Выпуск №15

Автор: Даша Благова

 
Настя лежала под Олегом, потому что быть сверху трудно, нужно напрягать мышцы, щелкать коленными суставами, выражать что-то лицом, не зевать, а еще держать рукой грудь, но не для того чтобы выглядеть как-то соблазнительно, а чтобы она не оторвалась, потому что без лифчика подпрыгивать больно, в общем, Настя не хотела боли, поэтому почти всегда просто лежала, разложив ноги циркулем. К тому же Настя не хотела специально радовать кого-то сексом, она и сама была не рада, просто секс и секс, то, что она делает, потому что делает. Настя никогда не думала, что секс может дать что-то хорошее, сестра давно сказала ей, еще тринадцатилетней, что секс — это как летние каникулы, ты ждешь от них приключений, любви и радости, а потом едешь в деревню к бабушке месить куриное говно.

Олег вдавливался в Настю своими костями, теми, которые внизу живота, слева и справа. Настя была мягкая, как зрелая хурма, а он — весь острый, совсем без мягкостей, многоугольный. Олег взял рукой член, обычный член, не большой и не маленький, ткнул им в бедро, потом ткнул в край вульвы, чуть ближе к тому месту, куда надо было ткнуть, потом вроде бы почти попал. Настя просто лежала и ждала, когда все начнется, чтобы думать не о сексе, который с ней происходит, а о чем ей хочется думать. Когда Олег стал тыкать в Настю изнутри, быстро, припадочно, дергаясь и спеша, ее голова застучала о кроватное изголовье, и Настя просунула ладонь между макушкой и деревяшкой. Теперь Настя не думала о сексе, она думала о том, что оказалась здесь, под костлявым Олегом, из-за Веры.

Впервые Настя увидела Веру на их красивом факультете, в окна которого таращились ржавые стены Кремля. Настя поднялась по мраморной лестнице, на которую было страшно наступать, потому что она выглядела слишком дорого, прошла по кружавчатой балюстраде, уставленной колоннами и гипсовыми бюстами, и встала в очередь за какими-то справками. Это было в самом конце августа, на факультете топтались только первачки, некоторые, сразу видно, что московские, стояли кучками и выходили курить; скромные и немодные, общежитские, смотрели в телефоны и боялись поднять головы. Настя, конечно, нависала над телефоном, но он всегда быстро садился, поэтому через полчаса она убрала его в карман и стала смотреть на дверь, куда всем было надо.

Дверь открылась, и к ней шагнула Вера, у нее были длинные волосы, светло-карамельные, хрустяще-багетные, они разлетелись от сквозняка, и Настя, которая приучилась выдумывать всякие метафоры, пока готовилась к вступительным, сказала у себя в голове, что волосы Веры брызнули, как шампанское. Второе, что заметила Настя, это ноги Веры: худые и коричневые, наверное, отдыхавшие где-нибудь в Египте или даже в Италии. Настя не бывала нигде, кроме Краснодарского края и теперь еще Москвы, а Вера, хотя Настя еще не знала ни саму Веру, ни ее имени, совершенно точно бывала.

Натоптавшись в очереди, Настя надела плащ, купленный мамой «для Москвы», и втиснула себя в метро. Она еще не знала, что есть приложение с картой, поэтому смотрела на разноцветные линии, отпечатанные на рекламной листовке какой-то пиццерии. Настя вылезла из-под земли в нужном месте и пошла туда, где теперь жила, через панельковые дворы и кирпичные дворики. Настина общага была огромно-советская, из металла и стекла, два ее корпуса, похожих на великаньи книги, соединялись внизу галереей-пуповиной. Настя зашла внутрь, потом влезла в лифт вместе с девушкой в шортах-тапочках и приехала на восьмой этаж, в серединку корпуса, где воткнулась ее комната.

В комнате жили еще четыре первокурсницы, Насте достался уголок напротив двери, зато отгороженный стеллажом до потолка, так что она жила там сама по себе, не видя соседок, со своим окном, письменным столом, тумбочкой и электрическим чайником. Уезжая, мама оставила Насте пиалу с шоколадными конфетами и семейную фотографию в рамке. Пузатый папа с лысиной, очень большая мама с золотым зубом, сутулая Настя с плоечными локонами и беременная сестра. Все разнаряженные, новогодние, в тапочках, на фоне красно-зелено-пыльного ковра. Как только мама уехала обратно в краснодарский городок, Настя эту фотографию, конечно, убрала в ящик.

Потом Настя и Вера оказались в одной группе, там было еще пятнадцать девочек. Все было скучно, муторно, сложно и страшно. То лекция по древней литературе, то семинар по экономике, то час пик в метро, то высокомерные москвички, то самый дешевый обед в столовой. Никакой новой жизни, которой так ждала Настя, не случилось. Точнее, новая жизнь началась, но совсем не радовала Настю, а придавливала, зажимала ей рот и уши, морозила московским ветром, стыдила за провинциальные наряды, корила за плохой английский и заставляла сомневаться Настю в том, что она все та же Настя, самая умная и красивая девочка в школе.

Перед семинаром по теории журналистики или еще какой-то там теории одногруппница-москвичка пошутила, что у одной девочки в голове такие огромные тараканы, каких, наверное, даже в общежитии нет. Другие москвички захихикали, а не-москвички молчали, и только Настя сказала, чуть подумав, что шутка твоя, Маша, не смешная и пошлая, а сама ты иди, пожалуйста, на хуй. Настя услышала тишину и то, как москвичка-шутница открывает рот и закрывает его обратно, а потом Настя услышала хохот, густой и нескромный. Это смеялась Вера. «Пойдем покурим», — сказала она Насте. И Настя пошла.

Курили перед факультетом, под памятником мужику в парике, а точнее, Ломоносову. Вера была выше и тоньше Насти, пальто ее было не для Москвы, а из Москвы, а еще она носила кроссовки, а не дурацкие полусапожки из кожзама, как у Насти. Вера достала толстую, с оранжевым фильтром сигарету и предложила ее Насте. «Я не курю», — сказала Настя. «И я не курю», — сказала Вера. А потом она затянулась, подняла подбородок, выпустила дым. И тогда Настя тоже закурила.

Костлявый Олег спросил, можно ли без презерватива, сказал, что всегда достает вовремя, не переживай, Настя, все будет хорошо, просто у меня в презервативе чувствительность плохая, как будто с резиновой куклой трахаюсь, понимаешь. «Нельзя», — ответила Настя и подумала, что если бы она хотела с костлявым Олегом отношений, то, конечно, разрешила бы без презерватива. Настя знала от сестры, подружек, тети, мамы, школьной учительницы и бабушки, что парня завлечь не сложно, надо еще уметь удержать, а для этого придется дать ему то, что он хочет.

