Выпуск №16
Автор: Наталья Доброхотова-Майкова
Вот, перешед чрез мост Кокушкин…
Нет-нет, это не с Онегиным, и никто ничем о гранит не опирается. Это с Гоголем на дружеской ноге. Ай да Пушкин, ай да… умница.
Наверно, картинка из модного журнала. Почему бы нет, они оба были щеголи.
Давно обещала себе перечитать «Евгения Онегина» и разобраться хотя бы для себя, в чем там дело.
Когда-то еще молодые Вайль и Генис написали книгу о русской литературе – «Родная речь», замечательная книга, ее бы в школе преподавать. Про «Онегина» они пишут, что главный (не помню, то ли секрет, то ли сюрприз, то ли обман) романа — это, что в нем есть сюжет. Это настолько правда, удивительно, как пушкинисты и просто литературоведы едва начнут обсуждение, тут же скатываются на обсуждение отношений Онегина и Татьяны, вернее, на осуждение Онегина. Он плоский, он бумажный, он картонный – «Уж не пародия ли он?»
Конечно пародия, сто раз пародия, весь роман пародия, начиная с первой строчки: «Мой дядя самых честных правил», этакой шпильки в сторону дядюшки. М.б., простите, кто-нб не знает – Пушкин услышал строку из басни Крылова: «осел был самых честных правил…» и воскликнул: Это про моего дядю! Наверняка Василию Львовичу передали, но он был великодушен…
В общем, что ни скажи про роман, выяснится, что кто-то уже это сказал, пусть хоть полный бред или дельное соображение. Все равно лучше Ахматовой никто не скажет: «Онегина воздушная громада…» поэт поэта понимает. Ахматова понимала Пушкина лучше других, потому что для нее французский был как родной, а для Пушкина и его героев еще более. Когда происходит действие романа, Пушкин русского языка еще не создал (был в процессе), и герои, чтобы худо-бедно понять друг друга, говорили и писали по-французски.
Интересно, а на каком языке говорил Пушкин с Онегиным?
А Онегин с Ленским? «Отрывки северных поэм» были немецкие, наверно, а «геттингенский» Ленский немецким владел наверно лучше, чем французским. Подумайте, как раз в это время получает домашнее образование маленький сирота Лермонтов. По-немецки. Русский для него был вторым…
Да, если уж говорить о языках, нельзя не помянуть добром месье Трике. Он учил французскому, надо думать, всех окрестных девиц, и учил видимо очень хорошо. Татьяна не могла бы царить в высшем обществе, если бы не владела по крайней мере хорошим произношением, остальное она могла почерпнуть из книг, лексику там. Может быть, он был эмигрант, из хорошего общества, парижанин.
Пушкин создавал русскую литературу из европейской, потому что больше было не из чего. И предшественники, и современники делали то же самое, но не с таким размахом. Сколько у нас развелось «русских Вертеров» с плачевными письмами! У нас когда-то издавали серию «русская романтическая проза», «русская романтическая поэма», «русская элегия»… невозможно читать. Никто из авторов не вышел в дамки.
Самое соблазнительное в Вертере – это, конечно, письмо. Это такой вид текста, который читатель целиком примеряет на себя, применяет к себе, и уже мочи нет как хочется самому написать «это» письмо, не это, но совсем такое же… Не исключено даже и самоубийство в результате, в Европе случаи были. На это же и Татьяна купилась: как хотелось стать той, которая пишет, вкладывая всю душу, все сердце… но кому? Не Буянову же.
Подражание – законный путь присвоения чужой культуры, перевод, плагиат. Но высший класс — пародия. Для этого надо владеть материалом лучше, чем автор. Пушкин убийственно передразнил обстоятельный садизм Данте, заодно католического мира вообще, на паре страничек. И ледяную бесчеловечность немецкой культуры в лице Гёте, в сценах из Фауста. Припечатал, что называется.
Сентиментальный немецкий романтизм, похоже, сгнил на корню, пока до нас добрался, хотя позже его все-таки вынужден был взять на себя Лермонтов, вынужден, поскольку в Онегине романтический поэт с фамилией на Ле- погибает от безжалостной руки «русского Пелама», или «столичного Вальмона», байрониста, скептика, словом, приятеля Пушкина (от делать нечего). Так вот и сражаются в романе идеологии, культурные пласты… но все – в одно касание. На «лёгком дыхании».
Основная эмоция романтизма – то, чему учат актеров, чтобы они могли натурально заплакать на сцене. Для этого, оказывается, надо искусственно вызвать в себе жалость… но жалость к себе. Этим избалованный мальчишка Лермонтов брал в плен гимназистов и гимназисток, этим же сволочь Печорин пленил княжну Мэри, Белинского («Онегин скучает, а Печорин страдает») и многих литературных критиков до сего дня.
В моем послевоенном детстве зачитывались книжками о партизанах. Коронная сцена – связанная партизанка с презрением смотрит на мерзких и жалких гестаповцев. Мы с подругами тоже «воображались героиней», прости нас, Господи…
Ну и «Евгений Онегин» вполне тоже легкое детское чтение.
Интересно, а где Татьяна брала книги? Она же очень много читала. Перечитывала, конечно, помногу, но не только же? Скажем, «Клариссу» мама привезла в деревню. Это была довольно большая вещь, в нескольких томиках. «Грандисона» наверно тоже привезла. А всякие Элоизы, Юлии, Дельфины? Малек-Адель и Де-Линар? М.б. у кого-то из соседей была приличная библиотека?
Наверно, можно было заказывать книги в уездном городе, но кто-бы стал тратить деньги на такие совсем не полезные вещи? Как она вообще узнавала, что надо читать? У нее не было подруг, чтобы меняться книгами (и мыслями). Она, скорее всего, отличалась от сельских барышень, учениц мсье Трике. Разве что у него самого были книги…
Словом, предположить можно что угодно, но ни малейшего намека нам не подкинули.
