Выпуск №15

Автор: Ольга Гришаева

 

ПУШКИНА, ДОМ 5

 

Моя бабушка Федосья Климентьевна родилась в семье сибирских староверов и всю жизнь прожила в деревне. Родные звали ее Фенечкой. Мелкая, жилистая, как и все кержаки, она без конца тараторила и ни минуты не сидела на месте. А если заняться было нечем, то разгадывала кроссворды, напечатанные на дешевой газетной бумаге, или разучивала длинные стихи – больше всего на свете она боялась потерять память и постоянно тренировала ее.

Раньше, когда я приезжала к ней в гости, мы садились за стол и выпивали по 50 грамм смородиновой наливки. Она по традиции рассказывала, как в семилетнем возрасте потерялась в лесу со стадом овец, а потом восклицала:

– Бабка твоя, хоть и плохо соображает, но все–таки не полностью из умишка выжила, – после чего с выражением зачитывала наизусть поэму Твардовского: – «Москва – мечта, Москва – задача, Москва – награда за труды…»

Однажды она отдала заезжим мошенникам все свои деньги, отложенные на похороны, и тогда мы с родителями решили, что пора забирать ее из деревни к нам, в Москву. К девяноста годам ее память все–таки стала сдавать, она постоянно пыталась уйти из своей седельниковской квартиры в далекое прошлое – в дом, где сорок лет назад жила с дедушкой. Бабушка набивала сумку бумагой и тряпками, надевала галоши на босу ногу и рвалась на улицу Пушкина, дом 5, пока соседи сообща не возвращали ее обратно в квартиру.

– Звоню, звоню весь день во Львовку, никто трубку не берет! – возмущенно жаловалась она моему отцу.

– Кому ты там звонишь? – привычно ворчал он. – Там и домов-то не осталось.

– Да маме звоню, проведать хотела родителей, – не унималась бабушка. – Спят они там все, что ли?

– Спят, спят, – поддакивал отец. – Сорок лет уж спят.

Я сопровождала ее во время перелета в столицу – сидела с ней рядом и все три часа держала за руку. Удивительно, с возрастом ее грубые крестьянские руки, которые сама она называла «граблями», стали нежными и бархатистыми на ощупь. На нас сквозь ночной иллюминатор смотрели с неба холодно–голубые созвездия, а под нами проплывали их земные подобия – редкие скопления огоньков внизу, теплое трепетание жизни.

– Надо же, какие большие автобусы стали делать! – одобрительно восклицала бабушка, разглядывая сквозь катаракту салон самолета. – Сколько места, какой простор! А кресла какие удобные!

– Да, бабуль. Только это самолет, и мы с тобой в Москву летим.

– В Москву? – недоверчиво переспросила она и умолкла, о чем-то глубоко задумавшись.

Полвека назад бабушка побывала в столице в составе туристической группы, и главным ее впечатлением был мавзолей. Она рассказывала, как стояла несколько часов в очереди, чтобы посмотреть на самого Ленина.

– И как тебе Ленин, бабуль? – с любопытством спрашивала я в детстве, начитавшись рассказов Зои Воскресенской.

– Да, лежит себе – сухонький, маленький, желтый! И не скажешь, что вождь мирового пролетариата, – бабушка отмахивалась, но чувствовалось, что ее прямо–таки переполняла гордость.

Наши сибирские кержаки любили Ленина. При царях им жилось нелегко – всегда в изоляции, под огромным налогом, без надежды на просвет. Ленин всех уравнял, поэтому бабушка в молитвах за упокой всегда поминала раба Божьего Ильича и просила даровать ему Небесное Царство.

– Благодарим вас за то, что выбрали нашу авиакомпанию, – с дежурной улыбкой прощались с нами две белозубые стюардессы у трапа. – Желаем вам счастливого пути и хорошего дня!

– Да миленькие вы мои! – прослезилась бабушка и начала торопливо кланяться им в ответ. – Спасибо вам на добром слове! И вам всего самого добренького, крепкого здоровьичка! Пусть детки ваши никогда не болеют, мужья пусть вас любят и заботятся! Достатка вам и благополучия!

Стюардессы просияли от радости, накинули плащи и помогли нам сойти на землю. Перед нами раскинулся новый терминал «Шереметьево». Бабушка на секунду замерла, пораженная формами стекла и бетона.

– Какой автовокзал отгрохали! – вскрикнула она, не в силах сдержать искреннего восторга. – Это же надо!

Из аэропорта мы почти три часа добирались до дома моих родителей на такси. В машине бабушка успела подремать и забыть обо всем, но на Третьем транспортном кольце внезапно проснулась:

– И чего это сегодня столько машин? По какому такому случаю?

– Тут всегда так, бабуль, – зевнула я. – Развязка тут.

– Развязка? Не может быть! – недоверчиво покачала головой она и снова уснула, пропустив проплывающие за окном торговые центры и маячившие вдалеке башни Сити в металлическом сиянии утренних солнечных лучей.

Сейчас бабушка живет с моими родителями, и я стараюсь, по возможности, навещать ее. По квартире она все еще передвигается самостоятельно, но со временем стала все больше лежать и все меньше ходить.

– Бабуль, не забыла Твардовского? – спрашиваю, подсев к ней на диван, и глажу ее бледную руку. – Москва – мечта, или как там было?

– Забыла, Олюшка, – вздыхает она.

– Ничего, меня же, вот, помнишь – и хорошо.

Бабушка радостно соглашается и в сотый раз спрашивает меня, как зовут моих детей, сколько им лет, и ходят ли они уже в школу. Я терпеливо отвечаю, что старшему семь, младшему год, заодно рассказываю и про остальных правнуков – сколько, кто, где.

Мы с родителями пьем чай на кухне. Мама говорит, что надо купить для бабушки новый фланелевый халат и ночную рубашку. Из глубины прихожей, от входной двери, доносится шебуршание. Отец, чертыхаясь, идет на звук и выводит из темноты коридора бабушку. Возвращает ее в комнату, укладывает на диван.

– Опять удрать хотела! – возмущается мама. – Все твердит – домой да домой. Я спрашиваю – куда это вы, домой-то? На Пушкина, 5, говорит. Объясняю сто раз, что нет такого дома уже давным–давно, так она же не верит!

Бабушка снова встает и упорно бредет к двери, натягивает отцовские кроссовки у входа, накидывает мое пальто:

– С вами хорошо, а мне домой пора тёпать. У меня там поросята некормленые.

Отец, причитая, прячет пальто и обувь, и снова ведет ее по почетному кругу. Они останавливаются у окна и смотрят в московскую даль.

– Видишь, там – Львовка, – показывает отец на высотки «Октябрьского поля». – А вон там – Богдановка. А с той стороны – Нью–Йорк. Щас чемоданы соберем и двинем туда.

Бабушка непонимающе смотрит сквозь отца, кивает и устало опускается на диван. Через минуту она уже дремлет, запрокинув остроносую седую голову на подушке. Каждый день она усердно готовится к встрече с домом.

Там, в саду, на Пушкина, 5, склонился над пчелиными ульями мой дед с дымарем. Крупная черная смородина тянет к земле ветви кустов, в огородной бочке поблескивает вода для полива грядок. Громко лает во дворе трусоватый Джек, пугая недельных цыплят и их мамаш–наседок. И закатное солнце заливает теплым светом крыши деревянных сараев.