Когда Настя только переехала в Москву, у нее был парень Сережа. Она рассказала о нем Вере не сразу, а после того как они стали лучшими подругами, в то утро, когда Настя впервые проснулась у Веры дома. Вера была не из Москвы, но из большого города в соседней области, ее папа занимался бизнесом, мама тоже что-то продавала, так что они снимали Вере однушку недалеко от центра, с хорошим ремонтом и даже консьержем. У Веры была большая кровать и диван для гостей, но спали они с Настей вместе, в обнимку, они могли трогать друг друга, гладить волосы, прикладывать руки к лицу, целовать плечи (наспех, проходя мимо), и это было совсем не так, как с парнями, это было чисто, нежно, потому что никто ни в кого не хотел пролезть, потому что им, семнадцатилетним, оставшимся в Москве, нужно было просто жить не в одиночку.

Вера сварила кофе и разбавила его молоком для Насти. Взяли кружки и пошли в подъезд, где было окно с широким подоконником. Вера и Настя сели лицом к лицу, сплели ноги, а ступни сунули под ягодицы друг другу, чтобы вместиться и не упасть. Верины ноги оставались загорелыми, блестящими, Настя погладила ее коленку и подумала, что кто-то наверняка эту коленку целовал. «У тебя есть парень?» — спросила Настя. «Нет, да и не было, если честно». — «Как так?» — «Не знаю, за мной ухаживал скрипач, я тогда оканчивала класс фортепиано, но не сошлось». Настя всегда думала, что парней не бывает только у страшненьких, хотя у красивых тоже иногда не бывает, но это если они задротки, не уверенные в себе, вырастающие сразу в бухгалтерию, а Вера была очень красивая, еще смешная и умная, так что Настя удивилась, потом разозлилась сразу на всех парней, потом хотела пожалеть Веру, но сказала то, чего совсем не хотела говорить. «Слушай, а секс-то у тебя был?» — «Мне для этого нужно полюбить человека, а я пока никого не любила. А у тебя был?».

Настин первый секс был с Сережей, после уроков, в четверг, у него дома. Сережа уже имел какой-то опыт, и Настю почему-то никогда не интересовало, какой именно. Настя тогда уже все понимала про секс и поэтому совершенно его не хотела, но чувствовала, что пора, должна, Сережа, как сказала подруга, вечно ждать не будет. Как и предполагала Настя, все случилось быстро, больно, Сережа даже не целовал ее, пока дергался между Настиных ног, потому что был очень занят своими чувствованиями. Второй, третий, четвертый и почти все другие сексы были не лучше. Хотя Настя помнила и один приятный раз, когда они не подгадывали время, чтобы точно без родителей, а оказались на сутки в деревне, выпили вина, просто болтали, просто целовались, ничего такого не планировали, а потом Настя заметила, что у нее в животе стало горячо, и чем ниже, тем тяжелее, она тогда подумала, что это как цистит, только наоборот, зеркально, не в минус, а в плюс, то есть приятно, и у них случился тот самый хороший, неторопливый, нежный секс. Теперь, пожив в Москве два месяца, Настя понимала, что по Сереже она не скучала и совсем его не любила, просто он был симпатичным, рослым и дерзким, а она была отличницей-медалисткой с милым лицом, так что из них получилась, как все говорили, красивая пара.

«Ну, типа того, что-то такое, кажется, было», — так Настя ответила Вере на вопрос, был ли у нее секс. Вера ничего уточнять не стала.

Когда костлявый Олег прорычал в Настину шею и стянул с члена презерватив, Настя сразу стала одеваться, потому что понимала: никаких послесексовых объятий у них, конечно, не будет. Спасибо, сказал Олег так, будто и правда был благодарен Насте. Слушай, сейчас сосед вернется, он только что мне написал, честно, могу показать тебе переписку. Настя надела трусы сразу вместе с домашними штанами. «Я верю, ничего страшного. Курить пойдешь?». Нет, сорри, не курю.

Настя курила теперь всегда, не то чтобы из-за Веры, но после их утренних подоконников и выбеганий к Ломоносову как-то пристрастилась. А Вера и правда не курила, точнее, курила, но не постоянно, а если на нее смотрели и это было красиво, а еще в моменты страданий или когда у нее оставалась ночевать Настя.

Однажды в ноябре, таком глубоком ноябре, что грязно, жидко и омерзительно стало даже на Манежке, которую чистили целыми днями, Вера пришла на факультет, странная, с нечесаными волосами, похожими на августовскую траву под Краснодаром, и позвала Настю курить, срочно, но не к Ломоносову, а куда-нибудь за угол, чтобы их никто не видел. Они зашли за здание, сверху валился не снег, не дождь, а сгущенные капли, которые бились о капюшоны и ползли к спине. Вера взяла из пачки сигарету, не с первого раза, потому что ее руки тряслись, потом подожгла ее и заплакала. Она сказала, что вчера была в баре на поэтическом вечере, который устроили старшекурскники (Настя ничего не знала о каких-то поэтических вечерах, о том что они в принципе существуют, еще и в баре, но ей было так жалко Веру, что она совсем не обиделась). А после чтений, говорила Вера, они (кто эти «они»?) поехали в чью-то квартиру, точнее не в чью-то, а врача, который старше Веры лет на десять, красивый, с широкой спиной, в водолазке. Когда мы сели играть на пианино, вдвоем, он подкатил один рукав, и там была татуировка с секвойей. «Вера, ну, говори, в чем дело, я же волнуюсь!» — «Ты будешь смеяться, но я влюбилась, влюбилась, Настя. По-настоящему, впервые в жизни. С ним захотелось…» — «Так. И в чем проблема?» — «Настя! Он оказался геем!».

Вера зарыдала, по-настоящему, из живота. Когда они зашли на факультет, Вера сразу перестала рыдать и, перепрыгнув через обычный плач, стала не рыдающей. В кабинете, куда вот-вот должен был зайти преподаватель, Настя пошла за вторую парту слева, потому что там они всегда и сидели с Верой, но Вера, будто наощупь, тычась во все столы, села позади всех. Настя решила, что ей нужно уединение, и взяла телефон, чтобы ответить на сообщение от Сережи. Она почти сразу бросила это делать, потому что услышала стук. Настя обернулась и увидела, что это Вера, закрыв глаза, согнувшись, барабанит по столу из прессованной стружки так, будто там клавиши, то есть изображает игру на пианино и, судя по тому, как она вздрагивает, слышит его звук. «Боже, сумасшедшая», — сказала одногруппница, которая тоже обернулась на лже-игру. Настя, конечно, сомневалась, что Вера настолько страдает, но одногруппнице ответила тут же и совершенно по-краснодарски: «Рот прикрой, свинья». И одногруппница прикрыла. После пары, которой как будто совсем не было, потому что Настя прислушивалась к тому, что происходит или может произойти сзади, она сказала Вере: «Пойдем вместе на этот ваш вечер, посмотрим на этого твоего гея, вдруг он не гей». Вера шепнула: «Точно гей. Но пойдем».