Пушкин начал было осваивать жанр «романа в письмах», в котором возникает «роман в романе» – героиня, столичная девица, вынуждена проводить лето в деревне, приготовилась скучать, но обнаруживает на чердаке кучу томиков – «Клариссу Гарлоу», ту самую! Решает заодно перечитать — как это уютно: деревня, запах сена, долгие вечера, неторопливое чтение старых книг… и бросила: «мочи нет, до чего скучная дура!»
Заодно Пушкин бросил писать эту вещь, понял, что жанр устарел. А ведь какой был модный жанр! Как здорово: все от первого лица, все внутри! это было очень полезно: люди учились красиво и правильно писать письма, подробно и убедительно передавать свои чувства, а заодно и обнаруживать эти чувства в себе, даже если раньше их не было!
Ну вот и научили – все стали торопиться и жить, и чувствовать 🙂
В наше время уже издавали, в академкниге, наверно, «Письма испанской монахини», «Мадмуазель Аиссе» – да ведь и «Опасные связи», шедевр из шедевров, тоже роман в письмах. Да еще с сюжетом, написанным между строк. Кажется, его только в наше время прочли: сразу несколько экранизаций.
Каких-то Малек-Аделей у нас в перестройку пробовали издавать, особыми сериями, что-то типа «библиотека Татьяны Лариной». На половине второго тома издательство схлопнулось.
Интересно, что про дядю Онегина и даже про ключницу дяди мы узнаем гораздо больше, чем про отца. Папа – очень типичный петербуржец, служил, принадлежал к высшему обществу, промотался, умер вовремя, не испытав ощущений бедняка. Дядюшка тоже типичный, но даже симпатию какую-то внушает. А мама? Была же у Онегина мама? М.б. умерла, когда он был ребенком? Ноль информации. Так же, как о всех его родных, очевидно одиноких стариках и старухах, раз им некому больше было оставить наследство. А ведь могли быть средь них колоритные персонажи! «А тетушка? Все девушкой, Минервой? Все фрейлиной Екатерины Первой?»
Могли быть! Пиковая Дама была знакомой Пушкина (ну да, прототип). И охотно беседовала с Пушкиным, и много любопытного ему рассказала.
Старухи, которые хорошо пожили в свое время, должны были любить озорную молодежь, ровесников Пушкина и Онегина, охотно принимать внуков и племянников, узнавать от них последние придворные сплетни, посвящать в курьезные истории последних царствований (дней минувших анекдоты), делать маленькие подарочки и составлять протекцию. Вон одному три карты назвали… да с ними и просто могло быть любопытно.
Могли быть поседевшие ветераны времен очаковских и т.п. Словом, если бы Пушкин писал прозаический роман, первая глава (условно «Похождения повесы») была бы намного больше.
Онегин существует почти в вакууме. Так же, как и бедный сиротка Ленский. Поместье, в которое он «прискакал», было наверно родовое гнездо, если он разделял чьи-то младенческие забавы? Значит хоть один родитель был? Всех как сдуло! Может, у него были опекуны, он до совершеннолетия учился в Германии, вырос и вернулся хозяйствовать. Неудивительно, что на готовенькое, осталось только жениться.
Прямо Троллоп.
Пушкин прошелся по старшему поколению не хуже моровой язвы.
В первом варианте у Татьяны с Ольгой были оба родителя; но, подумав, он папашу все-таки угробил.
Скоро у Пушкина день рожденья, а мне стало казаться, что зря я это затеяла – писать про Евгения Онегина. Роман и в самом деле «воздушный», и очень цельный при этом. И замкнутый – при том, что текст вообще открытый, конец двойственный, кому как нравится – «Итак, я жил тогда в Одессе…» – «Как я с Онегиным моим». И зияющие пропущенные главы, и «в каждой строчке только точки» (догадайся мол сама). При этом он завершенный – совершенный…
«Друзья Людмилы и Руслана» – как и должно быть: герой и героиня. Только, конечно, наш герой уж точно не Руслан, не «Герой». И Людмила больше похожа на резвую Ольгу. Но можно при желании за уши притянуть: Онегин тоже странствует, и даже при этом убивает в поединке друга, «Рогдай, надежда киевлян», его соратник, дружинник Владимира, и они вместе некогда «раздвигали пределы… киевских полей», пока Рогдай не взбесился от ревности, как Ленский.
А Татьяна большую часть времени спит, потому что интроверты живут во сне, «постылой жизни мишура» ее только угнетает, как угнетала приземленная жизнь в семье. А потом она один раз поспала так, что все гадают, что бы это значило, и как бы это показать в кино…
Вот видите – стоит чуть-чуть подумать, и все можно сравнить со всем!
Последняя строфа первой главы начинается рифмой:
Я думал уж о форме плана
И как героя назову…
Так он же его представил уже, и про детство рассказал, и в театре с ним был, и обедал, и гулял по ночам…
На самом деле правильно: «Евгений Онегин» – это название романа, и «гений» и «нега» – свойства текста, а только во вторую очередь паспортные данные проходного персонажа. Есть легенда, что это сочетание букв Пушкин прочел на вывеске портного в уездном городе, через который проезжал.
Кто-то из пушкинистов удивился, почему никого не удивляет, что Онегин не служит. Это было совершенно нетипично для ровесников Пушкина (ровесников века). Все лицейские друзья служили, и некоторые даже прославили отечество (Горчаков и Матюшкин, напр.), Пушкин и сам получил распределение к Инзову, в Молдавию, но долго притворялся самым тяжелым больным на свете, и «южная ссылка» была только отправкой по принадлежности.
Своему двойнику (по утверждению некоторых исследователей) автор дал щедрой рукой все, что хотел бы и сам: свободу, полную независимость от семьи, заодно и финансовую. И привлекательность. О красоте речи не идет, это лишнее, важно обаяние, а уж этим приятеля Пушкин не обидел. Наш мальчик изящен, остроумен, артистичен, находчив в разговоре (чтобы не сказать умен), и… ну и хватит о нем. Если в ранних вариантах было что-то более конкретное, Пушкин все это замел под ковер. Типичный литературный баловень судьбы, сферический в вакууме. На приятно-матовой поверхности сферы прелестно отражаются охтенка с кувшином, прозябшие кони, «двойные фонари карет»…
В общем, надо было, конечно, сначала перечитать поэму, в смысле роман, а потом требовать ответа на вопросы. Прекрасно известно, куда делись родители Ленского: лежат себе, как два голубка, на кладбище, рядом с бригадиром Лариным, соседом… Увы! не упокоится их единственное чадо рядом с ними (фу, черт, непрошеная слеза…) – убитых на дуэли хоронили, как самоубийц, полагалось на перепутье, но люди были добрее, где-нб в тенистой роще у ручья: будут песни к нему хороводные, будут нивы ему хлебородные…
С другой стороны, схорони-ка покойника, да еще не отпетого, на перекрестке – кто по такой дороге решится ехать? Да конь взбесится!
