Выпуск №15

Автор: Леонид Георгиевский

Стихотворение Галины Рымбу «Моя вагина» продолжает беспокоить поэтов и критиков — некоторые упоминают его при любом удобном случае. Но слегка забыты стихотворные ответы на него. Так, в июле прошлого года на сайте Дегуста.ру было опубликовано стихотворение Татьяны Вольтской «Видишь, милый, может, и хорошо…» На своей странице в фейсбуке Вольтская отмечает: «Это – по поводу прошумевших и ещё шумящих баталий вокруг стихов о вагине (кто не в курсе, погуглите…»

Этот текст ничем бы не выделялся из тысяч таких же гладких силлаботонических стихов с довольно инертной поэтикой, печатаемых, скажем, в журнале «Знамя», если бы его повествовательница не с таким жаром постулировала бы отказ от женской субъектности. Собственно, это почти манифест отказа, который начинается весьма стереотипно, в стиле поколенческой ламентации «молодёжь уже не та» (спасибо, мы ещё у древнеримских философов прочитали, что не та):

В метрополии пахнет подтаявшим мертвецом,
И жандарм наглеет, и, кажется, скоро сгинем,
Только раньше девочки, плача, твердили: “Цой!”
А теперь они витийствуют о вагине,

И глаза их сухи. Насколько те
Слёзы юных дикарок о юном Цое
Чище слов, цедящихся в пустоте
Университетской – с оттяжкою и ленцою!

Претензии к сторонни_цам «новой этики» и феминизма третьей волны обычно противоположные: их обвиняют в излишней сентиментальности, под которой ошибочно понимают проговаривание травмы и концепцию безопасного пространства. Вольтская, при всей неточности и шаблонности её формулировок, удивительно точно рассмотрела под флёром «неосентиментализма» рационализм. Действительно, пространство «новой этики» критично относится к романтизации насилия и абьюза, женской жертвенности и потере личных границ ради любви, которая, возможно, скоро закончится, а границы придётся восстанавливать ещё долго. Эта философия воспринимается многими женщинами среднего и старшего поколения как прямое оскорбление, потому что ставит под сомнение всю прожитую жизнь.

Неточность же проявляется в путанице поколенческих прослоек: если бы автриса лучше знала современные молодёжные субкультуры, она была бы в курсе, что фанатство по творческим мужчинам никуда не делось. Полунищие российские школьницы отчитываются в твиттере, что скопили корейскому поп-певцу на посылки с едой и украшениями, а девушки постарше потратили около миллиона рублей на рекламные баннеры с поздравлением одного из участников корейской группы BTS, неотличимой от пары десятков таких же коллективов с накрашенными мальчиками (источник). И это страшнее, чем слёзы по Цою, на такие деньги можно было открыть шелтер, но мы не об этом.

Выходя из девичества, правильная патриархалка назначается надсмотрщицей; об этом написаны горы феминистских статей, эту роль играет тётка Лидия из «Рассказа служанки». Либо самоназначается, если чувствует себя вправе. Не достигшая зрелого возраста женщина имеет право только на умилительный лепет о нарядах и мужчинах — это негласный эквивалент молчания, который всерьёз рассматривать стыдновато. Взрослой выдаётся отрывной талон с надписью «речь», но это должна быть копия мужской речи. Ни в коем случае не любой речи, иначе женщина воспринимается как конкурентка на чужой территории. Это калька с мужских поучений, направленных на женщин помоложе. Настоящим пастухам негоже лезть в бабские дела, и они назначают викариаток. Героиня Вольтской ничтоже сумняшеся сравнивает себя с овцой:

Ты входил ко мне, как входит пастух
С холода – в тёплый закут овечий…

Но это хорошая, годная овца, а те, что витийствуют, — шелудивые. Про вагины должны, в крайнем случае, говорить мужчины. Тогда можно будет махнуть на них рукой и не читать, не слушать. Женщинам же не позволяется.