 

 

КЕРЖАК

 

У газика, груженного березовыми чурбаками, мужики обсуждали появление зверя. Валера Артюхов рассказывал соседу, что чудовище уже убили, но дед Коля не верил:

– Если убили, то кто же сегодня ночью по улице Пушкина разгуливал?

– Да мало ли кто! – крыл Артюхов в ответ.

Действительно, мало ли кто, думал Кержак. Может, мужик какой напился, а может, ребятня пошутить решила. А еще прикидывал – можно бы самому пристрелить медведя и получить за это семь тысяч от МЧС. Рубанок купить и электропилу, сруб на новую баню поставить. Ружья вот только у Кержака не было. Раньше ходил на охоту с обрезом, а потом припрятал его после поминок по тестю и забыл куда.

Прошлой зимой хотел выручить деньги на новое ружье, пошел в банк за кредитом – отказали. Постоянного дохода Кержак не имел, зато еще с советских времен на нем висела судимость – когда-то пытался по молодости поджечь дом своего начальника, да только туалет на улице сгорел. Жена с матерью алиби ему придумали, участковому сказали, что картошку вместе перебирали и мешки в погреб грузили. Сам Кержак явился на следующий день в милицию и во всем сознался, получил два года, но отсидел всего три месяца и вышел по амнистии; жена с тех пор звала его Раскольниковым.

Раздумывал и так, и этак, ружье-то нужно, на охоту иногда сходить, даже раз в год лося пристрелишь – и то заботы меньше, чем кормиться зимой. Отвез старинные книжки, оставшиеся от бабки–кержачки, в город, сдал старьевщику. Планировал выручить хоть тысяч пять – шесть, все–таки больше двух сотен лет им. Тетраевангелие в потрепанном кожаном переплете, остальные – молитвенники на все случаи жизни, как у старообрядцев заведено, и от болезней, и на урожай, и на отел коровы. Мужика нашел в соседней Караклинке, готов был продать ему неплохую двустволку. Полгода лежали книжки в лавке, звонил старьевщику, не берет никто.

А тут на майские праздники дочка Нина приезжала из города перед летней сессией, и жена Людмила ей рассказала, что Кержак молитвенники увез. Дочка кричала, ругала его, точь–в-точь, как мать, обзывала алкоголиком и бездельником. А потом еще хуже – расплакалась, причитать начала, мол, не осталось корней у него, самогонка ему давно и жена, и ребенок, и мать. Все по миру пустил, забор покосился во дворе, того и гляди, упадет, в доме крыша течет, прохудилась, в бане пол прогнил, крысы даже обмылки сожрали.

– Если тебе деньги на ружье так сильно нужны, почему у меня не спросил? Я подрабатываю в библиотеке на полставки, дала бы тебе денег, – нос у Нины покраснел, короткие русые волосы растрепались, вся она сжалась в комок и стала еще мельче. – А так и внукам твоим будет нечего передать, никакой семейной реликвии не будет. Эх ты.

Загрустил Кержак, ушел в хлев, где давно не жила скотина – свиней стало дорого держать, не прокормишь, проще в магазине мясо купить, а корову они заводить и не пробовали. Вытащил заначку, глотнул из горла, отпустило немного.

В начале июля Кержак за вечерним столом обещал жене и дочери, приехавшей на каникулы, что возьмет завтра у соседа плужок, позовет Ваську Кернозу в подмогу, и огребут они картошку за два дня.

– Ага, огребете вы… – Людмила была настроена скептически. – Запьете на первом же рядке, а потом мы с Нинкой будем вдвоем с тяпками неделю на огороде торчать вверх задами.

– Да не пью я уже. Третий день, все, завязал, – Кержак посмотрел со значением на дочь, ковырявшую вилкой огурец на тарелке. – Книжки вон бабкины забрал у старьевщика, привез домой.

– Че правда? – Нина оставила огурец и недоверчиво посмотрела на отца.

– Сейчас принесу, – побежал в кладовку, вернулся с китайской клетчатой сумкой из клеенки, расстегнул хлипкий замок – внутри лежали облезлые молитвенники.

Жена насмешливо хмыкнула и ушла смотреть «Субботний вечер» по телевидению. Нина вытаскивала книги и, подшмыгивая – то ли от двухвековой пыли, то ли расчувствовавшись – листала старые страницы, гладила толстую сизую бумагу, рассматривала церковнославянские шрифты с завитушками.

– Тут мужик один мне ружье продать готов, в Караклинку ехать надо… – промямлил Кержак.

– Я тебе дам шесть тысяч. Скажи, когда именно поедешь, сниму с карточки.

– Ты только матери не говори ничего, не одобрит.

– Да я и не собиралась.

Несколько дней бродил Кержак туда–сюда, работа в огороде не ладилась, пошли проливные дожди. Наконец, он подошел к дочери и сказал, что завтра едет за ружьем. Она сняла деньги в Сбербанке, отдала ему шесть голубых бумажек.

На следующий день с утра Кержак сидел на полу в прихожей, когда дочка вышла из комнаты.

– Так ты чего, не поехал никуда?

Хотел ей что-то ответить, но язык прилип к небу, не ворочался.

– Ну что же за человек ты такой! Верни хоть деньги оставшиеся!

Он засмеялся беззвучно, пожал плечами и пополз в направлении сеней.

Два месяца пролетели, сплавившись в сознании Кержака в комок из обрывков хвастливых фраз Васьки Кернозы, стука плужка о сухие комья серозема, воплей жены, его собственного смеха невпопад, лая ощенившейся под забором сучки Жульки. Бесконечная мешанина сумерек, дней и ночей, и не мог он вспомнить, что было вчера, а что неделю назад.

Избирательная память по своей причуде оставила ему в полной ясности только четыре строчки, написанные аккуратным почерком дочери на рваном листке, который попался ему среди вороха бумажек и бересты перед растопкой печки в бане:

«Выхожу на улицу – у ворот
Мой отец лежит, приоткрывши рот.
С неба что-то летит, моросит, дождит,
У отца штаны обоссаны, нос кровит».

Медведя пристрелил охранник районной администрации Янов из служебного пистолета, угодил ему прямо в глаз, когда тот копался в мусорке у соседнего магазина. Репортаж об этом опубликовали в газете «Зори Котельникова», губернатор области выделил Янову награду и обещал надбавку к пенсии по увольнении со службы.

Ружья у Кержака так и не было, он давно уже не ходил в лес, все топтался по окрестностям – то в гараже у Гуржуя мужикам приемы каратэ покажет, то возвращение с вахты приятеля Якута отметит.

В конце октября подгнившие от монотонных дождей листья присыпало первым снежком, мужики потянулись на охоту. И первая новость этих дней, облетевшая село, была трагической: Санька Макаров подстрелил родного сына, перепутав его с лосем в тайге, после чего тот скоропостижно скончался. Бабы выли во всех окрестных домах, а Кержак смотрел в сумеречное окно и думал – бывает такое, что тут поделать, от судьбы не уйдешь.

Жена Людмила пришла в последний день ноября домой из районной администрации, взволнованная, скинула пальто не в прихожей, а на скамейку на кухне.

