежал на диване, сбросив туфли, и читал какой-то дешёвый фантастический роман в лакированной обложке. Зеленоватая тень сада выглядела ирреально; сквозь ползущие по шпалерам плети плюща проступали намалёванные на стенах какаду и жирафы, создавая ощущение картинки Эдема из «Библии для детей». Кроме Клепалова, в саду был ещё только один больной – пожилой толстяк, уткнувшийся в киношку на ноутбуке; он, видимо, тоже ждал посетителей, но к нему не шли.

Я присел на плетёный стул напротив.

– Ваня, здравствуй.

Клепалов неспешно поднял голову от книжки. Пирсинг у него отобрали, чтобы не покалечился, но как раз в этом домашнем виде, без людоедской бижутерии и одетый в розовую пижамку с Винни-Пухами, он вызвал во мне ощущение всамделишней жутковатости. Я встречал людей разной степени неадекватности, но Клепалов на них не походил. Я напряжённо ожидал какого-то ключа, стараясь определить, что отличает его от нормального человека. И, ей-богу, Ванька понял это с первого взгляда. И наблюдал за мной с ленивым любопытством.

– Здравствуйте, – наконец ответил он, давая понять, что только его положение принуждает его здороваться. Я пошёл по пути наименьшего сопротивления.

– Ваня, ты узнаёшь меня?

Эмиль неодобрительно покачал головой, но Клепалов выпрямился на диване и сказал:

– Узнаю.

– Как меня зовут? – спросил я. И тут же понял свою ошибку.

– Не помню, – угрюмо проговорил Клепалов. – Вы у нас как бы всеобщую историю читали. И зачёт мне не поставили. Нарочно, я считаю.

Эмиль толкнул меня локтем в плечо, что должно было означать: «Не тупи!». Тут только Клепалов обратил внимание на его присутствие.

– А это кто? – осведомился он. Я спохватился, что забыл представить Эмиля.

– Это психолог для тебя. Его зовут Эмиль Ибрагимович.

– Типа чурка, что ли?

Я увидел, как дёрнулся угол рта Эмиля. Проклиная себя за то, что дал согласие на эту поездку, я произнёс:

– Выбирай выражения. Вежливость ещё не отменяли.

– А на хуя?

Клепалов смотрел на нас ясными наглыми глазами, какие я видел только у актёров, игравших гангстеров в нуарах сороковых. «Чёрт подери, он же не псих, – подумал я, – Эмиль должен это видеть».

– Я же как бы типа куку, – осклабился он, манерно покрутив у виска всей пятернёй. – Я же как бы в дурке сижу. На хуя мне выбирать выражения? Чё мне за это будет?

– Ваня, – я постарался говорить как можно ласковее, – почему ты сразу в атаку? Мы хотим тебе помочь.

– На хуя мне ваша помощь? – Клепалов оттолкнул в сторону книгу, она проскользила по кожаной обивке дивана и шлёпнулась на пол. – Зачёт вам как бы жалко мне поставить, такие вы как бы принципиальные. А теперь типа помощь! Гы!

Он не просто походил на того Клепалова, у которого я принимал зачёт по истории, – он был равен ему. Идентичен. На какой-то момент моё сознание отказалось верить в то, что он способен на поступки, из-за которых людей отправляют в психиатрическую лечебницу. Слишком он был плоским, исполненным убогой рассудительности обыкновенного жлоба – просто избалованный девятнадцатилетний мальчишка с пельменным цветом лица от компьютерных игр и хождения по ночным клубам; таких в Москве тысячи. Я беспомощно оглянулся на Эмиля. Тот молчал, как будто дожидаясь чего-то от меня. Я спросил студента:

– Ну, а про хомячка? Это правда?

– Угу, – неохотно пробубнил Клепалов, подтянув колени к подбородку. Было ясно, что присутствие нас двоих он милостиво терпит. Но я решил довести дело до конца.

– Ты можешь объяснить, зачем ты это сделал?

– Да так, типа… – неопределённо ответил он, не опуская глаз. – Взял и сделал.

– И тебе не было жалко хомячка? – я чувствовал, что скатываюсь в детсадовскую назидательность. Но, ё-моё, почему Эмиль молчит? Почему он перевалил на меня свою работу?

Клепалов слегка расширил глаза, как будто я ни с того ни с сего перешёл на китайский язык.

– Чё? – переспросил он. Я попробовал по-другому.

– Что тебе хомячок сделал? Он, что ли, тебе зачёт провалил?

– Заколебали уже с хомячком, – злобно ответил Ваня. – Светка, блядь, достала со своим хомячком. Ошизели все. Возбуждают вас, как бы, хомяки, что ли?

– Ты так ненавидишь хомяков?

– Насрать мне на ваших хомяков, – сказал Клепалов. – И ваще мне на вас всех насрать.

Я исчерпал возможности коммуникации. Эмиль, о чём-то поразмыслив, наконец принял от меня эстафету.

– Однако, я полагаю, молодой человек, – бесстрастно изрёк он, – что на зачёт вам не насрать? Вы хотите получить зачёт, ведь так?

Клепалов уставил на него свой кристально ясный взгляд.

– Заткнись, черножопый.

На несколько секунд Эмиль застыл, хватая ртом воздух. Потом повернулся на каблуках и почти бегом выскочил из зимнего сада.

– Ну ты и скотина, Клепалов, – резюмировал я, встал со стула и вышел вслед за Эмилем в коридор. Меня корёжило – не столько даже от самого хамского словечка, сколько от полнейшей его абсурдности по отношению к Эмилю. По типажу он был светлый шатен, с русыми бровями и ресницами, бледнокожий почти до декадентского аристократизма – если только в лёгкой оливковости можно было разглядеть намёк на восточную смуглоту. Даже глаза у него были не чёрные, а светлые, каре-зелёные, наверное, такой цвет и называют ореховым. Но я знал, что хотел сказать Клепалов, и именно то, что я понимал значение его слов, было особенно оскорбительно.

Эмиль стоял, грузно привалившись задом к подоконнику, и накручивал на руку китайские нефритовые чётки – голова опущена, подбородок утонул в шарфе, и гламурная его лысина была какого-то нереального сизо-малинового цвета. Я подошёл к нему.

– Эмиль…

Он посмотрел на меня. Лицо у него было тоже багровое, но не равномерно, а пятнами, на висках выступили капельки пота. Затем его рот растянулся в неестественную улыбку.

– Давненько я не слыхал в свой адрес этого слова…

От этой попытки юмора я почувствовал себя ещё больше не в своей тарелке.

– Эмиль, я же тебя предупреждал, что он хам.

– Минздрав предупреждал, – отрезал Эмиль. – Опять ты со своими проповедями. Ну да, я сам виноват… что я черножопый.

– Эмиль, да ты что? Из-за какого-то психа?

– Он – не псих, – Эмиль выдохнул и взял себя в руки. – Ты и сам знаешь, что он не псих, так что изволь не говорить херню из желания быть альтруистом.