Интересно, м.б. Пушкин сначала задумал героиню, именно идеальную «мой верный идеал»), чтобы читатель сходу влюблялся, а потом уже нагромоздил все остальное? Действительно ли его современники так ее и восприняли (заодно как символ русской души)? Потому что потом о ней говорили прямо с придыханием (Ф.М.Достоевский), и современные искусствоведы, а на Онегина взъелись прямо как от ревности. Ну его, мутный он какой-то, да еще может стрельнет 🙁
Даниил Андреев, мечтатель, представил ее земным воплощением «Звента-Свентаны», горней России, она же Прекрасная Россия будущего… а что делать, если она ему в снах являлась, во Владимирской тюрьме? Прямо как самому Пушкину: «…юная Татьяна / И с ней Онегин в смутном сне / Явилися впервые мне» – Вот видите, Сам сказал!
Просто попытка рассказать, как выглядит роман с точки зрения старой женщины
Вторая глава проще, ровней, чем первая, с перебоями планов, вспышками прямой речи, неожиданностью и странностью героя (зачем вообще про такого писать), а здесь простой рассказ о простых вещах и людях (в форме шаржа). Спокойно, сейчас появится героиня. Ольга – Ольга прелесть во всех смыслах. Но это не она.
Ее сестра звалась Татьяной…
Первоначально она была Наташа, но это мягкое домашнее имя не ложилось в текст фонетически. Светлана, Миньона, Ундина… -ана, -ина тают в воздухе, отзываются эхом, отражаясь от хрустального свода поэмы…
«Наташа» была из другого сюжета, потом расскажу.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна…
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
С точки зрения жизненного опыта: если бы моим внуком был Онегин, я бы его любила, радовалась его визитам, обсуждала бы с ним новости культуры и политики, «что говорят», судьбу и жизнь в свою чреду и т.д., огорчалась, что он бездельничает, беспокоилась, не влип бы в историю…
Если бы моей внучкой была Татьяна, я бы советовала родителям обратиться к психологу и психиатру. Потому что это уже похоже на аутизм. Наверно, я бы любила еще больше больную бедняжку. Но разговоры с ней вряд ли состоялись бы…
Но, что и требовалось доказать, любые попытки уточнить детали, рационализировать эпизоды и ситуации, досадно утяжеляют, уплощают отдельные моменты, и роман, стряхнув с себя лишнее и постороннее, остается неуловимым и замкнутым самим собой…
Друзья мои! А наша дева?…
Автор уделил несколько строф героям, познакомил их, сообщил, что у милой Тани «открылись очи, душа сказала: это он!» и что Онегин, «кто б ни был он, уж верно был не Грандисон» и занялся своими литературными планами – как он напишет уютный семейный роман.
Но от влюбленной девушки так легко не отделаешься… (между прочим, выпад насчет «британской музы», «порок любезен и в романе», и Вампир, Мельмот, Корсар и вся эта компания – это относится к отроковицам вообще, или именно к Татьяне? Ничего себе библиотека была у скромной помещицы…)
И еще между прочим: страшно мешает Чайковский. Это же надо так все опошлить! Там, где Пушкин сочувствует бедняжке, начитавшейся чего не следовало, Татьяна лихо, как цыганский романс, распевает:
Я пью волшебный яд желаний,
Меня преследуют мечты!
А как все в стихах красиво:
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальний свод небес…
Такая одинокая, такая далекая, и такая долгая ночь, пока луна пройдет свой дозор – а девушка все не спит…
Опять-таки, с прозаической точки зрения, очень неполезно праздно просиживать целые дни у окна, воображая себя действующим лицом любовных сцен. Вот почему-то все возмущались, что Онегин ничего не делает, а что Татьяна? Принято было девушек приучать к хозяйству, хоть к домоводству, им же предстояло стать помещицами. И к рукоделиям. Они шили свое приданое, и в будущем им предстояло руководить «девичьей», учить деревенских девчонок.
В традиционной семье, в дворянской тоже, девушка со странностями, «не от мира сего», т.е. с духовными запросами, скорее всего отправилась бы в монастырь. Это и случалось на протяжении всего XIX века.
Но это все равно совершенно неважно, потому что в стихах это так трогательно получается!
Вот что ужасно грустно во II главе – очень жалко дружбы Онегина и Ленского. Легкой, бескорыстной, необязательной. Едва ли это не новая тема, новый сюжет в русской литературе. Не боевые друзья, не Орест и Пилад, так – встретились, познакомились, не понравились, потом как-то сблизились. В деревне времени девать некуда, почему бы не встретиться еще раз… «так люди, первый каюсь я…»
Конечно, Пушкин не может не напомнить о себе, не обличить свое окружение: мы все глядим в Наполеоны и т.д. Но он же сам дружил в Петербурге с Онегиным и ценил эту дружбу. И позволил своему герою найти друга в деревне.
Какая это уютная дружба! Верховые прогулки, долгие разговоры за обедом – о чем?
Это продолжение бесед «на брегах Невы». Те же «Гамлетовские вопросы», неразрешимые и вечно решаемые «русскими мальчиками». И новые литературные веяния, и взаимные откровения: Онегина – о бурном прошлом, Ленского – о волшебном будущем…
И женщины все это испортили.
Почему-то эти эпизоды, и в Петербурге, и в деревне, редко замечают. Время философского романа, в котором юноши страница за страницей осмысливают себя и мир, еще не пришло. Прекрасные читательницы этого бы не приняли.