Бар был некрасивый и полуподвальный, заставленный специально разными стульями, кирпично-ободранный, душный, с кучей помоечного хлама, из которого сделали что-то вроде декора. Настя вообще не могла понять, почему Вера называла это место «дивным», «творчески заряженным» и «уютным». Хламовник-клоповник, в котором еще и накурено. Со сцены, такой же нелепой и ободранной, как все остальное, невысокий блондин читал стихи, таращась в потолок. Насте было скучно и сонно, монотонность, вытекающая из колонок, облепляла ее, душила, она все время отвлекалась, потому что блондин изъяснялся вычурно, непривычно, и в итоге так ничего и не поняла. Чтобы на раззеваться, Настя рассматривала тех, кто вокруг (почему-то многие были в вязаных шарфах), и поглядывала в телефон, правда, ей никто не писал и не звонил.

Вера сидела совсем на краешке стула, вся тянулась вперед, вздыхала, хватала себя руками то за голову, то за плечи, смотрела на сцену не только глазами, но и всем телом, почти что плакала, а когда поэт заканчивал один стих и делал паузу перед другим, вскакивала и хлопала в ладоши. В этом баре почему-то можно было курить, дым был везде, и Настя решила, что тоже покурит, потому что дышать чужими сигаретными выдохами становилось все тяжелее. Она достала две сигареты и дотронулась до Вериного плеча: «Будешь?». Вера развернулась к Насте и ответила: «Спасибо, но я не курю», — а потом посмотрела куда-то над Настей и улыбнулась. Настя развернулась и увидела, что за их стол садится высокий мужчина в водолазке с подкатанными рукавами и настолько банальной татуировкой, что даже Настя это уже понимала, потому что насмотрелась на такие татуировки в инстаграме, еще когда училась в девятом классе. Настя подумала: «Если он гей, то на что, интересно, рассчитывает Вера?».

Блондин продолжал читать, Настя продолжала смотреть вокруг, а особенно на тех, кто сидел рядом: вот на этого гея, еще девушку и еще трех парней, а также, конечно, на Веру. И тогда Настя поняла, что впервые видит Веру не у нее в квартире, где никого больше нет, не у себя в комнате, где живет еще четыре девочки, и не в универе, где их группу бородатые преподы называют вслух «малинником», а про себя, скорее всего, «курятником», Настя впервые видела лучшую подругу вне их с ней общих мест и облепленную парнями. И вот что она поняла: все парни смотрели на Веру или как будто подсматривали за ней, даже гей-доктор, который, конечно, не факт, что гей, следил за тем, как Вера издергивается, вздыхает, почти-что-плачет. Поэт, который дочитал свои стихи и, напомнив, что он Максим какой-то там, спрыгнул со сцены, сразу пошел к их столу, а точнее к Вере, наклонился, взял ее руку, поцеловал и сказал: «Рад, что ты снова с нами, обворожительная Вера». Тогда Настя еще раз посмотрела на Веру и увидела, наконец, какой она была: соблазнительной, яркой, а на лбу написано, что девственница. Настя была, конечно, совсем не такой, совсем.

Настя почувствовала отупение, обесцвечивание, глухоту, как будто бы труп прежней, обычной Веры свалился на Настю и придавил, ударил, вырубил что-то в голове, оборвал какие-то проводочки. На новую, сияющую Веру смотреть стало больно, режуще, и Настя, то ли ощущая обиду, то ли горюя по старой Вере, вышла на улицу. Настя нервничала, не знала, как и к чему себя приложить, поэтому достала из кармана телефон, амулет, за который всегда можно ухватиться, который всегда подмигнет и поможет выпрыгнуть подальше из места, где неприятно. «Настя, мы тут с пацанами на футбол идем, там наши против мяса, давай завтра поговорим, ладно, зай?» — это сказал Сережа, которому набрала Настя, потому что ей захотелось поговорить с кем-то из прошлой жизни, с кем-то, кто не бывал в таких барах, где читают мудреные стихи. «Хорошо, конечно», — ответила Настя и тут же поняла, что Сережа вообще никуда не годится, потому что она тут остоличивается, скоро, может быть, осмелеет и зайдет в ЦУМ, так, поглазеть, а потом найдет подработку и купит себе скраб для губ, как у Веры, крем для тела, ароматические свечи, как у Веры, и такой тонкий короткий халатик, будет девушкой, московской, тонкой, и Сережа в фантазиях Насти к такой девушке, которой она станет, что-то совсем не клеился. «И можешь, пожалуйста, больше никогда не называть меня заей?», — добавила Настя, прежде чем положить трубку.

На улицу вышел Максим, который поэт, подошел к Насте и сказал, что не любит курить в помещениях, ему становится душно. А ты подруга Веры, да? Слушай, как думаешь, если я приглашу ее в кафе или в галерею, она согласится? «У нее есть интерес к другому парню, — сказала Настя. — Слушай, у меня голова разболелась от этого дыма, я хочу прогуляться, пойдешь со мной?». Настя посмотрела на Максима, как она думала, вызывающе, чтобы сказать, что голова у нее вовсе не болит, что она хочет совсем другого, а не просто так прогуляться. Поэт по имени Максим был расстроен, слезлив, неизвестно, прочитал ли он то, что написала взглядом Настя, но возвращаться назад в бар ему теперь не хотелось, так что он согласился.

Потом оказалось, что Максим живет в том же общежитии, что и Настя, только в другом корпусе, на другом этаже и в комнате-двушке, как и полагается старшекурсникам. Они пришли к великанским книгам, зашли в пуповинную галерею, а потом уже Настя прочитала то, что написал Максим взглядом, и прочитала безошибочно, поэтому пошла не направо, куда ходила обычно, а налево, в корпус Максима. Затем они оказались в комнате, вдвоем, свет включать не стали, потому что, если не задергивать шторы, в Москве светло даже вечером.

Настя поцеловала Максима, сразу в губы, а Максим залез рукой сразу в Настины трусы. Настя ничего особо не чувствовала, когда Максим копался в ее трусах, только подумала, что душ принимала утром, но это ничего, потому что Максим вообще был потный и скользкий, а волосики у него на голове слишком тонкие, противные и сосульчатые. Еще Настя подумала, что член Максима совсем не такой, как член Сережи, и сделала вывод, что члены бывают разные. Когда с ней начало происходить то, что называется сексом, Настя тоже особо ничего не чувствовала, только один раз, когда на лицо капнула слюна Максима и он зачем-то смотрел ей в это самое лицо, Насте стало неловко, и слюну Максима она вытерла, уже после того как все закончилось, чтобы он не заметил.

