Выпуск №15

Автор: Белла Кирик

В середине восьмидесятых нашей многодетной семье дали четырехкомнатную квартиру в Бирюлево-Восточном. Новый район строился у МКАДа, на месте двух-трех деревень при институте садоводства, поэтому жизнь здешняя была гибридной. Асфальт, запах краски, свежие газоны, вдоль дорог саженцы на растяжках и флаги во флагштоках, а возле домов на лавочках хруст семечек. Во дворе, на газоне, ближе к земле, доминошники сколотили самодельный стол с лавками, крытыми кусками линолеума. Теплыми вечерами туда приходил гармонист, к нему стекались тетки в шерстяных кофточках, ситцевых юбках и галошах на носок, голосили частушки, сверкая металлическими зубами. Бывшие деревенские выдавали своим детям старую картошку, они пекли её на горе – гигантском холме, наваленном строителями, у заброшенного яблоневого сада.

Первого сентября в четвертый класс я пошла в только что отстроенную школу. Все там было новое – и стены, и учителя, и ученики. Многие пришли из новостроек, как я. Но костяком были местные: их перевели из перегруженной старой школы, администрация которой воспользовалась шансом и слила двоечников, а также тех, кто состоял на учете в милиции, имел условную судимость (грабеж, насилие). Классы скоро переполнились: новенькие приходили каждый день, иногда по нескольку человек сразу – строительство района продолжалось, дома сдавались, квартиры заселялись. Скоро в каждом классе стало по 40-50 человек, а в некоторых – и до 60. Парт не хватало. Садились на подоконники, клали портфели на колени и писали на них. Учились, понятное дело, кое-как.

Первых учителей школе дали какие нашлись: в основном выпускников из местного педучилища, им было по 19-20 лет. Позже пришли жены военных, — поскитавшись по гарнизонам, те получали московские квартиры в бирюлевских новостройках.  Руководила школой Обезьяна – так мы звали директрису, которой по партийной линии досталась руководящая должность.

Карательные методы в управлении, отсутствие опыта и низкая квалификация учителей, перегруженность классов, засилье учеников с судимостью… Вскоре наша школа выродилась в «зону», а учеба в хаос. На уроках летали записки, бомбочки, стоял постоянный гул. Тяжелее всего приходилось учителям-мужчинам, их доводили сознательно. Возможно, по закону «зоны» они должны были доказать, что с ними «не западло» общаться? Во всяком случае, мужчины в нашей школе появлялись редко и не задерживались, «откидывались на свободу» с чистой совестью – учить тут кого-то было бесполезно.

В седьмом классе к нам пришел химик. Не помню его имени-отчества, у всех в ходу были клички. Он, видимо, недавно приехал в Москву, с Украины или южных областей – у него был южно-русский говор. Я помню его голос, высокий, почти бабий, немного хрипловатый. Всех веселило его г-фрикативное. После темы «Галогены» он навсегда стал «Гхалогхеном», по-другому мы его не звали.

Это был застенчивый и ранимый человек. Тогда он мне казался взрослым дядькой, но сейчас я понимаю, что ему было не больше двадцати пяти лет.

Ему доставалось крепко. Он пытался вести урок, класс мычал. Заводил кто-то один, потом подхватывали другие. Звук начинался обычно с галёрки, там собиралась компания тех, кто отбывал в школе срок до настоящей зоны.

Отличников и середнячков мычание сначала бесило, химик говорил что-то интересное, его хотелось послушать. Галоген продолжал объяснять, но гул нарастал. Те, кто хотел слушать химика, прикрикивали на мычащих, подбегали и били по башке учебником или тетрадкой, придушивали. Начиналась возня, получалось еще больше шума и хаоса.

Галоген морщился, пытался перекричать, стучал журналом о стол, но мычали уже почти все – кто из озорства, кто из солидарности, кто от безысходности. В какой-то момент становилось ясно, что он проиграл, он слабак.

Тогда начинался победный стук ногами. Нужно было, чтобы он сорвался и взвизгнул – это была цель. В ответ на наш смех он наконец сдавался, садился за свой стол, открывал книжку и прятался за ней – читал или делал вид, что читает. До звонка все занимались своими делами, перекидывались записками, болтали, играли в «висельницу».

В конце года Галоген ушел из нашей школы. Он перешел в другую – рядом построили еще одну, в точности такую же. Но у него и там не сложилось. Через год мы узнали, что Галоген повесился.

После известия о смерти все стали о нем вспоминать с уважением. И те, кто его доводили, говорили, что вот он был человек, в отличие от того, кто загремел на место новой жертвы.