И мирные беседы резко обрываются первыми строчками ГЛАВЫ ТРЕТЬЕЙ.
Прямо-таки эпиграфом:
она была девушка, она была влюблена.
Пушкин сидит у себя и думает: я гений – ладно… стихи я пишу лучше всех, а кто это знает? Жуковский с дядюшкой? Надо что-то придумать…
Говорят, талантливые люди создают стили, а гениальные – жанры. Попробовать, что ли?
Жанр должен быть большой, весомый… типа поэмы, драмы… а, вот: РОМАН В СТИХАХ!
Как это будет выглядеть, подумаем… главное, чтобы можно было писать, что вздумается, а все равно получалось что-то великое. Название у меня давно есть: «Евгений Онегин», как на вывеске того куафера в Торжке. Так будут звать героя, а герой… ладно, придумаю позже. Может быть, герой 12 года, рыцарь без страха и упрека? Пустяки, главное нащупать размер… мелодию… чтобы не однообразно и не вычурно, ритмический рисунок такой, обкатанный, как камушек, целенький… о! ужели оно?! Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Ну, держись, дядюшка Василий Львович! С тебя и начну!
Своим искусством восхищенный, Пушкин, чтобы успокоиться, едет на бульвар, встречает друзей, Каверина, никому конечно ни слова о своем открытии, но все время пробует свои камушки на язык: как в эти ямбы ababccdd… ложится прямая речь, восклицания, повествование… ирония получается сама собой!
Все тут неправильно, первые главы Пушкин писал на юге, в Кишиневе, и на бульваре он был мысленно, и в театре тоже. Воспоминания живее непосредственных впечатлений, тем более первичный отбор уже произведен. Герой – ну вроде Алеко, вроде как бы и сам. Затосковал в городе, удалился под сень струй, добром это кончиться не может. Добавлен культурный код своего круга. Дальше…
Никакой экзотики, цыганок, черкешенок, простая русская семья, хорошенькая дочка, пришел, увидел, погубил… да они только и мечтают, чтобы их кто-нб погубил. Бедная Лиза, Эда…
Нет, тут все и кончится, я не успею высказаться… о чем? Да мало ли… Пусть у девушки будет жених. Скажем, Венивитинов. Вдруг мне захочется поговорить о Шиллере, о Шеллинге, о Гете с Фаустом. Да и невеста не из Скотининых, в семье французские книжки читали, Новую Элоизу. Глаза как небо голубые, улыбка, локоны льняные…
Нет, это вчерашний день, пока допишу, все уже отмахиваться будут. Допустим, ее сестра – романтическая героиня в новом вкусе: бледна, загадочна, молчит…
Так Веневитинов – чей жених? Если той, с улыбкой и локонами, зачем же Онегин его ухлопает?
А, ладно. Главное начать, там все само выяснится.
Даль свободного романа…
И что же мы видим в развернутой экспозиции, чем заполнил автор пустые места между характеристиками героев и скупыми наметками сюжетных линий? Какую мудрость мы вынесли из первых глав?
Из первой – узнали, как хорошо быть молодым, свободным, делать все что вздумается – танцевать, читать книги, ходить в театр, обедать в компании, а главное – долгими светлыми ночами бродить над Невой с другом и говорить, говорить обо всем, что волнует молодых и умных…
что за пламенные дали открывала нам река…
Хотя, конечно, все скажут, что надо учиться и работать.
Пушкин не угодил друзьям, ожидавшим сатиры, хотя вроде бы он обещал, говорил, что «захлебывается желчью», а написал книжку, которую заботливая мать посоветует читать дочери. «Красотки удалые» промелькнули и ускакали на дрожках, можно не заострять.
Про вторую главу Пушкин заранее анонсировал, что ее ни за что не напечатают. Ну ясно, герой поехал в деревню, там крепостные ужасы, «барство дикое», «крепостная нищета»… Глаза загораются: ладно-ладно, пиши, прочтем в самиздате…
А вот взяли напечатали. Про то, как хорошо быть молодым, жить в деревне, если у тебя большой дом, река, донской жеребец… а потом появляется отличный собеседник, молодой человек своего круга, образованный (богатый). Выясняется при том, что по соседству живет простая, но очень милая семья с двумя хорошенькими дочками.
И это отнюдь не Фонвизин, а наоборот – «красивость, аж дух выматывает!» Неудивительно, что наша тётка вздыхала: ах, я хотела бы быть помещицей в XIX веке… Почитала бы она «записки прабабушки»! (Эксперимент Онегина с «оброком легким» – это фигня, недаром Пушкин о нем больше не вспоминает. Еще один способ разориться, только и всего).
В общем, «прелестные картинки». Шахматы расставлены в нужные позиции. Онегин, Ленский и Ольга фигуры понятные. А вот Татьяна… она и по сюжету не нужна, а без нее роман незачем было и писать.
Бледная печальная девочка Таня верила преданьям и любила «няни страшные рассказы». Пушкин и сам был суеверен и любил слушать нянины сказки, «каждая из которых есть поэма», но не всем так везло, не всем рассказывали романы про жар-птицу, Ивана-царевича и серого волка, детей чаще пугали историями типа «Скирлы-скирлы, на липовой ноге, на березовой клюке» – от этого и мы холодели в доме с электричеством, а у них ночью дом стоял весь темный, только луна прокрадывалась в щелку и мыши шуршали… Хорошо, няня ночевала в детской, могла чтобы успокоить чего-нб добавить пострашнее. Мы вот возмущаемся, что у детей в головах целая вампирская культура, а у дворянских девочек что было? Упыри и вурдалаки, как же без них? Дети любят пугаться.
Медведь на липовой ноге, между прочим, это осколок Большого Медвежьего Мифа финских, славянских и сибирских народов, ритуального медвежьего праздника, в котором шкуру, натянутую на деревянный скелет, усаживали за стол на почетное место, одаривали, угощали, прославляли – а душа убитого медведя бродила вокруг дома и скулила, просилась… Пока снова как-то не воплощалась, а скелет хоронили, словом были разные варианты. Медведь-жених похищал девушку, за ним гнались, и т.д. То, что медведь может взять женщину в жены (они ведь одной крови), кое где у нас верят, возможно, и сейчас. Медведь во сне – это муж. Это к замужеству. Хороший муж, «хозяин». Да еще и прохожий оказался «Агафон», а это значит «добрый».