Настя вышла из комнаты Максима и поняла, что больше туда никогда не зайдет. Эта дверь с номером 914, вбитая в стену второго корпуса, стала для Насти самым противным, самым грязным предметом в тот момент, когда закрылась за ней. И на девятый этаж второго корпуса Настя, скорее всего, тоже больше не поднимется. Ей хотелось уйти оттуда, улететь, выскочить, потому что Настя чувствовала себя так, будто спала в мусорном баке, на нее нассал алкаш, а потом прилетели два голубя и стали совокупляться прямо на ее животе, думая, что Настя — это просто вещь, куча-дрюча, обгоревший матрац. Но коридоры в общаге такие длинные, такие длинные, никогда не заканчивающиеся, и до лифта, ведущего в галерею, откуда можно перейти в свой корпус, надо еще не просто дойти, а дожить, дотерпеть, не развалиться. Настя шла год или десять лет, очень долго, ее одногруппницы уже защитились, выпустились, разродились, повели детей в школы, а она все шла-шла.

Потом Настя оказалась в своем коридоре своего корпуса и вернулась в свои семнадцать, пошла к двери, за которой продолжали жить ее такие же семнадцатилетние соседки. Каждый общежитский коридор — это бесконечный тесный гроб, но между гробами есть разница. Этот, Настин, был пока еще не подгнившим. «Ты где?» — Это сказал голос Веры в телефоне, который вибрировал половину коридора, пока Настя не взяла трубку. «Мы едем к врачу домой, опять, тут такой мужчина пришел, он почти снял кино, я хочу вас познакомить». Надо же, три часа прошло, целых три часа, а она только заметила, что Насти нет, ну, это понятно, потому что почти-снявший-кино теперь тоже очень-очень заинтересован в Вере, как и все остальные мужики, а Вере это нравится, она в это играет, понятное дело, что ей не до Насти. «Слушай, я ушла, тут Сережа меня приревновал, надо было созвониться с ним по видео из общаги», — сказала Настя, которой стало стыдно перед Сережей и сразу же перестало — это, наверное, потому, что он все-таки ее сегодня обидел, когда не захотел говорить. «Какой Сережа?» — Спросила Вера. «Ты серьезно?» — Настя точно помнила, что говорила ей про Сережу. «Прости, правда не пойму». — «Вера, это мой парень». — «Ой, да, точно, прости-прости, прости».

Настя нажала на красную кнопку, сунула телефон в карман и вернулась к лифтам, где ночью, когда охранники уже не ходят, можно было курить. Настя злилась, злилась сильно, прежде всего на Веру, а еще на Максима и, конечно, на Сережу. Теперь она могла думать, и думала она о том, что парни в сексе, судя по всему, одинаковые — беспомощные, теряющие лицо, слюни, ноги, руки, все человеческое, Сережа и этот поэт как будто снимали себя с себя, прежде чем в нее пролезть. А еще Настя думала о своей силе, о том, что Максим, может быть, и хотел Веру, но переспал-то с ней, Настей, и совершенно точно не мог бы поступить по-другому, потому что этого хотела Настя, которая, куря возле лифтов после секса-с-первым-встречным, вдруг поняла, что это было не омерзительно, что в тот момент она выросла в другую Настю, в Настю, осознающую свою силу и никогда себя не теряющую, тем более во время секса.

Потом, перед Новым годом, во время зачетной недели, когда все пили еще больше, чем обычно, а одна девочка сказала, что чем сильнее у нее похмелье, тем больше шансов на зачет, Настя и Вера пошли в гости к парню на три года старше. Он был москвич, богач, жил на Проспекте мира в пятикомнатной квартире, и, когда родители уезжали, был не против оставлять у себя на ночь общежитских, а утром кормить их пиццей, хлопьями с молоком и шоколадками. Не все общежитские его любили, многие прямо совсем не любили, большинство завидовали, но попасть на вечеринку, перетекающую в домашнее, теплое, уютное утро, хотели все. Насте с Верой теперь тоже повезло, их туда привели, а еще в большую квартиру привели общажного гитариста, вот его любили все, потому что он не просто знал и пел все песни, но прямо-таки выступал, как на концерте, а еще был скромным и улыбчивым, то есть не выпендрежным, как парень из пятикомнатной квартиры.

Конечно, гитарист тоже прилип к Вере. Конечно, они стали петь дуэтом, так, чтобы на них смотрели все. Вообще-то, Вера пела плохо (и Настя теперь замечала, что именно делала Вера плохо), она пела горлом, в нос, даром что пианистка, даже Настя слышала, как она лажает. Вера и мальчик с гитарой слились, спелись, превратились в концертную пару, все смотрели только на них, парни — в основном на Веру, девушки — в основном на общажного гитариста. Он все играл, играл, хлопал ладонью по гитаре, продвигался все ближе и ближе к Вере, пока они не соприкоснулись коленями.

Иногда Настя думала, что Вера, возможно, использует ее как страшненькую подружку, ну, есть такая линия в подростковых сериалах, что одна подружка — красивая, а вторая — как бы ее фон, серенький, пыльный, оттеняющий все яркости красивой. Настю бесили такие сюжеты, но теперь, стоя на огромном балконе, куда все вышли курить, она думала именно об этом, пока одна девчонка-задротка, тоже из общежитских, не решила уколоть Веру. Наверное, она заметила, как на нее все смотрят, может быть, позавидовала ее ногам, волосам, да чему угодно, Вера вся была магнит для зависти. Задротка спросила, на каком отделении учится Вера, то есть на бюджете или на платном, зная, разумеется, что за Веру платят родители. «На платном!», — ответила Вера. И тогда сразу стало понятно, что быть на платном — это намного лучше, это значит, что у тебя другая жизнь, другой опыт, все другое. Что ты не из этой бедняцко-задротской перхоти, рвущей жопу и все части тела, чтобы пробиться в лучший-вуз-в-стране. Что ты можешь вообще никуда не поступить, потому что и так красива, талантлива, не пристыжена собственной жизнью, не придавлена нищетой. Ты можешь сколько угодно развивать свои таланты, быть прекрасной, не думая о том, что надо куда-нибудь прибиться, пока тебя не выгнали из общаги, можно на малюсенькую зарплату, лишь бы как-то зацепиться в Москве. То, как сказала это Вера, хотя она сказала всего два слова, услышали все, не только Настя, а Настя подумала, что и сама хотела бы учиться на платном, не бояться быть отчисленной и выгнанной в эту провинциальную залупень, откуда она сама и вылезла.