В коридоре послышался стук каблуков, приглушённый ковролином. К нам приближалась рыжеволосая молодая женщина в халате медсестры.

– Господи! – воскликнула она, увидев красного, пятнистого Эмиля. – Опять Шудриков гадостей наговорил?

– А кто это? – не понял я.

– Пожилой мужчина… Так вы не к нему, значит, приходили?

– Нет, мы к студенту, – объяснил я. Появление медсестры несколько оживило Эмиля. Он приосанился и украдкой вытер лоб бумажным носовым платочком.

– Если вы про того, второго, – сказал он, – то он никому не мешал. Смотрел себе видео.

– Вам повезло, – сказала медсестра, рассматривая Эмиля с состраданием, за которым маячила несомненная женская заинтересованность. – Шудриков – ужасный человек. Понимаете, он вбил себе в голову, будто он немецкий офицер и его держат в плену евреи. Но обзывается он по-русски…

– Ну, вряд ли меня можно счесть похожим на еврея, – улыбнулся Эмиль.

– Для него это неважно. Он всех считает евреями.

– Вот как, – сказал я. – Нет, у нашего студента несколько другая специализация.

– А! Ваня опять в своём репертуаре? Не обращайте внимания, – она погладила Эмиля по рукаву пиджака. – Накапать вам пустырника?

– Спасибо, обойдусь, – длинные ресницы Эмиля сделали ей какой-то магический знак. – Что делать, профессиональные риски… Приходится иногда иметь дело и с ненормальными.

– Вы врач?

– Психолог. Григорий Александрович, – Эмиль кивнул в мою сторону, – попросил меня посмотреть его студента.

Обезоруженный этой бессовестной ложью, я промолчал. Медсестра расправляла на себе складочки халата. Была она совершенно не в моём вкусе, мышка-скромняшка, крашенная под роковую женщину, с ощипанными в ниточку бровками, и я, конечно, ни на секунду не допускал, что она может нравиться Эмилю, да и жанр флирта я не признаю. Оставалось только надеяться, что Эмиль не увлечётся больше, чем это необходимо для политики, так как до моей пары оставалось меньше часа, а на дороге могли быть пробки.

– Наверное, вы правы, – тихонько сказала мышка, – ему нужен скорее психолог, чем психиатр. По крайней мере мне так кажется…

– А вы сами как думаете? – Эмиль придвинулся к ней вплотную и понизил голос. – Только честно?

– Честно? – медсестра немного растерялась. – Если совсем честно, я думаю, что никакой он не больной. Просто гопота без тормозов. Папа-мама распустили. Вот сейчас у него фитотерапия, иглоукалывание… По-хорошему, ему надо ремень в рецепте прописать.

– У вас завидная женская интуиция, лапуся, – Эмиль шикарным жестом подхватил её руку и на мгновение прижал к губам её мизинец. – Благодарю вас за помощь. Нам пора…

Когда мы очутились на улице, я сказал Эмилю:

– Значит, женской интуиции ты доверяешь, Казанова? А как насчёт моей мужской интуиции?

– Не понял, – недовольно ответил Эмиль и нажал на брелок ключа. «Ауди» крякнула, открывая замок. – Ты что мне хочешь доказать?

– А то, что нечего было врать, будто это была моя идея – привести тебя к Клепалову. Это была твоя идея, и притом фикс. Ну что, доволен? Целое утро коту под хвост, и наверняка я же ещё окажусь виноват. Знаю я твои забабоны…

– Что ты писаешь кипятком? – Эмиль поморщился. – Расслабься и попей витаминов на ночь. Естественно, я не могу делать вид, будто мне приятно, что меня обозвали сам знаешь кем. Но, в общем и целом, я удовлетворён.

Он откинул крышку бардачка, достал сигареты и закурил.

– Чем? Ты хочешь сказать, что выжал из этого какую-то информацию?

– Всю, которую я хотел, – Эмиль выдохнул облако дыма. – Вряд ли дальнейшее общение с ним могло бы дать мне что-то новое.

– Какое, блин, общение? Ты даже не разговаривал с ним! Стоял и развлекался, выставляя меня лохом. Для чего тебе это понадобилось?

– Он мне не доверял, – серьёзно сказал Эмиль. – Я это просёк сразу, когда мы вошли. А ты – лицо знакомое, вот я и решил использовать тебя как медиатора. Надеюсь, ты на меня не в обиде? Обижаться было бы смешно.

Я был именно что в обиде; но, после того, как на моих глазах мой иудушка макнул Эмиля мордой в помои, высказывать обиду было как-то не к месту.

– Да нет, не в обиде. Но ты даже не проинструктировал меня, что мне говорить. Я чувствовал себя как полный идиот.

– А от тебя и не требовалось вещать что-то умное. Меня интересовали реакции Клепалова, и материала для наблюдений мне вполне хватило.

– Ты сделал какие-то выводы?

– О выводах говорить ещё рано, – Эмиль вынул изо рта сигарету и стряхнул пепел. – Но кое-что я наблюл, если, конечно, твой гуманитарный слух не оскорбит такое выражение. На первых порах мне этого достаточно.

Он сделал рассчитанную театральную паузу. В этот миг я почти разозлился на его жалкую манипулятивную технику, на то, что он принуждал меня выпытывать и расспрашивать. Но я опаздывал в университет, и мне пришлось покориться.

– Выкладывай.

– Изволь, – снизошёл Эмиль не без удовольствия. – Юноша этот, конечно, полный примитив. Он живёт и мыслит на уровне условных рефлексов. Даже осмысленно пользоваться речью для него – задача неодолимой сложности. Ты обратил внимание, как он вёл разговор? И тем не менее, при всём при том, в нём просматривается некое сходство с Ириной. Пока я ещё не понял, в чём оно; мне нужно как следует вникнуть.

Эмиль бросил окурок на асфальт и растёр его ногой.

– Этот парень не так прост, на самом-то деле. Дурак законченный, но себе на уме. Меня он даже в какой-то степени обаял.

– Так он, по-твоему, оборотень? В смысле твоей гипотезы?

– Вполне возможно.

Я потёр рукой в перчатке озябший нос.

– Слушай, у меня пара вот-вот начнётся. Ты обещал подбросить до университета.

 

 

8. Опрос в Интернете (За месяц до описываемых событий).

 

Вопрос:

Если бы вы могли на один день превратиться в животное, то кем бы вы хотели стать?

 

winst0n_kent:

Тигром. Сильным, красивым и свободным.

 

babiepink:

Кошкой 🙂 и чур, не на один день, а насовсем

 

e_buzz:

Я бы хотел стать гепардом. Гепард – это скорость, простор! У них такая мощная энергетика!

 

wolf_ram:

Лучше всего волком – бегать по лесам на воле, гнаться за добычей при луне…

 

sidoraff:

волком, наверное 🙂 фильмы про оборотней меня с детства цепляют

 

chokolatka:

Тигрицей. Они такие красивые, грациозные. Ну или пантерой.