Так что «Сон Татьяны» отчасти к счастью.
Еще немного о чайках, т.е. о «Чайке».
«Жила на свете девушка, свободная и счастливая, как чайка. Пришел чужой человек и, от нечего делать, погубил. Сюжет для небольшого рассказа».
По этой дорожке, как на саночках, заурядный автор спустил бы сюжет романа в стихах, который превратился бы в стихотворную повесть. И сюжет уже стоял на старте…
– «А что?» – «Я выбрал бы другую…»
В художественной литературе «бы» не бывает. Выбрал, так выбрал, бледную и печальную. Оценил, опытный Дон Гуан, гурман, можно сказать. Знал, что в тихом омуте черти водятся…
На автомате, в отвергнутом позже варианте главы III, Онегин просыпается с ощущением счастья, словно в молодости, решает, что влюблен в Татьяну, и собирается навещать соседей каждый день. Пушкин отправляет черновик в стол: женатый Онегин или Онегин-подлец не просматривается в «дали свободного романа». Он еще не придумал, что дальше, за него придумала Татьяна.
Пишу здесь эти свои соображения, и вспоминаю бедного Валентина Семеновича Непомнящего. Это очень грустно, он был трогательный человек, а когда-то, в молодости – очень красивый. Мы с ним немного дружили, «от делать нечего» – мне: я заходила к нему в редакцию, возвращаясь из изд.-ва в районе Новослободской, а он работал в «Вопросах литературы», в дивном месте, в Гнездниковском, кажется переулке; там когда-то было что-то вроде артистического кабарэ, а на крыше летний ресторан, и там в пристройке редакция и помещалась, а у В.С. кабинет вообще на каком-то верхнем полуэтаже, с деревянной лесенкой и полукруглым окном. Из него видно было пол-Москвы и наш старый дом в придачу.
Ну вот, я сдавала рисунки в Пионер или в Молодую гвардию, и сразу возвращаться домой не хотелось, к домашним делам, которых все равно не переделаешь. А В.С. был не очень загружен текущей работой и всегда готов поболтать. Знакомы мы были давно, с Университета, встречались в доме общих друзей (друзей Горбаневской). Он действительно был романтически красив, и его всегда просили спеть. Он, наверно, учился на каких-нб актерских курсах, потому что замечательно декламировал Шергина.
Позже он прославился исполнением своей композиции на стихи Пушкина «Времена года». Читал он в «музее Пушкина», читал кажется на радио, начитал пластинку – к нам это пришло от молодежи. Я слушала несколько раз – это каждый раз завораживало. Он прочитывал один раз избранные стихи и какие-то отрывки прозы, это был традиционный Пушкин, ну не то что прямо «Да здравствуют музы, да здравствует разум», но около того. А потом он читал по кругу то же самое… и чем дальше, тем слышней были «гроба тайны роковые»…
Еще он читал лекции на пушкинские темы в разных местах, туда тоже модно было приходить, и знакомые ходили, и я тоже.
И все это время в мировоззрении советского человека Непомнящий формировал «Нового Пушкина…»
Смотри, ей весело грустить…
А.Ахматова
Как это все упоительно красиво, грустно! Татьяна… рядом с ней то луна, то месяц, то звезды, то утренняя заря, то она встречает рассвет на балконе, то бродит в тишине лесов, то идет грустить в сад, а там луна обходит дозором дальний свод небес и соловей среди древес, и вот она в темноте не спит и тихо с няней говорит…
А когда спит, то «жаркий одинокий сон»… то сны отроковицы тревожат британской музы небылицы, и «сон» как рифма к Грандисону…
А потом будет сон так Сон! Всем снам СОН!
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит… это уже ночь после Татьянина дня, завтра Онегин получит вызов.
Пытаюсь вспомнить свои впечатления, когда мне было примерно 15 и мы это «проходили». Ничего не помню, даже – наверно и раньше читала, хоть не целиком? Ничего не помню. Нравился мне Онегин? Думаю, я могла завидовать Татьяне, она могла только читать и гулять, что еще человеку нужно? У нее даже своя комната была 🙂
Если бы мы тогда прочли эту историю в нормальном прозаическом романе, тем более первый раз, мы бы наверно переживали, нам было бы жалко Ленского. Как если бы погиб хороший герой Стивенсона. Но Пушкин у себя не допускает эмоционального прочтения. Или это я такая бесчувственная? Он так красиво упал… и вообще, главное в жизни – это красиво умереть.
Вот только слушательница-первоклассница поспешила исправить судьбу, написала на бумажке подражание пушкинским маргиналиям:
И вдруг вбежал месьё Гельё
но что такое Ленский жив
и он заметил ето первый
(Кажется, я это уже показывала).
Ну хорошо. Почти два века читатели пытались выяснить, чего хотят герои Пушкина (они хотели странного, кажется). Можно попытаться угадать, чего хотел сам Пушкин. В школе мы проходили, что Пушкин хотел нарисовать для будущего «Энциклопедию русской жизни» – тема школьного сочинения, слова, кажется Белинского. Ничего себе энциклопедия! Можно было узнать, что в Петербурге был театр, балы и рестораны, а в деревне – лето, осень, зима и весна, а потом опять. Еще были «описания природы».
Некоторые критики, даже и современные, сокрушались, что Пушкин был чужд интеллектуальных наклонностей, в отличие от Баратынского. Не отражал научных и философских достижений. «Умнейший человек своего времени» не снизошел до того, чтобы хоть слегка развернуть беседы свои с Онегиным и Онегина с Ленским, и потомки запомнили, что он писал только про «ножки». А вообще – кто, кроме специалистов, и в те времена, и в наши, полностью прочел Онегина в школе, а потом еще и перечитал? Если бы он рассказывал про электричество, что бы изменилось?
