Выпуск №3

Автор: Ирина Саморукова

Памяти моего Игоря, сквозь жизнь и смерть

 
Содержание:
Двадцатое отделение. Пролог.
Воспитание чувств. Часть первая.
1. Иванов. 2. Реферат. 3. Папа. 4. Пушка.
Мутабор. Часть вторая.
5. Вписка. 6. Второй. 7. Без свидетелей.
Русское желание добавить. Часть третья.
8. Наяву. 9. Голос за кадром. 10. Истории и картинки. 11. Без понятия.
Практический смысл. Часть четвертая.
12. Натура. 13. Магия. 14. Лагавулин.
В цвете и объеме. Часть пятая.
15. Интермедиум. 16. Мечты сбываются. 17. Гонорар. 18. Самоотчет.
Родина. Часть шестая.
19. Ублюдок. 20. Расходный материал. 21. Под горку. 22. Штольня.
Встречи. Часть седьмая.
23. Красота. 24. Птичий язык. 25. Безумие Волги.
Возможно всё. Резюме.

 
 
Двадцатое отделение. Пролог.

…Пользованные книги разносят стафилококки, — сказала санитарка Люба.
Нет, пожалуй, Антонина. Запомнилось певучее: — Тооонь, прими новенькую, — и, шлепая тапочками, пришла Тоня. — Нам тут своих инфекций хватает, — добавила она, конфисковав «Под сенью девушек»…
…Вообще-то, Пруст, и правда, прошедший не через одни руки, стоил денег. – Полташ, — требовал его прежний владелец и лишь из уважения к девушке в цвету скостил червонец…
…Но Антонина строго придерживалась инструкций, вслед за Прустом отобрав верхнюю одежду и белье. Выдали чистое, не то чтобы стерильное, но, судя по запаху карболки, исходившему от хлопчатой рубахи со штампом двадцатого отделения, близко к тому. К рубахе прилагался вытертый халатик серо-буро-малинового цвета с редкими всполохами сохранившегося рисунка.
И накатило…
…На мольберте красовалась живопись: чета белеющих берез, довольно мастерски прописанных: веточки, листочки, фактурная кора. — Это так, — смутился он, сто пудов автор пейзажа, и, быстренько назначив подоконник столом, раскатал по пол-литровым банкам бордовую жидкость «Каберне». Расплескал: — Извиняюсь, — и промокнул лужицу тряпкой, о которую вытирали кисти. Приволок стремянку, влез на нее, вколотил в старую раму два гвоздя и растянул на них эту простыню, напомнившую Аделаиде абстракцию американского художника Джексона Поллока.
Этого Поллока она знала по монографии искусствоведа Кухаркина «По ту сторону заката», выпущенной политиздатом в целях борьбы с чуждыми ценностями. Откуда ж еще? Абстрактное искусство в СССР, мягко говоря, не приветствовалось, и, чтобы познакомить советских читателей с творчеством Поллока, Кухаркин выставлял его агентом ЦРУ, где с целью отвлечения трудящихся от классовой борьбы выдумали абстрактный экспрессионизм. Но если не обращать на эту лабуду внимания, из Кухаркина можно извлечь полезную информацию. Например, чем перформанс отличается от хэпеннинга, китч от трэша, а поп-арта от фотореализма. – Тебе не кажется, что мы созданы друг для друга? – спросил он, открывая второй пузырь…
… Накатило острое желание сделать ноги. До назначенного срока оставалось двадцать дней. Возможно, мама ошиблась, и живот крутило от вчерашних пельменей.
— Домой пойдешь, когда отпустят, — сообщили ей и принялись оформлять. Заполнили анкету. Помимо стандартных вопросов, вроде национальности и семейного положения, их интересовало интимное: возраст первого полового контакта, количество партнеров, беременностей и абортов.
Все, кроме последнего пункта, у Аделаиды было неоднозначно.
По маме она была нерусская. Какая? Неважно. Для нормальных людей это не имеет значения. Важен язык, на котором ты думаешь. В обозримом прошлом предки Аделаиды думали по-русски и в здешних местах обретались не одно поколение.
Штамп о зарегистрированном браке в ее паспорте не стоял, потому что не в штампе дело. Дух парит, где хочет. Где нет свободы, быть не может любви, — так они с мужем решили, и любовь перетащила в квартиру Аделаиды свои пожитки. На его фоне других партнеров не стоило и вспоминать. Именно с ним однажды июльским утром она подумала: а, чёрт с тобой, пусть будет…
…Разумеется, мальчик. Зачем ей девочка? Она сама девочка. Все, что случается с девочками, она уже проходила. Пусть будет мальчик. Пусть появится на свет. И его Аделаида воспитает таким, каким сама хотела стать, родись она с другим полом.
О чем думал как бы муж, неизвестно: гондоны в то время существовали…
…Как положено мужу, он старался ночевать дома. Случайно растратив ставшие общими деньги, чувствовал вину, обещал впредь думать головой и, демонстрируя раскаяние, вел совместное хозяйство: выносил мусор, сдавал пустую тару, чинил сантехнику, прибивал полки. Что еще? Делился интересами, да, потому что взаимное понимание полагал самым главным. Более того, он звал Аделаиду во все компании и гости. Возвращаясь под утро, откровенно рассказывал, что там без нее происходило.
— Раз так, — велели регистраторы, — выкладывай данные сожителя плюс его служебный телефон.
— Можно, я сама позвоню? — попросила Аделаида. – Он не знает, что меня забрали.
Регистраторы вскинулись: еще чего, телефон только для персонала.
Вот тут бы и сдать его – Ивана Петровича Родионова, двадцати неполных лет, со скандалом отчисленного из художественного училища, из комсомола и в данный момент имевшего проблемы с правоохранительными органами. Увы, не за Поллока, абстрактную экспрессию которого этот потомок репинских бурлаков назвал мазней…
… За перфекционизм, — объяснил Аделаиде Иван Петрович. И рассказал, как дело было.
В городском театре ему заплатили за одну халтурку: окраску задника к «Варварам» Горького. В буфет Иван Петрович, разумеется, не сунулся, потому что там с наценкой. В гастрономе неподалеку они с Макаровым взяли сухого столового вина, легкого, как весенний воздух. Сложили его в портфель. Куда ж еще, ведь они студенты. Кухаркина Иван Петрович из портфеля вынул, поскольку тот занимал много места, и понес под мышкой. В приятной компании отправились в сквер на задах театра, смотреть вдаль — на Волгу. Праздновать солнечный день. Этот порыв, полагал Иван Петрович, всякому понятен. Кухаркина, кстати, он подстелил под задницу, чтобы не застудить достоинство, сидя на гранитном парапете. Там, видимо, его и позабыл. В смысле, Кухаркина.
Ну, а потом стемнело, портфель опустел, и друзья отправились восвояси. Обойдя здание театра, они оказались возле парадного подъезда, где полюбовались афишей «Варваров», которую, кстати, тоже Иван Петрович рисовал.
Развернулись на сто восемьдесят градусов, и тут возник он – памятник: скульптурная композиция, запечатлевшая легендарного комдива Чапаева с подвижниками.
Анку и пулемет опознали без труда. Нашли и Петра Исаева, поэта-символиста третьего эшелона, закончившего, кстати, бывшую мужскую гимназию, расположенную в соседней улице. Взгромоздившись на памятник, на ощупь искали писателя Фурманова. Насчет Василия Ивановича никто не сомневался: тот, как положено герою, был на лихом коне. Примостившись под брюхом изваяния, друзья согрелись остатками портвейна и задумались.
Судя по диспозиции, комдив атаковал здание стоявшего напротив института культуры. Типа не нравится ему, как готовят библиотекарей, хормейстеров народных коллективов и руководителей заводских драмкружков. Не с той стороны к учебному процессу подходят. — Та не, — поправил Ваньку Макаров. – Памятник тут давно стоит, а институт культуры лет пять назад в это здание переехал. Прежде здесь обком партии размещался. – Обком, говоришь, — осенило Ваньку. – А может, Чапаю саблю наточить?
Иван Петрович не поленился слезть с постамента, найти в газоне кусок кирпича, снова забраться, взгромоздившись сначала на шею, а оттуда на правую руку Василия Ивановича. Макаров страховал, как мог. Где ему было заметить стражей порядка, затаившихся возле театрального подъезда.
— Мы все видели, — злорадно сообщили менты и отвели в отделение, несмотря на то, что молодые художники добровольно покинули памятник, не причинив тому никакого ущерба. Хрен ту саблю кирпичом заточишь.
В ментовке Ивану Петровичу взбрело в голову качать права. Он стал требовать свидетелей, понятых и адвоката для защиты интересов незаконно задержанных. Это надо так нажраться! В отместку менты накатали телегу в училище. Нетрезвое состояние, вандализм, оскорбление работников органов при исполнении. В результате этого поклепа над Иваном Петровичем Родионовым нависло сразу два топора: служба в вооруженных силах или, если менты захотят раскрутить дело, срок за хулиганство.
Кивнув на живот Аделаиды, он предложил план спасения. – С таким пузом, — сказал, — нас распишут без очереди. — Под это дело он возьмет женину фамилию. Был Родионов, станет Чемодуров. Другой, считай, человек.
— Надо же, как удобно, — усмехнулась Аделаида. — Некоторые так, а иные женятся, чтобы задницу прикрыть.
Он, конечно, вытаращил глаза и залопотал что-то вроде, «я не только поэтому». А она ему: — Ничего, Иван, многие так поступают. – Многие? – переспросил он. – Ну да, банальный житейский конформизм. Увы, я была о тебе лучшего мнения.
Ванька психанул и принялся собирать вещи, бурча о любви, понимании и поддержке. Этих качеств он ожидал от Аделаиды и не предполагал, что в трудный жизненный период она, как обычная баба, выставит ему пошлый счет. А она молчала. Не обращала внимания на этот спектакль. Вещи-то Ванька забирал самые незначительные: початую пачку сигарет, надкусанное яблоко, мятый блокнот. Ни шмоток, ни своих картин, ни зубной щетки он не тронул. Рисовщик, чертов. Когда он, наконец, закончил сборы, Аделаида поинтересовалась:
— Ты куда? – время-то было к полуночи.
— За поступки отвечать, — пошипел он и так хлопнул дверью, что в прихожей отвалился кусок штукатурки…
…Ладно, — сказала Аделаида дотошным регистраторам. – Записывайте. Иванов Василий Иванович, в детстве перенес сотрясение мозгов, работает кочегаром, телефон -2-12-85-06. Спросить Борю.
Зачем она врала? Ну, во-первых, не врала, а шифровала подлинное, как учил тот Боря с телефоном, которому Иван Петрович, выпендриваясь, предпочитал малоизвестную рок-группу «Пикник».
— Вот тебе, Ванька, парад иносказаний. Василий Иванович – за то, что на Чапаева залез. Отчего Иванов – сам догадайся…
…Не ждите, что далее последует макабрическое описание родов. Все прошло, как у них там, в двадцатом отделении, принято, в установленном порядке и без излишеств, вроде обезболивающих препаратов. Родильные муки в те времена позиционировались как расплата за попустительство блядской природе, за то, что любила на саночках кататься и не тем думала, когда раздвигала ноги:
— Не ты первая, не ты последняя, и нечего тут орать.
У Аделаиды, которая сама появилась на свет в двадцатом отделении, к этим сентенциям сформировался иммунитет. Что не убивает, делает нас сильнее, повторяла она и выжила.
Все прошло нормально. Двадцать часов закалки, и из Аделаиды вытащили (как и ожидалось, несмотря на отсутствие в те времена так называемого УЗИ), да, сообщили, что вылез мальчик весом 4 кг 200 граммов, то есть почти десять фунтов.
Показав ребенка издали, его тут же унесли, потому что смена подходила к концу.
Порядок был таков: после родов лежишь в коридоре, ждешь, когда кого-нибудь выпишут из палаты, чтобы занять освободившееся место в просторном светлом помещении на двенадцать коек. Правила запрещали кормить новорожденных, где попало. Прижать к груди дитя дозволялось только по переселении матери в соответствующую гигиеническим нормам обстановку.
— Чтобы не терять время, раздаивайтесь, — настоятельно советовали шнырявшие по коридору медработники. Подставив полулитровые банки, пациентки мяли сиськи, выдавливая из них голубоватую полупрозрачную жидкость…
…Когда все члены Аделаиды стали наливаться вместе с животом, Иван Петрович сказал:- Хорошо, если б ты всегда такой оставалась. — Какой такой? – уточнила Аделаида. — Округлой. И чтобы это, — и показал на себе…
Он обиделся крепко: ни слуху, ни духу.
Передачу она получила от мамы: банка с куриным бульоном, сырая чищеная морковь, кефир и печенье в пачке.
По традиции и чтобы не сглазить, приданое младенца спешно собиралось, пока тот находился в роддоме. В записке на миллиметровой бумаге (мама служила инженером-проектировщиком) содержался перечень принадлежностей: пеленки, распашонки, чепчики, байковое одеяло, одеяло стеганное, сорок метров марли для пошива подгузников. Мама с гордостью сообщала: многое ей передали коллеги по работе — от чистого сердца и в очень хорошей сохранности. Дети растут быстро, и вещички (импортные, кстати: германские, югославские) остаются практически целыми. Барахлишко маме уступили даром, а коляску – за полцены. Младенец, пользовавшийся этой прекрасной коляской (с окошечками и сеткой для багажа), уже имел первый разряд по шахматам. Того мальчика звали Марк. А наш будет Аскольд.
В конце меленькими буквами приписано: подойди к окну в туалете.
Окно, наполовину забеленное, снаружи было забрано решеткой. Влезши на подоконник, Аделаида смогла разглядеть мамин силуэт, помахать ему ручкой и перед тем, как быть схваченной бдительной санитаркой, проорать в форточку:
— Как там Иван?
В конце очередной описи приданого внука Аскольда сообщалось: Иван чувствует себя хорошо и передает привет, — что было очевидной ложью. Сдержанное поведение противоречило Ванькиному стайл лайф. Будь ему хорошо, Иван Петрович поставил бы на уши все двадцатое отделение.
При следующем свидании с мамой, на этот раз через окно в конце коридора, Аделаида сложила крестом четыре пальца. Вопрос означал: Ванька в тюрьме?
Вместо ответа мама вытащила из сумки голубой атласный конверт для транспортировки внука из роддома.
О судьбе Ивана Петровича Аделаиде поведала Тоня, доставившая передачу:
— Не бери в голову, девка, молоко пропадет. Твоего обормота загребли в вытрезвитель. Что сын родился, не поверили. С чего им верить, когда каждый второй врет, что напился, поскольку стал отцом, а сам фамилию не помнит. Твой начал буянить, размахивать руками и требовать, чтобы работники спецучреждения все бросили и незамедлительно звонили в роддом, разбил казенный телефонный аппарат. Пятнадцать суток ему дали.
В это трудно поверить, но новость тронула Аделаиду до слез. Она как бы оправдала Ваньку, который сел в тюрьму не за Чапаева, а за родного сына. Этим он показал свою готовность на жертву и способность к отчаянной радости, утер сомневавшейся в его помыслах Аделаиде нос. Ваньку было отчаянно жалко. И хотелось его увидеть. Но Аделаиду, как назло, держали в карантине, потому что она родила какого-то безымянного мальчика. Этого мальчика она не знала, он орал себе в детской палате и, как считалось в те времена, все равно пока не соображал.
Она представила, как явится в милицию с сыном на руках, чтобы менты убедились: Иван Петрович говорил чистую правду. Ребенок будет вопить, требовать отца и не заткнется до тех пор, пока его требование не выполнят.
Аделаида им скажет. Выскажет с дрожью в голосе и слезами, которые не сумеет сдержать.
«Товарищ капитан (нет, она прикинется овцой, сделав вид, что не разбирается в званиях), товарищ офицер, Иван Петрович Родионов — начинающий художник».
В доказательство она предъявит один из этюдов студента художественного училища. Тот самый — с березками.
«Вот такие пейзажи рисует Иван Петрович Родионов, уроженец деревни Ширяево, где Репин писал своих бурлаков. Не губите талант из народа. Творческие личности иногда совершают необдуманные поступки. Я, студентка, будущая учительница литературы, прослежу, чтобы этого не повторилось. Беру его в зарегистрированные мужья, как висельников в старину. Будьте людьми, товарищи милиционеры, не вставляйте палки в колеса молодой советской семье».
Про остальное Ванькино творчество Аделаида предусмотрительно умолчит. Тот Ванька не Родионов. Он Иванов. Этот Иванов продолжал традиции русского супрематизма, с которыми познакомился вживую, хотя и чисто случайно. В запаснике здешнего художественного музея каким-то чудом сохранилось десятка два образцов. – Малевич есть, слышала о таком? – хватался Ванька. Под Малевича он и красил. И ставил автограф: Иванов…
…Так и быть, Ваня. Официально все станут Чемодуровыми: Аделаида, Иван и Вася, названный в честь Чапая, которому его отец заточил саблю. Василий Иванович Иванов, тьфу ты, конечно, Чемодуров. Ну да, Чемодуров. Старинная фамилия с татарским корнем, дворянская, сто пудов…
В палату ее переместили на исходе вторых суток. Настал час кормления, и медработники приступили к раздаче детей. Их таскала Тоня — для скорости сразу по два свертка. – Ну, где наши мамочки? — говорила она, переступив порог, мамочки подскакивали и разбирали малюток. Аделаида не знала, как отличить свой сверток от других, поэтому получила ребенка последней. Все малыши пищали, а этот орал-надрывался, видимо, был самым голодным. В Аделаиду он просто вцепился, такой молодец, втягивал молоко, словно насос, и сопел, совея от насыщения. Красавчиком он не был. Ребенок как ребенок. Хороший. Сивый, как его отец. Однако голубоглазый, потому что в нее, надо же, теперь и в самом деле — мать.
— Это не мой! — вдруг завопила соседка по палате, некая Алла, дородная баба возраста Аделаидиной матери.
Да, вы верно догадались. Аделаида кормила чужое дитя. Когда отвергнутого Аллой младенца развернули, на правой ножке, как полагается, обнаружили клеенчатую бирку. Данные были записаны шариковой авторучкой. Дата рождения и вес слегка размазались, но остальное читалось ясно: Чемодурова, мальчик.
— Кто у нас Чемодурова? – грозно спросила Тоня.
— Я, — призналась Аделаида.
— Вот он, мой красавчик, — ворковала Алла, пристраивая к своей огромной титьке изъятое у ошарашенной Аделаиды дитя. Оно, кстати, было недовольно и отказывалось сосать, оно выгибалось, как червяк, и истошно орало.
-Ты разверни, может, тоже чужой, — советовали Алле соседки по палате.
-Чё вертеть-то? А то я свово ребенка не признаю. Пятый он у меня. Последыш. Врачи ставили опухоль. Но оказался сын на четыре с лишним кило. Васька Иванов. Пока лез, манду мамке порвал…
Все выяснилось, и двадцатое отделение Аделаида покинула вместе с сыном. Нет, не Васей, а все-таки Аскольдом. Следует заметить, что при совке в роддоме работали профессиональные и добросовестные люди. В целом, они ничего не путали.