– Надоели мне все на работе! Макаров под следствием за убийство сына сидит, некому нынче фигуры из снега на центральной площади сделать к Новому году. Девки талдычат – скажи своему Кержаку, восемнадцать тысяч заплатим, срубил же когда-то Емелю на печи для Дома пионеров и рисовал хорошо. А я им говорю – да пропил он все мозги, ничего вы не знаете. Испортит все!

Кержак посмотрел на свои черные от угля руки, пошевелил пальцами, словно проверяя, слушаются ли они его. Печку вот растопил полчаса назад, вроде успешно, на кухне трубы гудят под давлением.

– А какие фигуры-то?

– Деда Мороза, Снегурочку и Змею, символ года. Мужики из дорожно–строительного привезут грузовик снега, надо вырубить и раскрасить.

– Ну, давай, попробую.

– Только если пить бросишь! Не хочу перед людьми позориться.

– Да я в любой момент завязать могу, два года назад, вон, курить бросил, с тех пор ни разу сигарету в руки не взял.

Она не верила, что у него получится, но все равно оставляла в душе маленький шанс – невозможно жить без надежды на просвет, а вдруг и правда завяжет, хоть поживут остаток лет, как люди.

Через два дня «КамАЗ» привез гору снега и вывалил ее на центральной площади. Мужики сколотили из досок четырехметровые башни и засыпали их доверху снегом, чтобы получить спрессованные формы. Кержак держался, но настроение у него было все хуже и хуже. Решил, что будет попивать понемногу, пока формы не будут готовы, а после уже окончательно завяжет.

Наступил декабрь. Перед началом работы Кержак не спал всю ночь, проснулся в рассветных сумерках, заварил чифиря, сел у окна. Ручейки дыма из труб стекались над низкими крышами домов в длинное сизое облако, тянувшееся вдоль ломаного горизонта.

Надел он лохматую собачью ушанку и ватник, обулся в валенки с резиновыми галошами сверху, взял в сенях заточенный с вечера топор и направился по улице к центру села. Три снежные глыбы было видно издалека. За день до этого с них сняли каркасы, приставили деревянные стремянки – все было готово к работе.

Ноги Кержака по мере приближения к площади двигались все медленнее, будто шел он не по расчищенной центральной дороге, а по сугробу, увязая в нем все глубже и глубже. Наконец, он подошел к будущей Снегурочке вплотную, забрался на лестницу и сделал пару неуверенных рубков. Затем остановился, задержал дыхание и выпустил облачко пара перед собой. Снежная баба не давалась ему, не хотела показывать свой образ, будто испугавшись топора.

На улице, тем временем, рассвело, народ потянулся на работу. Мужики, проходившие мимо, подбадривали его прибаутками, женщины кокетничали и напрашивались в музы. Все это время Кержак ощущал неприятное шевеление в желудке, будто там крутится червь и никак не может найти себе места. Изможденный, он слез со стремянки и побрел обратно к дому.

И на второй, и на третий день работа не двигалась. Кержак почти не пил – только по рюмке перед обедом для аппетита, да перед сном. Жена начала ворчать.

Позвонила дочь Нина:

– Ну чего ты там, с фигурами твоими?

– Да чего-чего, ничего, вдохновения нету. Подойду, рубану пару раз топором по глыбе, а потом как тоска накатит, хоть волком вой. Ничего не выходит.

– Мне эти чувства знакомы. Я курсовую сейчас пишу, как застряла на первой странице, так и ни с места. Но надо сдавать, хочешь не хочешь. И ты тоже к этому так относись – надо и все, тогда и творческий кризис пройдет.

– Я же неделю не пью уже, – не без гордости вставил Кержак. – Ну почти.

– Это ты молодец, так держать.

Распрощались они тепло, Кержак тяжело вздохнул и зашел в кладовку. Вышел оттуда уже в приподнятом настроении и решил, что завтра начнет все с нуля.

Через неделю фигуры, наконец, начали обретать формы. Проходившие по площади знакомые уже не приветствовали Кержака шутками, здоровались сухо и спешили дальше по своим делам. Сам он махал топором в беспокойстве – последние несколько дней у подножия снежных глыб появились серые тени, а недавно они уплотнились и превратились в черные сгустки, мельтешившие под ногами и норовившие взобраться по стремянке. Кержаку было не по себе – он чувствовал нутром, что однажды они поднимутся на самый верх, залезут к нему в горло и в нос и начнут душить.

Прошло две недели. С тоски Кержак стал снова попивать, приходил на площадь каждый день и просто смотрел на фигуры, уже ничего не делая.

В четверг Людмила вбежала в дом и с порога, не раздеваясь, разразилась потоком брани.

– Ты что творишь, изверг! Люди говорят, что Снегурочка твоя и Дед Мороз на чертей похожи, а Змея словно из самой преисподней сбежала! Понаделал уродов, скотина… Говорила я девкам – все провалит, не сделает ничего, так и вышло! Не видать тебе никаких восемнадцати тысяч, пьянь!

И опять потянулись декабрьские серые дни и долгие ночи, запутываясь в клубок, в котором Новый год и Рождество прорисовывались только всполохами огней да вскриками, прорывавшимися в мутное сознание Кержака, как сквозь толщу воды.

Фигуры его перед праздниками раскатал бульдозер. Мужики привезли свежий снег и засыпали его во вновь сколоченные каркасы. Макаров–отец¸ получивший условный срок за убийство по неосторожности и отпущенный из СИЗО, после уговоров районной администрации согласился на подработку, вырубил новых деда Мороза, Снегурочку и Змею – все они получились с человеческими лицами.

В апреле запахло прогретой землей, шла очередная весна, а за ней стаи новых птиц, тучи комаров, и, наконец, короткое лето со светлыми ночами и стрекотом кузнечиков. Снова приехала из города на каникулы Нина – что-то неуловимо изменилось в ее взгляде, жестах, словах. Вечерами она уходила с подругами на дискотеку в районный ДК, а по ночам пропадала где-то, отсыпаясь потом до полудня. За домашнюю работу бралась неохотно, все читала Набокова и Бунина, запивая печенье крепким чаем из большой кружки, и на каждый вопрос матери отвечала что-то невнятное, пряча блуждающую улыбку на лице.

Однажды под утро возвращался Кержак от Васьки Кернозы, обмывали начавшийся сенокос, призывали погоду. У Васьки доживала свой век старая коровенка, и Кержак вызвался помочь сметать ему сено в копны. Небо над крышами светлело, петухи уже вовсю будили хозяек на утреннюю дойку, резные наличники на домах обретали свои цвета – этим летом в строительном магазине Котельникова лучше всего разбирали сиреневые и бирюзовые краски.

Из переулка перед Кержаком вырулила парочка, в изящной девичьей фигуре он сразу узнал свою дочь. Высокий статный парень накинул на плечи Нине мужскую куртку, доходившую ей до колен. Кержак не стал обгонять их – наоборот, замедлил шаг, прижался к забору палисадника, укрывшись в тени черемухи. Когда-то и он гулял по этим улицам со щемящим томлением в груди, а сейчас уже и не мог воскресить этих чувств – помнил только неудобные ботинки на толстой подошве, прибавлявшие пару сантиметров к его метру шестидесяти семи, в которых натер водянистые мозоли.