Так чего же хотел сам Пушкин? Современники понимали, что он хотел напечатать роман по частям, получить деньги, потом издать отдельной книгой, и чтобы ее заметили и о ней судачили и спорили критики. Пушкин и сам этого хотел, «дабы дурость каждого видна была», и он мог знать, насколько его друзья не понимают его и литературы вообще. Чего он хотел на самом деле? Как всякий автор, хотел узнать что-то интересное о себе самом, о природе человека, о литературе, о жизни и судьбе.
В общем, он создал Русский Роман, которого до него не было (Юрий Милославский не в счет). Он создал «матрицу» не просто романа, а Классического русского (он же Великий) романа. И я вспоминаю один разговор конца 70-х.
У нас тогда было временное помешательство на латиноамериканцах. «Сто лет одиночества» – это было два, это шарахнуло. В одной компании каких-то музыкантов недоделанных, каких-то студентов-латиносов, провозгласили, что век европейской литературы кончился, что европейский (особенно русский) роман должен отойти в сторону, в забвение, «потому что», сказали, «он не в состоянии передать чувства человека, засыпанного негашеной известью».
Тут не поспоришь. Тогда Кари сформулировала определение Великого Русского Романа:
Автор берет идеальных людей. Помещает их в идеальную среду. И ставит перед ними простейшую нравственную проблему.
И выясняется, что ни одна нравственная проблема в принципе не может быть разрешена.
Чем не «Евгений Онегин»?
Пушкиноведы в основном были у нас мужчины, и все они влюблялись в Татьяну. Бедный Валя Непомнящий, Царство ему Небесное, это имя произносил с придыханием… естественно, они наперебой признавали Онегина ничтожеством, пародией, лишним человеком, картонной (в смысле плоской) фигурой и т.п. Между тем, если допустить, что Пушкин хвалит его не в насмешку, получается личность незаурядная: человек страстный, скрытный, оригинального склада ума, взыскующий… Что он скучает и ничего не делает – это мы знаем от него самого да Пушкина, а соседи по даче по имению ничего такого и не видели: почему он должен что-то делать? Он богатый.
И что же сделал на протяжении романа этот загадочный тип? Убил на поединке друга.
Младшего друга, почти ученика.
Не зная, зачем он сам живет на свете – обрывает жизнь, полную надежд, любви, мысли, поэзии…
Покойся, юноша-поэт.
Много на этот счет было всяких штатских высказываний: почему не стрелял вверх, почему не стрелял вбок, и что не хотел, но у гладкого оружия большой разброс… а зачем стрелял первый?..
Впрочем, в те времена убийство друга не становилось поводом не подавать руки.
Мы понимаем, что Ленского убил не Онегин, а Пушкин. Зачем-то ему это было надо. Ольгу зачем-то обездолил: будет со своим уланом мыкаться по гарнизонам.
А все же, в самом начале, идя меж кресел по ногам, Онегин бросает фразу, ставшую в наше время знаковой: ВСЕХ ПОРА НА СМЕНУ
Что я могу еще сказать?
В смысле про «Евгения Онегина». Сказать можно ещё сколько угодно, я понять не могу! Текст льется прихотливой, светлой моцартовской мелодией – но, если верить самому Пушкину, там же должен быть «Незапный мрак иль что-нибудь такое»? Вот, убили прекрасного юношу. Но как красиво, как трогательно похоронили! И две сосны, и ручей, и две девы приходят обниматься и плакать (в сумерки, конечно), потом приходит только одна, но зато «горожанка молодая» приезжает верхом и задумывается, а что было дальше? Но это не тянет на иррациональный страх. Даже если мы поверим, что эгоист-убийца испытывает какие-то угрызения совести. Пусть испытывает, это полезно.
М.б. «Сон Татьяны» скрывает что-то недопонятое критиками? Хотя там все так наглядно…
Татьяна, конечно, феномен. Литературный феномен, сколько бы ее ни прочили в «воплощение русской души», «русской женственности». Как я представляю, Пушкин собрал все заветные впечатления девичьего очарования (разных времен) и сшил на живую нитку, белую, конечно. И получился образ невыразимой прелести, что он сам напоминает все время с такой нежностью, что как не поверить? Насчет «русская душою»… нам этого не понять. В любом случае, «Письмо Онегину» ни в какие понятия не укладывается. По-русски это письмо не могло быть написано, даже если бы Татьяна владела русским литературным языком. Совсем юная девушка обращается к незнакомому взрослому мужчине на «ты». Это невозможно. Называет его ангелом-хранителем, который ей послан богом… это не православный язык (хотя православного русского языка тогда не было, а церковно-славянского обычные люди не понимали). Роман подчеркнуто равнодушен к религиозным вопросам, но «когда я бедным помогала или молитвой услаждала» – это не то что фразы, но ситуации западной жизни. И ладно бы, ей не придется и в будущем обращаться к русскому языку – в ее блестящем великосветском будущем.
Вот тут сомнения возрастают в квадрате. Блистать на балу – это одно, а держать «модный дом и вечера», салон – третье и четвертое. Интроверт НЕ МОЖЕТ создать салон, хоть он дерись! У нас есть великолепный пример, салон Анны Павловны Шерер, прототипом которого был салон Долли Фикельмон, приятельницы Пушкина. Эти дамы отличались исключительной суетностью, желанием все знать, проникать во все события, все отношения – т.е. повышенным интересом к людям. Не всегда и не обязательно корыстным. Этот интерес, это знание всех нитей, обстоятельств, нужд, возможностей позволял порой оказывать и бескорыстную помощь (тем, кто нравится). Конечно, надо было знать и предугадывать взгляды двора, высшие решения и желания, и конечно благоговеть перед ними… Чтобы Татьяна запомнила степени родства всех посетителей своего дома? Да бросьте. А без этого какой же салон?