 
Воспитание чувств. Часть первая.

 
1. Иванов

Иванов был скорее плохой. Из тех, кто плюет в чужой компот и вовсе не для того, чтобы его потом выпить. В этом случае действуют открыто. Вот, человек плюнул в стакан. Компот теперь его. Или кому-то охота хлебнуть чужих слюней? От такого напитка вырвет, и это в лучшем случае.
— Вот и посмотрим, — сказал Иванов и решился на эксперимент. Он плюнул в компот Комаровой незаметно, и та выпила его до последней капли, сухофрукт подъела.
Аскольд следил за реакцией Комаровой. Она не обращала на него ни малейшего внимания. Осуждала и презирала из-за Иванова. По мнению Комаровой, Аскольду вредно с ним водиться.
На следующий день Комарова не явилась в группу. Видимо, заболела. Этот Иванов вечно шмыгал носом, вот она и подцепила инфекцию. Настроение у Аскольда испортилось. Он мог предупредить: не пей компот, Иванов в него плюнул. Но промолчал.
Только такому идиоту, как Иванов, могло прийти в голову, будто Аскольд в Комарову влюбился. — С чего ты взял? – спросил Иванова Аскольд. – А с того, что ты о ней думаешь и волнуешься, когда она крутится рядом. Сердце стучит, ладони потеют и подмывает ее толкнуть, – все признаки, что втрескался.
Ерунду он нес. Во-первых, сердце стучит у всех живых людей. Руки потеют, потому что в группе форточки закрыты. В-третьих, у Аскольда нет привычки трогать девочек, и если Иванова подмывает кого-то толкать, щипать и тому подобное, то это его проблемы. Мысль, да будет Иванову известно, есть функция человеческого мозга. Каждый день, кроме выходных и праздников, Аскольд посещает старшую группу детского сада «Ёлочка», где приходится размышлять обо всем, что попадается на глаза, в том числе о Комаровой…
…Аскольд смотрел на нее и порой думал: ангел. Порой, то есть иногда, время от времени. Время от времени Комарова была внимательна и добра. Однако в большинстве случаев навязчива, как все девочки. Она сама к Аскольду цеплялась. Втягивала в глупые игры. — На королевской свадьбе не хватает принца! — Некому, видите ли, смешить принцессу и на брачном пире есть куличи из песка. Аскольд разок согласился, и с тех пор Комарова звала в принцы исключительно его. Будто других пацанов в группе нет. Да хоть бы Иванов. Однако Иванова Комарова не хотела. Иванов, по ее мнению, распускал руки, смешил неприличными анекдотами и прежде времени давил свадебные угощения…
— Можно, я плюну в ее компот? — спросил Иванов. Аскольд ответил: как хочешь.

Иванов если и думал, то точно не головой. В частности, он не стеснялся произносить матерные слова. Эти слова Аскольд знал. Чего там знать! Их всего пять, остальное — вариации.
…Детсадовскую еду он терпеть не мог. Кому понравится запеканка из вермишели с подливкой, похожей на сопли? Или гороховая каша поносного цвета? Вот Иванов и придумал: — Набьем за щеку, а потом в толчок выплюнем. – На этом трюке они попались, и воспитательница взяла на контроль. Во время обеда она стояла за спиной, как конвойный. Следила, чтобы глотали. В знак протеста Иванов засунул два пальца в глотку и сблевал весь обед под стол.
Потащили умываться и контролировать, попадают ли они в толчок или специально писают мимо. Иванову нравилось рисовать золотые восьмерки, правда, на полноценную цифру жидкости обычно не хватало. — В следующий раз своими трусами вытрешь, — грозилась воспитательница, хотела даже залепить Иванову в ухо, но в последний момент передумала.
— Перед тем, как лечь в кровать, следует раздеться и аккуратно повесить вещи на спинку стульчика. Колготки вывернуть налицо, — в сотый раз повторила она, и Иванов вывернул: натянул колготки на башку и ну скакать на койке.
— It’s a robbery, — вопил он, подражая грабителям с американских видеокассет.
— Спятил, что ли? – заверещала воспитательница. – А если навернешься? Мне что, в тюрьму за тебя садиться? В тихий час положено лежать в кроватях. Не шевелиться и молчать. Понял? Дайте воспитателю полчаса покоя. Вас двадцать рыл, а она – одна. Спать, я сказала.
— Заколебала, блять, — изрек Иванов.
Весь тихий час он простоял в углу, точнее, просидел, подложив под попу подушку, смотрел в окно, грыз ногти. Спать в тихий час редко кто любит, и он был рад, что все так обернулось. Когда воспитательница заглядывала в спальню проверить дисциплину, он тер намазанные слюнями глаза и притворно хныкал. Такая у Иванова была тактика. И она принесла плоды.
— Ну, довольно. Не плач, — не выдержала воспитательница. — Мы поняли, что ты осознал. Если перед всей группой дашь обещание не говорить плохих слов, я не сообщу твоим родителям.
А Иванов снова применил маневр. Он хитрый. Как бросится ей на шею и ну чмокать. Он давно собирался поцеловаться с воспитательницей — не с фотокарточкой Комаровой, а с настоящей женщиной. И свой шанс Иванов не упустил…

Вот такой он, этот Иванов. На дружбу он, кстати, первым навязался. Подкатил к Аскольду и сказал:
— Давай водиться. Вижу, пацан ты самостоятельный. Мужик.
Стоит ли говорить, что, кроме Иванова, Аскольда никто ни пацаном, ни мужиком не считал. До Иванова Аскольд назывался ребенок, мальчик, малыш, сынок.
Как-то раз Аскольд спросил у мамы: — Я мужчина? — Не то чтобы он в этом сомневался. Просто хотелось услышать приятные слова. Поднять самооценку. Аскольд ожидал, что мама скажет: конечно. Но та восприняла светский вопрос слишком серьезно:
— Биологически ты мальчик, в глазах общества – ребенок. Мужчиной тебе только предстоит стать. Над этим надо работать. И тебе, и мне – твоей маме.
Потом она назвала качество, без которого ни Аскольд, ни любой другой мальчик не может называться мужчиной. Ничего удивительного она не сообщила: готовность отвечать за свои поступки. Любой разговор мама норовила вывернуть на эту готовность…
…И последний раз предупредила: убери игрушки, иначе она сама возьмет мешок, сложит в него солдатиков, машинки, сабли, автоматы, пистолеты и вынесет на помойку, как в прошлый раз.
Не забыл? И только попробуй закатить истерику. Не поможет. Даже если ты разобьешь о дверной косяк свою упрямую голову, мама не обратит внимания. Мама вынуждена так поступать, потому что она несет за Аскольда ответственность. Мама для Аскольда все. Никому он больше не нужен. Разве бабушке, с воспитательными принципами которой Аскольду никогда не стать мужчиной. Поэтому педальное авто, непонятно за какие заслуги купленное ему бабушкой, мама, пожалуй, отдаст в детский дом. Так будет лучше. Потому что, во-первых, Аскольд автомобилем не пользуется. Три раза прокатился и забросил, завалил оружием, которое тоже непонятно зачем выпрашивал. Тяжело втаскивать машину на третий этаж? А чем вы с бабулей раньше думали? Эта чертова тачка занимает четверть комнаты. А потому — долой ее…

Иванов сказал Аскольду, что мужчина – это тот, кто поступает как мужик. Например, как Иванов…

— С вашим мальчиком не все в порядке, — наябедничала-таки воспитательница.
Мама Аскольда вскинула брови. Она училась в аспирантуре, а это много сложнее, чем вытирать детсадовцам сопли.
— В чем дело? – строго спросила она воспитательницу, и та выложила:
— Сама не пойму. Ровный воспитанный мальчик, и вдруг эти выходки! Точно хулиган из подворотни! Потом плачет, однако прощения не просит. Якобы не он нашкодил, а какой-то Иванов.

— Ннда, Аскольд, — сказала мама в кафе «Сказка», куда они отправились для серьезного разговора. – Я была о тебе лучшего мнения. Я полагала, что ты делаешь шаги в направлении ответственного поведения. Увы!
Тут принесли молочный коктейль, пирожные, кофе, которое Аскольд обожал — густое и слегка горькое кофе, не то, что детсадовская бурда с пенкой.
— Я только об одном спрошу тебя, сынок, — как-то осторожно продолжила мама, отбирая у Аскольда чашку. — Хочу поинтересоваться. Какого чёрта именно Иванов?
Если честно, вопрос поставил Аскольда в тупик. Он не знал, отчего Иванова зовут Ивановым, наверное, потому, что Ивановым был его папа.
— Послушай меня внимательно, — наклонившись к его уху, вкрадчиво, как змея, прошипела мама. — Послушай, — шшш, щекотно, — раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу. Никакого Иванова не было. Иногда такое случается: дети рождаются без отцов.
Аскольд согласился, припомнив древнеирландский миф, где могучий герой Конхобар родился от того, что его мама выпила воду с двумя червяками.
— Не валяй дурака, все ты понимаешь, — прервала его мама.
В мифического Иванова, на которого Аскольд перекладывает вину за всякие безобразия, мама не верила. Она ни во что не верила, кроме самой себя. И Аскольду советовала верить только ей. — Нет никакого Иванова, — повторила она. — То есть, возможно, этот обормот жив. Однако Аскольду он совершенно посторонний. Аскольд- это мамина идея, проект и ответственность. Причем здесь этот, который на самом деле даже не Иванов?
Она стукнула ладонью по столу, и чашка с недопитым кофе опрокинулась.
— Интеллигентная девка, а свинячишь, — заворчал подскочивший официант. — Вечер только начинается, а скатерть заляпали, не напасешься на вас.
Мама вспыхнула и громко возмутилась:
— Свинство, гражданин работник общепита, не в том, чтобы пролить отвратительный кофе на несвежую скатерть, а в вашей манере обслуживания.
Она потребовала книгу жалоб и предложений, сказала, что без записи в этом документе, обязанном присутствовать в каждом заведении, она расплачиваться отказывается. Со словами: — Заколебала, блять, — официант после часа ожидания в так называемом детском кафе, с малолетства приучавшего граждан к хамству, принес замурзанную тетрадку. Аделаида исписала целую страницу. А в конце (Аскольд не слишком разбирал скоропись, однако то слово было коротким), в конце мама вывела: — Пошел на хуй, – и расписалась: Иванов.

Да, получилось не слишком интеллигентно. Ерунда выходит с этим Ивановым: опрокинутые чашки, матерные слова и прочие неприятные случайности. Следует, видимо, сменить псевдоним.

 
2. Реферат

…К. был поэт. Выдающийся русский поэт, хотя на фото выглядел как лицо кавказской национальности. Чучмек, — иронически заметил он в одном из своих текстов. (Неточно, строго говоря, поскольку чучмеками называли выходцев из Средней Азии). Разумеется, это неважно. По сути К. был выдающийся поэт, достойный изучения в школе, как не вполне русские Пушкин, Лермонтов, Блок и Евтушенко, традиции которых он творческим образом продолжал…

В одиннадцать вечера ребенок вдруг вспомнил, что завтра нужно сдать красочно оформленный реферат «Мой любимый поэт современности».
— Мама дорогая, я совсем забыл, — хватилось дитя, залезая в постель. – Теперь Зинаида с легким сердцем влепит мне двойку.

…С учительницей литературы Зинаидой (отчество стерлось из памяти) у Аскольда был затяжной конфликт. Тот якобы регулярно срывал уроки, перебивая учителя во время объяснения новой темы.
Какие вопросы могут возникнуть к хрестоматийному шедевру М.Ю. Лермонтова «Родина»? Автор размышляет в нем о простой народной России, такой, какая она есть на самом деле: телеги, мужики, сельский праздник. Что тут неясного? Выучи наизусть и продолжай традиции.
Однако Аскольд (с ухмылочкой такой, знаете ли) задал вопрос, не относящийся к сути темы. Он отвлек внимание класса на «медленный взор», которым автор, скача в телеге, пронзает тень ночи. Ему было любопытно, как такое возможно чисто физически. Все классики ругали русские дороги – ямы, колдобины, сбитая колея. От тряски у пассажира (ибо вряд ли лирический герой сам правил безрессорной мужицкой таратайкой), все время сбивается фокус. – Попрыгайте, — предложил Аскольд, — и сами убедитесь. И полкласса принялось скакать верхом на стульях.
Как поступил бы в такой ситуации квалифицированный словесник? Во-первых, похвалил ученика за внимание к тексту. А затем, опираясь на сведения из биографии автора и поэтические детали, поставил выскочку на место:
— Знаешь что, умник. Лермонтов не одно стихотворение написал и знал, какое слово выбрать. «Медленный взор» есть метафора, указывающая на внутреннюю рефлексию, ревизию своих представлений о Родине. Печальные огни деревень, заметь, дрожат. Фокус автора и в самом деле сбивается. И в глаза бросается не купленная кровью слава, но свист и топот пьяных мужичков.
А если кто-то не шарит в поэзии, то это его проблема.
Однако если этот кто-то служит учителем-словесником в гимназии, проблема становится родительской. Аделаиду вызвали в школу. Разумеется, она извинилась: — Что поделаешь! Тинэйджер оспаривает авторитеты, борется за лидерство. В известном смысле, это хорошо. У Лермонтова, правда, встречаются ляпы. И у Пушкина их хватает. — Аделаида надеялась обернуть инцидент шуткой и разойтись с миром. Однако училка лишь крепче сжимала губы: — Теперь я понимаю, — выдала она под конец, — откуда ветер дует…

— Послушай, Аскольд, — сказала Аделаида, — не стоит так легко сдаваться. У нас впереди целая ночь.
Она имела в виду следующее: ты накосячил, сынок, и вовсе не в том, что подкалывал недалекую Зинаиду. Ты забил на серьезное домашнее задание, в котором мог показать себя, свою эрудицию, понимание текста и системное мышление. Скорее всего, поленился. А теперь, когда время упущено, хитришь, чтобы уйти от ответственности. Ты, сынок, от нее просто прячешься, укрываясь этим одеялом. Однако с Аделаидой номер не пройдет. Аскольд ответит за свой проступок, он соберется, сконцентрируется и напишет реферат, а мама ему в этом поможет.
— Ох, мама, сдача позиций спасает армию. С таким наставником, как ты, хрена мне делать в этой гуманитарной гимназии? Макаров перешел в обычную школу – и ничего: жив, даже деньги откуда-то появились, — вяло возразил ребенок. Он уже вылез из постели: повелся на запах кофе. Аделаида заварила его прямо в термосе старым, еще советским, способом: на литр сыплешь десять ложек свеже молотого, заливаешь кипятком. Всё. Зато огненный и крепкий.
— Будем писать про К., — решила Аделаида. — Основная тема его творчества — взросление мальчика.

— Как тебе? – поинтересовалась она у сына, прослушавшего в ее исполнении наиболее показательные отрывки из поэм, посланий и эклог великолепного, до слез трогательного К., точного в деталях и неслучайного в словах. — Поэт апроприирует совок, понимаешь?

…Совок Аскольд частично застал. Например, его успели принять в октябрята. Маленький Ленин на значке в форме пятиконечной звезды смахивал на Макарова, одноклассника. Только Макарова звали не Володей. На самом деле, и фамилия у него не Макаров. Впрочем, это неважно.
Перед тем, как раздать первоклассникам звездочки, провели классный час, совмещенный с проверкой скорости чтения. Текст назывался «Детские годы Ильича». Аскольду достался отрывок про игры. Как Володя, топая ножкой, загонял котенка под крыльцо, приучая того подчиняться своей воле. Козлова разревелась от жалости – киска, он такой маленький. А Макарову понравилось. Из жалости, сказал он, этого котенка следовало утопить. Жалость унижает. Если бы Ленин с детства жалел всякую погань, он никогда не стал бы вождем прогрессивного человечества…

— Поэт К., — объяснила сыну мать, — смеется над советской пропагандой и ищет спасения в скромном очаровании частной жизни. Он наделает мир, где его угораздило появиться на свет, глубоко личными смыслами. Так, кстати, поступали многие предшественники К., его духовные учителя, которых он обильно цитирует. Впрочем, не только их. Некоторые критики сравнивают произведения К. с лоскутным одеялом – у того взял строчку, здесь слова песенки вставил, там поговорку вспомнил, детскую считалку, армейскую присказку. Поэзия К. очень удобна для комментирования. Посему тему «Интертекстуальность» выделим отдельным параграфом.
Реферат закончили в пять утра, до шести оформляли, приводя в красочный вид. Порывшись в кладовке, Аделаида нашла пыльную бутылку из-под какого-то олдового пойла, отмочила ее в тазу с горячей водой и сняла наклейку. «Тырново», забытая марка, сладкое, как варенье, помнится, с него болела голова. Из этой этикетки, фрагмента коробочки из-под бабушкиных духов «Красная Москва», клочка старой газеты с речью советского вождя Черненко сделали коллаж на титуле. Вышло концептуально, хотя не слишком аккуратно.
Работу ребенок сдал в срок. За полноценное самостоятельное исследование на десяти страницах со сносками и цитатами из первоисточника Аскольд Чемодуров получил четверку. Аделаида не удивилась. Зинаида, как и предсказывал ребенок, оказалась мелко мстительной и недалекой.

…Через некоторое время Аделаиде, кандидату филологических наук, доверили экзаменовать здешних учителей литературы. Зинаида трепетала, ибо речь шла о присвоении высшего разряда, а значит, повышении зарплаты. Она понимала, что попалась. И даже, наверное, предчувствовала роковой дополнительный вопрос. О любимых поэтах современности. Да.
Увы, Аделаида оказалась не единственным экзаменатором. Опытная училка села отвечать к профессору Г., председателю комиссии. Тот специализировался на классике, и выдающиеся поэты современности его мало волновали.
А жаль…

Эти поэты могли стать классиками. Иным почти удалось. В школе их, понятно, не изучают, но в некоторых вузах отдельные преподаватели поминают их в лекциях, изредка находятся студенты, желающие исследовать тех поэтов в курсовых работах. Но тогда поэты еще подавали надежды. Они ловили поэзию из воздуха, которым впервые могли дышать свободно. Такие стояли времена. Долгожданных перемен, как казалось. Краткая пора непредставимых прежде возможностей.