 

jupiter89:

лёвом хочу быть… ррррр!!!

 

derrida_sucks:

Котом. Чтобы валяться на диване, и чтобы все меня кормили :-)))

 

          jupiter89 (Re: Котом):

          так ить мышов ловить придецца?

 

                    derrida_sucks (Re: Re: Котом)

                    Кто в наше время видел кота, которому приходится ловить мышей? Ну,
                    если только резиновых 🙂

 

oblonskij:

а я хочу быть такой маленькой древесной лягушечкой :-))) разноцветной и жутко ядовитой.

 

natuse4ka:

хочу быть кошкой и гулять сама по себе.

 

antikiller:

Конечно, тигром! Почувствовать в себе силу, гордость, твердо встать на землю четырьмя мощными лапами. Это, наверное, безумно здорово.

 

olya_dudkina:

пандой хочу стать, они лапусики :-)))

 

red_start:

Волком. Или тигром. Каким-нибудь хищным, красивым зверем.

 

gravipotz:

Я бы стал орлом и парил бы высоко под облаками, высматривая пугливых джейранов.

 

shapokliak:

Рысью. Хочу ловко лазать по деревьям и кисточки на ушах.

 

felix86:

Тигром. Я родился в год Тигра и как-то с этим животным себя ассоциирую.

 

chokolatka:

кошачьи лидируют! С большим отрывом!

 

mirrha:

А я чайкой хочу быть. Большой, белой.

 

aetheling:

Наверное, волком. Волк – благородное животное, он символизирует достоинство и свободу. Не зря у древних германцев имена часто включали компонент «wulf».

 

petrovich78:

хом у хомини люпуса ест :0) бу-га-га!

 

lola_zayka:

Пантерой. Они удивительные создания, очень сексуальные.

 

rozochka:

Малюсенькой китайской собачкой с голубеньким бантиком в чубчике и блестящим ошейником 🙂 чтобы меня носили на руках.

 

timofei_x:

Диким камышовым котом.

 

nic_krotov:

Вижу себя львом, только не в зоопарке, а на воле. Величественным зверем с царственной осанкой, у которого нет врагов.

 

pupkin007:

Я голосую за льва! Львы спят по двадцать часов в сутки 🙂

 

booboo:

Котом – буду ссать где хочу.

 

sapioque:

Не нравится мне такая постановка вопроса. А человеком побыть хоть один день не пробовали? Только не надо обижаться. Ходить на двух ногах, размахивать руками, книшшки читать в метро – ещё не значит быть человеком. Я всё-таки думаю, что слово «человек» значит нечто большее. И думаю, каждый из нас и так прекрасно знает сам про себя, какое именно он животное. Давайте всё-таки хоть ради эксперимента побудем немного людьми.

 

          booboo (Re: Не нравится мне такая постановка вопроса):

          ля-ля тополя, сопли в шоколаде

 

tanya1xwz:

Я бы стала гепардом. Гепард – это ветер, свобода и адреналин.

 

miadzaki:

Черепахой. Очень дзенское животное 🙂 ничто её не колышет.

 

john_klepalov:

собакой баскервилей, буду кусацца – а то все заебали

 

 

9. Григорий Спальников, 29 декабря (Введение в теорию греха).

 

Замечательный человеческий мозг –
это продукт биологической эволюции,
не более чем удачная надстройка над мозгом
обезьяны, мозгом примитивного древнего
 насекомоядного млекопитающего, мозгом
древней амфибии, мозгом рыбы и так далее
вглубь веков. А эволюция никогда
не достигает совершенства.

А. Казанцева, «Кто бы мог подумать! Как
 мозг заставляет нас делать глупости».

 

Почему-то я дико устал, хоть у меня и была всего одна пара. Это был последний предновогодний оргсеминар для пятикурсников, где я инструктировал их, как пишутся дипломные работы. Я был почти уверен, что инструкциями воспользуются лишь один-два человека, которые и без того представляют себе, что надо делать; остальные всё равно будут филонить до марта, и хорошо, если хотя бы половина народу напишет что-то самостоятельно, а не скачает из сети. Профанация, устало разозлился я. Хожу тут и трачу свои силы на профанацию, делаю вид, будто готовлю историков, которые, может быть, тоже не знают, когда были Средние века… и вот-вот начнут откусывать головы хомячкам. Бросить бы всё к бениной матери, подумал я, смыться отсюда и не заниматься идиотизмом.

«Куда?» – спросил меня ехидный голос внутри. Продавцом в компьютерный салон? Ты же там сдохнешь от тоски, господин товарищ. Без судебника Этельберта и рунических камней в стиле Йеллинге. Так что, раз уж у тебя не хватает блата на то, чтобы получить место научного сотрудника, изволь терпеть вариант для нищих духом. Ведь у нас как? Если ты не научный сотрудник или не преподаёшь, то ты вроде как бы никто с академической точки зрения, хоть бы у тебя было тридцать монографий. Поэтому надо попить чаю, расслабиться и попытаться воспринять мир более позитивно – ибо ничего другого не остаётся.

Буфет был уже закрыт, но я надеялся, что на кафедре ещё не закончились чайные пакетики, и неспешно свернул в коридор нашего факультета.

– Здравствуйте, Гриша, – услышал я, открыв дверь кафедры. Присутствие Наташи меня обрадовало. Она сидела за столом и проверяла курсовые; кроме неё, на кафедре больше никого не было. Я вошёл внутрь.

– Доброго здоровья, – сказал я и поставил портфель на сдвинутые стулья. – У вас тут попить что-нибудь найдётся? Умираю после семинара.

– Минералка кончилась, – сказала Наташа, – а чайник я вам сейчас включу. Секундочку…

Кнопка на чайнике издала сухой щелчок.

– Вид у вас больной, – Наташа привстала и посмотрела мне в лицо. – Устали?

Я сел на свободный стул напротив неё и подпёр подбородок рукой.

– Устал, – признался я. – Семинар был тяжёлый… да если б только семинар. Утречко выдалось то ещё.

На секунду я заколебался, рассказывать ей или нет; но с Наташей у меня были достаточно доверительные отношения. Кому же, как не ей?

– Я к Ваньке в клинику ездил.

Кнопка чайника снова щёлкнула, на этот раз отключаясь. Наташа встала и налила мне кипятка в оранжевый одноразовый стаканчик.

– Пейте, – сказала она, бросив туда чайный пакетик. – Я и не сомневалась.

– В чём? – я поболтал пакетиком в стакане.

– В том, что вы чуткий и отзывчивый человек. К сожалению, большинство у нас на кафедре не такие…

Чуткий и отзывчивый, горько подумал я про себя. Что за маразм! Даже Наташа, и та говорит сентиментальными штампами.

– Чушь, – невесело сказал я. – Всё было совсем не так, как вы себе представляете. Я случайно встретил одного моего знакомого психолога и обмолвился при нём про эту историю с хомячком. После чего он стал изводить меня, чтобы я показал ему Клепалова. Мне не очень хотелось, но я согласился.