После покоса преставилась теща. Ей успешно вырезали аппендицит в районной больнице, но она не вышла из наркоза и через три дня померла. Теща у Кержака была хорошая, в семью никогда не лезла, в рюмке самогонки с похмелья ни разу не отказывала. Народу на похороны съехалась тьма, несколько раз менялись столы – для близких родственников накрывали в доме, для дальних знакомых – во дворе. Людмила с сестрами хлопотали, все ли накормлены, хватает ли водки, чтобы никто не сказал потом, мол, плохо помянули. А иногда отлучались в предбанник и потихоньку ревели, утирая слезы ладонями и сморкаясь в салфетки. Благодарили между собой мать за то, что скончалась быстро, не стала мучить их многолетним параличом и слабоумием, как ее соседка Анна Кондратьевна своих детей.

Нина с самого начала помогала во всех похоронных делах – несла венки перед грузовиком до кладбища вместе с остальными внуками и внучками, расставляла еду на столы, мыла посуду в жестяных тазах. А под конец дня, когда все разошлись и остались только самые близкие, снова убежала куда-то. Людмила, обнаружив, что дочери нет, стала ругать ее.

– Вот паразитка, никакого уважения! С кем там она гуляет, что и смерть родной бабки ее удержать на месте не может? Это ж надо, бездушие какое! – жаловалась она сестрам.

Кержак, услышав ее слова, вступился за дочь.

– Ты ее не вини, мать. Молодость и старость никогда не поймут друг друга, так уж заведено, хоть заобвиняйся. Она в другом мире еще живет, там нет места нашим невзгодам, и смерти там тоже пока нет, слава Богу. Все, что требовалось от нее – по хозяйству помочь, с хлопотами – она сделала, долг отдала, а теперь пусть бежит по своим делам и получает от жизни, что ей положено.

– Ты-то, алкоголик, молчал бы! От тебя-то уж точно никакой помощи с хлопотами не дождешься, – жена прикрикнула на него, но остановилась.

Жизнь побеждала смерть, счастье – несчастье. Людмила сознавала его правоту, хотя ее собственное восприятие бытия было безнадежно замутнено разочарованиями прошедших лет и осадком несбывшихся ожиданий.

Нина вернулась домой, как обычно, под утро, и перед тем, как забыться сном, вспомнила свой давний разговор с матерью, когда подростком впервые спросила ее, что такое любовь, и та ответила – мучение, вот что. Теперь она думала, какая ерунда, любовь – это же радость, сладкое чувство, разве может быть что-то прекраснее?

Однако уже к концу августа она все чаще стала ложиться в постель до полуночи, все реже отлучалась из дома, и безмятежная улыбка ее стала больше походить на усмешку, а во взгляде нет–нет, да и мелькали неведанные до сих пор тени. Происходило в ее жизни что-то, о чем Кержак мог только догадываться, и в пору было бы сказать – добро пожаловать в наш лагерь, крошка, теперь ты истинная дочь своих отца и матери, но он, конечно же, молчал и запивал свои мысли кислой бражкой, настоянной с переспелой смородины, а Нина вернулась в город на третий курс.

В сентябре Кержак устроился сторожем на угольный завод в соседнем районе, неделя через неделю. Через месяц пришла пора получать зарплату – в кассе ему выдали десять тысяч рублей стопкой из пятисотрублевых бумажек. Он привязал их резинкой к правой ноге у щиколотки, закрыв сверху носком, и уже тогда обратил внимание на двух молодых, коротко стриженных парней в спортивных костюмах, стоявших на пороге бухгалтерии. Их болтовня насторожила Кержака, еще не утратившего до конца свою охотничью чуйку, непринужденность показалась нарочитой.

Он шел по улице в направлении автовокзала – последний автобус уходил в 23.15, в запасе было еще около четверти часа, чтобы успеть уехать домой в Котельниково. Фонари здесь включали только по праздникам, и звуки шагов, не утихавшие позади, немного тревожили его.

– Дядь, огоньку не найдется? – послышалось из-за спины.

– Так я три года, как не курю, пацаны, – Кержак перекрестился двоеперстием и кивнул головой. – Думаю, и пить надо бы бросить, да, видать, не прижало пока…

– Деньги давай сюда.

– Пацаны, вы бы поосторожнее, я же вам шеи ненароком могу поломать, если драться надумаете.

– Напугал, старикан, – один из них расхохотался молодым, полным жизни смехом. – Ты протрезвей для начала!

Они надвигались на Кержака, тыча его то в плечо, то в грудь, то под ребра.

– Не отдам, что хотите делайте! Мне ружье позарез надо к зиме, на лося пойду.

– Ишь, упертый какой. Тебя лось сметет за секунду, чихнуть не успеешь. Охотник, смотри на него…

В их тычках чувствовалось все больше напора, и на последнем Кержак едва устоял на ногах. Он глубоко вдохнул, собрав все свои силы, и несколько раз почти наугад ударил одного в голову, второго в печень. Оба неожиданно упали – один стонал, второй лежал у канавы подозрительно тихо.

Кержак бросился прочь по улице, перемахнул через забор и поймал отъезжающий пазик уже у вокзального шлагбаума. Расплатился с водителем, пробрался на самое дальнее сиденье, осмотрел носок – все деньги были на месте, под резинкой. Рука опухала на глазах, правый бок ныл – может, сломано ребро, а, может, просто трещина. Стекла пазика дребезжали, на переднем сидении кто-то жаловался на хандроз.

Кержака укачивало на тряской дороге, мягкая темнота тайги обволакивала его, отступала и накатывала опять. Мысли путались и сплетались между собой, а одна зацепилась в мозгу на мгновение дольше других – бывает, и старость молодости место покажет, и для нас еще не все позади – и растворилась в бессвязности сна.

 

 

ЮСУП

 

За дверью было темно и сыро. Юсуп нащупал выключатель на стене, под уличным козырьком засветилась тусклая лампочка. В ворота продолжали стучать.

– Хозяин, открывай! Гостей промочишь совсем, – раздался нетерпеливый голос соседки Сергеевой.

– Иду, иду, – он потянул засов, скинул холодный мокрый крючок с петли и лязгнул железным затвором.

Сергеева переминалась с ноги на ногу, прикрываясь зонтиком со сломанной спицей. За ней возвышался кто-то еще, в темноте было не разглядеть. Юсуп поежился и запахнул куртку.

– Зульфия дома? – спросила женщина.

–  Нет ее, к сестре в Юрты уехала.

– Возьмете постояльца на неделю? А то у нас ремонт полным ходом, не до квартирантов сейчас. Думала, может, к хирургу его, да хирург в отпуск уехал, дома нет никого.

– У нас и комнаты свободной нет…

– Если постелите на кухне, то и хорошо, – раздался негромкий голос незнакомца. – Могу и в бане поспать. Детдомовский я, народ мы не привередливый. Штуку за неделю вперед отдам.

Юсуп задумался, постучал пальцем по засову.

– Ну чего тянешь-то, денег у тебя много, что ли? Для Берендеевки цена запредельная, – Сергеева стала раздражаться. – Или ждешь, пока за шиворот натечет…

– А звать вас как? – прищурился Юсуп.