В частности, личной встречи с выдающимся русским поэтом К. Приехал, да, из самой столицы. Ради знакомства здешней публики с современной поэзией некий транснациональный фонд оплатил дорогу, гостиницу и банкет, исключая алкоголь, который в отчете заменили минеральной водой.
Не ждите мемуарных заметок. К. прибыл в здешний город не один. Фонд расщедрился на добрый десяток выдающихся поэтов современности. Некоторые из них еще живы. Возможно, они сами помнят, как группа здешних литераторов пригласила их в прекрасный город на Волге.

Великую русскую реку выдающиеся поэты современности воспели скупо.
— Да, воды много, — высказался впоследствии один. — Свобода есть свобода.

…И это Некрасов? – гневно чиркнул на полях Аделаидиной диссертации профессор филологии Т. — Нет, уважаемый. То есть — да, хотя и не тот самый. Реформатор русского стиха. Конкретист. Захватанным словам и речевым клише он возвращает смысл. Чисто конкретный. Подлинный.-
Чтобы не писать на эту постмодернистскую галиматью отрицательный отзыв (кто-то проболтался, что Аделаида мать-одиночка), порядочный Т. отказался оппонировать, дескать, занят он, уже обещал писать отзывы в трех местах. Он советовал лучше обратиться к О., который разбирается в этих новых поэтах, так называемые стихи которых, по мнению Т., лишены целостности, гармонии и здравого смысла…

И все же не будем отнимать у этих поэтов радости припомнить теплый прием, набитый поклонниками зал дома ученых, горячие споры единомышленников и очень неплохую водку. А если иные путают здешний город с соседним С., то это их проблемы.
Поэт К. подарил Аделаиде вторую персональную книжку. Он извинился, что дар потерся. Зато это личный экземпляр. Его он возил с собой на все поэтические чтения. Пришлось воскликнуть: «О!». К. пошарил по тумбочке. Нащупал авторучку и очки. На титуле размашисто написал: Звезде Аделаиде с надеждой на новую встречу. К. Волга. Город С. Семь сорок утра.

И тут Аделаида вспомнила о ребенке. Он присутствовал на поэтических чтениях, терся рядом во время перекуров (спасибо, мамой не называл) и напрашивался на банкет. Однако услышал: — Иди домой. – Почему? – удивился он. – Мне сказали, что есть свободные места, типа я могу сесть за общий стол. – Кто тебе это сказал? – поинтересовалась она. – Поэт Л., организатор поэтических чтений, начальник над всем мероприятием. – А я твоя мать, — напомнила она. – Уже поздно, завтра в школу, ступай домой. — Реферат про К. писали вместе, но пируем врозь, — съехидничал сын, который все понял. Она, конечно, могла позвонить, проверить, дома ли он, и заодно предупредить, чтобы не ждал. Захватанный дисковый телефон стоял на тумбочке рядом с телевизором.

…Утро. Твои колготки брошены на компьютер. Буквы сквозят через ткань, — напишет впоследствии некий мэтр русского хайку. Кто конкретно, Аделаида не помнила. Ей не нравилось слово «ткань». Колготки тем и хороши, что их не ткут, а вяжут, плетут из нитей — шелковых, хлопчатобумажных, шерстяных, синтетических, типа капрона и нейлона. Трикотаж растягивается, облегая ягодицы, живот, бедра, ляжки, колени, икры, лодыжки и ступни, как вторая кожа. – Утро. Твои колготки брошены на компьютер, буквы сквозят чрез капрон, — так было б точнее, хотя предлог «чрез» звучит высокопарно…

Однако в то утро в номере К. на седьмом этаже «России» колготки висели на телевизоре «Горизонт», который, кстати, был выключен. Интерьер гостиницы, возведенной по-над Волгой в годы юности К., оставался советским. Ностальгическим, да.
Аделаида, конечно, могла позвонить домой и сообщить, что скоро вернется. Могла бы. Но смысл?
Никто заранее не знал, как долго продлится это поэтическое автопати…

 
3. Папа

…Телесные ощущения были так себе. Липко. Нечисто. Стоило заскочить в ванную. Сполоснуть под струей. По-быстрому принять душ. В голове вспыли кадры: тень за шторкой, полные ужаса глаза жертвы, вопль, кровь, уходящая в сливное отверстие. Пули тратить на него не станут. Убивать, пожалуй, тоже. Рассудят по понятиям: око за око, зуб за зуб, яйца за дерзость. А виноват, как обычно, Макаров…

Аскольд усмехнулся. Он сидел на крыше двенадцатиэтажного дома и, как аристократ Боря в своей далекой советской юности, потреблял сенсимилью. Проще говоря, прикрывшись полой куртки, пытался раскурить папиросу. При его косяке (не будем ходить вокруг да около) — половой связи с подругой криминального авторитета — щепоть травки, прихваченная во время экстренной эвакуации, вряд ли радикально усугубляла ситуацию.
С высоты Аскольд видел их — подручных сатаны: трое курили возле подъезда, время от времени поглядывая в небеса. Догадываются, что он там. Ждут. Дают шанс. Лысый скалил зубы, имитируя добродушие: — Давай, парень, спускайся. — Если Аскольд не сдастся добровольно, пойдут на штурм.
Накрапывал дождь, дул ветер. Мокро. Холодно. Спасибо косячку, не слишком страшно. Отстраненно. Словно попался не Аскольд, а кто-то другой. Скажем, Макаров.
Если начнут пытать, Аскольд Макарова сдаст, поскольку все случилось с его подачи. В инциденте виноват главным образом он, чёртов провокатор.
— Ну, допустим, — соображал Аскольд, пытаясь поймать ртом дождевые капли.
Неотвязная сухость во рту. Похмелье. Для гарантированного достижения раскованности Макаров наливал по полной. Аскольд зачем-то пил залпом и в итоге оказался на крыше, как Карлсон. Пропеллера нет, зато стал настоящим мужчиной: наконец перепихнулся вживую.
Мама, я мужик, и скоро придется за это ответить.

Допустим, он спустится. Подойдет к нукерам. Как там его? Котнера. Поздоровается и скажет: — Инцидент был роковым совпадением. Если за Аскольдом есть вина, то, согласно классическим понятиям, чисто трагическая. Он не хотел никого задеть. Скорее — наоборот. Просто так вышло и больше не повторится. Извините.
Его отведут за гаражи и ограничатся переломом носа, чтобы впредь знал, куда совать. И отпустят.
Или скажут: ты орёл, братан, отчаянная башка, не сдрейфил папиной бабе присунуть, пошли — выпьем…

Курить траву Аскольду нравилось больше, чем бухать. От алкоголя случались дурные последствия. Каннабис наполнял мир добротой, и как-то не верилось, что Аскольд реально попал. Угодил в ловушку. Сглотнул наживку и повис на крючке. Папе и подручным плевать на его оправдания и нос не слишком интересен. Согласно классическим понятиям, за роковые совпадения положено платить.

Но ведь это была просто Маня Козлова, одноклассница. Когда она вдруг стала мисс губерния, пед. коллектив гимназии Маню возненавидел. Зависть, понятно. В Маниных двойках виноваты ее ноги, сиськи, которыми та мастерица трясти, и непомерное самомнение. Аскольд с Макаровым этого не находили. Они Маню поздравили. Да и забыли. Маня стала модель и вариант, пригодный лишь для поверхностных приятельских отношений: — Как ты? – А ты? – Помнишь, в пятом классе…
И всё.

Встреча с Маней была случайной. На улице. В центре. Они не пересекались с выпускного вечера.
— Как ты? – А ты?
Именно так.
Аскольд хотел проститься и пойти своей дорогой. Но Маня протянула: — Уууу, — и, как показалось Аскольду, разочарованно.
Два года не видались. Бог знает, когда снова встретимся. Маня вот-вот уедет учиться в Чехию. Папа этого хочет, он и сам думает со временем перебраться в Европу.
Папу Маня поминала через слово. Аскольду б задуматься, что за папа такой. В школьные годы Маня ни о каком папе не распространялась. А теперь тот вдруг явился и, как дед Мороз, завалил дочку подарками.
— Он подарил мне квартиру. Пошли, посмотришь.
Аскольд стал прикидывать, сколько у него денег. Если Макаров добавит, хватало на шампанское здешнего розлива.
— Брось, Аскольд, — упредила Маня. – Какие церемонии между одноклассниками. Я угощаю.
Макаров ткнул в бок: — Она тебя клеит, — что было лишним. На улице стояла холодрыга, а Маня жила рядом — в «свечке» напротив дворца бракосочетаний. Аскольд всего навсего хотел немного погреться. — Ну да, — согласился Макаров. – Давно пора погреться. Это ровно тот случай.
— Аскольд у нас интеллектуал, изучает философию, — сообщил он Мане, и та взяла Аскольда под руку:
— Ура! Поговорим о смысле жизни…

…Философию Аскольд изучал в гуманитарной академии.
— Поучись пока, — велела мама, — подкачайся в области гуманитарной мысли. Люди там нормальные преподают, продвинутые. Детский сад «Ёлочка», помнишь? Теперь его здание арендует современный негосударственный вуз. Мне, как преподавателю, сделали скидку: будешь учиться за полцены.
На философском факультете, кроме Аскольда, числилось еще десять студентов, однако они норовили месяц, два, а то и весь семестр не напоминать о своем существовании. Аскольд Чемодуров проживал в соседнем доме. Преподаватели, половина из которых знала Аскольда с горшка, просвещали его персонально. Звонили, приходили в гости, некоторые засиживались до полуночи. Снабжали литературой. Беседовали о смысле.
— Так и должно, — говорил профессор В., любивший заглянуть вечерком, часиков в девять, благо жил в том же подъезде. – В средневековых университетах на каждую лекцию студенты ставили мэтру четверть галлона, что закреплялось договором.
Преподаватели академии трудились не ради наживы, но во имя свободной мысли и графика, поэтому выпивку и сладости приносили на занятия сами. Учебный процесс был приятным. Но, как выяснилось, далеким от чисто конкретной жизни…

…Он лежал, глядел в потолок на бликующий глазок камеры. Рядом дрыхла Маня. К ее телу Аскольд испытывал то же, что к прелестям порноактриссы после достижения целевого физиологического эффекта: разглядывать их больше не хотелось.
Было ясно, кто все подстроил — Макаров.
Напоил Маню: — Отгадай загадку: задорно, но не порно, – и та полезла к нему целоваться. Аскольда к тому времени накрыло, и он, стараясь сохранить лицо, листал какой-то глянцевый журнал, интересовался. У папы были связи в кругах, и он, обещала Маня, запросто мог пристроить Аскольда на креативное место с нормальным гонораром. Она угощала текилой, шоколадом и дурью. Папиной, надо полагать.
— Ништяк, — ворковал Макаров.- Ты, Маня, всегда была доброй девочкой. Мы с Аскольдом верили, что тебе воздастся.
— Потому что интеллектуалы, — согласилась Маня, пересев к нему на колени.
— Теодор Адорно «Негативная диалектика», — отцепив Маню, сам отгадал Макаров. — У нас выпивка кончилась! Я сбегаю, а вы тут пока пообщайтесь.
И реально ушел, напоследок бросив: — Действуй. Это ровно тот момент.
Едва захлопнулась дверь, Маня переключилась на Аскольда, и он сам, сам (вот придурок!) потащил ее в спальню, хотя в гостиной был диван…

…«Аскольду в добрый путь», — собственной рукой вывел выдающийся прозаик Ерофеев на книжке с откровенным названием «Мужчины». Эссе «Между кроватью и диваном» родилось у автора после прочтения эротических дневников Чехова, фрагментарно опубликованных в тематическом номере журнала «Литературное обозрение». Антон Павлович якобы утверждал, что тараканить женщину на кровати удобнее, чем на диване. — Какая предсказуемая, банальная, очевидная метафора, — не нравилось критичному Ерофееву. — Скучная норма и никакой трансгрессии. Так и хочется оттараканить кого-нибудь на диване, наплевав на кровать и на Чехова…

…Аскольду следовало прислушаться к Ерофееву, который искренне желал ему добра. Стоило проявить фантазию. А лучше вовсе ничего не предпринимать. Сказать: — Ты чё, Маня? Макаров вот-вот вернется. – Однако он утратил самоконтроль. Поэтому поступил некритично. Вышло нелепо и очень быстро. Незрелищное видео, подло записанное без его согласия, Аскольд потребует уничтожить, а с Макаровым, охочим до детсадовских глупостей, расплюется, да и с Маней порвет. Она, наверняка, в сговоре с Макаровым.
Телефон пиликал. Принимал сообщения. Черт возьми, у него было полчаса, за которые легко добежать до канадской границы, а он, идиот, не брал трубку. Он, блять, держал лицо перед Макаровым. Нашел на кого обижаться!
— Ты попал. Маня баба Котнера. Рви когти, — скороговоркой произнес в трубку прощенный наконец Макаров, и ровно в этот момент за окном раздался визг тормозов.
Выскочив на лестничную площадку, Аскольд метнулся вверх — на крышу. Иного варианта в голову не пришло…

Он подобрался к краю и глянул вниз. Один из бандитов исчез. Возможно, послан стащить отморозка с крыши. Если ребятки уже отсмотрели то видео, они в курсе физических кондиций жертвы: дрищ, плевком перешибешь. Чтобы взять такого за шкирку, достаточно одного быка.

…Аскольд оглянется, а тот, лысый-зубастый, уже за спиной. Идет вразвалочку. В карманах нож, ствол, кастет или просто кулаки, с одного удара ломающие нос…

Мама. Нужно позвонить ей. У нее куча знакомых, есть журналисты, правозащитники. Она что-нибудь придумает.
Батарея телефона почти разрядилась. Замерзшие пальцы слушались плохо.
-Да? – рявкнула мама.
Экономя ресурсы, Аскольд кратко обрисовал локацию: свечка, дворец бракосочетаний – точного адреса он не знал:
— Срочно вызывай наряд милиции.
— Какая милиция! – вздохнула она. – Менты проблем не решат. Сами разберемся.
— Мне грозит опасность, — прошипел Аскольд, прикрывая телефон рукой. Кто-то торкался в единственный выход на чердак — покореженную металлическую дверцу с граффити «FUCK».
— Не преувеличивай, он безобидный, — уверенно сказала мама. — Хотя случай, увы, типичный.
Кирпич, подпиравший дверцу, отлетел в сторону. Скрип ржавых петель, скрежет металлического листа по бетону, шелест осторожных шагов.
Господи, пронеси! Дай, чтобы не они. Яви слесаря или трубочиста. Соверши чудо!
Он замер, вдавив аппарат в ухо.
А мама все трещала, наворачивала про жалость и ответственность, типа Аскольд может не называть его папой, однако сочувствия, как всякое живое существо, тот достоин.
— Постарайся его понять, и, возможно, между вами сложатся дружеские отношения…

 
4. Пушка

Порой хочется прогуляться. Без всякой цели и, главное, компании пройтись до Пушки, и там — на красивом холме — посидеть по-над Волгой, медленным взором пронзая ее живописную ширь. Просто выкурить сигаретку, возможно, сделать глоток из фляжки. Здесь, я думаю, всякая поймет.

По левую руку, к счастью, не заслоняя обзора, возвышался массивный терем красного кирпича – городской театр. Театральный терем носил имя Горького, что логично: Горький бывал в здешнем городе. В молодые годы он скитался, поэтому театров и парков имени Горького по России немало. Однако в театральном скверике стоял памятник Пушкину, который здесь никогда не бывал. Торс в сюртуке плавно переходил в ребристый постамент, напоминавший граненый стакан. Монумент был невысоким, всего в полтора человеческих роста, и смотрел на корпуса пивоваренного завода, расположенного на берегу Волги.

Пиво называлось Жигулевское. Да. Потому что с красивого холма виднелись горы Жигули.
Хорошее ли пиво варил завод? Когда как. Всякие бывали времена. Сырье тоже разное. Оборудование, то, сё. Ну и, разумеется, квалификация персонала. Первое Жигулевское запарили при царе под руководством фон Вакано, человека европейской образованности. Кроме пива он ввел в здешнем городе моду на футбол и замостил булыжником спуск к Волге.
Дух от пивзавода исходил аппетитный. Поэтому завсегдатаи Пушки брали пиво «на дне» — фирменном ларьке возле пристани. Вниз под горку слетали пулей, обратно тащились, высунув язык, поскольку несли тяжелые снаряды — баклажки с янтарной жидкостью. Качество ее было не слишком важно, главное — достаточное количество.
Компании галдели, бренчали на музыкальных инструментах, открыто употребляли спиртные напитки, курили, соря бычками, лежали в газонах, справляли нужду на торец учреждения культуры. При поимке с поличным выдвигали нелепые оправдания, будто в туалет театра без билета не пускают. Естественно, блевали. Бывало, трахались, не особенно скрываясь.
И так уже три поколения. Наискосок от скверика стоял номенклатурный дом, где проживало городское начальство. Ниже, на набережной, находились милицейские казармы.
Пофигу. Ограды в скверике не было, и сделать ноги не составляло труда.
На фоне Пушкина явочным порядком вводилась воля. Воля, как волжские воды, сочится чрез любые запруды. Запрещай, гоняй, а дырочка всегда найдется. Была б погода хорошей: тепло, переменная облачность без осадков, легкий ветерок. С красивого холма открывался вид на волжский закат, краше которого мало что есть на свете. В здешних местах — точно.

Но в тот вечер погода выдалась скверной. Низкое небо, морось, ветер, того гляди повалит снег. Ничего удивительного – начало ноября. Оптимальная пора для хандры. Макрокосм гармонирует с состоянием внутреннего мира. Оно понятно, ибо в хорошем настроении не отправляются на подобные прогулки. Если ноябрьским вечером ты предпочитаешь мерзнуть в мокрой тьме, на то есть причины. Или – что еще хуже – нет. Депрессия. Когда все вроде идет нормально, а на самом деле патологически не так. Тебе кажется, понятно, всего лишь кажется и не хочется посмотреть правде в глаза, поскольку так и есть: низкое небо не станет высоким. Оно будет висеть долго, очень долго. Возможно, до самой старости, до смерти.

Аделаида присела на мокрую скамейку, достала сигарету и зажигалку – позолоченный «Ронсон». Эту фигню ей подарили на день рождения. Самый дорогой за всю ее жизнь презент преподнес какой-то случайный гость, успешный человек, чей-то спонсор. Вот так: достал из кармана и, извинившись за скромный сувенир, вручил этот помпезный винтаж.
Классическая модель требовала бережного обращения, умелой мужской руки – почистить сопло, сменить кремень, заправить качественным керосином. Или бензином? Престижный аксессуар Аделаиду не слушался. Регулятор пламени сломался, и кремень высекал целый факел.
В свете пламени она увидела силуэт, невесть откуда взявшийся у парапета. Он заслонил Аделаиде панораму и, стоя спиной, сам любовался глухой чернотой речного простора.