– Это вы сейчас так думаете, – серьёзно возразила Наташа. – Случайно ничего не бывает. Потом, когда-нибудь, вы поймёте.

– А с какой стати?

Наташа слегка изумлённо посмотрела на меня. Ей мешали волосы, она поправила съехавший бархатный ободок и встряхнула головой. Волос у неё было невероятно много; золотисто-русые, они крупными волнистыми завитками падали на её сутулую спину. Интересно, почему красивые волосы чаще всего бывают у некрасивых женщин? Вот и Сандра, в сущности, была некрасива, хотя фигура у неё была роскошная…

Была? Я поймал себя на том, что думаю о Сандре в прошедшем времени, как будто её нет в живых. Ерунда какая, сердито осадил себя я.

– Не хочу я ничего понимать, – устало сказал я. – Это было ужасно. Клепалов нам нахамил, друга моего обидел ни за что ни про что.

(«Друга»! Что это я несу, сам удивился я. С каких это пор Эмиль мне друг?)

– Ну, может быть, ваш друг как-нибудь неделикатно себя повёл, – предположила Наташа. Мне не хотелось вдаваться в подробности.

– Он вообще молчал по большей части, – я глотнул чаю, обжёгся и поставил стакан на стол. – Почему вы пытаетесь оправдывать Клепалова? Не бывав там, не видев ничего…

– Не знаю, – смутилась Наташа. – Я всё время пытаюсь оправдывать людей. Возможно, для меня это единственный способ справиться.

– Справиться – с чем?

Наташа замялась.

– С человеческим свинством?

– Знаете, ваша склонность называть вещи своими именами меня убивает.

Метель влепила в оконное стекло снежный заряд. «Когда это снег успел пойти?» – подумал я. Господи, какая же тяжесть в голове…

– А почему? – сказал я. – Вам эти вещи внушают дискомфорт. Как и мне. Зачем надо делать вид, будто их не существует? Или будто их зовут как-то по-другому?

Это было безжалостно, я знал; я был прекрасно осведомлён, что Наташа верующая. Но я испытывал потребность дойти до какого-то логического завершения и невольно ждал от неё подсказки, как будто только с её помощью я мог разобраться во всём.

Угловатое веснушчатое лицо Наташи сделалось задумчивым.

– Потому что иначе жизнь превращается в кошмар, – проговорила она. – Это жуткое искушение. Протестанты, конечно, живут с этим, и для них это норма, но для православного человека это невыносимо. Мы ведь исходим из идеи, что природа человека всё равно божественная, хоть и повреждённая.

– Окей, божественная, – кивнул я, потягивая чай без сахара. – И божественный Клепалов взял да и откусил голову хомячку?

– В этом-то самое ужасное, – тихо сказала Наташа, крутя на пальце нефритовый брелок от ключа. – До какой степени может повреждаться эта природа? Мы обязаны верить, что любой человек в конечном итоге – образ и подобие Бога, но, когда сталкиваешься с некоторыми людьми, это очень трудно.

Она помолчала, потом добавила:

– Но Ваня, в конце концов, психически болен. Наверное, к нему следует относиться как к больному человеку, вот и всё.

– Это безопасный способ его жалеть?

На миг я спохватился, что перегнул палку. Но Наташа совершенно не обиделась.

– Наверное, да, – просто ответила она, и я почувствовал, что эта ситуация в её глазах не несёт в себе ничего ненормального. Я вдруг с ясностью экстрасенса увидел, что на Клепалова ей, в общем-то, плевать и что жалко ей не Клепалова, а своего мировоззрения – что белочка оберегает свой хрустальный дом, с чисто беличьим здравомыслием соблюдая технику безопасности. Но для меня это ничуть не упрощало задачу, скорее наоборот.

– Хорошо, – сказал я. – Допустим, Клепалов психически болен. А дальше-то что? Как ваша религия объясняет психические заболевания? Пятьсот лет назад сказали бы, что он одержим бесами. Но вы ведь не возьмётесь всерьёз отстаивать эту гипотезу?

– Не знаю, – сказала Наташа. – Психиатрия – это такая вещь, которая меня ставит в тупик. С одной стороны, там ничего не доказано, а с другой стороны, человеку делают укол, и он тут же начинает себя по-другому вести. У меня брата лечили от шизофрении. Дадут лекарство – и это другой человек, как будто какой-то винтик в голове стал на место. Меня это даже задевает как-то. Так быть не должно.

Она подумала ещё немного.

– Возможно, бесов стоит понимать символически. Как тёмные силы хаоса души.

– Которые можно прогнать уколом? Как сказал один лингвист, метафоры возникают там, где не хватает теории.

Наташа положила брелок на стол и посмотрела на меня светлыми зелёно-голубыми глазами.

– А что, у вас есть какая-то теория?

– Не у меня. У моего знакомого, которого облаял Клепалов. Правда, она не про сумасшествие, и вообще он не считает, что Клепалов болен.

На кафедре стремительно темнело: шёл пятый час вечера. Я вылез из-за стола и зажёг свет. Лампочку бы сюда посильнее, подумал я машинально.

– Понимаете, мой приятель думает, что это имеет отношение к эволюции. К древним структурам мозга, которые мы унаследовали от животных. В один прекрасный момент происходит сбой и – хоп! – человек превращается в звероящера. Умственно, разумеется.

Наташа внимательно слушала меня. В искусственном освещении, со своим вишнёвым бархатным ободком на волосах, она походила на рыжеватых лопоухих героинь Лукаса Кранаха Старшего. Я вдруг подумал – а что, если бы я занялся с ней сексом. Не потому, что испытывал к ней какое-нибудь влечение, нет, эта мысль была чисто абстрактной, рассудочной. Мне было просто любопытно, как занимаются сексом верующие.

Я остановился.

– Впрочем, вы, наверное, скажете, что это чушь собачья.

– Вовсе нет, – нерешительно проговорила Наташа. – Хотя, конечно, во многих смыслах это сложный вопрос. И для церкви тоже. По большому счёту, церковь не отрицает эволюцию; есть, конечно, фрики, которые считают, будто думать, что человек произошёл от обезьяны – чуть ли не сатанизм, но в свете современной науки это абсурдно. Большинство верующих всё-таки на стороне здравого смысла. Если Бог мог создать человека из глины, то почему Он не мог создать его из обезьяны? Но, понимаете, это относится к телу человека. А вы же говорите о происхождении души…

– Не я. Эмиль. Это его теория. И потом, при чём тут душа? Структуры мозга, по-моему, вещь чисто телесная.

Наташа силилась перевести это на язык своих понятий.

– Но ведь душа ставится таким образом в зависимость от материальных факторов?

– А разве христианство не признаёт этой зависимости?

Я уселся на край стола вплотную к Наташе. Нас разделяло полметра мешанины из бумаг, скрепок и всевозможных частей компьютера с болтающимися проводами, от принтера до мыши. Я скрестил ноги, не успев отогнать из своего испорченного фрейдизмом сознания мысль, что это символ целомудрия.