Словом, Пушкин воплотил свой новый идеал все в той же «девчонке нежной». На мой взгляд, у него не получилось. Главное, зачем, кто просил? Пристроил девушку удачно, вполне по заслугам, герой 12 года оценил ее свежесть и простоту, и красоту, конечно, в деревне-то ее не замечали. Она могла бы и при дворе блистать, как Наталья Николаевна, без золотого мешка и мужа-генерала. Но «модный дом и вечера…»
Где-то ближе к концу романа произошло у Пушкина что-то вроде смены парадигмы. Молодой и пылкий, он писал:
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных…
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда…
Кажется, он их не столько боится, сколько презирает: безжизненные куклы, что они знают о жизни, о любви, зачем они живут на свете, зачем им красота?
Проходит время, Пушкин не молодеет, он женился или собирается, и до него доходит: а ведь для мужа-то это вроде как и хорошо?
И вот его прелестная нежная Татьяна:
У! Как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Надпись ада тоже, видимо, явно прочитывалась, потому что Онегин шарахнулся и уполз в свою нору читать старые журналы…
Да… генерал, он же еще и князь, и его ласкает двор, в свое время избрал бледненькую провинциалочку, такую неискушенную, такую свежую, как ландыш потаенный или первый снег с крыши бани. А если бы он узнал, что его «ландыш» писал любовные письма светскому шалопаю, а потом прогуливался с ним наедине под кустами сирен – покажите мне такого генерала, который поверил бы, что они «так прошлись»…
А что ей теперь Онегин? Когда-то он свалился к ним в деревню из недоступных высших сфер, он казался существом иной породы, в это высшее существо она и влюбилась. Теперь – она в этих сферах царит, не прилагая никаких усилий, тяготится даже своим положением. И вдруг появляется – Пушкин не зря вспомнил Чацкого – бывший знакомый, бывший сосед, ничем не занятый, ничего не достигший, не такой уж и молодой, без всякого значения, наверняка почти все порастративший. Да кругом таких десятки вьются, надеются на протекцию, на знакомства… теперь она смотрит на него свысока, а он еще суетится вокруг, мельтешит, над ним явно посмеиваются. Он жалок! Пушкин сочувствует, просто в бой бросается – защитить друга, напоминает о каком-то его особом уме… только в чем этот ум проявляется, непонятно. Татьяне должно быть обидно, что ее таинственный возлюбленный так себя унижает.
Словом, пусть посидит, подумает.
Итак, Онегин, с мыслью: «Назло ей умру от чахотки», устроился в халате у камина и очередной раз занялся самообразованием. Странные герои у Пушкина! Бедная Татьяна, когда у нее не осталось даже надежды встретить на прогулке (случайно) «убийцу брата своего», случайно забрела в его покинутый дом и перечитала все его книги. Библиотека довольно продвинутого петербуржца, друга и собеседника своего автора – мало ли там что могло быть! Ужас! Но Татьяна увлеклась психологическими романами. Кажется, они вообще тогда только и появились. И она изучает их критически. Многие ли ее литературные современницы вообще как-то пользовались своим интеллектом? Правда, мы их не знаем. Может быть, Юлия и Вольмар переписывались на литературные темы?
В общем, не удалось мне разгадать замысел Пушкина. Ну, можно, например, усмотреть в сюжете фольклорную схему. Сюжет повторяет «Русалку»: героиня, оставленная «покинутой и презренной девчонкой», является во второй части «Русалкою холодной и могучей», а героя «влечет неведомая сила» – аж из Одессы в Петербург, он раскаивается и мечтает только «в муках замирать, бледнеть и гаснуть – вот блаженство», что и должен чувствовать утопляемый…
По-видимому, все разгадки скрываются, как в черном ящике, в «Сне Татьяны». Он делит книгу ровно пополам (если считать восьмую главу). Он как бы переламывает роман: до него почти идиллия – а потом все идет прахом. И вроде бы там все ясно: сбывшийся сон в литературе не такая уж редкость, своя рука владыка. Медведь помогает перейти через ручей – это «суженый-ряженый, переведи меня через мосток». Чего просила, то и получила. Потом, как в настоящем сне, пытаешься бежать и не можешь…
Откуда-то берется вертеп, из другой сказки, совсем другая стилистика, во сне это бывает. Почему правда жених-медведь оставляет добычу «своему куму», чтобы она у него погрелась?
Был еще такой вопрос для викторины. Татьяна, не решившись гадать в бане, применяет гадание-лайт – кладет под подушку свое зеркальце и ложится спать. «Девичий пояс отрешила»… что она еще сняла, кроме пояса? Крест, конечно. Значит, серьезно…
Как настоящие, серьезные заговоры: «лягу не помолясь, встану не перекрестясь»…
Ну вот и прозрела страшное будущее…
Однажды я спросила Непомнящего, в какой последовательности следуют в романе «Сон Татьяны» и разговор с Ленским, когда Ленский приглашает Онегина к Лариным на Татьянин день, а тот соглашается? «И было то горя началом», как сказал Гомер. Что было раньше, что потом? У пушкиноведов время в романе расчислено по часам.
И Валентин Семенович важно произнес: они происходят одновременно…
Потом я его немножко дразнила. В его концепции, вещая (русская) душа Татьяны прозрела демонические начала в душе героя, загубленной Байроном, Наполеоном и вообще Западом.
А я уверяла, что она его заколдовала, приворожила, порчу навела, словом. Потому он и едет, куда зарок давал не ездить, и ведет себя неестественно – потому что у него не своя воля…
Центральное событие романа, «Сон», вызывает недоумение. Он совершенно не страшный. Понятно, мы не в том читательском возрасте, чтобы испытывать эмоции от чтения, хотя бывают, от современной литературы. Ну вспомним например «кто скачет, кто мчится…» – ведь вспоминается жуть! Или что-нб тоже немецкое, про мертвого жениха, «Людмилу», которую Жуковский переделал в Светлану. Он и в Светлане чего-то такого сумел нагнать. Или Гоголь – летающий гроб, конечно, смешно, а как умел создавать безысходный ужас!