…Есть люди — мужчины, женщины — интеллигентного вида, часто в очках, склонные к глубокой внутренней рефлексии. Так вот, именно к ним почему-то подваливают типы вроде того, что стоял на фоне скрытого темнотой горизонта. Обращаются уважительно: — Мать, — хриплым голосом признаются: — Трубы горят, не хватает до дому доехать, добавь мелочи, сколько не жалко. Мать, — повторяют они, взывая к ответственности и милосердию, — видишь, попал, выручи. — Глубоко рефлексирующие люди обычно дают: – Не зарекайся, — вспоминают они…

Тип в винтажном плащике из секонд-хенда, с хлястиком, болтавшимся на одной пуговице, был ко всему прочему инвалидом: правой подмышкой он опирался на блестящий от влаги костыль.
— Сейчас, — подумала Аделаида, — обормот плюхнется на мою скамейку и попросит закурить.
Так и случилось. Он неспешно уселся слева, положив на свою негнущуюся правую ногу вторую, нормальную, в обтерханной штанине клеш и драном кроссовке.
— Я извиняюсь. Чинарик не пожертвуете? – начал он издалека.
Проверив на месте ли ключи, мобильный и кошелек, Аделаида достала из сумки пачку сигарет. Своих собственных сигарет, хороших, дорогих. В той пачке оставалось всего две штуки. И слава богу, потому что сосед по лавочке, вытянув сигарету серыми от грязи пальцами, рассеянно смял пачку и сунул в карман своего плаща. Там же исчезла Аделаидина зажигалка. Кент был нетрезв. Давно и глубоко. Ну, да это понятно.
Встала б да ушла, пока на трубы не попросил, но озадачил «Ронсон». Подарок все-таки. Она обдумывала, как сказать, чтобы вернул чужое имущество, как обратиться к субъекту. Молодой человек? Он был субтильной комплекции, ниже Аделаиды. Сивые патлы, распушившиеся от влаги, закрывали лицо, но голос…
Голос, как и положено, севший. Хрен знает, сколько ему лет…
Он вдруг закашлялся. Дохал и дохал, судорожно шаря по карманам. Видимо, искал платок. Не найдя, схватил первое попавшееся под руку – конец шарфа, такого длинного, что, будучи дважды обмотанным вокруг шеи, ниспадал до самых колен, – и стал дохать в этот шарф. Ничего, что это был любимый шарф Аделаиды?

Таким образом, она оказалась на привязи, что позволило ей рассмотреть чувака, как следует. Все-таки чувака, ибо Аделаида признала его — Ивана Петровича Родионова, которого послала девятнадцать лет назад. Он ушел и с тех пор не объявлялся. Аделаида его не разыскивала. Да и на каком, собственно, основании? Формально, Иван был ей никто. А неформально – раздолбай и генератор проблем на ровном месте. Она так и знала, что Ванька опустится на дно. Ничего другого не приходилось ожидать. Слишком он нахлестывал коней. Мама дорогая! Во что он превратился! В неполные сорок — развалина и, вероятно, бродяга. От него несло подвалом, кошками, чёрт те чем, как от заправского бомжа.
Когда он наконец перестал кашлять, она сняла шарф: – Забирай, все равно обслюнявил, — и за каким-то хреном вызвала такси, заплатив сверх тарифа, чтобы водитель помог загрузить на заднее сидение это полуживое чучело…

-Ты узнаешь меня? — спросила Аделаида.
— Конечно, мать, — кивнул он.
Ванька был никакой. Однако со скамейки поднялся сам, с якобы наигранной гримасой боли. Снег таки повалил. Мокрый снег, и плащик его, надетый на старую вытянутую футболку, совсем промок. Глаза, его глаза, густо карие, шоколадные когда-то глаза блестели, как у чахоточного. В такси он отключился, уронив голову на грудь.
Следовало отвезти его в больницу. Однако Аделаида (дура, конечно) велела ехать домой, убедив себя и таксиста, что такого в больницу не возьмут. У него, наверное, и документов нет, а в приемном покое спросят полис. Для срочной госпитализации не достаточно повода. Вот если б свежая травма, ну, скажем, перелом или разбитая башка. Нога, похоже, давно отсохла, поздно, как говорится, пить боржоми.
— Могу отвести в приют, — предложил таксист.
— А сам бы ты хотел в этот приют? – пристыдила она не столько таксиста, сколько себя. Аделаида, было, подумала о спецучреждении, но как представила процедуру оформления, проверку по ориентировкам. Нет уж. В приемнике Ванькины проблемы не решат.
— Домой. Проспится, отмоется, поест, а там видно будет.

 
Мутабор. Часть вторая

 
5. Вписка

В прихожей висело зеркало. В узорной раме, между прочим: витая загогулинами дюраль. Лет двадцать назад Иван Родионов лично спёр это зеркало из холла гостиницы «Россия». Ну, как спёр? Администрация решила обновить интерьер. Прежний списала. Ваня подобрал. На новеньком гипсокартоне стены скупой советский маньеризм смотрелся стильно. Как художник, Ваня оценил.

…И чтоб вы знали: бывших художников не бывает. Художник — это пожизненно, как алкоголизм. А кто остановился, взялся за так называемый ум, сказал себе: заебало, нет от художеств ничего, кроме неприятностей, — если кто-то так для себя решил, значит, не потянул…

В винтажном зеркале Ваня отразился человеком. Для нормальных людей, конечно, не вполне. Рожа та еще: небритая, немытая, местами расцарапанная. Но его: собственный фейс Ивана Петровича Родионова.
Странно.

…потому что в скверике Пушкина он шнырял котом, помойной тварью со свалявшейся шерстью и перебитой задней лапой, Васькой, как кликали окрестные тетки: — Кис-кис, ах ты, бедолага, — и вываливали на асфальт объедки из целлофановых пакетов.
В кота Ваню превращал алкоголь. Вид напитка и крепость значения не имели. Пива требовалось больше, портвейна, понятно, меньше. В какой именно момент его накроет – через час или двое суток, он предвидеть не мог. — Куда Ванька-то делся? – недоумевали окружающие. – Пять минут назад здесь торчал, у стеночки, — и гнали прочь невесть откуда взявшегося облезлого кота.
Такие дела, и других вариантов не выпадало: ни волком, ни конем, ни быком, ни подсвинком Ваня не оборачивался, сколько ни бухай. Только хромым уличным котом…

Таким он явился в сквере Пушкина, и таксист реагировал соответственно. Сказал: — Полную тачку блох напустит.
Однако она, Аделаида, никакого кота не заметила.
— Ах, Иван, как я и полагала, ты скатился на дно.
— Да, попала ты, мать, пальцем в небо.

…Если бы девятнадцать лет назад она сказала: пошел ты, Ваня, к ебеням, чертов алкоголик и неадекват, — он бы стерпел и не слишком обиделся. Претензия в целом справедлива. Но она обозвала конформистом.
— Окей, — осерчал Ваня, — а я на тебе жениться собирался.
Кем угодно, но конформистом Иван Родионов себя не считал. И решил лишний раз это доказать: повторить акцию с Чапаевым. «Вокруг сплошные учреждения культуры, нехер здесь бряцать оружием», — такова была наскоро сформулированная им идейная платформа. Ради мира и ненасилия он планировал отпилить у комдива шашку, завернуть ее в мешковину и запечатать сургучовыми блямбами цвета запекшейся крови. Этот сверток Аделаида найдет под своей дверью. И, конечно, просечет его послание. Интерпретирует, чего отпиленная шашка означает по Фрейду, Сартру и Кухаркину. И поймет, зараза, кого потеряла.
Однако ни хера не вышло: едва Ваня взобрался на постамент, подкатила патрульная машина.
Капитан Карпов, грузный, со лбом в мясистых складках заботы, принял решение поговорить по душам. Он Ване в отцы годился и сам детей имел. — Сколько тебе, пацан? — Девятнадцать. — Совершеннолетний, значит. Имеешь право отдыхать. Водку пьешь? – Водку не особенно, — признался Ваня. – Вино сухое, крепленое. – Ну, извини, тут не бар, — и достал из сейфа бутылку «Русской». — Душно здесь, — сказал.
Ну да. Его кабинет мало отличался от камеры: облупленные стены, решетки на окнах, фанерный стол…
Он отконвоировал Ваню на крышу, разлил водку: – Пей, раз любишь. Это приказ, — и, опрокинув первым, приступил. Дыша в Ванину физиономию парами «Русской», понес про отцов и дедов, геройски погибших, чтобы Ванька балбесничал, про братьев, тоже Ванькиных, которые не жалели себя, выполняя интернациональный долг на реальной войне с душманами: — В горах Афгана, в знойном Кандагаре, — раздухарился капитан. Тренд у них тогда был, у ответственных за воспитательную работу с молодежью: военно-патриотическими методами интернационализм прививать. Скучно стало Ване, несмотря на глоток теплой водки из милицейского сейфа, и брякнул он, как всегда, не подумав.
— Я художник, капитан, — сказал Карпову Ваня. — По убеждениям: пацифист. Все люди жить хотят. И душманы тоже. Хрен мне за афганцев погибать, я их дел не знаю.
— Да ты, блять, антисоветчик, — вскинулся капитан, и Ваня огреб по-взрослому: и кулаком в челюсть, и сапогами по ребрам. И еще раз, и еще. — Под забором подохнешь, тварь помойная, — сплюнул капитан, утомившись. Ваня поднялся на ноги. Харкнул кровью вместе с осколками зубов. Голову он старался прикрывать, но капитан все же въехал пару раз. Гудело. Кружилось. Он сделал шаг. Повело, занесло, и, потеряв равновесие, он сорвался с крыши.
Спасло, что плюхнулся в газон. Когда очнулся, ныло все тело, кроме отказавшей правой ноги. И с тех пор она — словно чужая, нерв, наверное, повредился.
Стояла ночь, но светло: полнолуние. Испытывать судьбу Ваня не стал: собравшись с силами, отполз в ближайшие кусты. Он видел, как капитан рыскал вокруг здания, тело, наверное, искал. Под утро Ваня сломал ветку и, опираясь на нее, как на клюку, уковылял прочь. Поначалу думал: пронесло, но вскоре начались превращения.
Дар трансформироваться в трехлапого кота был по-своему логичен. Только кошки способны выжить, свалившись с крыши шестиэтажного здания. И логично, что у Васьки отсохла отбитая при приземлении лапа. Правая, левая — коту по барабану. У него еще три ноги и хвост для балансировки. Это Ване херово передвигаться с костылем, а Васька приспособился. Прохожие жалеют его, помойную тварь, смышленую, хотя и без всяких перспектив.
Вещества превращали Ваню в птиц — ворону, сизаря. Шмаль пробивала на воробья. И, разумеется, тянуло в небо, однако правое крыло у всех птиц было сломано. Тогда, на крыше, капитан заехал сапогом в ключицу. Сломал, сука. У Вани худо-бедно заросло, разве в сырость ноет, но для птичьей конституции травма оказалась фатальной. Будь повреждена лапка – говно вопрос: хромая птичка как-нибудь да взлетит. Но без крыла она кошачья пища. Поэтому с наркотой Ваня старался не связываться. И упаси господи, не мешать алкоголь с ширевом. Хрен знает, кем он под этим делом обернется, как бы самому себя не сожрать…

Если честно, Ваня был ошарашен, и не столько, что встретил Аделаиду, сколько тем, что та узнала, несмотря на Васькин облик. Он потерял дар всякой речи – ни мяукнуть, ни сказать, потому и дал себя подобрать.
Укутала шарфом. Пожалела. Хотя (если вспомнить обстоятельства и проанализировать совпадения) злая на язык Аделаида прямо причастна к его проблеме. Нехер было словами бросаться. Тот «конформист» стал Ване как удар по яйцам. Тоже мне любовь на всю жизнь.

…Он раз пробовал завести подругу.
— Твори у меня, — предложила Лена. — Я одна живу. Есть свободная комната. Все равно ремонт пора делать, так что пусть пока побудет мастерской. Ночевать позволила. Кормила. Подарила новый костыль. Словом, создала условия.
Чтобы соответствовать, пришлось держать человеческий облик, и Ваня не употреблял, разве пива бутылку-другую, но от такого количества трансформаций не случается. Вдохновения, увы, тоже.
Бывших художников не бывает. И Ваня не был бывшим, хоть и не выставлялся нигде. Портреты с фотографий и пейзажи с церквями он рисовал за пузырь, чтобы показать, сколько это говно реально стоит. Деньгами принципиально не брал и автографа не ставил.
Один из Ваниных пейзажей висел в холле гостиницы «Россия». Этот «Закат над Волгой» он красил для Макарова. Макаров жаловался на безденежье, однако на две бутылки портвейна наскреб и с Ваней расплатился. Поэтому подпись Макарова стояла на картинке законно. Макарова можно понять: он член худфонда. Выделенную мастерскую надо оправдывать. Типа я в помещении не только квашу, но время от времени крашу холсты с родными просторами. Что касается Вани Родионова, то того портвейна ему хватило, чтобы перейти границу. Облик кота он не выбирал, но лучше так, чем совсем никак. И тому капитану, наверное, следовало сказать спасибо: не упади Ваня с крыши, так и не узнал бы, что это такое — взгляд на мир, когда все человеческое в прямом и переносном смысле остается по ту сторону. Бухал бы себе в напрасном ожидании экстатического озарения, медленно превращаясь в Макарова – жалкого ремесленника, сшибающего копеечку на коммерческом говне….
Деликатная Лена не торопила. А Ване было неловко злоупотреблять гостеприимством. От скуки он расписал стены мастерской березками и церквями. Лена восхитилась: красота!
Она сбегала в киоск, принесла красное вино. Устроим, дескать, романтический вечер, отметим успех. По своим меркам Ваня выпил всего ничего, уж точно не столько, чтобы в постели превратиться в Ваську. Прямо, чёрт возьми, на Лене он сообразил, что мурлычет, жамкая передними лапами ее живот.
А Лена… Он так и не понял, заметила ли она его трансформацию. Лена стонала, закрыв глаза. И Ване стало до того не по себе, что, оттолкнувшись задней левой, он сиганул в форточку…

В прихожей висели мужские вещи: плащ, куртка. Рядом — тяжелые ботинки. И тапочки. Любопытно, кем она его представит. Как бы не пожалеть о человеческом облике.
— Ну, чего застыл? Сможешь сам доковылять? – она появилась на пороге кухни с засученными рукавами – вся в заботах о том, как оприходовать его, хромого забулдыгу.
— Он в командировке? – зачем-то спросил Ваня, кивнув на вешалку.
Вопрос ее озадачил. Хмыкнула. Подошла. Отобрала костыль: — Давай помогу. В ванной, сказала, есть все необходимое – полотенце, бритва и белье. В таком помойном виде она его в постель не положит.
В глаза Аделаида не смотрела, явно зубы заговаривала, и, на ее счастье, зазвонил телефон. Разговаривать она убежала на кухню. Шептать у нее плохо получалось, и Ваня слышал, как она агитировала кого-то уважать папу.
Вернулась решительная и выдохнула:
— Иван, ты, наверное, память пропил. Иди – мойся. На батарее сохнут трусы твоего сына – можешь их надеть…

…Есть вопросы, назовем их ключевыми. Будучи вовремя заданы, они помогают оценить людей, к которым прибило, и собственные перспективы насчет крыши над головой. В частности, вопрос: – Я поживу у тебя недельку? – следует ставить мимоходом, к слову, и далее следить за реакцией.
Ответ:- Конечно, чувак, нафиг спрашиваешь, мы всегда рады такому, как ты, — Ваня, видимо, уже не услышит. Те времена прошли. Где мои двадцать лет? — вопрос риторический, ибо каждый знает где. Прилично выражаясь, в Караганде. Дом снесли, коммуна разбрелась. А может, и не было никакой коммуны. Было помещение, куда легко вписаться. Теперь таких нет.
— Знаешь, старик, не получится, — отвечают теперь. Возникли жена-дети, родственники, нагрянувшие погостить. Серьезные, состоявшиеся люди босяка Ивана Родионова стараются спровадить. С лохматых годов они помнят, чего от него ожидать.
Эх, чуваки, шуток не понимаете. Слава богу, остались те, которые узнают ее, старую хохму: — Я поживу у тебя недельку? Помним, помним, — смеются они. — Является такой – пьяный Джон Сильвер. Поживу недельку. Ха-ха-ха. Если тебе на бухло, то извини, старик, не дадим: нету. Сами на мели.
Насчет недельки Ваня преувеличивал. Чтобы наскрести такой срок, следовало неделю не бухать. Такого с ним не случалось. В случае вписки он гостил максимум три дня, а потом незаметно смывался через окно. Трехлапому коту это проделать легче, чем инвалиду с костылем. Кстати, костыль вместе с одеждой оставался радушным хозяевам. Ванькины шмотки Ваське были ни к чему.
Протрезвев, Ваня становился человеком. В первые часы возвращения в безволосое тело его бил озноб, и видок был, точно из морга сбежал: длинноволосый урод с отсохшей ногой и покрытой мурашками бледной кожей. Требовалась одежка, и вставал вопрос, где взять.
Раз он ограбил подростка. Ну, как ограбил? Дитя лет пятнадцати панковало: сидело на бордюре и дуло пиво. Никакого насилия Ваня не применял. Какое, к бесу, насилие! Чтобы устоять, он опирался на кусок трубы. Все, что Ваня предпринял, произнес: — Мне нужна одежда, — замогильным голосом. Пацан мог съебаться, но чё-то оторопел и сам отдал Ване и куртку, и штаны, и левый кроссовок.
Однако чаще он находил свои вещи возле хаты, куда вписывался, и, случалось, подгадывал: притаскивался в облике кота и засыпал на груде шмоток. Открыв глаза, обнаруживал себя уже в штанах, в куртке и в обнимку с костылем – короче, в лучшем виде — на коврике перед знакомой дверью. Хоть заново вписывайся…

После «сыновних трусов» Ваня и произнес: — Я поживу у тебя недельку?
Ответа он не дождался. Стараясь не втягивать носом его амбре, Аделаида помогала разоблачаться. Мать Тереза, ёшкин кот! И впервые за много лет Ваня повторил вопрос:
— Ну, так как, мать?
— За недельку не успеть, — сквозь зубы сказала Аделаида. — Думаю, потребуется минимум две. Перед тем как выставить за порог, тебя, Иван, следует привести в человеческий вид.
Чёрт, усмехнулся Ваня, нифига не переменилось. Аделаида ответственная и самоотверженная, Ваня — ни пришей к пизде рукав. Для того и подобрала, чтобы на его фоне покрасоваться. Упрекнула. Типа: вот, твой косяк искупаю и такое имею великодушие, что могу об этом иронически высказываться.