– Блаженный Августин, – сказал я, – полагал, что в райском состоянии тело человека было полностью подчинено его разумной душе. Даже секс должен был осуществляться по велению рассудка – управление эрекцией путём волевого усилия. А грех, соответственно, является таким состоянием, когда на душу влияют телесные функции. Если же, как учит современная биология, телесные функции унаследованы нами от животных предков, то какие выводы напрашиваются? И разве животные не служат у христиан аллегориями различных грехов?

– Так вы говорите о грехе, – Наташа как будто пережёвывала про себя каждое моё слово. Я пожал плечами.

– Если хотите.

– Не знаю… – взгляд Наташи бесцельно скользнул по столешнице. – В православии это совершенно не разработанный вопрос. Даже не могу припомнить, занимался ли этим кто-нибудь из наших философов. На Западе про это в своё время писал Тейяр де Шарден.

– В каком ключе?

– В таком, что первородный грех следует понимать фигурально, как ошибки материи в процессе эволюции. Честное слово, я не знаю, как к этому относиться. Во-первых, это всё-таки западная философия, не совсем в нашей традиции. И потом, так можно договориться до страшных вещей.

– Что же в этом страшного?

Я смотрел на неё сверху вниз, сидя на столе; я видел её блестящие золотистые волосы, заправленные за оттопыренные уши, и мелкие веснушки на худом лице. Мне почему-то хотелось взять её за подбородок и повернуть её голову к свету, словно я её фотографировал.

– Ну, ведь если грехопадение понимать фигурально, то и искупление придётся понимать фигурально? А как быть со спасением?

– Знаете, меня это испугает в последнюю очередь.

– Ах, ну да, вы атеист, – напряжённо проговорила Наташа, как будто я это от кого-то скрывал и ей было неловко произносить это вслух. У меня это вызвало раздражение. Словно речь идёт о разновидности нетрадиционной сексуальной ориентации, подумал я.

– Скорее уж агностик. Впрочем, в бессмертие души я не верю в любом случае.

– Вот этого я и не понимаю, – сказала Наташа. – Как можно жить с мыслью, что ваша жизнь вот так просто закончится, что там дальше – ничего? По-моему, это страшно.

Как, как, захотелось выкрикнуть мне – молча, вот как; и не надо мне впаривать сказку про рай и ад, выдуманную дикарями – не верите же вы всерьёз сами в подземные котлы с горящей серой; ну, а если адские муки – это муки совести, тогда ад для нормального человека единственная возможность, иной не дано, потому что если в раю есть хоть самый дохленький стыд, то какой же это на фиг рай, а если нет, то рай всего-навсего элитная психушка с пальмами и жирафами, где сидят ваньки клепаловы в розовых пижамках… Я сжал между пальцев скрепку и разогнул её.

– Просто я не такого высокого мнения о собственной жизни, чтобы мне хотелось продлять её за гробом.

Несколько секунд Наташа смотрела на меня расширенными зрачками.

– Странный вы всё-таки человек, – наконец произнесла она. Её присутствие вдруг начало тяготить меня. Я рассердился на себя за то, что завёл этот разговор, за то, что переступил некую допустимую границу откровенности, нарушение которой сам не прощаю другим людям – и Наташе не простил бы; за то, что вообще позволил втянуть себя в философические прения, которых я не выношу. Бросив злосчастную скрепку в мусорную корзину, я слез со стола.

– А кто не странный? – сказал я. – Пойду я, пожалуй. Не буду больше мешать вам работать.

Спускаясь по лестнице, я почувствовал, как на меня наваливается депрессия. Физически почувствовал, позвоночником, лёгкими, которые как будто сдавило. Для чего я вообще заговорил об этом с Наташей, хотя прекрасно знал, чем всё это кончится? А вот почему, мистер Спальников: ты не вынес бремени самостоятельности, тебе потребовался костыль, и в Наташе, хоть её взгляды тебе решительно чужды, тебе импонирует в конечном итоге стойкость её убеждения, что мир устроен в основе своей правильно, что всяческие клепаловы – всего лишь болезнь, продукт зловредного троянского вируса… потому что ты тоже хотел бы поверить в троянский вирус, отделаться от мысли о том, что недоработки могут быть в самой программе – потому что тебе нужна гарантия в том, что у тебя есть свобода воли и что в один прекрасный день ты не откусишь кому-нибудь голову.

В кармане у меня заверещал телефон. Я поспешно выудил его и поднёс к уху. Звонила мама.

– Гриша, у тебя домашний не отвечает. Ты что, сегодня на вечерней паре?

– Да нет, – ответил я, – задержался просто на кафедре. Выезжаю домой сейчас.

– Ты не заболел? У тебя голос такой…

– Устал просто, вот и всё.

Я действительно устал. На меня напала какая-то ватная сонливость, и хотелось одного – поскорее добраться домой.

– На Новый год к нам придёшь? Мы знаешь какую большую ёлку купили! Тебе нравится, когда настоящая ёлка…

– Приду.

– Да ты никак с ног валишься совсем? Разве можно за твою зарплату так надрываться? Отдыхай давай. Надеюсь, Сандра тебе ужин приготовила?

«Ужин приготовила», боже мой. Мама и не представляет, что ужин мы с Сандрой готовили по очереди – и только тогда, когда было настроение, а в иные вечера обходились чаем с пряниками, или же, сидя голыми на кухне, поедали кильку в томате прямо из консервной банки. Если я за что-то и любил Сандру, так именно за то, что она не доставала меня мелочной женской опекой, которая по самой своей природе склонна переходить в шантаж. Рассуждая разумно, мне следовало задаться вопросом, не принимал ли я за тактичность с её стороны то, что было обыкновенным пофигизмом – но для чего мне быть разумным? Всё уже прошло, и я ни о чём не жалел. Врать было бессмысленно.

– С Сандрой мы расстались.

Конечно же, болезненное изумление по ту сторону трубки:

– Как же так? Ведь у вас всё было хорошо…

– Было, – лаконично ответил я. – Концепция изменилась.

– Ладно, – сказала мама, поняв, слава богу, что я не хочу это обсуждать. – Так мы ждём тебя на Новый год. Тёмка приедет из Зеленограда, а тебе-то всего полчаса до нас ехать.

 

 

10. Ирина Кононенко, 5 января (Рассуждения в дорожной пробке)

 

Полный песец, и как только такое могло выйти? Бредовее не придумаешь. И досадно, и ржёшь до слёз при одной мысли о том, что произошло. Главное то, что совершенно не хотела я его обижать, он лапуся, а теперь ему из-за меня бог знает сколько времени придётся ходить с пластырем на лице. Моему благоверному я, конечно, ни слова, потому как положение идиотское. Кононенко покусала своего психолога, итить. Прямо для Михаила Задорнова казус.