– Олегом. Можно на ты.

– Ну проходи, дорогой, гостем будешь.

Соседка развернулась и быстро исчезла в темноте. Олег вошел во двор, ухмыляясь своей нечаянной удаче.

Дом у Юсупа был небогатый, но чистый. В прихожей было тепло, из дальней комнаты доносилось монотонное бормотание телевизора. На полу лежал пестрый домотканый коврик.

Юсуп отодвинул цветную занавеску, отделявшую ровный ряд крючков для одежды, пристроил черную куртку гостя на стену. Олег поставил промокшие кроссовки у батареи. Выпрямившись, отметил про себя, что Юсуп едва ли достает ему до плеча.

– Я тебе на кухне раскладушку поставлю, – сказал хозяин. – А пока угостись колбасой. Конина хорошая, сам вялил.

Олег прошел следом за ним на кухню, сел на табурет за столом в углу. Юсуп вынул из ящика большой нож с самодельной деревянной рукояткой, на которой был выжжен восточный орнамент, потрогал пальцем лезвие. Достал из холодильника колбасу, начал нарезать тонкими, почти прозрачными ломтиками. Олег некоторое время следил за его точными движениями, затем вытащил сложенную вчетверо синеватую тысячу и подвинул ее к середине стола.

Юсуп наливал быстро, радостно. При виде полных рюмок его почти детское азиатское лицо засветилось от улыбки, а настоящий возраст выдавала только более темная, чем у молодых, кожа, и легкая проседь в жестких черных волосах. Они чокнулись за встречу, зажевали колбасой.

Юсуп с тревогой взглянул на остатки водки в бутылке, затем на деньги и вздохнул:

– Налить-то больше нечего. Мужики с утра уголь привезли, три бутылки отдал.

– Я схожу, – приподнялся Олег.

– Возьми тысячу-то.

– Не надо, забирай. Со своих куплю.

Хорошее настроение снова вернулось к Юсупу.

– Только в магазин на ближнем перекрестке не ходи, – сказал он, убирая пустую бутылку под стол. – Пойди лучше на втором.

– Чего так?

– Плохой магазин, мы туда не ходим. Там Ермак во всю стену висит. Много нас перебил в свое время, шайтан.

– Как знаешь, – Олег пожал плечами, отказался от хозяйского зонтика и, накинув куртку, вышел в темноту.

По дороге щупал собственный клинок в кожаных ножнах, приятно лежавших к бедру. Судьба к нему явно благоволила.

У первого перекрестка стоял магазин, на фасаде которого светилась большая реклама водки. На плакате в полный рост был изображен покоритель Сибири. Олег, прикуривая сигарету, с полминуты смотрел на густую лубочную бороду, на насупленные брови Ермака, усмехнулся татарской памяти поколений и вошел в магазин – Юсупу этого все равно не узнать.

Вернулся с двумя бутылками «Зеленой марки». Юсуп довольно закивал – дорогая водка, легкая. Переместились в большую комнату с «персидским» ковром на полу, сели в кресла, разлили по стопкам на журнальном столике. С улицы послышался лязг замка на воротах, в прихожей зазвучали девичьи голоса. Олег мысленно выругался.

– Это дочь моя, с подружкой гулять ходила, – Юсуп немного заволновался. – Фатима, заходи, не бойся. Гость у нас.

В комнату вошли две девушки лет пятнадцати – шестнадцати. Пухлая блондинка с ярко накрашенными губами, одетая в кофту с блестками, плюхнулась на диван и, поздоровавшись с Юсупом, принялась с вызовом разглядывать Олега. Смуглая худенькая Фатима села рядом, своей сутулостью как бы создавая противовес густой черной косе, тянувшей ее голову назад. Девочки включили телевизор и начали смотреть сериал. Выражение лица Фатимы было неизменным, но во всей позе чувствовалось напряжение – возможно, ей не нравилось, что отец с неизвестным гостем пьют одну рюмку за другой, но сказать об этом она боялась.

В конце концов Юсуп велел дочери идти в другую комнату. Фатима попросила разрешения оставить подругу у себя, не хотела отпускать ее домой по темноте.

– Держи, гость дорогой, – Юсуп протянул гостю очередную рюмку. – Ты надолго к нам?

– По обстоятельствам, – Олег выпил и, почувствовав, что пьянеет, потрогал щетину на бритой голове, словно удостоверяясь, все ли на месте. – В ваших краях в первый раз, присматриваюсь вот. Может, работа подвернется, или еще что…

Юсуп, тем временем, обмяк в кресле, запрокинув голову; послышался тяжелый хмельной храп.

Олег выругался, собрал остатки водки, закуску и отнес на кухню. Не так ему все это представлялось.

«Ничего, времени у меня полно, – подбадривал он себя. – Проснется, протрезвеет, там и будем смотреть».

На кухне стояла раскладушка, разобранная и застеленная Фатимой. Свет в комнате девушек был выключен, голосов слышно не было.

Олег бросил рубашку на пол рядом. Когда он стаскивал майку, за спиной послышался смешок. В дверях стояла подружка Фатимы.

– Я воды попить…

Халат, видимо, принадлежавший подруге, еле сходился на ее груди.

– Набирай.

Она протиснулась между кухонным столом и Олегом, стоявшим у раскладушки, к раковине, набрала в кружку воды, сделала пару глотков. Повторяя маневр в обратную сторону, случайно или нарочно задела выключатель. Олег почувствовал «взрослый» запах ее духов и теплое дыхание на своей коже. Обхватил руками горячие мягкие бедра, привалил ее к стене; она потянула его на скрипучую раскладушку.

Через несколько минут Олег вдруг остановился.

– Что такое? – проворчала девушка. – Ты чего?

Он потянулся к выключателю, зажег свет и обернулся. В дверном проеме с тем же неподвижным лицом стояла Фатима. Через мгновение она метнулась в темный коридор и скрипнула дверью своей комнаты.

– Все, иди спать, – Олег приподнялся, натянул штаны и бросил девушке ее халат.

Она презрительно посмотрела на Олега, медленно застегнула все пуговицы халата и вышла из кухни, с усмешкой глядя в потолок.

Утром Олег проснулся от звука взволнованного женского голоса, доносившегося со двора; голова гудела. Через открытую форточку слышались причитания с интонациями плакальщицы на татарском, на которые односложными фразами отвечал Юсуп. В какой-то момент Олег различил в потоке речи русское слово «тысяча», посмотрел в сторону стола – на нем все еще светилась синевой знакомая денежная купюра.

– Так ты вчера тысячу пропил? – со слезами в голосе женщина перешла на русский.

Юсуп ответил ей вполне понятным Олегу матом, вбежал на кухню, кивнул гостю с заискивающей улыбкой, сгреб купюру и выскочил из двери.

– Держи свою тысячу, только отвяжись! Лучше бы гостя накормила, хозяйка.

Олег скинул одеяло, сел на раскладушке и обнаружил себя раздетым до пояса, в штанах без ремня. Нащупал на левом бедре ножны и рукоятку ножа, вздохнул с облегчением. С похмелья ему очень хотелось женского тела, в утренней истоме он уже почти сожалел о том, что ночью отправил девчонку спать.