…Давняя история, и кто прав – не разберешься. Ваня, как честный человек, обещал организовать аборт у проверенного врача. Аделаида, ни с кем не советуясь, сказала: нет и это последнее слово. Как хочешь, смирился Ваня и стал жить с Аделаидой, потому что сам хотел и она была не против. И мама ее, помнится, не возражала. Мама лишь спросила: — Он что, русский? – и, услышав в ответ «художник», горестно вздохнула.
Возможно, Ваня вел себя скверно, но он и не обещал положить жизнь на ее «лучшее мнение». Он, дурак, считал, она его, как есть, принимает и не то чтобы во всем поддерживает, но, по крайней мере, сочувствует. Он всего-то просил расписаться, чтобы получить новый паспорт – со штампом о зарегистрированном браке, с пропиской, с записью на странице «дети». Предпринял попытку остаться в нормальной жизни, в семействе, как последний, блять, конформист…

— Знаешь что, Иван, — перебила Аделаида. – Никто тебя не выгонял. Ты сам смотался. Вспомнив, что ты склонен толковать насилие чересчур широко, я решила оставить тебя на свободе.
— И правильно, — подумал Ваня, — не по мне эта нормальная жизнь.
Не нужно никакой постели — он пристроится на коврике в прихожей. Когда она угомонится со своим благородством, он свалит. Погрелся – на том и спасибо.
— Ты несешь пургу, потому что у тебя жар, — сказала Аделаида. — Точно, абстиненция, — стуча зубами, подтвердил Иван. — Наркотики? – предсказуемо испугалась она. — Алкоголь, — успокоил он, укрываясь шмотками с вешалки. — Чёртов клоун, — она принесла пузатую рюмку с жидкостью. — Это бальзам, градусов шестьдесят, все, что есть, — поставила на пол и отвернулась. — Вот и отлично, — подумал Иван. – Дерябну, оборочусь Васькой и поточу когти об этот скучный гипсокартон.

…Девятнадцать лет назад, когда его держали за мужа, стены прихожей были оклеены обоями под кирпич и напоминали о котельной. Ваня предпочитал работать за живые деньги и в удобное время, но при совке обязывали числиться на какой-нибудь должности. Он врал, что оформлен кочегаром, и соседи верили. А чего им не верить? Все знают, что работники ЖЭКа любят выпить. И Ваня их не разочаровывал…

После рюмки бальзама он мгновенно провалился в глухую пустоту и очнулся на тахте, головою на подушке, тушкой поверх шерстяного пледа. На спартанском спальном месте. В кроватке взрослого «твоего сына». Где он сам-то? Прожигает жизнь, как биологический папа? Или, как мама, в библиотеке задержался, там и заночевал? На полке в изголовье стояли дорогие ребенку сувениры: никелированный слон с задранным хоботом, оловянный солдатик, захватанный кубик Рубика и книжка: Теодор Адорно. Негативная диалектика. Перевод на русский Петренко.
Не читал.

…Ваня никого не читал, кроме Кухаркина, за что Аделаида обзывала профаном.
— Своим творением художник обязан высказаться, явить концепцию. Чтоб все поняли, какого хрена он множит сущности, замусоривая и без того под завязку набитый архив. Формальная техника не проблема. Если есть, что сказать, можно вообще не уметь рисовать и считаться художником.
(Так горячилась, сердечная, румянилась, сверкала синими глазами, что Ване не терпелось затащить ее в постель и, чтобы ускорить момент, он соглашался: да, высказаться, и прямо сейчас).
Ни хрена она не понимала.
— Художнику не обязательно считаться, ему довольно быть. В этом, собственно, и заключается экзистенция.
Ване казалось, он красиво сформулировал, но Аделаиду не впечатлило. Она буркнула, что так думают дилетанты, самонадеянно рассчитывающие на посмертную славу. А он сказал, что результат не важен, главное – кайф от процесса. Им тогда было по девятнадцать лет, и только поэтому Ваню продержали в этой квартире целых полгода…

Она перетащила его тело на человеческое спальное место. Разумеется, здесь было комфортнее, чем в прихожей на коврике. Однако своего костыля Ваня поблизости не видел. Спрятала, чтобы не сбежал. Без костыля Ваня мог передвигаться только по стеночке. Лет пять назад скакал на одной ноге, сейчас и она стоит нетвердо. Впрочем, хозяйка и это предусмотрела. Караулила лично. Стояла против окна, чуткой спиной к Ване, и копалась в ящиках письменного стола. Зачем-то надела парик – рыжие кудряшки. Как художник, Ваня не оценил: та прическа, в которой Аделаида его подобрала, ей больше подходила.
(Не ждите, что далее последует описание подходящей прически. Ваня не помнил, что было у Аделаиды с волосами в момент их встречи в сквере Пушкина. Он тогда считал себя котом, а им женские прически по барабану, разве, если волосы дыбом торчат. Просто рыжий парик с Аделаидой как-то не вязался, что и насторожило).
— Ой, а кто это у нас? — сказали Ване ласково, и самое главное, кто сказал – Юлия Карловна, Ванина теща, не сказать что бывшая, поскольку зятем ей Ваня так и не стал.

…После того, как он вселился в эту квартиру, Аделаида сводила в гости. — Пошли, Иван, — сказала, — покажу тебя маме. Своим горячим желанием посмотреть в глаза «этому молодому человеку» она меня просто задолбала. — На церемонии их ждал обед: домашние манты и шампанское. – Как же мне к вам обращаться? – спрашивала Юлия Карловна. – Иван Петрович, — отвечала за Ваню Аделаида. – А Юлия Карловна все не унималась, словно забывала про ответ. – Чего ты хочешь, мама? — разозлилась, наконец, Аделаида. – Называть Ивана зятем? Ну, так зови. – Юлия Карловна вопросительно уставилась на Ваню, он кивнул. При расставании ему сказали, что с ним приятно общаться, поцеловали в щеку и добавили: — До новых встреч…

Ну, вот и встретились.
Юлия Карловна присела на тахту и бесцеремонно принялась гладить его волосы – нечесаные слипшиеся патлы — ото лба к затылку. Ее глаза – желтые с зеленоватым отливом, круглые кошачьи плошки, — смотрели с рассеянной умильностью. Послюнявив палец, она стерла что-то с Ваниного подбородка, потрепала по щетине.
— Побрала-таки паршивенького,- ворковала Юлия Карловна. — Скольких ей сватала. Все из интеллигентных семей, воспитанные. Один и вовсе был британец. И что она мне ответила? Не хочу на них даже смотреть, мне лишние заботы не нужны. Такой, как ты, надо думать, хлопот не доставит. Так, что ли? Что молчишь?
А что он мог ответить? Он и прежде никаких обещаний не давал. Убрал заботливую тещину руку со лба и сказал, что если она найдет костыль, он тут же покинет квартиру.
— Ну, уж нет, — щелкнула по носу Юлия Карловна. — Если я тебя выпущу, Аделаида мне не простит. Подобрала убогого, значит, на то был резон. Пойдем на кухню, я тебя покормлю. Но сначала, шерамыжник, я тебя в ванную отволоку. Лужи на паркете и кучи в тапочках нам не нужны.
Она, видимо, принимала Ваню за отвязного бомжа, а может, просто любила гиперболы. В санузле он привел себя в максимальный порядок: вымыл голову, побрился, почистил зубы.

…Кстати, о зубах. Два резца выбил капитан. Ну, как выбил? Обломки торчат. Клыки у Вани сохранились в лучшем виде, а коренные – через один. С учетом трансформаций такая конфигурация зубов была даже удобнее, чем их полный стандартный набор. Для хищника Васьки важны именно клыки, а птичкам зубы вовсе лишнее…

Носки Ваня снял и выбросил. Чтобы лишний раз не корячиться, он, опираясь об умывальник, сунул грязную стопу в унитаз и трижды спустил воду.
— Давай без фанатизма, — сказала Юлия Карловна, возникшая в дверях ванной (чёрт, он забыл защелкнуть шпингалет). – Сломаешь бачок, а кто чинить будет?
И что Ваня должен был ответить?

…Когда он жил в этой запущенной квартире, то все чинил. Юлия Карловна, видимо, забыла, что ответила Аделаида на ее светский вопрос о средствах к существованию: — У Ивана золотые руки…

— Прости, дружок, виновата, — всплеснула руками Юлия Карловна. — Готово. Все давно готово, — и, подхватив Ваню подмышки, потащила в кухню. Он помогал ей, держась за стенку, но вообще-то, как уверяла Юлия Карловна, был нетяжелый.- Я могучая старушка,- хорохорилась она.

…Эту кухню Ваня помнил.
Когда он здесь жил, то каждый вечер оказывался виноват. Чего-то Аделаида от него ожидала, а он не оправдал. Или наоборот: сморозил нечто, чего она никак не ждала. Она так расстраивалась. Она плакала от разочарования. От несбывшихся надежд. Словом, из-за полной ерунды. А Ваня искупал, моя посуду, что кисла в раковине со вчерашнего, и постепенно к этому привык. Как возвращался домой, так без разговоров засучивал рукава и включал воду, скреб и чистил, и старая сковорода сверкала, как зеркало…

На тарелке лежала мелко крошеная сосиска, рядом — молоко в пиале.
— Чтобы все съел, — велела Юлия Карловна, усевшись напротив. — Действуй, — и похлопала Ваню по загривку.

…Стоит ли сообщать, что есть Ване не особенно хотелось. Бегая котом, он набивал брюхо ништяками — рыбьими головами, колбасными обрезками, куриными потрохами. Васька был уличным котом и ничем не брезговал. Зверский голод — это не аппетит, не мечты о вкусном куске, а просто неодолимая тяга заполнить пустоту в полости любой субстанцией, подходящей по запаху. После возвращения в человеческое тело от этой дряни рвало. Какая тут еда. Следовало продезинфицировать внутренности чем-нибудь спиртосодержащим. Далее как сложится, но, как правило, до следующей трансформации в кота вопрос о пище не вставал. Человеком Ваня, считай, и не ел ничего…

Юлия Карловна ждала, хотя отчего-то не положила ему ни вилки, ни ложки. Крошеную сосиску Ваня прямо с тарелки ссыпал в рот, прожевал, запил молоком.
И тут же стал просто молодец, не то, что британец. Этому британцу сосиски не по вкусу, ему подавай деликатес, что по телевизору рекламируют. Уж лучше простого, нашего русского небалованного…
— Как же тебя называть? – задумалась она, уставившись Ване в лоб, словно надеялась прочитать там его имя. От ее золотистых плошек Ваня не знал, куда деться, и что-то было не так с ее двусмысленными комплементами. За кого она его держала? За слабоумного калеку? И тут бы возмутиться, несмотря на то, что отчасти так и было. Возмутиться, потому что никакой благотворительности Ивану Родионову ни от кого не нужно. Его устраивает, как есть, и он бы давно съебал от этого наследственного милосердия, если б одна чувиха не спрятала костыль.
— Юлия Карловна, — напомнил Ваня. — Я тот самый русский алкоголик, который бросил вашу благородную дочь с ребенком в животе.
Высказывание теща пропустила мимо ушей, во всяком случае, выражение ее лица – рассеянная улыбка, медленный взгляд, скользящий по его физиономии – не изменилось:
— Да-да, — кивала она — Но как же? Как же тебя зовут, бродяжка?
— Васька, — надоело Ивану.
Он порылся в пепельнице, нашел бычок и закурил. Сигарету он держал меж пальцев, своих собственных цепких и ловких пальцев с не слишком чистыми, но человеческими ногтями. Ваня затягивался, обхватив сигарету пластичными человеческими губами, и курил, не кашляя, как это случалось, когда, забыв о кошачьем облике, Васька на нервах затягивался кем-то брошенным окурком.
Здесь, на кухне, где стена когда-то была расписана им под Поллока, сидя на антикварном венском стуле, дымил Иван Родионов, который наконец-то вернулся домой. К жене, сыну и теще, которая разговаривала с ним, как те старушки, что кормили Ваську объедками: – Ах ты, бедолага…

Он очнулся в постели, переодетый в чужое мужское исподнее, и первое, что увидел – Аделаиду, сидевшую на полу возле двери. Она спала, уронив голову на колени, будто вошла с мороза и прямо в одежке и зимних сапогах рухнула, словно загнанная лошадь. Аделаида была дылдой, на дюйм выше Вани. Он не комплексовал ни из-за ее стати, в сравнении с которой смотрелся мелким, ни из-за ее образованности. Настоящего ума у Аделаиды не было, раз с ним связалась.
Пытаясь принять вертикальное положение, он задел локтем трубящего никелированного слона. Мир покачнулся, и следовало подождать, пока стены и потолок встанут на место, пока пройдет внезапный приступ тошноты, но Ваня поспешил поднять игрушку и сам свалился на пол.

— Живой? – спросила она, заглядывая в его глаза.
— Как видишь, мать, — усмехнулся Ваня.

…Как-то в порыве чувств он назвал ее мамочкой и был жестко поставлен на место. – Иван, — педагогическим тоном произнесла Аделаида. – Тебе понравится, если я буду называть тебя «сыночком»? – и понесла целую лекцию заморочек. Навешала ярлыков: мещанство, пошлость, сюсюканье. В завершении потребовала договориться. Она зовет его Иваном, Иваном Петровичем и в особых случаях, ну, скажем, при интиме, Ванькой. Он, в свою очередь, обращается к ней полным именем – Аделаида — или по-дружески – мать, как это принято в неформальной молодежной среде…

— Прости, Иван, не до тебя было, — выдохнула она. — Рыскала, как волчица. Подключила связи, вплоть до столичных. Ни единой зацепки. Словом…
Она резко замолчала. Рывком водрузив Ваню обратно на тахту, принялась шарить по карманам дубленки: — Чёрт, — потопала в кухню, вернулась с початой бутылкой, села рядом, хлебнула и, зажмурив глаза, медленно произнесла:
— Похоже, Иван, твой сын пропал. Исчез без следов, — и заплакала.
Она никогда не рыдала в голос. Не всхлипывала, не сморкалась в платок. Ее слезы текли сами собой, текли и текли, струились по щекам. Сквозь эти слезы она могла говорить о посторонних вещах. Аделаида была крепкой чувихой, владела собой, лишь слезами не управляла.
Ваня хотел вырвать у нее бутылку и, раскрутив винтом, опрокинуть в горло, чтобы, обернувшись котом, потереться о ее локоть, подставить лоб под ладонь – путь погладит.
Считается, что контакт с кошками снимает стресс, успокаивает нервы. За всех кошек Ваня не отвечал, но в облике Васьки он отводил беду, оттягивал на свою шкуру напасти. Жаль, редко кому приходило в голову гладить помойного кота. Но, бывало, небрезгливые касались его шерсти, чесали за ухом, проводили рукой вдоль хребта. И помогало.

…Одна старушка, что кормила его сырой килькой, как-то погладила, вздохнув: — Эх, Вася, последний раз тебя балую. Уезжаю я: дом сносят. Отселяют, куда макар телят не гонял, в новостройку, а я всю жизнь тут провела, и мама у меня в этом доме выросла, и бабушка. — С тех пор прошло, наверное, лет десять, а старушка все таскает кильку. Не снесли дом-то. А Ваське что! Отлежался в подвале, утром слесаря какие-то явились – вытащили на воздух, похмелили, и в благодарность Ваня нарисовал углем их групповой портрет…

Однако бутылку Аделаида держала крепко, зажала горлышко в кулаке, как гранату с вырванной чекой, и невидящими глазами смотрела перед собой — в стену, закрытую набитым книжным стеллажом. Ваня прикоснулся к ее плечу. Она сунула руку в карман, вытащила фото.
На карточке стандартного формата — девять на двенадцать — было его лицо. Не похожее, а именно его: собственный фейс Ивана Родионова в девятнадцать лет.

…Снимок сделали для доски почета художественного училища. Эльвира, секретарь комсомола, вдруг предложила: — Давай тебя на доску повесим. Ты талантливый, а это в образовательном учреждении творческого профиля по-любому ценится. — Повелся Ваня, клюнул на лесть и согласился. Ради этой доски, сказала Эльвира, следует временно принять подобающий вид. – Пара штрихов, — ворковала она. Принесла откуда-то замшевый пиджак. – Ты ведь художник, не слесарь какой-нибудь, — однако насчет галстука Ваня на уступки не пошел. Пиджак надели поверх его собственной футболки с портретом кубинского революционера — нонконформиста Эрнесто Гевары. Расчесывая Ванин хайр, три года рощенный до лопаток, Эльвира предложила его немножко подровнять. Не успел Ваня охнуть, как срезала по самые уши. Когда Ваню выгнали, он содрал этот снимок с доски почета и лично искрошил в труху. Где только Аделаида его откопала?..

— Это он, — сказала она в пространство. – Наш сын.

 
6. Второй

Отчаянной башке ветер в спину.
Вот именно! К голове должна прилагаться спина, задница и все остальное тело, по возможности, невредимое.
Это аксиома, Аскольд, а вовсе не нравственная дилемма.
Представь весы. Само собой, символические: с чашами, как у этой – Фемиды. Или Немезиды? В символических сущностях ты, конечно, разбираешься лучше. Ты ведь как бы философ.
(А Макаров? Кто он, допустим, по складу мышления? Философ или практик?)
Дискуссия о ментальности Макарова может затянуться и перерасти в обмен взаимными претензиями. Времени нет, да и речь не о Макарове.
Аллегория адресована Аскольду. Зря, что ли, на своем философском факультете он два года учился интерпретировать иносказания и толковать метафоры.
Итак: на одной чаше весов — задница, в смысле, голова, возможно, гениальная. Юность, здоровье, будущее. Жизнь, да, чувак.
Теперь разберемся с противовесом.
С Маней было два варианта. Ты выбрал секс — очевидную тему той вечеринки. А Макаров воспользовался шансом. Он открыл тумбочку – маленький металлический ящик – и нашел там два обтянутых полиэтиленовой пленкой брикета. На одном упаковка была надорвана. Видать, Манина работа. И вот, растяпа, притворила дверцу, но не заперла. Двадцать тысяч зеленых без какой-то сотни. Реальный клад, Аскольд! И еще ствол с глушителем. Как думаешь, чей? Правильно. И, наверняка, с его отпечатками.
Соображаешь, почему Макаров сделал ноги? И тебе намекнул: действуй. Не обижайся, Аскольд. Может, субъективно ты интеллектуал, но объективно – валенок. Это Макаров, а не ты посмотрел вглубь вещей и увидел там шанс мгновенно разбогатеть, чтобы покинуть эту дыру раз и навсегда.
Отвечать пришлось бы Мане. – Брала деньги? – спросит папа, заглянув в тумбочку. – Маня подвоха не почует, поскольку сейф Макаров за собой запер. Как думаешь, поверит папа, что она взяла лишь одну купюру?
Посмотри правде в глаза. Кто нам Маня? Поверхностная приятельница, с виду – модель, по сути — блядь. Это ее выбор, Аскольд. То, что она девочка, ответственности не снимает. Мы с горшка стояли за гендерное равноправие. По гамбургскому счету, Маня дешевка, ибо продает красоту за бабло. Не слишком, кстати, и серьезное. Такой у нее убогий умственный горизонт, хотя для задорного порно Маня, слов нет, годится.
Выбирая между блудом и воровством, Макаров предпочел девятнадцать тысяч девятьсот долларов, совершив акт экспроприации неправедных денег, чтобы вложить их в доброе дело: собственное будущее. Макаров не ангел, но, при всех его косяках, ближе к добру, чем криминальный авторитет.
Макаров выбрал разумный и максимально безопасный вариант. Прямо от Мани он отправился на железнодорожный вокзал, где купил билет до Караганды. Как всякий русский человек, он грезил Европой, но, чтобы запутать следы, решил добираться туда через Азию.