Ну вот, час торчу за рулём, а всё ещё до «Гранда» не доехали. Откуда столько желающих из Москвы в Подмосковье? Неужели тридцать первого все по дачам не разъехались? Или они в «Гранд», а кто в «Икею», за мебелью? Какой дурак будет покупать мебель в предрождественское время? Хотя может, если распродажи. Интересно, где Эмиль достал такой симпатичный чайничек? Я бы сама не прочь такой заиметь. Может, он чай мне заварил слишком крепкий? Говорят, уголовники в тюряге заваривают чифирь и дуреют, реально крышу может снести. Но вроде бы у них чёрный, а не зелёный. Он-то мне жасминовый наливает.

Гадская история, действительно. Эмильчик мой надыбал где-то ролевую игру для менеджеров. Говорит, будем проводить тренинг. Для самораскрытия сущности. Игра дебильная, ясно, что писал какой-то лох, который ни фига не понимает по профессиональной части. Но я согласилась. Будто он мой подчинённый и должен отчитываться по финансам. Вначале мне только смешно было. А потом – он уверяет, что он меня гипнотизировал, хрен его знает, всё может быть, – стала входить в роль. И чувствую, что уже разозлилась не на шутку. И он мне дико напоминает Иваницкого, его наглый взгляд, хотя Иваницкий голубоглазый и ничуть на него не похож. Ору на него чуть не матом, голос вот-вот сорвётся, а он на меня смотрит с ухмылкой. И вот тут-то оно и пришло. В глазах плывут цветные пятна, и уже и комнаты нет, и Эмиля нет, а есть что-то неопределённое и неодолимое желание броситься и укусить.

Кто узнает – смеяться будет. Ведь правда укусила. Не помню как. Хотя нет, вру: помнить я всё помню, вот только не понимаю, как я могла потерять над собой контроль. В этот раз вышло ещё хуже, чем с Федькой. Очнулась, а у психолога моего вся щека в крови. Господи ты боже, что скажет по этому поводу дедушка Фрейд?

Толику говорить не стоит, ей-богу. Он и так шутит, что у меня с Эмилем роман. Какой, на хрен, роман, когда мне после рабочего дня хочется исключительно доползти до дивана? С Толиком и то сил нет, не говоря уже о том, чтобы крутить на стороне. Хотя, если бы у нас был роман, я была бы не против. Эмиль очаровашка. Честное слово, я не хотела причинять ему вред. Вред. Бред. Именно что бред. Надо сосредоточиться, а то от дороги отвлекаюсь. Глядишь, ещё подрежет какой-нибудь козёл.

Так и есть, ездун ты поганый, а ещё все ругают женщин за рулём. Еле успела увернуться, хорошо, что не стукнул. Вот кого бы покусать надо; надеюсь, это сделает кто-нибудь за меня. Какое противное освещение от этой рекламы. Слепит глаза. У Эмиля есть какая-то теория на этот счёт – почему на меня находит. Что-то заумное на тему эволюции мозга. Если коротко, то я вроде как становлюсь акулой. Звучит занятно. Акула капитализма. А кем ещё быть финдиректору? Приходится кусаться, а то съедят. Но не в буквальном же смысле. Маразм какой-то. Это в «Пиратах Карибского моря» у одного мужика с Летучего Голландца голова акулы. Там они все такие, кто осьминог, кто ракушка. Но это же кино. Если уж кино, то можно какое-нибудь другое, «Титаник» хотя бы. Не помню, были ли там акулы.

Какое всё-таки противное освещение. Сине-красное, как двойной химический карандаш. Когда-то давно у папы был такой. Я им рисовала синее море, красные кораллы и акул. Что это меня клинит на акулах? Надо бы отдохнуть. Взять отпуск, съездить в Таиланд хотя бы. В Патайе шоу трансвеститов, катание на слонах. Где-то там неподалёку океанариум. В океанариуме за синими стёклами плавают акулы. Опять я об акулах. Что за идея фикс.

Какое противное освещение. Не думать об акулах. Только не думать об акулах.

 

 

11. Григорий Спальников, 1 января (В семейном кругу)

 

Перед глазами у меня качалось круглое и блестящее, отбрасывающее солнечные блики. Я поднял голову, и оно с сухим щелчком ударило меня по лбу. Разумеется, это был треклятый ёлочный шарик. Он свисал над самым диваном, и вчера, укладываясь спать, я забодался от него отмахиваться. Это было единственное, что я помнил со вчерашнего дня. Меня мутило. Шарик качался, светлый блик отскакивал от него, долбя по глазам, и от этого меня мутило, и это было как-то связано с Тёмкой.

– Гриша! – послышался с кухни голос мамы. – Ты вставать собираешься?

– Ма, погоди немного, – просипел я, уклоняясь от очередного размаха шарика, – мне плохо.

На кухне раздался блеющий смешок Тёмки.

– Тёть, не приставай к нему, он с бодуна.

– Ещё бы, так нажраться! – по паркету защёлкали шлёпанцы, и мама появилась на пороге гостиной. – Гриша, у тебя же натурально алкогольное отравление.

Моя мама в прошлом – детский врач, и, кажется, я для неё до сих пор пациент.

– Скажи на милость, для чего ты пил шампанское после водки?

– Ни для чего, – я сел на диване, отбросил плед и оглянулся в поисках очков. Проклятый шарик всё качался, я всё ещё видел его краем глаза.

– Ты это нарочно сделал. Что на тебя нашло?

– Будто не знаешь, – ответил я. Очки лежали на подставке ёлки. Нацепив их на нос, я принялся натягивать джинсы. – То, что на меня нашло, сидит сейчас на кухне и лопает вчерашний салат.

– Гриша, я всё понимаю, но неужели нельзя быть чуточку терпимее? Тёма ведь по большому счёту ещё ребёнок!

– Ребёнок! – буркнул я. – Когда мне было двадцать лет, мне все твердили, что я уже взрослый.

– Гришка, ты невыносим… – начала мама. Её перебил голос отца, крикнувший с кухни:

– Вы что, царапаться решили? Хобби такое? Гриша, вставай, я тебе сделал «Кровавую Мэри».

– Иду, пап, – откликнулся я и вошёл на кухню. Отец стоял у мраморного кухонного столика между плитой и мойкой, доливая водку в отсвечивающий красным бокал. Бегло взглянув на сидящего за обеденным столом Тёмку – он уплетал за обе щеки нарезанную с вечера колбасу, – я принял протянутую мне антипохмельную порцию.

– Спасибо, пап, – сказал я. Тёмка прожевал колбасу и поднял глаза на меня.

– Ну, не дуйся. Смотришь на меня, как Онищенко на боржоми.

– Ты, оказывается, бываешь остроумным, – я глотнул из бокала. Ледяная горьковато-солёная волна приятно окатила горло и сползла внутрь. Тёмка весело наблюдал за мной. Наколов на вилку ломтик колбасы, он поднёс его к моим губам.

– На, закуси.