Явно Пушкин такого делать не собирался. Выстроил сюжет, взывающий к истолкованию, чем Татьяна и занялась. Если бы она пережила настоящий кошмар, она бы спрятала голову под подушку и тряслась, пока не пришла Ольга или няня. Нет, она вполне рационально разгадывает кроссворд…
Вот тоже интересно, где Пушкин набрал этих чудиков? Какие-то раки пучеглазые, скелеты, череп на гусиной шее – они и не запоминаются: не страшные и не смешные. Гоголь, тот выдумывал интересней. Неужели Пушкин сочинял этих гибридов по образцу какого-нб немецкого фольклориста, или скорее переписал целиком – но откуда? Это не народная фантазия, не сказки братьев Гримм. Это какой-то литературный Босх (не страшный, а противный). Если кто-нб знает, подскажите!
С какой стати прозаичный и рациональный Евгений повелевает этой шушерой, неясно. Вообще Татьяна должна была почувствовать, что он опасен, с первого взгляда. Коварный искуситель. Профессиональный сердцеед. Страшно. Может, ведьмы и карлики воплощают его неизжитые страсти (безобразные и жалкие). Но тогда они бы повелевали…
Но Ленский-то погибнет по-настоящему, Татьяна не знает, а Пушкин знает, и трогательный, прелестный полудетский роман ее сестры прервется вот-вот! Этот отдельный, замкнутый в себе эпизод весь в особом жанре, идиллия, легкая виньетка на полях «серьезного», глубокого повествования. «Пером и красками слегка».
Серьезного в «Онегине» нет. Татьяна сохнет и молчит… мы любуемся и умиляемся. Ленский убит – прелестный мальчик, так лучше, что бы с ним стало? Татьяна царит в свете – ах, бедная… Онегин страдает – мы усмехаемся: все бы так страдали.
Все-таки в «сне» есть еще одно предсказание, только не очень заметное. «Вот мой кум, погрейся у него немножко». Медведь (будущий муж) доверяет на время свою добычу хорошему знакомому. Кум оказывается Онегин. Ему предстоит «отогреть» душу Татьяны, занятую пустыми мечтами, настоящим живым чувством (вообще он это уже сделал).
Женщине положено любить хоть раз в жизни, чтобы потом об этом думать и вспоминать. Обязательно несчастной любовью. Если неразделённой, конечно, обидно, но хоть так. Когда она выйдет замуж (а в браке любви не бывает, как постановила Альенора Аквитанская), будет жить банальной, скучной и трудной жизнью, и знать, что у нее была своя тайна, она жила сердцем, мечтами, письмами, взглядами, случайными встречами, надеждами – и ей не страшна теперь обыденность. Если она этого не пережила, она будет неосознанно искать любви, и получится «Анна Каренина».
Она же произвела Онегина в «хранители до гроба», без спросу? Вот он и хранит. Потом он возник совершенно напрасно, это лишнее. Ну ничего, ей еще и письма остались.
И все это совершенно не важно, нет ничего этого, есть только поток текста, свежий, вольный, непрерывный – открой в любом месте и войди в него…
«Моё!» – сказал Евгений грозно…
Кажется, никаких идей про Онегина у меня не осталось, тем более он все равно не поддается. Вспомню только забавный разговор того времени.
Почему-то мы с Трауберг заговорили про Онегина – может, она тоже слушала доклад Непомнящего, или что-то прочла. Я сказала ей примерно то же, что здесь – что безумная роковая любовь героев меня как-то не впечатляет.
Потому что это не любовь, – сказала Наталья Леонидовна. – Это «кату».
«Кату» – это «хочу». Это избалованный ребенок валяется на полу, бьет ногами и орет, ничего вокруг не слыша и не замечая. Унять его невозможно (разве водой облить?)
Меня от такого Бог избавил, но стороной видеть приходилось, и Н.Л. знала, о чем говорит. Ребенок привык получать, что только ни потребует, а тут вдруг отказ, может быть по объективной причине. И обида, которую могут родителям припомнить лет в 20.
Вариант – «Манё!» («моё»).
Вчера встречалась с юной родственницей, и у нас сложилась такая концепция «Евгения Онегина»:
Пушкин, циклотимик (биполярник), пребывал в стадии депрессии, жизнь казалась ему черной, бессмысленной, несправедливой. Друзья за-глаза смеются, только и ждут, как бы предать. Свет – пошляки, лицемеры, угодничают перед властью. Власть губит Россию, унижает нас перед Европой, жестока и в сущности слаба… Женщины лживы и глупы. Зачем вообще жить?..
По опыту он знает, что единственное спасение от депрессии – интенсивный труд. И он садится писать остроумную, свирепую сатиру на все и вся, на Петербург, на власть, на общество, ближайшим друзьям раздает такие плюшки, что сам начинает смеяться… ай да Пушкин! Как же это все-таки здорово – быть молодым, бродить по Неве с приятелем, болтать до зари о том, как все у нас ужасно… а балы! А ножки! А театр! А страсбургский пирог!
Тут еще, конечно, и ритм работает. Изобрел себе размерчик. Пушкин, смеясь, складывает в папку исчерканные странички и отправляет в издательство ту прелесть, какую мы знаем.
То же сработало со второй главой. Ужасы крепостного права остались незаклейменными, Пушкин вышел из депрессии, а мы получили очаровательную русскую сельскую идиллию.
И вообще получили непонятное, нескладное собрание незаконченных банальных сюжетов, без спросу заимствованных удачных строк («весны моей златые дни»), рассуждений от первого лица о том, что все и так знают, метеорологических заметок… и все это в стихах, которые качают, как мягкая морская волна, овевают, как прохладный воздух в знойный день (как вчера).
Прав был Битов, знавший «Онегина» почти наизусть, когда сказал, что никогда не читал его как историю. Что за история, которая никак не кончается, или кончается так и так? У романа две концовки: «Итак, я жил тогда в Одессе» и «как я с Онегиным моим», причем в произвольном порядке…
Напоследок – среди исчерканных страниц, разрисованных головками и ножками, есть отвергнутые монологи, очень личные, которые Пушкин сначала хотел приписать Онегину, потом составил из них его же дневник в роскошной обложке, который будет изучать Татьяна, потом вместе с дневником выбросил совсем – есть фраза, которую видимо сказала самому Пушкину некая светская львица, героиня его безумного увлечения, безумной ревности:
и знали ль вы до сей поры,
что просто — очень вы добры?
Такого о себе он просто не знал…