Потом, через час или, скорее всего, два, Вера отвела Настю на кухню, где никого не было, в уголок, и сказала: «А как тебе этот гитарист?». «А что?» — «Кажется, он ко мне клеится». — «А кто к тебе не клеится?» — «Да брось, никто ко мне не клеится!». И тут Настя заметила, что Вера очень-очень пьяна, она шатается и хихикает, на ней нет ничего благородно-Вериного, есть даже что-то первокурсно-общажное. И как только Насте стало жалко Веру, как только она решила, что пора позаботиться о подруге, Вера сказала: «Знаешь, а мне вот интересно, какой он будет, ну, в постели». Настя почувствовала, как Вера не просто зашла, а запрыгнула на ее территорию, в грязных ботинках и без бахил. Насте стало от этого плохо, противно, она с ужасом, настоящим ужасом подумала, что когда-нибудь Вера лишится девственности и, может быть, даже станет опытной, но это неправильно, это она, Настя, опытная, это она может думать про то, кто и как ведет себя в постели. «Ты же вообще не знаешь, как это — заниматься сексом», — сказала Настя. А потом Настя подумала, что Вера еще совсем не готова к такому, ей хочется нравиться, хочется, чтобы ее обожали, любили за то, что она Вера, а не кто-нибудь еще. И это не совсем про секс, даже совсем не про него, это противоречит сексу. Разве Вера готова к такому? Тогда Настя добавила: «Где ты этого набралась?». И Вера ответила: «Почему ты со мной, как с ребенком?». «Потому что ты и есть ребенок, ты ничего не знаешь о жизни, даже пить не умеешь», — сказала Настя. «Если ты ничего, кроме своего колхоза, не видела, это еще не значит, что ты что-то там знаешь». — Сказала Вера медленно, но не потому, что хотела произвести какой-то дополнительный эффект, а потому что и правда была очень пьяная и могла в спешке растерять все буквы.

В тот же вечер, меньше, чем через час, Настя переспала с гитаристом. Ну, как переспала, «переспала» — это такое слово, которое говорили соседки по комнате, потому что о чем-то таком им хотелось поговорить, но слово «секс» пока застревало в зубах, оно было слишком для них взрослое. Настя скорее потрахалась с гитаристом. Подошла к нему, когда он выходил из туалета, то есть был один, и сказала: «Идем в подъезд». Сказала так, что он все сразу понял. Они зашли в лифт, доползли в нем до самого высокого этажа, под чердаком, Настя села на подоконник, ему пришлось согнуть колени. Одной рукой он держался за Настю, другой поддерживал сзади штаны, чтобы никто не увидел его голую жопу, если вдруг откроет дверь своей элитной квартиры. Настя, как обычно, не делала ничего, поэтому они соскальзывали с подоконника, ведь если бы Настя хотя бы держалась за подоконник, было бы удобнее. После подъездного секса с гитаристом Настя взяла сумку, надела куртку и ботинки, села в метро и уехала в общагу. И не было у нее никакого молочно-шоколадного, теплого, домашнего утра.

Зачетная неделя кончилась, Вера закрыла ее без долгов, Настя — с двумя пересдачами. Они не говорили друг с другом и почти не виделись, просто заходили в одни и те же кабинеты, открывали одинаковые зачетки, закрывали их и уходили. А потом начались новогодние каникулы, и все уехали. Настя осталась одна в комнате и, может быть, на целом этаже. В первый вечер она даже не зашла на чужую половину, хотя та опустела, и Настя могла бы незаметно взять чей-то крем для лица или книгу, но ей не хотелось, так что Настя просто лежала и читала, что пишут одногруппницы в их общем чате. Она ничего не писала, потому что это могла увидеть Вера, которая тоже молчала и, наверное, так же лежала на кровати в родительской квартире и следила за болтовней одногруппниц. Кто-то уезжал в Египет, кто-то — в рождественский Мюнхен, одна девочка приземлилась в Токио еще позавчера и теперь присылала фотки среди ночи, когда почти все уже спали. Были и те, кто уехали к семье в Казань, Ростов, Ставрополь, а теперь рассказывали, как их закармливают родители.

На второй день Настя поднялась в лифте на шестнадцатый этаж и стала спускаться вниз по лестнице. Она думала, что исследует общагу, но исследовать там было нечего, все лестничные клетки, лифты, перила, штукатурка, краска, подоконники и стекла были одинаковые, тусклые, скучные. Настя дошла до первого этажа, постояла в галерее, ничего не ответила охраннику, который спросил, что она тут делает в Новый год, и вернулась к себе. На третий день Настя созвонилась с мамой по видео. За мамой была квартира, а вокруг мамы — звуки, шум, звяканье, детский визг, что-то очень людное, праздничное, семейное. «Доча, ну, ты не обижаешься, что мы уехали к Ирке? Тут внучок, помочь надо». — «Нет, мамуль, мне есть чем заняться, все хорошо». — «Может, тоже к Ирке приезжай?» — «Мам, ты же сама говорила, что на раскладушке спишь, все в порядке, честно». Потом, уже непонятно в какой день, Настя рассталась с Сережей, просто написала ему, что больше ничего с ним не хочет. Он звонил и писал ей еще два дня, а затем перестал, потому что Настя не отвечала. Сам Новый год Настя, конечно, проспала. В другие дни она ходила по коридорам, спускалась в пуповину, поднималась обратно, подолгу стояла на балконе, курила то тут, то там, иногда брала плед и ложилась где-нибудь на этаже, но в основном лежала в кровати, много спала. На соседскую половину Настя так и не зашла, зато пересмотрела все московские фотографии в телефоне, особенно долго рассматривала Верины, приближала их, отдаляла, не удаляла. Вот селфи, еще селфи, вот их ноги, вот они с сигаретами, вот Вера целует Настю в щеку, вот Настя целует Веру в макушку, вот Вера за партой, вот Вера в ее общажной комнате, вот они лежат на балконе второго корпуса, это когда еще было тепло.

В какое-то утро, может быть, десятое или двенадцатое, Настя проснулась и узнала, что у нее закончилась вся еда, даже маслины и сухарики. Она постояла, посмотрела в окно. Внизу, на улице, был магазин, который общежитские называли «у Анвара», потому что Анвар продавал «Виноградный день», «Вишневый день», «Блейзер» и другие дешевые полторашки в любое время суток: он знал общежитских и запоминал новеньких, недавно заселившихся, которых старшие специально приводили к Анвару на смотрины. Там же продавалась какая-то еда, вроде колбасы и хлеба, но Настя решила остаться в комнате, поэтому легла на живот перед кроватью и стала доставать все банки и баночки, затолканные туда мамой полгода назад. Крышки — металлические, золотистые, подписанные маркером. «Лечо», «Огур.», «Пом.», «Виш.» и так далее, на одной крышке, прикрученной к банке с помидорами черри, которые любила Настя, оказалось сердечко и слово «Доче», ее Настя задвинула обратно в подкроватье. Она позвенела рукой в ящике с вилками-ложками и вытащила консервный нож, старый, домашний, с деревянной ручкой.