– Погоди ты с закуской, – сказал я, – дай очухаться. И вообще это коктейль, мелочь ты пузатая.

Говоря это, я почему-то снял колбасу с вилки и сунул в рот. Тёмка засмеялся.

– Ещё торт есть.

Я плюхнулся на свободный табурет. Явление природы, сидевшее напротив меня, приходилось мне кузькой. Мне было двенадцать лет, когда мне сказали, что у меня теперь есть двоюродный брат. Тогда я уже знал, что за границей говорят короче и удобнее – кузен. Но безнадёжно неаристократичный Артём на кузена никак не тянул, и я в итоге сократил его до «кузьки». Тем более что тётя Вера, папина сестра, была самая настоящая кузькина мать. Я и по сю пору побаивался общаться с ней без лишней нужды.

Тёмка учился в Зеленограде, не потому, что испытывал влечение к электронной промышленности, а потому, что там с недавних пор открыли экономический колледж с факультетом журналистики: вывеску смазать секретным составом, нагреть на огне и три раза прочитать «Отче наш» – проступит надпись «Специализированный приют для желающих откосить от армии». На журфаке Тёмка пребывал в состоянии перманентной сдачи хвостов, о чём сообщал с жизнерадостным равнодушием, главным же его занятием было зарабатывание денег разными таинственными способами – впрочем, я достоверно знал, что он состоит на должности младшего редактора в местной газетёнке. Телосложением Тёмка пошёл в бабу Любу – невысокий и плотненький, – характером же вовсе неясно, в кого, и ничего между нами не было общего, кроме кудрявых волос (доминантный ген, если верить патеру Менделю, моему тёзке). К моменту его появления на свет роль Умного Внука была прочно зарезервирована за мной, и ему досталась роль Неотразимого Оболтуса, которую он исполнял эффективно.

Я посмотрел в бело-розовое, неправдоподобно свежее после новогодней ночи лицо Тёмки, с детской невинностью жующего колбасу.

– Дурак ты, Тёмка, – сказал я. Хотя кто-кто, а я-то знал, что он не дурак, и он сейчас же это продемонстрировал: в его блестящих глазах вспыхнуло плутовское выражение («Я же знаю, что неотразим, что со мной невозможно не помириться!»). Тёмка, видимо, был создан для того, чтобы с него всё было как с гуся вода. И почему это я не уродился Неотразимым Оболтусом?

Из-за газетной его деятельности как раз всё и произошло. Вчера (или сегодня – хоть убейте, не помню, было это до боя курантов или после) Тёмка начал приставать ко мне с расспросами про хомячка. Я был уже слегка навеселе и не сразу понял, о каком хомячке идёт речь. Когда же до меня дошло, глаза у меня полезли на лоб.

– Откуда ты это узнал?

– Каменный век! – пожав плечами, отозвался Тёмка. – Интернет на что?

Я сообразил – кто-то написал в ЖЖ. Но у меня не было ни малейшего желания делиться с Тёмкой подробностями этой истории за новогодним столом. И вообще мне смертельно надоело, что все изводят меня своим любопытством, вновь и вновь возвращая меня к персоне Клепалова.

– Вот и читай в Интернете, – сказал я. Но от Тёмки было так просто не отделаться.

– Сливать сетевые ресурсы – это дешёвка, – сказал он, – да и потом, там всего две-три фразы. А вот интервью с очевидцем событий… Заметочка выйдет супер!

Так вот оно что, понял я наконец, он желает материала для своей газеты. Чёрта с два, подумал я. С какой стати?

– Тёма, не за столом же, – вяло воспротивилась мама. Тёмка лишь хохотнул и выложил на стол мобильник. Ах да, он у него с диктофоном, подумал я. Никогда не увлекался гаджетами, у меня самый простой, только чтоб говорить. Но неужели он это всерьёз?

– Доброе время суток, Григорий Александрович, пресса желает задать вам несколько вопросов, – балаганным тоном произнёс он, подтолкнув ко мне аппарат. – Это у вас на экзаменах студенты закусывают живыми хомячками?

– Слушай, Тёмка, отстань, – сказал я. – Это был не экзамен, а зачёт, и никакой я тебе не очевидец, это было не при мне. И вообще я не желаю про это говорить.

– Зря, – сказал кузька по имени Тёмка. – Лишаешь меня такого материала! А ведь я бы мог поделиться с тобой гонораром, всё по-честному.

– В жопу твой гонорар, – громко сказал я. Отец со стуком поставил рюмку на стол.

– Григорий! – укоризненно произнёс он. Мама прибавила:

– Веди себя прилично, не порти праздник. Как маленький, ей-богу.

И ладно, подумал я, буду молчать в тряпочку. Словно это я затеял разговор на данную тему. Я потянулся через стол и налил себе водки. Потом ещё. А потом был качающийся перед глазами ёлочный шарик, и шарик этот норовил стукнуть по лбу, и блик от него впивался в зрачки. Как там Мураками один в квартире? Я, конечно, оставил ему с вечера корма, но ведь эта зараза ещё и какает…

– Между прочим, ты даже не открыл мой новогодний подарок, – хитро сказал Тёмка, глядя, как я отламываю кусочки развороченного торта. Если что-то и любишь в новогодних семейных торжествах к тридцати годам, то именно это утро первого января, вернее, даже уже не утро, когда просыпаешься в час дня и вместе со всеми на кухне доедаешь остатки ночного пиршества. Я припомнил аляповатый фиолетовый пакет, который стоял под ёлкой.

– Подарок? А, ну да, – я оглянулся, пытаясь вспомнить, куда я его дел. Отец встал из-за стола.

– Где-то в гостиной остался. Сейчас принесу.

Вошла мама, неся забытое блюдо мандаринов, до которых вчера так и не добрались. Их блестящая кожура была осыпана ёлочными иголками. Это было одно из таинственных необъяснимых правил жизнедеятельности моей нации, согласно которому под Новый год полагалось покупать мандарины. Мандаринам приписывалось магическое свойство внушать сентиментальные воспоминания о детстве. Но в моём детстве мандарины зимой были зелёные и кислые, недозревшие в предвоенных садах Абхазии, и сейчас глянцевые блики на кожуре ослепительных марокканских мандаринов вызвали у меня ассоциации исключительно с качанием ёлочного шарика. Голова снова закружилась.

– В фиолетовом пакете? – переспросила мама. – Он на телевизоре стоит, только что попался мне на глаза. Гриша, мандарин будешь?

Я помотал головой. Передо мной очутился пакет из нестерпимо фиалковой сверкающей бумаги. Тёмка хитро уставился на меня. Родители ждали. Я покорно разорвал бумагу, не сразу справившись со скотчем, которым она была заклеена.

Внутри был DVD-диск с собранием «Пиратов Карибского моря». Я взглянул на осьминожью харю капитана Летучего Голландца с бородой-щупальцами. То ли я всё никак не просплюсь, то ли это какое-то трэшевое издевательство. Этот диск я давал Тёмке напрокат два года назад и с тех пор его не видал.