Выше, к слову, процитировано описание секса. Он подаётся в виде клише «доминант — сабмиссивная женщина» или «человек — животное» (мужчина — пастух, женщина — мелкий сельскохозяйственный скот). Если присмотреться, это выглядит даже комично, однако повествовательница апеллирует не к комедии, а к высокой драме, мифологизируя сексуальный акт:

Как под чёрным сводом скользит Орфей
На ощупь, не понимая даже,
Как не сорваться в пропасть – левей, правей –
Мы заходили друг в друга всё дальше, дальше,

И когда мы кончали – ты выводил её,
Эвридику – испуганную, чужую,
На минуту к свету – как же теперь скажу я:
Тело – моё? Неправда – оно твоё.

Ключевое слово — «испуганную». Разумеется, в паре пастуха и овцы присутствует страх, и нетрудно догадаться, кому страшно. В стихотворении Рымбу страха нет, и эта смелость пугает некоторых носительниц патриархального сознания ещё больше, чем «медицинский термин» «вагина». Смелая женщина воспринимается повествовательницей как возможная соперница, которая уведёт любимого. Это, конечно, тоже смешно: в постсоветском патриархальном мирке любой мужчина — сверхценность для любой женщины, потому что на часах этого мира 1945 год, всех мужиков война повыбила.

Описание секса у Вольтской — наивное саморазоблачение (опытный (!) мужчина во время акта движется, «не понимая даже, как не сорваться в пропасть», и вместо доверия вызывает у партнёрши страх), которое, похоже, вовсе не задумывалось и вышло случайно. Возникает искушение истолковать его в русле примитивного фрейдизма. Впрочем, лучше заострить внимание на другом. В предлагаемом уравнении пенис — это Орфей, «хорошая» вагина — Эвридика (молчащая, заблудившаяся, нуждающаяся в помощи и не способная получить истинное удовольствие вне патриархального сценария), а «плохая» вагина названа собственным именем и ассоциируется с менадами и смертью:

Мне говорят, ты враг мой – со всех сторон:
Так они славят богиню свою Вагину.
Нам ли не знать, что славят они – могилу,
Нам ли с тобой не слышать, откуда звон.

Вон голосов их волны и рощи рук,
Бойся, беги их, милый, они – менады,
Мне же ни рук моих лёгких, ни губ не надо:
Я – это ты. Тобой извлечённый звук.

В мизогинном мире часть тела есть, а слова нет, точнее, оно есть, но надёжно спрятано за дверью гинекологического кабинета или прозекторской. Патриархалка недоумевает: если они осмелились назвать по имени эту часть, значит… они её обожествляют? Ведь только обожествление способно заставить заговорить о таком ужасе, такой пошлости.

В мизогинном мире женщина сводится к «половому», но должна это «половое» презирать, ведь оно является маркером её второсортности. Поэтому лирический субъект у Вольтской отрекается одновременно от женского тела и собственной субъектности, символически жертвуя ими ради мужчины. Как говорил Ницше: «Счастье женщины — он хочет». Здесь лакановское «женщина не существует» оборачивается к нам самой неприглядной стороной. Чтобы сохранить мужчину, женщина «отдаётся» — ещё один унизительный патриархальный штамп, — и пассивная роль в сексе читается как метафора самоуничтожения.

Менады убьют тебя, не ходи, шепчет Эвридика. Она чувствует, что в них привлекательна не столько откровенность, сколько субъектность — субъектом может быть и недоступная монахиня. Мужчин определённого склада именно субъектность и привлекает. Им нередко хочется подчинить и уничтожить самостоятельную женщину, утвердив свою «маскулинность», но до момента полного уничтожения (или до окончательного изгнания утвердителя обратно к жене) человек заинтересован и заинтригован. Его надо предупредить.

Ничего не имею против менад, но на самом деле всё немного не так. Нам нужна женщина-Орфей. Она не спускается в ад — ей это просто не нужно. Ад остался в прошлом. Вакханки — её подруги. Вместе они славят могилу патриархата. А ваши Орфеи, патриархалки, им не нужны.