Но ты ведь, Аскольд, парень рисковый. Чумовой, как выяснилось.
Где ты научился так лихо стрелять? Натренировался на пистолетиках, на пластмассовом винчестере с оптическим прицелом, на водяном бластере, игрушечном пугаче?
Вау! В смысле, мать твою! И дай бог ей об этом никогда не узнать. Ты не то чтобы хуже папы, ты его гораздо круче.
Первым ты завалил основного. Сбросил с крыши. Ну, как сбросил? Сделал резкий выпад, а дальше он сам: рефлекторно дернулся, взмахнул руками и улетел. Двух его подручных ты уложил из пистолета с глушителем, когда те наклонились над телом. А потом вернулся в квартиру и решил дело с Маней, бандитской подстилкой. Больно ей не было – чик и готово.
Пушку ты подбросил на место типичной бандитской разборки. И рука не дрогнула, потому что мы, Макаров, по-разному реагируем на опасность. Ты играешь с ней в прятки, а твой дружок бьет на опережение.

— Философ, — усмехнулся он, вынимая батарею из телефона. – Маме звонить больше не будем.
Не ждите, что далее последует описание нравственных колебаний сына, мук совести, приливов стыда, когтистых лап жалости. Рефлексировать было не о чем. Аскольд Чемодуров пропал без вести. С Аскольдом исчез и Макаров. Вместо них появился…
Догадайтесь кто?
Правильно. Иванов. Тот, который поступает, как мужик.

Без билета (к чему лишние следы?) он запрыгнул на подножку набиравшего скорость пассажирского состава. Проводница Рая сразу поняла — с мальчишкой беда. – Сколько тебе? – Двадцать пять, — соврал Иванов, пряча свои густо карие глаза. Он выложил, что случилось, лишь после получаса уговоров за чаем в служебном купе. — Уносит ноги от отчима-бандита. Не хочет идти по его стопам, грабить людей. — Рая пожалела и, кстати, качественнее, чем Маня из чьей-то прошлой жизни. В благодарность Иванов с чистым сердцем признался Рае, что такое с ним первый раз.
Перед тем как сойти на станции Бузулук, он дал проводнице сто баксов. И вот о чем попросил. Искать его вряд ли станут, но на всякий случай, если вдруг ее спросят, ехал ли в вагоне такой-то (его, кстати, Васей зовут), пусть ответит честно: — Да, но отстал от поезда, – и назовет станцию, которую состав только что миновал, допустим, Безенчук.
— Возьми деньги, Рая, — очень просил Иванов, смущенно опустив голову, чтобы проводница запомнила его светло русые волосы (от них легко избавиться: ножницы, бритва – чик-чик – и готово). – Отчим бабло лопатой гребет, квартиры у стариков отжимает. Детям вкусненького купишь…

 
7. Без свидетелей

Не ждите, что рассказ о судьбе капитана милиции Карпова свернет на тему оборотней. Типа этот капитан в полнолуние зверел, превращаясь, скажем, в саблезубого вепря. В таком состоянии он нападал на жертв, которые в результате его, допустим, укусов сами становились оборотнями. Заметим, кстати, что капитан Карпов служил в милиции до пресловутой перестройки. В те времена тема оборотней, да еще в погонах, в прессе не обсуждалась. Поэтому сложно сказать, существовали ли оборотни в эпоху застоя. Превращение Карпова в саблезубого вепря могло быть единичным случаем. Но могло предстать и опасным симптомом общего неблагополучия среди личного состава правоохранительных органов.
Однако не предстало…
Оборотнем Карпов не являлся.

Он был обычный капитан милиции и на службе, и во внеслужебное время, которое проводил с супругой и детьми. Последнее, впрочем, неважно, ибо судьбоносным в жизни капитана стал инцидент, приключившийся при исполнении служебных обязанностей.
Капитан Карпов возглавлял опорный пункт милиции очень непростого района.
С одной стороны, пункт находился рядом с домом городского руководства.…Само руководство порядок не нарушало, но детки его, мажоры, епть, за руль папиной «Волги» трезвыми не садились:
— Ничего, капитан, по ночам дороги пустые. Ты ж не гаишник. Мы тебя не видели, ты нас не заметил.
Хитрецы, а папа у них полковник БХСС. С такими держи ухо востро, а карман – шире…
С другой, тоже очень непростой, стороны, за Карповым числился сквер Пушкина, где, в кого ни ткни, всяк творческая личность: поэт, музыкант, художник.
…Ты, капитан, Ван Гога повязал. Слышал о таком? Жил в нищете, бродяжничал, а теперь его картины стоят миллионы в валюте. Ты полистай журнал «Огонек», посмотри репродукции «Хлебные скирды и жнец», «Художник идет работать», «Разгрузка песчаных барж на причале». Гениальные полотна, а между тем у Гога, как у всякой творческой натуры, постоянно случались кризисы. Все было: и чертей видел, и уши себе резал…
Ну, вы поняли. Контингент под капитаном ходил выёбистый, требовал культурного кругозора и крепких нервов.
В положение задержанных Карпов по-человечески входил и, бывало, отпускал без протокола, без извещения по месту учебы/работы и угрозы товарищеского суда по месту прописки.
С одним условием: при свидетеле сержанте гражданин признавал, что никаких наличных денег в его карманах на момент задержания не было. А раз не было, никто их не конфисковал.
— На нет и суда нет. Усёк?
Если у обормота работали мозги, он не спорил. Раз доставили в опорный пункт, значит, нарушал общественный порядок. Например, распивал в неположенном месте. Или, допустим, курил анашу, которая, если хорошенько поискать, могла обнаружиться в правом кармане.
— И что тогда?
Вооот.
Таким образом, если Ван Гог не выёживался, поднимая шум из-за своей мятой трешницы, то отделывался устным предупреждением в следующий раз не нарушать.
Неофициальный штраф шел на содержание опорного пункта милиции – чай, печенье, сахар, плексиглас для стенда с наглядной агитацией. Типа того.

Время от времени попадалась жирная рыбка. Часть Ван Гогов занималась фарцовкой: пластинки с западной музыкой, литература, дефицитные вещи импортного производства. Во внутренних карманах их югославских пиджаков находились румынские кожаные портмоне, не дешевые, но, конечно, пустые. Проездной на троллейбус, счет-фактура на кисточки, но денег — ни рубля. Ничего удивительного. Творческая натура трудилась на должности художника-оформителя НИИ ГИПРОВОСТОКНЕДРА. На зарплату в восемьдесят рублей портмоне сотенными не набьешь и кожаный пиджак не купишь, даже если удастся его достать.
Ну, вы поняли. Тем, кто упорно утверждал, будто деньги у него отобрали в ментовке, запросто могло светить уголовное дело о нетрудовых доходах, а это, чтоб вы знали, обходилось много дороже. Поэтому с кожаными портмоне капитан Карпов разбирался без свидетелей. Не изменил он своему правилу и в тот роковой день.

В 23. 15. доставили одного, лет тридцати. На ногах держался без посторонней опоры и в целом выглядел респектабельно: дубленка, мохеровый шарф, кожаный портфель с золотым замочком.
..Задержанный представился Котнером Павлом Борисовичем, и тут же поправился: дескать, это пока он им является — Котнером, пятьдесят пятого года рождения, но в ближайшее время станет Свинухов, согласно девичьей фамилии матери. Документ, удостоверявший личность Свинухова, якобы проходил процедуру оформления в паспортном столе соседнего РОВД. Котнер назвал время работы окошечка выдачи справок (вторник, четверг, с 9.00 до 13.00) и имя паспортистки – Маша.
— Можете проверить.
В карманах Котнера-Свинухова не обнаружили ничего, кроме вскрытой пачки иностранных гондонов, коробка спичек и грязного носового платка. Зато в портфеле, тяжелом, как крышка канализационного люка, оказалось восемь бутылок водки «Русская», точнее, семь невскрытых и одна початая, наскоро заткнутая смятой пачкой сигарет «Солнышко».
В те времена вот так запросто восемь пузырей водки купить было затруднительно, однако сбыть, особенно в сквере Пушкина, где отдыхающим вечно не хватало, как два пальца об асфальт. Цена известна – десятка против трех рублей шестидесяти двух копеек в торговой точке. Но, поди, сыщи его, этот магазин: после 23.00 даже рестораны закрыты.
— Вы ошибаетесь, товарищ капитан, — объяснил задержанный. – Водка предназначена для поминовения брата, который погиб, выполняя интернациональный долг, — и кивнул на стенд с наглядной агитацией, где рассказывалось о подвигах ограниченного контингента советских войск в республике Афганистан.
Чтобы о таком врать, надо быть последней сволочью. Но задержанный глаз не прятал, смотрел, вроде, с искренней печалью. Однако Карпов на всякий случай спросил, как звали брата-то.
— Петр, — ответили ему. — Котнер? – уточнил капитан. — А что, это имеет значение? – упрекнул Свинухов. – У нас все нации братские. Водкой «Русская» я хотел угостить граждан, отдыхавших в сквере Пушкина, чтобы помнили, кому они обязаны своим покоем. — Ладно, а закуска где?- продолжил проверку Карпов. — Погибшего солдата поминают, занюхивая крепким мужским кулаком. — Свинухов вытянул зубами затычку, глотнул и передал «Русскую» капитану. Как он, советский офицер и патриот, должен поступить? По уставу: нахмуриться, а по совести — хлебнуть…
Что за этим последовало? Карпов потерял сознание, а когда очнулся, от задержанного остался лишь запах дорогого одеколона «Консул» и полбутылки «Русской» на полке открытого сейфа, где прежде лежали три папки служебных документов и табельный пистолет ТТ. Словом, сделал его этот Котнер.
— Не быть тебе, Карпов, майором. Ты и в капитанах, блять, после такого не усидишь. Если повезет, разжалуют в сержанты и сошлют патрулировать окраины, — в отчаянии подумал капитан, и тут доставили еще одного задержанного. Прохоров, паразит, скотина вечно сонная, втолкнул прямо в кабинет хиппи лет двадцати, мелкого, оборванного, словом, неперспективного, мог бы сам с ним разобраться. Но Карпова, видно, сам чёрт дернул.
…Как вам версия? Мальчишка, сговорившись с сообщником, напал на опорный пункт милиции. Обезвредив капитана посредством неизвестного, допустим, порошка, незаметно подсыпанного в стакан чая, преступники похитили содержимое сейфа. И разбежались. Сообщник с папками и табельным оружием покинул опорный пункт, спокойно миновав пост, на котором, нарушая устав, спал сержант Прохоров. Второй налетчик решил уйти через чердак. Однако Карпову удалось его перехватить. Завязалась потасовка, в результате которой пытавшийся скрыться бегством грабитель погиб, сорвавшись с крыши…
На речевую агрессию парень не реагировал. Ученый, сука. Пришлось стукнуть раз-другой. Помалкивал, лишь хрустел, как буратино. В какой-то момент капитану показалось, что он переборщил. — Зря я это затеял, — пронеслось в голове, — на мне-то ни царапины, не поверят в потасовку. К утере табельного оружия добавят избиение задержанного. Только хуже будет. Отпущу, поганца. Просто вышвырну из опорного пункта. Жаловаться он вряд ли станет. Спасибо скажет, что протокол не оформил.
Мальчишка между тем поднялся на ноги. Из-под спутанных волос, прилипших к физиономии, зеленым бликом вспыхнули глаза. Он утерся рукавом, развернулся и направился к краю крыши. Она была плоской с бортиками, поэтому с земли свидетелей быть не могло. Никто, кроме капитана, не видел, как парень взобрался на бортик и прыгнул. Сам…
Чтобы спуститься Карпову потребовалось три минуты. Осевший снег, проталина с кустиками прошлогодней газонной травки — никакого тела на месте падения он не обнаружил.
Блеснула надежда: а вдруг все, приключившее после 23.15, бредовая галлюцинация, следствие служебного переутомления и плохой вентиляции в помещениях опорного пункта. Почему бы нет, чёрт возьми. Он неоднократно писал заявку на ремонт, хотя бы косметический. Капитан глянул в небеса, глотнул томного весеннего воздуха, выдохнул, сосчитал до десяти и дал зарок: если обойдется, больше никогда не отпускать задержанных без протокола. Пусть хоть в лепешку расшибутся, выворачивая свои карманы. Карпов останется кремень и выдаст правдивую статистику правонарушений, в которую попадут все, независимо от дарования и личных обстоятельств. Руководство отметит его усердие и представит на майора, ибо в капитанах Геннадий Альбертович Карпов явно засиделся.
Увы!
Когда он вернулся в свой кабинет, сейф был по-прежнему вскрыт, а к запаху одеколона «Консул» добавился еще один – тягучий такой запашок, маслянистый, вроде скипидара, от мальчонки этого, хиппи. Тоже, видать, художником был.

Папки с копиями протоколов начальство не слишком волновали, но утеря табельного оружия, как Карпов и предвидел, вызвала вопросы. Чтобы по-тихому уволиться из органов, капитану пришлось потратить все накопления, эквивалентные стоимости шестой модели автомобиля «Жигули».
О Свинухове и парне девятнадцати лет, фамилии которого Карпов не спросил (кликал Ванькой, тот, вроде, отзывался), никто не узнал. В рапорте Карпов изложил, что во время его пятиминутной отлучки в туалет в служебный кабинет проникло неустановленное лицо. Капитан не запер дверь кабинета, так как полагался на бдительность дежурного, уснувшего на служебном посту. Карпов не снимал с себя ответственность за плохую воспитательную работу с подчиненным и выражал готовность держать за это ответ. Сержанта Прохорова уволили за преступную халатность. Карпова – по собственному желанию.

Он и в самом деле этого желал. Уволиться, уехать к чёрту на рога, забиться в медвежий угол.
Этого Ваньку Карпов не то чтобы видел – ощущал. Будто смотрел кто-то прямо в затылок. Взгляд был нечеловеческий, насквозь просвечивающий, как рентген. При советской власти считалось, что эти симптомы означают муки совести. — Парня в горы тяни и поймешь, кто такой, — пел с пластинки Высоцкий. Чтобы понять собственную низость, обычному капитану милиции хватило крыши опорного пункта.
Отчего Карпов не разыскивал Ваньку? А как он мог это сделать, уволенный? Звонить по больницам и моргам, представляясь родственником? Фамилии Ванькиной Карпов не спросил. Да и Ванька ли тот?
Не ждите, что далее последует рассказ о том, как отставной капитан милиции пытался утопить свою совесть в вине. Но пьянство лишь усугубляло нравственные муки, поскольку под воздействием большого количества алкоголя окровавленный парень не просто пялился в затылок запредельным взором, а материализовался по углам, словно чёрт.
До этого не дошло, потому что у капитана вовремя скончалась тетка, оставив тому избу на маленькой железнодорожной станции в Бузулукском бору.

Стоит ли описывать, как там было красиво. Сам дом – бревенчатая развалюха с ветхим заборчиком, зато стоял прямо в лесу в трех километрах от железки.
Хутор назывался Скипидаркой, потому что полвека назад здесь методом сухой перегонки сосновых пней экстрагировали терпентин, он же натуральный скипидар, который хорош как растворитель красок и в составе мазей от ломоты, но при пероральном использовании высокотоксичен и может привести к летальному исходу.
Видимо, поэтому кустарщину прикрыли.
Целебный лесной воздух, трудоемкие хлопоты по приведению избы в порядок, огород, охота. Требовал внимания и конь Орлик, купленный у сторожа на станции за два ящика водки, отличное ездовое животное, если за ним ухаживать, в частности, заготавливать корма. В сезон весь день уходил на походы по грибы и последующий их засол. Стоит ли говорить о геморрое с дровами и электрическим генератором? Общеизвестно, что подобный образ жизни успокаивает нервы. Да и время лечит.
На станции, куда он наведывался, чтобы прикупить муки и керосина, Карпова кликали дядей Женей, хотя по паспорту он остался Геннадием Альбертовичем. С филологической точки зрения, имя Геннадий означает «родовитый», Евгений – «благородный», то есть практически одно и то же. Правда, что он бывший капитан милиции, дядя Женя в лавке не сообщил.
Только не надо про то, что бывших ментов не бывает. Знание человеческой природы у дяди Жени сохранилось, но иллюзии относительно ее доброй сущности развеялись полностью. С местными он старался не общаться, в гости не звал, а коли наведывались, встречал у калитки:– Надо чего? – короче, жил бирюком практически безвыездно, и это имело смысл.
Дядя Женя не пил вина, не имел бабы и кормился плодами своих рук. Согласитесь, как-то неестественно вести подобный образ жизни, когда у всех одно бабло на уме.
Так в чем же смысл-то?

…Слов нет, брал он недешево. Не торговался, чтобы те, у кого на уме одно бабло, ему верили. — За избавление придется заплатить,- и клиенты понимающе кивали.
Проходившие курс «избавления» были конченые наркоманы. Двадцать тысяч баксов гарантировали, что они соскочат. Избавятся от пристрастия. Или просто «избавятся».
Ибо главное – спасти душу, освободив ее от того, что здоровым организмом точно не назовешь.
Впрочем, про спасение души заказчики сами добавляли. Дядя Женя спасения не обещал, он не поп. Условия ставил простые. Хочешь жить – въебывай с утра до ночи, как это делали наши предки. Вот здесь в амбаре, где когда-то гнали скипидар. Собственными силами, через не могу. Хочешь смотаться – вали. Дядя Женя даст полчаса фору. Дальше — извини. Бор – место опасное. Труп кабаны обглодают так, что не опознаешь.
— Избавление, — подчеркивал дядя Женя. Заказчики вздыхали и, опустив глаза, коротко осенялись крестным знамением…

Сколько людей было «избавлено» этим варварским способом? — спросите вы.
Все.
Брака у дяди Жени не было.
Убийцей он себя не чувствовал. Санитаром – да, поскольку избавлял мир от погани и скверны. Что до того парня из прошлой жизни, художника, то за двадцать лет в Скипидарке он с десяток подобных «избавил». Со сто процентной гарантией. Ни мяса, ни костей, лишь горстка пепла в жестянке. Так что не явятся.