Он оделся, убрал белье и сложил раскладушку. Часы, встроенные в потрескавшийся пластиковый шкаф, показывали только семь утра.

В кухню вошла сухонькая женщина. Из–под пестрого платка на ее голове выбивались седые пряди, во рту виднелся золотой зуб.

– Вот жена моя, Зульфия, – представил ее появившийся следом Юсуп.

Женщина кивнула. Олег поздоровался и спросил, как пройти в туалет.

– Удобства у нас во дворе. Выйди на улицу, поверни за угол дома, там увидишь, – кивнул Юсуп в окно. – Ты уж извини, дорогой, чем богаты, тем и рады.

Олег накинул куртку, натянул ботинки и вышел во двор. Небо прояснилось, только небольшие серые клочки все еще висели на голубом. За ночь грязь и лужицы стянуло тонкой ледяной коркой; начиналась зима – как всегда в ноябре.

За углом дома Олег столкнулся с Фатимой. Шерстяные колготки гармошкой собрались на ее коленках, на плечи была накинута старая ватная телогрейка, под тяжестью которой девушка слегка согнулась. Олег заметил смятение в ее глазах, через миг сменившееся безысходностью и тоской.

Выйдя из деревянного туалета, Олег закурил. Отчего-то ему стало неловко и стыдно перед дочкой Юсупа. Он быстро прогнал эти мысли и вернулся в дом, где хозяйка Зульфия бегала от плиты к холодильнику.

Сидевший за столом Юсуп заметно оживился с возвращением гостя.

– Ты, Олег, куда-то торопишься? Суббота, подморозило, самое время в лес сходить. Можно и заночевать там, если что, у костра не замерзнем. Авось лося встретим – чем шайтан не шутит.

– Все шайтана поминает, – неодобрительно качнула головой Зульфия. – Накличешь на свою голову!

– Тебе, женщина, слова не давали. Не слышишь, мы с гостем охоту обсуждаем?

– Знаю я твою охоту. Замерзнешь пьяный где-нибудь под кустом.

– Цыц! Ну что, дорогой, пойдем на лося?

– Охотник из меня неважный, в городе живу, но по лесу погулять я не прочь, – удача снова давала свой знак Олегу.

–Мать, собери–ка нам с собой! – кивнул Юсуп в сторону холодильника.

Они поели горячего плова с телятиной, выпили по рюмке и разошлись собираться. Юсуп вытащил из–под дивана старую двустволку, собрал рюкзак. В последний момент оказалось, что кончились пули для патронов, а олова у Юсупа тоже больше не было. Он оставил Олега у телевизора и пошел искать олово по знакомым.

Вернулся Юсуп только через три часа, пошатываясь, с кусочками металла в грязном полиэтиленовом пакетике и бутылкой, торчащей из-за пазухи. Позвал Олега для компании на кухню, вытащил из шкафа старую консервную банку с краем, согнутым уголком, положил туда кусочки олова и поставил греться на плиту. Залить жидкий металл в форму не получалось – дрожали руки. Олег взял банку из его ладоней и осторожно налил серебристую жидкость в отверстия формы. Пока пули стыли, Юсуп наполнил две рюмки водкой – это дело получалось у него гораздо увереннее.

В хлопотах прошла добрая половина дня, так что из дома они вышли сильно после обеда. По дороге зашли в магазин у второго перекрестка и купили на деньги Олега еще спиртного.

За последними заборами поселка начинались луга, посыпанные тонким слоем снега. Перемежавшие их перелески вдали смыкались в темные заросли. Солнце едва проглядывало сквозь белесую пелену облаков и медленно клонилось к закату.

– Погода – самое то, – радовался Юсуп. – Следы на снегу хорошо заметно! И лось еще тут ходит, не перебрался на север пока.

Далеко уйти им не удалось – скоро начало смеркаться. Если бы они шли по лесу летом, то трава, наверное, доставала бы Олегу до груди, но сейчас она склонилась к земле под тяжестью снега. У него быстро промокли не только кроссовки, но и брюки до колена, поэтому он сразу согласился, когда Юсуп предложил найти место для ночевки. Кроме того, Олег не хотел углубляться в лес так, чтобы потом самостоятельно не найти дорогу.

Юсупу очень хотелось разговора по душам.

– И сколько лет тебе? – спросил он, разрубая толстую сухую ветку березы на чурбачки.

– Восемнадцать, – не сразу ответил Олег.

– Ишь ты! А я бы двадцать пять дал… Здоровый ты, мужик.

Юсуп разжег костер, обошел его несколько раз и потянулся к рюкзаку, чтобы вытащить бутылку водки и два пластиковых стаканчика. Они выпили по одной, по второй и по третьей.

– А мне пятьдесят весной стукнуло. Ты не смотри, что я маленький, зато я шустрый! Могу и один лося до дома дотащить.

Олег ухмыльнулся.

– Не веришь?! Вот, смотри!

Юсуп расстегнул и сбросил куртку, запрокинул стаканчик. Потом с воплем бросился на землю и отжался несколько раз на одной руке. Поднялся, пыхтя:

– Видал?

– Верю, – Олег кивнул и подбросил веток в костер.

Когда костер прогорел, они закопали картошку в угли. Пока она пеклась, Юсуп решил показать Олегу, как из ружья стрелять. Взялся заряжать, да оказалось, патроны дома забыли. Подкоптили колбасу в дыму, вытащили картошку, сели ужинать – разлили еще по одной.

– Хороший ты парень, Олег, хоть и свинину ешь, поди, – сокрушался Юсуп.

– Ем.

– Я тебе открою тайну страшную – тоже ел как-то раз свинину. Один раз такой голодный был в армии, что свиной тушенкой не погнушался.

– А в остальное время отказывался?

– Держался. Я, брат, вообще мало грешил, плохого ничего не делал в жизни. В поселке все меня знают, каждый мужик за руку здоровается – уважают люди, значит. А чего не уважать, я всегда на помощь, если надо приду – вон, соседу огород пропахал по весне за просто так, даже водки не взял. В общем, хороший я, – Юсуп посмотрел на костер и на минуту задумался. – Только вот было дело – человека убил.

Олег молча поднял на него глаза.

– Гнида он был, а не человек. Денег дал мне в долг, а потом с процентами требовать стал, бандитов прислал – те уазик мой спалили. Мы с приятелем тогда его ножом порезали.

– Этим? – Олег кивнул на большой нож с восточным орнаментом на рукоятке, лежавший рядом с Юсупом.

– Неее, с той поры десять лет прошло, я уж и не помню, где тот нож – наверно, выкинул его или спрятал. Так вот, порезали мы его, потом бензином облили и сожгли. Милиция доказать ничего не смогла, жена им сказала, я дома был, телевизор смотрел. А Иван–приятель помер с тех пор, шишки полез собирать и упал с кедра.

– А убитый тот – не просил пощады?

– Мы ему рот-то заклеили, ничего не просил, мычал только.

– И что же, не снился тебе покойник потом?

– Нет, не снился. Знаешь, скажу тебе, ничего в этом нет из того, что в книжках пишут. Не я его, так он бы меня. Это как с волком в лесу – успеешь прицелиться и бабахнуть, останешься живым, а нет, так он тебе глотку в секунду вырвет.