Открылась дверь. Настя подскочила и уронила консервный нож, потому что испугалась, потому что никого не было теперь в целом мире, повернулась ко входу и увидела Веру. «Я приехала раньше, я так больше не могу», — сказала Вера и налетела на Настю. Они обнялись, Вера, как обычно, когтисто, как ящерица, Настя — мягко, подвисая на Вере. Вера заплакала, и Настя не была уверена, что в тот момент нужно было плакать, но была так рада Вере, человеку, чему-то живому, любимому.

Они сидели на полу, над открытой банкой, прислонившись к кровати, обнимались. Доставали из трехлитровки огурцы, прямо пальцами, рассол стекал по рукам и мочил локти. Хрустели, смеялись, говорили про Верины каникулы, Вериных родителей, Верину сестру, ее же собаку, ее же кошку, ее же бабушку. Настя слушала, спрашивала, она хотела слушать и спрашивать, а сама ничего не говорила, потому что было нечего, Вера чувствовала это и не мучила Настю. «Как хорошо, когда лучшая подруга из деревни», — засмеялась Вера, потому что грызла уже десятый огурец, и его прозрачно-болотные куски вываливались у нее изо рта. «Я не из деревни», — сказала Настя. «Да шучу я!» — Снова засмеялась Вера, а потом сказала, уже не смеясь, что Максим, ну, помнишь, тот самый поэт, такой светленький, он тогда так по-дурацки руку мне поцеловал, позвал на свидание, и я пойду.

Настя и Вера легли спать на Настиной кровати, спина к спине, под одним одеялом, на одной подушке. Вера уснула быстро, Настя спать не могла. Она взяла телефон и добавила Максима в фейсбуке, тот сразу подтвердил запрос, и тогда Настя написала: «Привет. Вере ничего не говори, понял?». Максим ответил «Ок».

«Я перееду в общагу, я это решила, как только уехала домой», — сказала Вера утром, когда они с Настей ели соленые помидоры. Настя обняла Веру и стала целовать ей щеки, она была счастлива, потому что оказалась такой значимой для такой великолепной Веры.

Через пару недель Вера уже получила комнату на Настином этаже. Они, конечно, хотели заселиться в одно пространство, но мест в середине семестра и так почти не было. Поэтому Вера оставила вещи, которые ей были не так уж часто нужны, в своей новой комнате, а все самое используемое, вроде ноутбука, пижамы и кремов для лица, век, рук, ног перенесла в Настин уголок. Они учились вместе, ели вместе, вместе игнорировали Настиных соседок, спали на одной кровати, поставили на полку банку из-под огурцов и кидали туда мелочь, чтобы потратить будущую кучу денег на что-нибудь веселое.

Настя всегда мечтала о такой самой-самой близкой подруге, с которой могла бы делить целую жизнь, поэтому в основном она была счастлива, до тех пор пока Вера не начинала захватывать то, чем Настя делиться не хотела, и без спросу влезать в Настино существование. Иногда Насте казалось, что Вера ест не только ее конфеты, котлеты и домашние консервы, которые приходили в посылках раз в месяц с поездом дальнего следования и над которыми Вера всегда смеялась из-за их деревенскости, но и саму Настю. Например, Насте не нравилось, когда Вера долго-долго говорила о себе и своих проблемах, подшучивала над Настиным внешним видом, рассказывала всем что-то тайное, чем поделилась Настя, обсуждала ее семью и хихикала над семейными фотками, которые постила Настина мама в соцсетях, или когда Вера читала учебники, книжки, стихи или что-то еще вслух, с выражением, громко, специально, особенно если в комнате был кто-то еще.

И каждый раз, когда Вера злила Настю достаточно долго или достаточно сильно, Настя занималась сексом с теми, кто обращал внимание на Веру. Было еще три раза, когда Настя так разозлилась, что хотела закричать, наверное, даже матом, но смотрела на Веру и понимала, что никогда не сможет так ее обидеть, и поэтому было еще три парня. Пухленький, четверокурсник, костлявый Олег. Настя пришла к костлявому Олегу, после того как Вера раскритиковала ее эссе перед всей группой, даже, можно сказать, высмеяла его, превратила в свое выступление, очаровательный стендап, и все хохотали и обожали Веру. Потом, после пары, когда Настя сказала, что ей было неприятно, Вера ответила: «Ты что, это же критика, академический элемент, не обижайся». И Настя снова разозлилась, по-настоящему, тем более что это был никакой не академический элемент, а еще одна партия игры в «страшненькую подружку».

Настя знала, что за глаза ее называют доступной. А, может, и хуже. Однажды, когда Настя курила перед лифтами одна, к ней подошел какой-то прыщ, курсом старше, он явно чего-то такого хотел, и Настя это сразу поняла и ответила очень грубо. Настя сама не знала, как относится к тому, что ее считают доступной. Наверное, никак. Мало ли, что там считают, она уже давно поняла, что в Москве ты сама никому не интересна, интересны только возможности, которые ты можешь дать.

Во время секса с «Вериными парнями», которые просто обращали внимание на Веру, но были все-таки не Вериными, из Насти выбивалась вся ненависть к Вере. Еще Насте нравилось встречать на вечеринках парней, с которыми она потрахалась, потому что им, в отличие от Насти, становилось стыдно, и это было смешно, потому что они отводили взгляд, молчали чуть больше, чем раньше. А самое главное, они теперь не смотрели на Веру, потому что все знали: Вера и Настя — лучшие подруги, ниточка и иголочка, почти что один человек, они даже спят в одной кровати. Вера, кажется, замечала, что больше не интересна некоторым парням, поэтому старалась сказать что-нибудь громче, запеть, как бы случайно задеть ногой того парня, который на нее больше не смотрел. В такие моменты Насте было жалко Веру, по-настоящему жалко, она же старалась и ни в чем не была виновата, но больше никаких других, разъедающих или колотящих по голове чувств у Насти не было.