 
Русское желание добавить. Часть третья

 
8. Наяву

Кутаясь в плед, она стояла у окна. Снег валил всю ночь и, кажется, лег, выбелил ноябрьскую серость. Нужно выйти из дому, купить две пачки «Винстона». Вернуться, когда стемнеет, и необязательно сегодня. Допустим, следующей осенью или через двадцать лет. Есть такие натуры, которые могут забить на все и позволить себе исчезнуть. Увы, она к ним не относится. Кишка тонка: жалостливая слишком. Дура. Дура. Такой, видимо, уродилась.
Вслух она сообщила:
— Иван, мне пора на занятия. Потом забегу на рынок. Вернусь в четыре. Что тебе купить?
Иван ответил:
— Выпить.
И на что она рассчитывала?
— Мать, — повторил он, – ты меня с девятьсот лохматого знаешь. Без бухла будет плохо не только мне. Прояви гуманизм, мать: или выгони на волю, или купи выпить, — и так посмотрел больными глазами, будто это было его последним желанием перед казнью.

Ни черта она не понимала. Дело не только в бухле. Выпивка требовалась для того, чтобы успокоить ее, Аделаиду, его звезду.
— Знаешь, — всё собирался признаться он, — со мною такое случается.
Например, сны. То, что он видел, когда, наконец, отрубался. Сны были предельно реалистичными, без фиолетовых пятен, оранжевых вспышек и прочих психоделических эффектов. Все как наяву. Только явь другая: те, кто умерли, в ней продолжали жить.
В тех снах время не текло. Оно, скорее, мерцало. Персонаж разговаривал и перемещался внутри замкнутого пространства. Ваня тоже был персонажем, но каким-то образом имел возможность созерцать всю композицию со стороны. Благодаря этому он понимал, что соприкасался с другой реальностью, видел, походу, тот свет.

…Раз ему приснился Макаров. Сидели на берегу, любовались другой стороной Волги, пили портвейн, беседовали об искусстве. Макаров щелкал мыльницей, делал фотки, чтобы потом, в тепле, рисовать с них пейзажи. Сетовал, что красоту заката ему не воплотить.
– Я не ты, Ваня, мастерства не хватает, руки, видать, из жопы растут. Поможешь? — просил.
– А ты пленку через проектор на холст высвети, — советовал Ваня, — и крась себе по готовому.
C третьей попытки выговорив «эврика», Макаров выставил дополнительный пузырь.
Проснувшись, Ваня очутился на похоронах, в смысле, уже на поминках, где пили, понятно, водку. Выяснилось, что третьего дня тело Макарова выловили в районе затона Поджабный…

Являясь третьей фазой чудесного мутабора, спровоцированного стаканом спиртосодержащего напитка, сны завершали процесс обратной трансформации из нечеловеческого существа и были не то чтобы вещими, но, судя по грёзе о Макарове, верными.
Поэтому он просил Аделаиду – купи выпить. Причем достаточно для того, чтобы Ваня гарантировано достиг второй фазы, ибо без нее не наступит третья – сон, он же следственный эксперимент, в котором Ваня, скорее всего, не увидит их исчезнувшего сына. Таким образом подтвердится, что на том свете его нет.
Но как, блин, это растолковать? Как подобрать слова, чтобы вполне рациональный план не выглядел шизофреническим бредом? Аделаида вмиг пристегнет алкогольную деменцию. Скажет:
— Ты, Иван, последние мозги пропил. Как, — спросит, — ты собираешься узнать его, нашего сына, когда ты с ним в жизни не встречался?
Пропавшего человека можно отыскать по фото.

…Джон тогда стал покойник. Вдруг. 8 декабря. Помнишь? А девятого Ваня написал его с конверта Imagine. Выпендриваться показалось кощунством, сделал реалистично: один в один…

Увы! Портреты знаменитостей в онейрической яви оставались плоскими и неподвижными. Признаки жизни подавали лишь те, с кем у Ивана на этом свете был непосредственный контакт: знакомые, родственники и прочие, с кем он хотя бы раз пересекался в реале. В частности, недавно он общался с Юлией Карловной, несостоявшейся тещей, которая, по словам Аделаиды, умерла полгода назад.
С сыном он не знаком. Но генетически близок. И любопытно, как оно явится, то есть чего он наверняка не увидит.
Как подобрать слова?
Он хотел прогнать про свои открывшиеся экстрасенсорные способности, но вовремя прикусил язык. Эту хрень Аделаида презирала. У Ивана Родионова имелись золотые руки, но в концепциях он не мастак. Красиво формулировать мистические основания Ваня не умел, поэтому сказал:
— Я сбежал из дома в четырнадцать и тоже никого не предупредил. То, что розыск не дал результатов, не повод для паники. Может, с ментами ребенок менее всего желает контактировать. Давай-ка, мать, ложись рядом, – повернулся на правый бок, подмяв под себя отсохшую ногу, всем телом прильнул к ее спине и стал теплым, как печка.
— Да что я, в самом деле, — подумала она. – Две бутылки красного вина к ужину не приведут к непредсказуемым последствиям.
— Четыре, — поправил он.

Не сказать, чтобы он впал в ступор, скорее, наоборот: вдруг засобирался на улицу в три ночи, прогуляться. И именно поэтому разделся догола.
Устроил, мать твою, стриптиз. Каждую шмотку: толстовку, штаны – все, включая трусы и тапочки, сложил в полиэтиленовый пакет:
— Нахуй костыль, прошвырнусь на трех лапах, — встал на четвереньки, выгнул позвоночник и, волоча покалеченную ногу, почесал к входной двери. Пакет, кстати, он держал в зубах.
Что она могла предпринять? Набросила плед, накрыла им, как сачком, и коленом прижала к полу:
— Еще шаг — и я вызываю психбригаду.
Он замер, обмяк: дошло, значит.

Ваня, между тем, был на грани паники. Трансформации не вышло. То есть субъективно он полагал, что начинается: перераспределяется напряжение мышц, блекнут цвета, более четким становится динамический контур объектов. Звуки сливаются в мелко-вибрирующий фон с сингулярными вспышками раздражающих сигналов.
Да, эти симптомы. Он их, блять, шкурой чувствовал и остатками человеческого ума лихорадочно соображал, как подготовить ее к тому, что сейчас его копчик вытянется в хвост.
Казалось, все идет согласно программе, но в коридоре, в зеркале, он увидел себя в безволосом человеческом облике: бледного, тощего и с неприкрытым хреном.
Сквозь пол он проваливаться не умел и потому шмыгнул в ванную. Дверь успел защелкнуть.
Если и было что, предвещавшее трансформацию, теперь окончательно развеялось. Ваню накрыла трезвость, жгучая, как стыд. Он хотел удивить, предъявить ей чего, кажется, не бывает: мутабор, реальное превращение в иное существо. Он боялся одного – испугать, и потому на всякий случай переместился к двери.

Маневром на четвереньках Ваня Аделаиду не удивил: напился до скотского состояния, что вполне ожидалось. Он ее даже не разочаровал.
Она колошматила в дверь, требовала не валять дурака.
— Ты живой? – спросила, наконец.

Да, Ваня был жив. Его колотил озноб, значит — живой. Не факт, что ее это обрадует. Его, впрочем, тоже.

— Я ни на что не способен, — произнес он, стуча зубами, когда она, наконец, вышибла дверь плечом.
Аделаида бросилась утешать:
— Способен, еще как способен, — и схватив Ивана за волосы, сунула его голову под струю, бьющую из крана. Этот кран она, решительная, едва не сорвала нафиг.
— Пора вымыть, разобрать эти колтуны в духе Боба Марли. Удивительно, как вши в них не завелись.

…Когда он мог превращаться в кота, блохи, бывало, просто грызли, но удивительно, и в самом деле, чудно: в момент обратной трансформации насекомые выпрыгивали из растительности, как пассажиры с тонущего корабля…

— Срежь их, — сказал Ваня. – Остриги под корень.

Она замерла. Если в его тощем, как скелет, жалком теле и было живое место, то это сивый хайр до лопаток, до сих пор густой, чудом сохранившийся. Без волос он выглядел как списанный с зоны доходяга. Бледная кожа там и сям покрыта царапинами, мелкими шрамами, задницы практически нет. Правда, руки у него, да, руки по-прежнему сильные. Жилы. Иван был жилистый, жилистый и живучий.
Она укутала его банным полотенцем багрового цвета и повернула лицом к запотевшему зеркалу…

Ваня увидел отражение противоположной стены с массивной чугунной сушилкой, на которой висели капроновые колготки.
— Годятся удавиться, — подумал он.
Однако его оптимистичная чувиха высмотрела в том зеркале шанс.
— Бывших художников не бывает, — напомнила она, и ее синие в режущем свете голой стоваттной лампочки глаза мечтательно блеснули.
Ёб твою мать! Она снова возложила надежды.

 
9. Голос за кадром

Значит так. Сосновый лес. В нем — одинокое ранчо, ну, типа ферма: огороженный участок с крепким бревенчатым домом. Он — внутри этой избы, в горнице за столом, крытым клеенчатой скатертью с вытертым изображением экзотических плодов. Мандарины, манго, дуру и нечто, похожее на сливу бледно-розового цвета. Стол уставлен органической едой. Всё свое: соленые грузди, моченые яблоки, крупно нарезанные куски дикого кабана, печенный в золе картофель и каравай румяного хлеба.
— Спиртного не держу, извини, — сказал второй персонаж, видимо, хозяин дома, бородатый дядя в этническом свитере. Сам овцу стриг, сам нить сучил, сам вязал деревянными спицами, выструганными из ветки орешника.
— Ничего, — ответил гость, – у меня с собой, — и выставил на стол бутылку «Абсолюта».

— Богато живу, — усмехнулся отныне просто Иванов. Он снова видел себя, на этот раз в юности, в тот период, когда трава не расти, отчаянного и беззаботного. Отчего-то без хайра, то есть не то чтобы совсем: бритой была только половина головы, вторая выкрашена в жгучий черный цвет с прядками зеленого и фиолетового. Юный Иванов походил на панка.
— Вполне вероятный вариант, — согласился тот, кто его видел, и стал вглядываться в визави – экологического мужика лет пятидесяти. Сам факт явления крепыша свидетельствовал об их давнем знакомстве. Идентифицировать дядьку мешала окладистая борода. Сбивала с толку, заставляя перебирать в памяти товарищей-художников.

— Зови меня дядей Женей, — представился хозяин,

чем озадачил еще больше. Знавал Иванов одного парня с таким именем, но тот выглядел совершенно иначе. Тот Женя, по прозвищу Пинк Флойд, был Иванову ровесник, тот был свой, нонконформист, и ушел на взлете.

— Водка, походу, паленая, — изрек юный Иванов, хватив половину граненого стакана. – На вкус — вода водой.
Дядя Женя следил за каждым движением гостя, шныряя глазами, словно снайпер.

(Ситуация, когда один персонаж хлещет водяру неадекватными дозами, а другой, не налив себе даже квасу для компании, сидит напротив, уперев локти в стол, и смотрит из-под тяжелого лба, «Иванову со стороны» показалась нечестной. Поэтому он предпринял ментальное усилие и превратил «Абсолют» в питьевую воду).

Под фальшивую водку юный Иванов трескал, аж за ушами попискивало. Пухлые красные губы блестели от жира. Острые резцы впивались в копченую кабанятину. Картофелину он запихивал в пасть прямо в кожуре. Скользкие грибы хватал пальцами, вытирая их о ломоть хлеба. Наконец, он наелся, откинулся на спинку венского стула и спросил закурить.
— Табак не пользую, — хмуро произнес дядя Женя. – Вот, — и выложил на стол зеленый бархатный кисет и деревянную трубочку.
— Что за смесь? – поинтересовался юный Иванов, разглядывая высыпанную на клеенку горку сушеных листиков вперемешку с ломкими шишковидными соцветиями.
— Конопля с огорода, — ответил хозяин.

Голос за кадром:
— Эх, блин, постой, братишка, не дыми. Оглядись-ка лучше по сторонам.

Ничего подозрительного юный Иванов не заметил: дощатый сундук, облезлый шифоньер, винтажная радиола «Арфа», используемая в качестве полки под инструменты – отвертку, плоскогубцы, паяльник. Спальное место представляло собой топчан, крытый пегой овчиной, с подушкой в виде ситцевого валика, набитого гречневой шелухой. Над ним картина – коряво выполненная копия «Последнего дня Помпеи» Брюллова.

Голос за кадром:
— Стоп, ну-ка увеличь. Она, блять.
Иванов узнал собственную работу.
Раз он нарвался на серьезных людей. Начал, было:
— Вы чё, мужики, я всего лишь художник.
А те ему:
— Вот и нарисуй в качестве отступных картину, чтобы наши враги от страха обосрались. Посмотрим, какой ты художник. Если авангардист, яйца оторвем. Мы люди серьезные, ценим классику.
Заперли в подвале, выдали краски и холст в подрамнике метр на полтора. Иванов им накрасил: сварганил по памяти копию с марки «Почта СССР» из серии «Государственный русский музей», обозначенная цена 2к.
— Ты чё, пидор, что ли? Кружева по краям изобразил, — поморщился заказчик и, угрожая вставить паяльник в жопу, все белое пространство и надписи на нем приказал зарисовать адским пламенем.
Иванов-зритель понял: картина в интерьере не случайно подвешена. Он не задавался тупым вопросом, как она здесь оказалась – соображал, что она может означать. Ежу ясно: Помпея указывала на грядущую катастрофу. Иными словами, горница, где она висела, место палёное, и балбес, исполняющий роль юного Иванова, реально попал.

— Мне, собственно, всего на пару дней, — раскурившись, погнал юный Иванов. — Скоро Новый год, понимаете? Вот подыскиваю локацию для корпоративной вечеринки, такой, знаете, без ханжеских запретов, оттянуться по-взрослому всем рекламным агентством «Карусель». Люди у нас креативные, желают шабаш в русском стиле.
— Не надо, — угрюмо прервал его мужик. – Я знаю, кто ты и зачем явился. По мою душу ты, Ванька, пришел, — и уставился на юного Иванова из-под тяжелого лба.

— Эх, и ё! Дядя-то, походу, на совести подвинутый. От такого что угодно ожидай, — напрягся Иванов-наблюдатель и совершенно иным взглядом посмотрел на инструмент, разложенный на крышке радиолы «Арфа»: на отвертку, плоскогубцы и особенно паяльник.

Юный Иванов прыснул, а потом начал ржать. Видимо, хозяйская трубочка пробила на ха-ха. Но, вполне возможно, с ним приключилась нервная истерика. Хрен его поймет. Иванов гоготал и, казалось, не мог остановиться.

«Абсолютом» приступ несвоевременного смеха не снять,- решил Иванов-смотрящий и превратил воду сразу в чистый спирт.
— Опрокинь, — торкнул он Иванова-персонажа, и тот, слава богу, послушался голоса свыше.

— Ты угадал, мужик, — сказал юный Иванов, отдышавшись. — Только я не Ванька. Василием меня зовут. Душа мне твоя нахер не нужна, исключительно — услуги.
Они уставились друг на друга. Иванов- младший смотрел, прищурившись, свысока и нагло. Дядя Женя шевелил бровями. Так сидели, держали паузу. Тикали ходики с остановившимися стрелками, за печью что-то шуршало и возилось.
— Черти, что ли? – предположил Иванов.
— Типа того, — медленно произнес хозяин, поднимаясь с массивного дубового табурета с прорезью в сидушке. — Услуги так услуги. Баню топить?

Никто уже не сомневался: отчаянная башка Иванов-персонаж ответит: давай. Иванов за кадром по юности тоже ни черта не боялся, пока не нарвался на одного капитана.

— Баня за отдельные бабки? – уточнил младший Иванов.
— Ол инклюзив, – буркнул дядя Женя, подхватив валявшийся у порога топор, и удалился, хлопнув обитой дерматином дверью.
Парень метнулся к вешалке. Нацепив куртку, наскоро набил карманы едой: мясом, хлебом, картофелинами. Затем юный Иванов забаррикадировал входную дверь, подвинув к ней дощатый сундук. На прежнем месте сундука обнаружился люк, ведущий в подполье.

Голос за кадром:
Спокойно, сынок. У всего на свете есть три фазы: приход, расслабон и засада. Главное — не переть против процесса. Вряд ли это обычный погреб, раз вход так тщательно замаскирован. Нехер заглядывать в этот пыточный подвал – времени нет. Делай ноги, пока цел.

На глаза Иванова попался дубовый табурет с прорезью в сидушке. Им он вышиб окно и эвакуировался. Правда, не вполне удачно: приземлился в осколки и порезал штанину на правом колене. Не оглядываясь по сторонам, юный Иванов вскочил на ноги, в три прыжка добрался до плетня, перемахнул его и исчез из кадра.

Иванову-зрителю показали общий план сверху.

Куча мала перед крыльцом. Трое на одного. Скрутили. Заломили руки и потащили к уазику у ворот.
— Попался, упырь, — приговаривали.
Перед тем, как загрузить в машину, схватили за волосы.
— В глаза смотри, мент поганый.

Наезд – и Иванов узнал, в смысле, его сомнения насчет личности визави окончательно развеялись: капитан. Выходит, его тоже Женей звали.

На этом кино кончилось. Иван Родионов проснулся. Как обычно, в ознобе и с головной болью. Что ему привиделось, он толком не помнил, да и какая, блин, разница. Трансформации прекратились, следовательно, его сны перестали быть верными. Он и сам не знал, кого он видел в тех снах: мертвых или живых.

 
10. Истории и картинки

— Вышвырнуть его на улицу я не смогу, — выдохнула Аделаида и, чтобы притушить пафос, закурила.
Кого конкретно она имела в виду, догадаться нетрудно. Его, с которым была близка сто лет назад, и то недолго. Какие чувства он вызывает? Помимо раздражения из-за создаваемых проблем, жалость и ностальгию. Чувство ответственности. Да, блять, это треклятое чувство, потому что один он в два счета подохнет под забором.
Понимающе закусив верхнюю губу, Марта кивнула. Она не задала тупой вопрос: какого хуя ты его подобрала. Надо помочь. Кто спорит? При известных, разумеется, условиях: ответном импульсе и благодарности. Но чтобы тебя эгоистически имели – нет, этого допускать нельзя.