Олег сжал челюсти, вытащил клинок из ножен и, встав, медленно двинулся в сторону Юсупа.

– Ты чего это? – Юсуп попятился на четвереньках к сломанной березе. – Парень, ты чего?

Олег много раз представлял эту сцену, и всякий раз его переполнял нечеловеческий гнев. Ему казалось, он будет рычать в исступлении, как разъяренный зверь, и разорвет на груди рубашку, но сейчас смог только произнести вполголоса:

– Вставай, сволочь. Конец тебе пришел.

Подняться Юсупу удалось лишь с третьей попытки. Он вцепился в березу и стоял с трудом, раскачиваясь из стороны в сторону, как младенец, осваивающий первые шаги.

Олег посмотрел на его вдруг постаревшее сморщенное лицо, перехватил рассеянный взгляд мутноватых глаз, сплюнул себе под ноги. Убрал нож за пояс, развернулся и быстро пошел в сторону пролеска. Затем остановился на несколько секунд, побежал назад и со всей силы ударил старика кулаком под дых.

Через три года, осенью, Олег снова оказался в Берендеевке – везли лес в Тюмень на машинах, он был самым молодым бригадиром на участке. Подумал, надо бы зайти в магазинчик на перекрестке, конфет прикупить и печенья – на памятник положить.

На магазине висел все тот же лубочный Ермак. Края плаката растрепались, фон пожелтел, под логотипом кто-то написал черным маркером «кит на кутак»¹. У крыльца на земле темнело что-то бесформенное, торчали чьи-то резиновые сапоги. Подойдя поближе, он узнал Юсупа – затылок его лежал в грязи, лицо было синеватым, опухшим, рот приоткрыт, штаны в паху мокрые.

Олег купил сто грамм карамели и столько же овсяного печенья, какое отец любил, вышел из магазина и закурил у крыльца. В конце улицы он заметил тоненькую женскую фигурку, которая быстро–быстро приближалась к нему. Из нависших над дорогой серых клочьев заморосило.

– Ата! Ата!² – Фатима подбежала к отцу и, не глядя на Олега, начала трясти его за плечо и шлепать по щекам. – Вставай! Ну, пожалуйста, ну вставай!

Лицо ее было мокрым, с носа и подбородка капало. Юсуп промычал что-то нечленораздельное, и, не открывая глаз, с трудом встал, опершись на плечо дочери. Они пошли по мосткам вдоль канавы, медленно растворяясь в моросящем дожде. Олег раздавил погасший бычок ногой и закурил еще одну.

 

 

ОКНО

 

Красота, красота. Истончающийся эфир, перламутровый ранний закат, выцветающие на снегу тени. Щербак разглядывал красоту, стоя посреди дороги со стеклопакетом в обнимку, и боялся пошелохнуться. На стекле перед его лицом нарисовалось тонкое, едва уловимое взглядом кружево. Он, затаив дыхание, смотрел на прозрачную птицу, крылья которой поблескивали в последних отсветах заходящего солнца.

– Ты там долго стоять собрался, епт? Примерз, что ли? Тащи, давай, окно сюда, разморозим Кулешовой дом к чертовой матери! – залезая в жужжащую машину, ругался Петька, он же Петр Алексеич, начальник и двоюродный брат Щербака.

– Бегу, бегу… – засуетился Щербак и со скрипом поволок стеклопакет к воротам, оставляя борозду на притоптанном снегу.

– И чтоб без фокусов там! Приеду завтра, проверю, как ты окно поставил. Будут щели – оштрафую на хрен, не посмотрю, что ты мне сродный брат. Останешься без зарплаты в следующем месяце.

Вот же падла, хмурился Щербак, втаскивая пластиковое окно в избу, оштрафует он… Забыл, как в детстве его за шиворот с пацанами из проруби вытаскивали? Племя людское неблагодарное, никакого ума–разума у вас нету. Еще и с попом местным обнимается, в церковь окна немецкие пожертвовать решил. Знаем мы вас, сначала девок молодых портят на хлебозаводе, а потом окна попам жертвуют.

– Тьфу на тебя, – плюнул он вслед уезжающей «тойоте». – Хозяйка, пошире дверь открой!

– Застудишь мне батареи, давай быстрее уже, – ворчала Кулешова, вталкивая Щербака в прихожую. – Такие деньги вам плачу, захватили тут, видите ли, монополию, а сами толком ничего не можете. Лучше бы городским позвонила, переплатила, зато уж сделали бы все на совесть!

– Горластая ты, баба. Хоть бы 50 грамм налила, а то оставлю без окна, будешь знать.

– Погоди, вот я сейчас братцу твоему позвоню …

Щербак привалил окно к стене. Диковинная птица на стекле заблестела влагой и стала быстро терять очертания, на глазах превращаясь в бесформенное пятно. Щербак подошел к проему в стене и с полминуты стоял, глядя на стремительно исчезающую светлую полоску на горизонте.

– Нет, он издевается надо мной! – крикнула из кухни Кулешова. – Я сейчас в МЧС позвоню! В полицию! В потребнадзор!

– Все, все. Поставим тебе окно, не ори только, – пробубнил Щербак и взялся за инструменты.

Через двадцать минут он прошелся по щелям монтажной пеной, срезал все лишнее, отошел, посмотрев на проделанную работу со стороны.

– Ну, садись за компанию, так и быть, – Кулешова поставила пол–литра на стол, разметала закуску по тарелкам.

Щербак крякнул и опрокинул первую рюмку. Его сразу потянуло на сон, в голове затуманилось.

– Рассказывай, что там у братца твоего, начальника.

Щербак искоса глянул на Кулешову. В общем-то, она еще ничего. Щеки от водки зарумянились, глаза блестят, грудь под фартуком волнуется. В молодости, правда, была совсем красоты нездешней, рослая, синеглазая, ресницы черные, на кого посмотрит – тот в соляной столп обращается. Такие женщины были Щербаку не по зубам, сам он роста небольшого был, застенчивый, и Кулешова всегда как бы поверх него смотрела.

– Что, не улеглось никак? Сколько лет прошло, мать, а ты все спрашиваешь… Сама бы у него и узнала, он же только что тут был.

– Спрашиваю, потому что жена его в больнице народ принимать перестала. Люди жалуются, приходится в соседний район к рентгенологу ездить. А про нее говорят, что с сектантами спуталась, – Кулешова многозначительно взмахнула бутылкой и налила по второй.

– Ну, болтают люди, а ты-то чего?

– Чего–чего, влюбилась она, говорят, в длинного, который в белой рубахе летом по речке нашей ходил.

Она бросила на Щербака пронзительный, режущий взгляд и захохотала. Щербак задумчиво пригладил жесткие усы рукой.

– Любишь Петьку до сих пор?

– Я? Да плевать я на него хотела! – Кулешова отвернулась к новому окну и скрестила руки на груди.

– Если такая любовь у тебя, чего замуж за него не пошла? Зачем свадьбу за три дня отменила? И свиньи зарезанной тебе не жалко было. Опозорила его только перед родственниками. Так и кукуешь одна, ни детей, ни мужика. Окно поставить, и то фирму вызываешь.