Все Верино и Настино хрупкое, разрывающееся и снова заживающее, но всегда тесное и целое сломал Петя, это случилось в мае, перед летней сессией. Он появился странно: вроде, был тут, в общаге, всегда, но как-то отдельно, сам с собой. Ни на одной вечеринке его не видели, зато видели читающим на факультете, на лавочке у общаги, в коридоре, на балконе. Он все время учился, все время был занят, Настя думала, что он, наверное, ужасный заучка или гей — а жаль, потому что такой кудрявый и симпатичный. Настю и Веру позвали на день рождения, куда также пришел Петя, одногруппник того, кто отмечал. Он сидел со стаканчиком в руке, при этом почти не пил, улыбался, а пару раз как-то удачно пошутил, и все девчонки сразу же стали притягиваться к нему и смотреть в него. Наверное, Вера почувствовала это, не так уж часто случалось, чтобы появлялся нравящийся всем парень, и стала вести себя, как считала Настя, ужасно. В какой-то момент принялась читать свои стихи, насколько могла судить Настя, плохие, а потом сказала, что их очень хвалил почти совсем состоявшийся поэт Максим. И добавила, что Настя может зажать уши, потому что сейчас снова будет поэзия, а не частушки. Из-за Веры Настя стала мемом, только трехмерным и живым, мемом про деревню, степи и Кубань, поэтому все поняли Верину шутку, кто-то даже засмеялся.

После этого в Насте снова появилось злое, душащее, то, что она не могла выплеснуть в Веру, но могла растрясти во время секса с «Вериными парнями». Не то чтобы Петя как-то особенно смотрел на Веру, но Настя решила выбить свою ненависть через него. Настя уже знала, что и как надо делать, она понимала, что Петя уйдет обязательно незаметно, и когда он вышел в коридор, Настя пошла за ним. «Слушай, давай прогуляемся, посидим на поляне перед общагой, мне тут как-то душно, даже голова кружится». Петя согласился, и когда они сидели на траве, Настя его поцеловала. «Ой, как-то странно», — сказал Петя. «Тебе, наверное, Вера понравилась?» — Спросила Настя. «Нет, вообще не понравилась», — «Почему?» — «Она много притворяется, ой, прости, если это обидно, вы же подруги» — «Ты знаешь, что мы подруги?» — «Все знают» — «А что тогда странно?» — «Что ты сама меня поцеловала» — «Я так часто делаю» — «Может, тогда позовешь меня куда-нибудь сама?» — «Позову».

Настя и Петя сходили вместе в «Макдак», потом были в кино, еще дважды выносили плед на лужайку перед общежитием и лежали рядом, готовились к экзаменам, прямо днем, при всех, этого не могла видеть только Вера, потому что у Насти было время на Петю, если Вера шла на йогу или по своим поэтическим делам. Настя заметила, что в ней не просто исчезла злость, исчезло даже место, где она булькала, это что-то вроде эмалированного чайника, как у бабушки, вот его и не стало. Настя стала чаще звонить маме, она даже сказала ей про «нового мальчика» и совсем не обиделась, когда мама ответила, что и старый Сережа был очень даже хороший, по крайней мере они с папой были с ним знакомы. Настина голова как будто расчистилась, там появились красивые икеевские стеллажи, беленькие и непыльные, и в них запрыгивало все, что они учили вместе с Петей, а потом в любой момент открывалось и выговаривалось. Настя подумала, что, наверное, теперь сможет закрыть сессию без пересдач и вернуть себе стипендию. Однажды, когда кончились зачеты и начались экзамены, Настя и Петя занялись сексом в его комнате, пока там не было соседей. Было нормально, во всяком случае Настя чувствовала себя прямо-таки женщиной, а не предметом, она помогала Пете и целовала его не потому, что надо, а потому что хотелось. После секса стало понятно, что они теперь пара. Как только Настя сказала об этом Пете и он все подтвердил, она сразу же пошла к Вере, чтобы ее обрадовать.

Вера сидела на Настиной кровати, грустная, сложная, чувствовавшая себя брошенной, потому что Настя теперь часто была где-то еще, а не рядом с Верой, и сама этого совсем не замечала. Когда Настя обняла Веру, завалила на кровать и рассказала, что они с Петей теперь встречаются, Вера ее толкнула. Потом встала с кровати. Стала очень прямой. Сказала: «Что ты за подруга, он же мне понравился!». Настя ответила, что не знала об этом и даже не догадывалась, что Вере надо было сказать, и тогда Настя не стала бы встречаться с Петей. Ты все знала, как ты могла не знать, зачем ты так со мной поступаешь, мы же лучшие подруги, сказала Вера. Я не знала, честно, прости, но он мне правда очень нравится, сказала Настя. Ты должна его бросить, у тебя уже есть парень. Нет у меня парня, я же с ним рассталась. Иногда я тебя ненавижу, выплюнула Вера. Да что я тебе сделала, ничего не поняла Настя.

«Ты вообще ведешь себя не пойми как, про тебя ходит много слухов».

«Веришь слухам?»

«И Максим намекал, но я не поняла его, не поверила».

«У тебя что, монополия на всех парней?»

«Это ты вообще к чему?»

«Да, я потрахалась с твоим поэтом, потрахалась и забыла, кстати, это было очень средне, и что теперь, это было давно».

«Я тебя все-таки ненавижу, ты хуже всех, мы больше с тобой не подруги, а все потому, что ты шлюха».

Вера взяла свои банки, кремы, скрабы, духи и положила в сумку, так что на полке осталась только одна Настина «Нивеа» для лица и тела. Вера повесила на руку свой мягкий плед, взяла ноутбук, книги и тетрадки, вставилась в тапочки и ушла. Комната Насти, ее стеллаж и кровать сразу же стали пустыми, нищими, бесцветными.

Настя вышла в коридор, и он снова показался ей бесконечным пыльным гробом. Дошла до света, который останавливался перед грязным окошком в балконной двери, открыла ее и вышла в лето, непыльное, и, если не оборачиваться к коридору, почти не общажное. Чем ближе подходила Настя к балконной оградке, тем более обычным и менее общажным становилось лето. Она навалилась на перила и стала дышать жарой, деревьями, дорожными запахами, задышала совсем глубоко и, наконец, зарыдала. Настя легла на бетон животом и увидела, как мокнет балконный пол под ее щекой. Она почувствовала себя очень маленькой, ребеночьей, одинокой. Настя набрала маму, но мама не ответила, потому что, скорее всего, была в огороде. Набрала еще раз и еще. Настя вспомнила, что в их дворе уже зрела черешня, вишня, шелковица. Если от шелковицы пальцы становятся черными, их можно отмыть вишней. Если шелковица упала на белую школьную рубашку, тут не поможет ничего.

Настя не могла вернуться в свою обнищавшую комнату, она не могла пойти к Пете, потому что боялась испачкать его собой, потому что Настя теперь поняла, какой она была, потому что Вера ей все сказала. Настя ходила по гробам-коридорам, каталась на лифте, заходила в закутки, поднялась на шестнадцатый этаж, темный и нежилой, и бегала по нему туда и обратно, туда и обратно, пока совсем не устала и снова не легла на балконный бетон. Настя рыдала, рыдала, рыдала, и больше всего хотела вернуться в тот день, когда к ней в комнату после предновогодней ссоры зашла Вера, когда они пожирали огурцы, помидоры, лечо, варенье, говорили о будущем, о том, что они будут делать летом, планировали, где станут работать, чтобы потом жить вместе в одной съемной квартире.