– Не въехал, – мрачно сказал я.

– Каюсь, брат Григорий, – патетически произнёс Тёмка, сложив перед собой ладони, – потерял твой диск. Ты не возражаешь, что я купил тебе новый?

Торт я зря ел, тревожно подумал я, поторопился. Вот придурок, где он был, когда мне в самом деле был нужен мой диск для видеопрезентации на спецкурсе? А теперь я, как все нормальные люди, скачиваю фильмы с торрентов… Рожа со щупальцами ехидно смотрела на меня с обложки и словно бы даже подмигивала. На миг мне показалось, что щупальца шевелятся.

– А… спасибо, – глупо выдавил я под хохот родителей. – Пусти, плиз, мне надо вылезти из-за стола.

– В чём дело?

– Мне всё-таки нужно поблевать.

 

 

12. Наталья Шмельцова – Григорий Спальников (Избранные места из переписки)

 

От кого: Наталья Шмельцова natashmel05@mail.ru
Кому: Григорий Спальников g.spalnikoff@yandex.ru
3 января ….. года, 19.31

 

Тема: Тейяр де Шарден

 

Здравствуйте, Гриша!

К нашему разговору о Тейяре де Шардене и эволюционной теории греха: я тут нашла у себя в компьютере кое-что – это может быть вам интересно. У меня была одна студентка, Катя Маркович, она сейчас уже давно окончила, которая увлекалась идеями Тейяра. Как-то она прислала мне свою поэму о нём. Сейчас я про неё вспомнила и высылаю вам. Вещь любопытная, хотя, на мой вкус, там чересчур восторженное отношение к католической мистике, мне всё-таки это чуждо. Сколько я могу понять, там речь идёт о том, как Тейяр во время летних каникул впервые читает Дарвина. (В поэме допущен анахронизм – герою, видимо, лет 13-14, тогда как по биографическим данным ему должно было быть больше 18). Мне кажется, это имеет отношение к тому, о чём вы говорили.

С запоздалыми новогодними поздравлениями,

Наталья.

 

Вложенный файл: de_chardin.doc

 

Тейяр де Шарден

В зелёном чёрное – узорный малахит –
Среди травы раскинутые складки;
Недвижен летний жар, и предстоянья сладки,
Когда полдневный луч подобием закладки
Меж пальцев на страницу заскользит.
Смешались тень и солнце; пятен рой,
Всё – свет и тьма в мистерии дневной;
К его глазам сверкающую призму
Вдруг поднесли – и взгляд заворожён;
Щекою на руку, себя вверяет он
С улыбкой полусонной дарвинизму.
Прильнёт травинка к молодому ушку,
Секретом щекоча разгорячённый ум.
Так, бьющийся в висках, природы внятен шум.
Где ж треуголка? – зной палит макушку.
В его мозгу вздымаются химеры,
Создания земли эпох глухонемых,
Где миллионы лет запечатлелись в них,
Не попирая первозданной веры.
Чудовища во мгле, ползущие из ила,
Как когти, в берега вонзая плавники,
Вдруг голос обретя от страха и тоски,
Когда ожгло бичом блистающим зрачки
Их взорам первый раз представшее светило.
И земноводный прах, слепляясь в очертанье
Четвероногое, заковыляет прочь,
Чтоб голосом прорезать мировую ночь
И с небом говорить рычаньем иль рыданьем.
Бессильем тварных сил колеблемы хвощи;
Один для всех ответ – молчи или пищи.

О страх небытия! Он внятен грозным чудам,
Вцепляющимся в твердь земную до конца,
Не ведая того, что черновым этюдом
Они останутся на лестнице Творца.
Всевышних замыслов не разгадать никак,
Мгновенья тайной передышки кратки;
Сама с собой изнемогая в схватке,
Материя проламывает мрак.

Мохнатые в смятенье дрогнут телеса,
Когда, преодолев земное тяготенье,
Своей спинной оси неясное стремленье
Один из них направит в небеса:
Ещё усилие, ещё одно мгновенье –
И Слово огласило смрадные леса.
Тысячелетий тьмы ползли для той минуты,
Немая плоть рвала мучительные путы,
В пространство исторгая вой и крик –
Но вот свершилось дивное свиданье,
Скорбям и радостям природы дан язык,
И человека отразился лик
В молчавших прежде водах мирозданья.

Так самого себя – таинственная встреча! –
Увидев в повести, сходящей со страниц,
Безверие ума леча или калеча,
Натуралист молчит, в траве простёртый ниц.

Меж тем вокруг него, сквозь летнюю дремоту
Дыша морокой полускрытых сил,
Земля творит подённую работу,
Растущим травам отдавая пыл.
Чуть слышный шелест, шёпоты и шорох,
Движения пробившихся ростков,
Наружу выходящих из оков,
Сливаются в её невнятных хорах;
Травинки тянутся, целительного света
Стремясь коснуться из глухого сна;
Не дотянувшись, вновь роняют семена
Земле – она, трудом дневным согрета,
Незримых форм предчувствием полна.
И горьких соков тайное движенье
В переплетённых жилах жаждущих корней,
И малых жизней ход, чем дальше, тем верней,
Дыханье, лепет и сердцебиенье –
Из мрака пробуждённое растенье
Лист развернуло в свежести своей,
Легчайшее природы дуновенье
Вплетя в органный гул её речей.
И всё, чем дышит тьма, внимающая свету,
И всё, чем вяжется живое полотно,
И всё, что тягою к предвечному завету
В единство начертаний сведено,
Одновременно ясно и сокрыто,
Как счастье юного иезуита.

Так в сотнях остановленных мгновений
Язык души свою чеканит медь,
И небесам одним дано запечатлеть
Все контуры безмолвных откровений.
Луч солнца – магний; беспорочный кодак
Сошёлся в фокусе всевидящим пучком;
А он, закрыв тяжеловесный том,
Лишь на руки уронит подбородок
И в воздухе болтает сапожком.

 

 

От кого: Григорий Спальников g.spalnikoff@yandex.ru
Кому: Наталья Шмельцова natashmel05@mail.ru
5 января ….. года, 0.23

 

Тема: Re: Тейяр де Шарден

 

Доброе время суток!

Прочёл я сочинение вашей студентки, занимательно. (Кстати, я заценил католическую эмблематику: «простёртый ниц» – ведь это поза при рукоположении; рукоположение в дарвинисты? есть над чем поразмыслить). Только где же обещанная тема греха? Вполне оптимистичные стихи, по-моему.

Но с чего, собственно, берётся уверенность, что эволюция сама по себе ведёт к прогрессу? Это если постулировать, что естественный отбор отбирает лучшее. Но почему мы должны приписывать ему добрую волю? А если он иногда, на некоторых этапах, отбирает худшее?

Впрочем, Вы, наверное, за это на меня обидитесь.

Ваш коллега

Григорий.

 

 

_____________________

^[1] В романе дословно воспроизведён реальный ответ студента автору. – Прим. авт.