– Много ты знаешь!  Сам-то, вон, по любви женился, так с тех пор как в раю, наверно, живешь! Жена твоя сколько раз тебя из дома выгоняла?

Щербак склонил лохматую голову, пожал плечами. Выпил последнюю рюмку, попрощался с хозяйкой и выступил из дома в темную зимнюю пустоту, как космонавт шагает из корабля в черный вакуум. Из-за двери, будто во сне, слышались всхлипывания Кулешовой.

***

С утра пораньше Щербак дошел до дома Петра Алексеича. Брата уже не было дома, дверь открыла Светлана, жена его.

– Доброе утро, Света. Ребятишки в школе?

Она молча кивнула.

– Совсем ты исхудала.

Светлана стояла перед ним в халате, гладко причесанная, с пучком на затылке. Казалось, ей стоит большого усилия держать плечи, и если потянуть за пучок, то вся она схлопнется, словно карточная пирамидка. Она подняла желтоватое лицо и равнодушно кивнула.

– Я тут накладные для Петра привез, счет-фактуры, передай ему, – Щербак протянул документы и уже повернулся, чтобы уйти, но в последний момент остановился. – И вот еще что. Говорят, ты религией увлеклась.

Светлана отстраненно смотрела на него, перебирая пальцами в кармане халата.

– Я это вполне одобряю, ты знаешь – не убий, не укради. Плохого в этом ничего нет. Только главный ваш, в белой рубашке – он какой-то сомнительный тип. Деньги собирает с народа, по снегу босиком ходит, телевизор не смотрит. Это как, вообще? Вон, у вас соседи – поп с попадьей, нормальные люди, так чего бы тебе с ними про Бога не поговорить? У Петра с попом дружба, послезавтра окна им в церкви монтировать будем.

В глазах Светланы блеснуло что-то колкое и холодное.

– Ты, Света, не торопись, обдумай все хорошенько. Я тебе не советчик, но у вас с Петькой дети все–таки. Люди, опять же, без рентгена в больнице, – он потоптался на месте. – Ну, я пошел.

Светлана тронула его за плечо, сделав знак рукой, чтобы подождал. Вернулась с книгой, сунула ее в руки Щербаку.

– Новый Завет, – прочитал он вслух. – С комментариями… Эээээээ… Ну, спасибо! Бывайте.

Через пару дней он достал подаренный томик с полки, полистал, положил на место. Жена пришла на обед, поставила кастрюлю супа на разогрев.

– Сегодня Петьку в магазине встретила. Ты чего там вытворяешь? Кулешовой окно со щелью поставил. Он орал, как в припадке, грозился уволить тебя.

– Да ну его. Про Светку слышала? – Щербак возил ложкой по тарелке с супом. – Вот и вымещает на всех. На саму-то нее рука не поднимается.

– Ты у меня смотри, останешься без работы – домой не приходи. Детей и так кормить не на что, а ты с собственным родственником договориться не можешь.

– Тупой он. Я за него математику в школе решал, а сам он ни одной книжки за всю жизнь не прочитал.

– Ты зато умный, ни на одной работе дольше полугода не продержался, – жена убрала за собой тарелку и засобиралась на работу.

Щербак грустно смотрел на хаотичное движение снежинок за окном – они падали куда-то снизу вверх. Все было не то и не так.

***

Дымок, тянувшийся из трубы Кулешовского дома, казался особенно белым на фоне безлунного вечернего неба. Уличный фонарь добавлял розоватого холода снежным сугробам.

– Нажаловалась–таки Петьке, хозяйка? – не стал медлить Щербак, разуваясь у порога двери Кулешовой. – Не сержусь я на тебя, хоть Петька и штраф мне выписал.

– Че это не сердишься? – не без язвительности поинтересовалась она, оторвавшись от мытья посуды и смахнув полной рукой прядь волос со лба.

– Характер воспитываю, – вздохнул Щербак, скинул куртку и подошел к злополучному окну. – Мудрые люди говорят, надо левую щеку подставлять. А я же понимаю все – с Петькой ты поговорить хотела, вот и нажаловалась. Я только предлог.

– Глядите–ка, экстрасенс нашелся. Работать сначала научись, окна без щелей ставить. Тогда и штрафовать не будут.

– Тут экстрасенсом быть не надо, в литературе все написано, – он осмотрел окно, замерил щели, достал монтажную пену. – Ждешь, что Светка к сектанту уйдет, а сама тут как тут. Только если бы ты книжки читала, то знала бы, что никакого счастья с Петькой у тебя все равно не будет. Как ходил он по девкам на хлебозавод, так и будет ходить.

– Ты рот свой закроешь или нет? Руками бы так работал, как языком чешешь. Пена, вон, торчит со всех сторон. Всего оклада тебя надо лишить, целиком!

– Ладно, ладно, виноват. Приношу, так сказать, свои извинения.

На некоторое время он замолчал, подтягивая скобы у окна.

– Расскажи лучше, что за дом это у тебя.

– Дом как дом, от бабули достался, – Кулешова включила телевизор, постепенно умиротворяясь. – Лет сто ему уже. Перевезли из деревни, на бревна сначала разобрали, а тут, в поселке, на новый фундамент поставили. Бабуля умерла весной, я тут с лета живу. Не знала, что со старого окна так дуть будет.

– Понятно… Ну, вот и все, с окном разобрались, – Щербак побросал инструменты в сумку. – А позвонить с твоего домашнего телефона можно? У меня батарейка разрядилась.

– Звони! Только быстрее давай, скоро Малахов начнется, – она улеглась на диван и прикрыла колени пледом.

Щербак прошел к журнальному столику, снял трубку, набрал номер брата.

– Света, привет! Ты скажи Петру, что я на работу завтра не выйду. Послезавтра тоже не выйду, пусть рассчитает меня… Не, на север поеду. Говорят, там дорогу строят на месторождение, попробуюсь мастером… Спасибо, ага.

Он сел на табуретку у входа, начал натягивать ботинки.

– Со Светкой, что ли, говорил? – крикнула из комнаты Кулешова. – А ты, я смотрю, ничего и не знаешь! Мать-то ее, теща Петькина, впряглась за семью. На длинного в белой рубашке вчера заявление написала, будто он у нее бензопилу украл. Сектанты после этого всей группой сегодня утром на рейсовом автобусе в город уехали.

Она расхохоталась и долго не могла остановиться.

– Светку встретила сегодня в центре, ни живая, ни мертвая, как тень! Не глаза, а две черные дыры у нее на лице! – не унималась Кулешова. – Так что не переживай, «тут как тут» я с твоим Петькой не буду, сдался он мне сто лет в обед!

Щербак задумчиво вышел в космос из дверей протопленной кухни. В ушах его звучал смех Кулешовой с едва уловимым болезненным звоном, будто у надтреснутого хрустального фужера.

С улицы он окинул взглядом бревенчатый дом, резное обрамление крыши, кружевной забор палисадника, припушенный снегом. В центре стены светилось монолитное пластиковое окно – без наличников, голое.

– Противоестественно как-то… – пробормотал Щербак и заскрипел по снегу вдоль дороги, навстречу бледному свечению Млечного пути. – Красота где?

 

 

_________________________

¹ Кит на кутак – пошел на х*й (татар.)

² Ата – отец (татар.)