Когда стало совсем темно, Настя зашла в лифт и вышла на своем этаже. Там она встретила девчонку курсом старше, тоже из Краснодарского края, добрую, помогающую, отдавшую Насте свои конспекты и несколько учебников. Ой, что же у тебя такое случилось, сказала девчонка. Насть, я иду к армейцам, они притащили сегодня алкоголь из бара, где работают. Ну, армейцы, это те, кто отучились в колледжах, потом служили в армии и поступили по льготе, ты что, не знаешь? Пойдем-пойдем, не нужно тебе сегодня быть одной. Иди, обниму тебя. Настенька, милая, все пройдет.

Эта дверь была такая же серая, как и все другие двери. Армейцы были высокие и очень взрослые, щетинистые, грубые, красивые. Они почти не ходили в универ, поэтому Настя почти никого из них не знала. Армейцы курили прямо в комнате, потому что обрезали провод от датчика дыма. Еще там были какие-то тоже взрослые девушки, наверное, с четвертых и пятых курсов. Девчонка из Краснодарского края дружила с армейцами, потому что один из них был ее земляком, а сама она была веселой, хохотливой и всегда уходила вовремя.

Настя помнила прозрачную жидкость в стакане, коричневую жидкость в стакане, синюю жидкость, молочно-мутную жидкость, снова прозрачную, снова синюю. Настя не помнила, как ушла краснодарская девчонка, она же всегда уходила вовремя, а Настя, очевидно, вовремя не ушла, уже не ушла, так что и не надо было торопиться. Сладковатый травянистый дым, Настя закашлялась, в горле как будто ерш, мозг выплавился в слайм бурого цвета, как смешно, ой, как смешно, очень смешная стрижка, смешной холодильник, смешная стена.

Потом рассвет. Красные шторы, красные стены, красные лица армейцев. Насте уже не смешно, ей снова хочется плакать, она снова маленькая, снова одна, без мамы, без папы, без черешни, тутовника и вишни. Ну, что ты, чего ты плачешь, говорит армеец, самый добрый из них, приобнял, как братишка. Пойдем, прогуляемся, это бывает. Тебя просто отпустило. Возьму одеяло, хорошо? Расстелем на балконе, да? Надо подышать, подышать. Ну, что ты, маленькая, не плачь, я тебе помогу.

«Меня все бросили», — плачет Настя на балконе, сидя на пледе, под рукой доброго армейца, смотря на красные облака. Я понимаю, говорит он, его, кажется, зовут Леша, Леша большой и надежный. У меня тоже такое было, добавляет он. «Совсем-совсем одна, я наделала столько ошибок, я так всех подставила». Ничего, смеется Леша, тебе всего семнадцать, все это пройдет. «Ближе Веры у меня никого нет, понимаешь, она лучше всех, идеальная, я ей просто завидовала, понимаешь, это просто зависть, и мстила ей просто за то, какая она хорошая». Ну, что ты, иди сюда, Насть.

Настя под Лешей, он на нее давит собой, он держит ей руки, Настя дергается, но он сильный, он держит две ее руки одной своей, а другой лезет в трусы, пальцем тычет в вульву. Ну, что ты, успокойся, это же наша молодость, сейчас откажешься и потом будешь жалеть. Настя не хочет, она плачет, не понимает, как и в какой момент, зачем, какое предательство, какая подлость. «Уйди, мразь!» — Кричит Настя, но крик не очень громкий, потому что отпустило Настю только от хорошего, а пьянь, муть и слайм в мозге продолжают болтаться и плавать в бульоне. «Пожалуйста, не надо», — говорит Настя совсем тихо, тоненько, вдруг пожалеет, вдруг отпустит. Да ладно тебе, я же знаю, что ты хочешь, расслабься. Настя уже без трусов. Леша тоже без трусов. На балкон выходит другой армеец со взрослой девушкой. «Пожалуйста, помогите, я не хочу», — зовет Настя. И они слышат, слышат. Другой армеец говорит, Лех, ты че. Совсем больной, говорит взрослая девушка. Настя освобождается, она выбегает в коридор прямо так, без трусов, потом надевает трусы и штаны, бежит по гробу-коридору-пыльной-бесконечности долго, год, два года, тридцать лет, наконец, видит свою комнату, тоже серая дверь, забегает, бросает себя на кровать и засыпает — быстро, чтобы закончить этот день, который длится уже день, ночь и половину утра. У нее получается. Настя спит.

Настя проснулась через четыре часа: соседки куда-то собирались и специально шумели, потому что не любили Настю — в основном, конечно, из-за Веры и из-за того, что Вера стала в комнате шестой. У Насти кружилась голова, хотелось пить, она еще не совсем протрезвела, Настя помнила все, даже слишком подробно. Она села в кровати и посмотрела на предплечья. Они были в синяках. Пятнистые. Чужие и страшные. Настя надела кофту с длинным рукавом. И пошла к Вере.

Настя и Вера обнялись, Настя извинилась, Вера извинилась, Вера сказала, что все осознала, что виновата, что Настя, конечно, может быть с Петей, а Максим и правда противный, пусть лучше с ним никто не будет. Они снова срослись, снова сделались вместе, снова стали друг другу ближе всех на свете. Настя встала с кровати, села на стул, сняла кофту и выставила руки.

«Что это? Я не понимаю», — сказала Вера.

«Знаешь армейца Лешу? Он, кажется, пытался меня, ну, как бы, вот… изнасиловать».

«Кажется?»

«Точно пытался. Его прогнал другой армеец».

«Подожди. Ну, ты же со всеми спишь?»

«Я не со всеми сплю».

«Ну, в смысле, а чего ты ждала?»

Настя не понимает. Насте тяжело. Настя снова чувствует себя так, будто может испачкать Веру, Петю, всех и даже армейца Лешу.

«Это же другое».

«Настя, ты моя лучшая подруга, поэтому я скажу тебе правду. Ты сама себя ведешь так, что парни думают, что с тобой можно заниматься сексом когда угодно».

Настя садится на пол. Натягивает на себя кофту. Прячет руки.

«И как только они этого захотят. Это же логично, Настя».

Настя плачет.

«А чего ты хотела? Ну, то есть, переспала бы и с Лешей, и ничего бы не поменялось, Настя».

Настя ничего не может ответить. Она теперь думает, что больше вообще никогда и ничего не сможет сделать.

«Иди, признайся Пете, что изменила. Может, он простит. И подумай, что ты с собой сделала, Настя».

Настя встает, идет к двери.

«А я приготовлю нам обед, потом позанимаемся. Тогда ужин с тебя».

Настя открывает серую дверь.

«Люблю тебя, все будет хорошо!».