История 1.
Одна знакомая купила на птичьем рынке белую крысу. Продавец, у которого был целый ящик этих крыс, сообщил ей, что их берут в основном для опытов или на корм питонам. Ну, она и выбрала себе одну, самую шуструю, — пожалела. Потом определили, что это самец, назвали Сократом. Клетки у него не было, бегал по квартире, где хотел. Покличешь – Сократ, Сократ – и он тут как тут: у хозяйки на тапке. Очень был забавным. За это она прощала ему прогрызенные пакеты и обточенные корешки книг. В ветклинике, куда знакомая отнесла вдруг захандрившего Сократа, ее спросили о возрасте питомца. Точно она сказать не могла, но у нее Сократ жил три года. – Ну, что вы хотите – старость, — вздохнул ветеринар, констатировал рак и предложил усыпить животное, чтобы не мучилось. Знакомая сказала, что готова заплатить адекватные деньги, если врач рискнет провести на крысе опыт. В смысле, попробовать что-нибудь сделать. Тот согласился и сделал операцию. Сократ выжил, правда, отнялись задние ножки. Так он и перемещался по квартире на одних ручках, кстати, еще три года. Но однажды без всякого зова Сократ приполз на кухню, где его хозяйка занималась чем-то будничным, вкарабкался на носок ее тапка и умер. После Сократа у той знакомой были другие животные: кошки, собачки. Обо всех она заботилась, всех лечила, кое-кто умирал в результате болезни и преклонных лет. И знакомая тогда вспоминала смерть Сократа. Он ведь крохотный был и специально приполз на кухню. Он хотел облегчить возню с его тельцем. Чтобы она не беспокоилась, не двигала мебель в поисках его останков, а просто стряхнула их в мусорное ведро.

Марта была Аделаиде…
И ведь не скажешь кем. Тут, как ни сформулируй, возникнет либо языковая глухота, либо гендерная засада. Вот прижали тебя к стенке:
— Кто тебе Марта Чистякова? В каких отношениях вы состоите?
— Она моя близкая подруга.
Всякому кажется, будто он представляет, что означают слова «близкая подруга»: типа, о женском, когда шепчутся, доверяя друг другу тайны, чтобы использовать их в соперничестве.
Так вот. Марта была не по этой части. В выражении «близкая подруга» ключевым являлось слово «близкая». Дальше понимайте, как хотите, в меру своей приверженности тем или иным системам ценностей и наборам скреп. Будь Марта мужчиной, их отношения не изменились бы.
Подруги встречались на съемной квартире, хотя у каждой была собственная.

История 2.
Дело в том, что у Марты третий год гостили знакомые, у которых возникли временные проблемы с жильем. Это были хорошие, но какие-то проблемные люди, проклятый род, потому что дети их, взрослые уже, тоже остались без приюта. В результате в двухкомнатной квартире Марты поселились пять, нет, шесть человек и их пес, бастард сенбернара, добрейшее существо. Ванная оказалась постоянно занята: их ведь семеро, включая бастарда сенбернара, которому после прогулки нужно помыть лапы. Алексей, отец семейства, целыми днями проклинал покойного Гайдара, который, по его мнению, лично виноват в том, что обанкротился подшипниковый завод, двадцать лет обещавший выделить Алексею отдельную благоустроенную квартиру.
–А реформаторы, блять, процветают, — бубнил он, косясь на Марту.
Ну да, она одна занимала маленькую комнату, а жертвы дикого капитализма вшестером ютились в гостиной.
Эти идиотские намеки ее, если честно, заебали. Почему она должна отвечать за всех либералов? Словом, в один прекрасный момент Марта сняла себе однокомнатную квартирку.
И знаешь, сразу стало хватать денег, потому что автоматически она перестала покупать продукты этим своим знакомым. Она же теперь отдельно проживает, поэтому не обязана каждый день снабжать их колбасой и сыром. Окей! Корм для сенбернара Марта взяла на себя. Пса побаловать ей в радость. Но коммунальные услуги – электричество по счетчику, воду, газ и отопление по нормативу – Марта просила знакомых оплачивать из своих средств. Хотя бы это, ведь она понимает, что с деньгами у них большие проблемы. Что ж! Придется им пошевелить мозгами, придумать что-нибудь, устроиться на работу или заняться бизнесом. Кстати, их бабушка Айшат печет великолепные торты на заказ. Этим и кормятся, бедолаги.

— Вот попробуй, — предложила Марта. — «Паутинка» у бабушки вышла классической: джем, взбитые сливки, безе, нежное, как поцелуй. Чтобы получить такое безе, нужно долго взбивать сахар с яйцами. Лучше, конечно, чтобы яйца были свои.
— Они, что, у тебя кур разводят? – изумилась Аделаида.
— Всего пяток на балконе, — сказала Марта, надкусывая торт, и тут прыснула от смеха. Брызги безе разлетелись по столешнице.
Нам не впервой описывать сервировку. Как это? Натюрморт? Ну да, живьем в этой истории пока никого не ели.
Что украшало стандартный кухонный стол в съемной однушке? Вышеупомянутая «Паутинка», уже порядком взлохмаченная, сыр-оливки-корнишоны – набор наскоро купленных в супермаркете закусок. Спиртное выбрали, учитывая все факторы.
Во-первых, долгожданность встречи при давно назревшей ее острейшей необходимости. Знаешь, сколько всего, ну ты поняла, накопилось, навалилось, блять, тяжестью на плечи.

История 3.
Помнишь тот портвейн, который мы специально купили, чтобы проверить сохранила ли олдовая марка «777» свойство вызывать мощные эффекты. Не сказать чтобы психоделические, но близко к тому. Один из эффектов навеки запечатлен на твоей правой ладони: ты пыталась открыть бутылку швейцарским армейским ножом, что всегда лежал в твоем рюкзачке. Замах был лихим, и вместе с пробкой ты срезала подушечку в основании большого пальца. Кровь закапала прямо в бормотуху. Зрелище было мощным и стопроцентно мистическим. Символическим, да. И мы хлебнули этого винца. Помнишь? Мы эту бурду допили до последней капли, а на следующий день валялись пластом. Однако сейчас другая ситуация. Тогда мы хотели расслабиться, разбросать камни, теперь, видимо, время их собирать.

Посовещавшись, они купили литр водки и три кило грейпфрутов.
— Грейпфруты смерть как полезны, — вспомнила Марта. — Чистят кровь, сжигают лишний жир, нейтрализуют вредный эффект этанола. Они дешевы, так что сэкономим. Будем пить коктейли.
Поэтому на столе стояла керамическая миска, куда они руками давили сок, кисло-сладкий, как мечта, и горький, как чья-то жизнь. Ингредиент зачерпывали половником и щедро плескали в стакан с водкой, налитой на два пальца.
— В нашей лаборатории служила одна женщина, — продолжила Марта.
В этой ночи (четверть двенадцатого, кстати) роль Шахерезады играла она. Хотела настроить подругу на философский лад. А еще тянула время, отодвигала момент. Какой? Важный. Назовем его моментом истины, а сослуживицу Марты – Ирой.

История 4.
Ира, между прочим, была очень перспективным исследователем. Она первой поехала на стажировку в Британию и там получила степень по гендерной тематике. Что-то насчет поведенческих стратегий разных полов на рынке труда в переходный период. Ее муж Аркадий тоже был ученый, физик, кажется, служил в исследовательском институте. Во время Ириной стажировки он сидел здесь с маленьким сыном. Ира переводила им деньги, сэкономленные на своей британской стипендии, и по тогдашнему курсу выходило нормально. На жизнь Аркадию хватало, даже машину купил – подержанную, но иномарку. Бесперспективный свой институт с нищенской зарплатой Аркадий бросил и, присмотревшись к бизнесу, занялся поставкой медтехники. Окрыленная исследованиями поведенческих стратегий на рынке труда, Ира предложила коллегам из лаборатории взять у мужа развернутое интервью, хотя обычно родственников мы не опрашиваем. В материальном плане, сообщил Аркадий, которого в данных обозначили Анатолием, было нелегко, однако четыре раза он отдыхал с семьей за границей – в Индии, Доминикане, на Кубе и в Словении. Жилищных проблем у Аркадия не было. Он проживал с женой, по-настоящему, подчеркнул он, близким человеком, в трехкомнатной квартире в хорошем районе. Оставалось сделать приличный ремонт. В данный момент, говорилось в интервью, они с женой оформляют документы на загородный участок в весьма престижном месте. На вопрос о накоплениях Аркадий ответил, что откладывает деньги на образование сына за рубежом.
— Ну, это он хватил, — комментировала Ира тот фрагмент. – Наш Павлик поедет учиться на стипендию фонда.
Но в целом Ире было приятно прочесть расшифровку того интервью, а привлечение Аркадия добавило позитива в общие выводы проекта.
И вдруг Аркадий умирает. Сначала думали, в результате автокатастрофы: врезался на скорости сто двадцать в бетонное ограждение. Но вскрытие показало, что он скончался до того, как разбиться: от внезапной остановки сердца. То есть катастрофа была следствием, Аркадий был обречен в любом случае. Как говорится — судьба. Только дело не в этом.

Марта отодвинула тазик с грейпфрутовой пульпой и решительно встала с жесткого раскладного стула, удобного лишь тем, что в собранном состоянии позволял свободно перемещаться в крохотной кухне, где, чтобы открыть холодильник, достаточно протянуть руку. Она достала томатный сок, соус табаско, жгучий просто адски, и предложила перейти к кровавой мери в комнате на диване, поскольку, ввиду минималистских размеров кухни, здесь некуда падать в обморок от продолжения истории.

История 4 (продолжение).
Гибель Аркадия стала для Иры шоком. В таком состоянии она отправилась в морг, получать справку о смерти. — Странно, что меня не позвали на опознание, — подумала Ира, но потом вспомнила, что Аркадий всегда носил паспорт во внутреннем кармане пиджака. Личность установили сразу. — Видимо, поэтому, — решила Ира и на всякий случай захватила свидетельство о браке. Сын в это время уже учился в Бостоне. Ира не знала, как ему сообщить. И тут регистратор ей говорит: справку о смерти такого-то мы уже выдали его сыну.
Стоит ли описывать Ирину реакцию? Ребенок находился за тысячи километров, даже если б он каким-то чудом узнал о смерти отца, ему не успеть так быстро добраться. Глотнув полпузырька валерьянки, Ира велела регистраторше все перепроверить.
Оказалось: никакой ошибки. Справку о смерти выдали сыну усопшего некому Семену Аркадьевичу, согласно свидетельству о рождении, носящему отцовскую фамилию.
— Вот гляньте. Паспорт покойного, надорванный в присутствии родственника, как требует инструкция. Смотрим графу «брак»: никакого штампа нет. Документально умерший был холост. Смотрим страничку «Дети» – снова пусто. Очевидно, что на момент выдачи документа они стали совершеннолетними. Семен Аркадьевич нам и паспорт предъявил.
Ира указала этой бюрократке, что в ее паспорте и в паспорте погибшего значится одно и то же место проживания. Отсутствие отметки о браке в документе мужа она объяснила недоглядом. Забыли шлепнуть штамп при смене паспорта. Вот и все.
Увы, в этом неприятном споре права оказалась не только Ира.
Усопший имел две семьи. И самое чудовищное, что вторую семью он завел тогда же, когда женился на Ире. Его сын Семен и ее Павлик оказались ровесниками. Альтернативная жена не меньше Иры удивилась шпионскому двуличию Аркадия.
— Вот оно что! — дошло до альтернативной жены лишь на похоронах.
А она-то, дура, держала покойника за идеалиста. Они венчаны, да, при советской власти еще с одним попом договорились и тот совершил обряд. Но в загс Аркадий ее не звал. Так и прожили в гражданском браке.
На этом основании вторая жена сумела доказать, что они с сожителем имели общий счет в банке, и отсудила у официальной семьи загородный участок в престижном пригороде. Ире досталась лишь так и не отремонтированная трехкомнатная квартира, которую в многолетней очереди на жилье получили ее собственные родители.
И неприятное открытие, что она, социолог, неправильно интерпретировала то интервью.
Она решила, что, желая в глазах ее коллег выглядеть более успешным, Аркадий прихвастнул. Опрашиваемые иногда так делают. Они отдыхали, да, но в Болгарии, Египте и два раза в Турции. Дела в компании, поставлявшей медтехнику, шли хорошо, однако не до такой степени, чтобы за свой счет летать в Доминикану. Скорее всего, это случилось, когда Ира ездила на конгресс в Берлин. Ну да, как раз две недели. Аркадий встретил Иру в аэропорту загорелый и засыпал рассказами о волжской рыбалке. Но в интервью он не соврал: во время отсутствия Иры он отдыхал с параллельной семьей в Доминикане. Или в Индии. Он надеялся, что Ира, ознакомившись с интервью, догадается о его двойной жизни. Возможно, таким образом он просил ее помощи. Но она лишь зафиксировала желание поднять самооценку.
Ире стало жаль Аркадия, который не выдержал двойной семейной нагрузки и, врезавшись в бетонную опору (Ире теперь именно так думалось), прикрыл сразу обе лавочки. О загородном участке, который Ира в глаза не видела, она не сожалела. Чтобы его документально оформить, требовалась дать кучу взяток. А вскоре Ирину статью по результатам исследования гендерных стратегий на рынке труда опубликовали в международном журнале, а ее саму пригласили на работу в Институт социологии РАН. В Москву, да.

Перевалило за полночь, но ободрить подругу Марте не удалось. Она так и не спросила:
— Как дела с твоим мальчиком? Если ли новости?
Аделаида была Марте близкой подругой. Были б новости – выложила у порога, как про этого, которого за каким-то хуем подобрала.
Момент истины настал, и Марта открыла ноутбук. У нее было кое-что покруче жизненных историй на тему «вот оно как бывает, и у тебя, подруга, еще не самый тяжелый случай».
— Пришло на почту с неизвестного адреса, — комментировала Марта. — Какой-то vasivanov. Я бы и открывать не стала, но в теме указано «Гендерный проект». Всмотревшись, решила показать тебе.

Картинка 1.
Парочка на фоне Эйфелевой башни. Девушка – модель, охуительная красавица с огромным ртом и длинными ногами. Только дело не в ней. Парень. Он стоит вполоборота. Черные штаны, косуха. Лицо наполовину закрыто смоляной челкой. Кроме нижней губы – ну-ка, вглядись! – деталей не различить. Плечи у парня что надо – крепкие и жесткие, но это иллюзия, эффект кожаной куртки. Посмотри на ножки. На голени. Чьи они? И главное доказательство, так сказать, классическое. (Марта увеличила снимок). Слева от кадыка, видишь, маленькая. Ну, конечно, она. Единственная в мире родинка.

— Да, — задумчиво согласилась Аделаида. – Я узнала девицу. Это его одноклассница Маша Козлова, мисс губерния 98.
— Ну, вот видишь. Все в шоколаде, – сообщает он. Но дает понять, что искать его не стоит. Предлагаю послать vasivanov ответ. Пусть знает, что мы тоже владеем фотошопом.

Картинка 2.
Родные Жигули. Узнаешь? На фоне солнца, заходящего за Волгу, поместим тебя. Плащ, твой любимый шарф. Синие глаза прикроем очками. Пусть вглядывается. Распознает. Чтобы усложнить задачу, вставим зеркальные стекла. А рядом – он, наш блудный сын. Скопируем его с присланного фото. Вот так — вполоборота. Волосам вернем аутентичный светло-русый цвет. Для прикола нарядим в джинсовую рванину. Поддержим маскарад. К картинке, фиксирующей объединение семьи, добавим дату и время…

 
11. Без понятия

Он говорил, что делать, она подчинялась. Так повелось. В смысле, он сумел себя поставить, потому что способен видеть чуть дальше собственного носа. В отличие от нее. Маня есть Маня, полагает он, отвечающий за свои слова, и, принимая решения, учитывает факт ее существования…

Дело вот в чем.
С первого класса Маня трепетала перед ним, Аскольдом Чемодуровым, умным и красивым, как бог.
Бог поправил:
— Я просто лучший вариант. Для тебя.
Ну, это Маня поняла еще в первом классе. Мечта была несбыточной, как ожидание принца.
— Нет, не так, — снова встрял он. Типа, Мане с ее внешними данными принца подцепить проще, чем его, Аскольда, который с детства ценил в людях критический ум.
И именно поэтому с первого класса держался с ней, этим умом не блиставшей, высокомерно: — Как ты? – А ты?
— И всё? – в лоб спросила его она.
— Нет, не всё, — ответил он, заглянув в сейф, и сразу начал действовать.
Он велел Мане вдохнуть кокса. Таким образом, объяснил он, ей будет почти не больно от двух тычков в живот и удара наотмашь на щеке.
— Прости, — сказал Аскольд, потирая кисть. — Для достоверности на твоем теле должны остаться следы насилия. Повернись спиной, отставь правую ногу, — приказал он и выстрелил по ляжке.
Как он предвидел, пуля прошла навылет.
— Меня здесь не было. Постельное белье свалишь в ванну. Кровавые следы размажешь, вещи разбросаешь — вобщем, побольше беспорядка. Про пистолет расскажешь, про бабки ни слова. Когда все закончится, мы встретимся. Где — сообщу позже.
В милиции Мане сочувствовали: дура-моделька связалась с бандитом. – Подыгрывай им, — советовал Аскольд, и Маня старалась. Она сделала круглые глаза: — Что вы такое говорите? Павел Борисович не бандит, а уважаемый бизнесмен. – Менты захихикали: — Ну конечно, бизнесмен, смотри, как тебя отделал, едва до смерти не убил. – Ох, я сама виновата, — всхлипывала Маня. – Выбросила его кокаин. Ненавижу наркотики. А он как вскинется, схватил пистолет. Я — в ванную. Павел Борисович за мною. Он был так взвинчен, что прицепился к замоченному в джакузи постельному белью. Павел Борисович меня на тридцать лет старше. Ну, вы понимаете: ему всюду мерещатся подозрительные детали. За это белье он меня принялся избивать, а когда я, увернувшись, пыталась выскочить через открытую дверь ванной, выстрелил. Я забаррикадировалась в спальне, вызвала скорую и стала ждать. Через полчаса приехали вы, и все закончилось.
Про застреленных братков Маня сказала: — Без понятия. Павел Борисович охрану всегда на улице оставлял.

Как он обещал, они встретились. Где? В Караганде.
— Держи язык за зубами, прошлое может выстрелить, — повторяет он. – За тройное убийство меня упекут до конца дней, ты пойдешь соучастницей, — и запрещает называть себя Аскольдом.
— В любой ситуации я — Иванов.
— А я?
— Ты Маня.
Он пояснил: Маней Козловых тысячи, затеряться с таким ником, как два пальца. В отличие от нее, Аскольд со своей вычурной дворянской фамилией заметен, как прыщ, а им лучше соблюдать конспирацию. Он Иванов. Чем проще, тем живучей. Иванов, сказал он, тем и хорош, что, в отличие от Аскольда Чемодурова, способен ужиться с любой ролью. Ему все дороги открыты. Все, понимаешь, без исключения. Вправо, влево, вверх и вниз:
— Все будет окей, и мы умрем в один день.
Он представлял, как это будет. В старину женщина воспринималась как атрибут, вроде меча, подтверждающий статус мужчины в земной и загробной жизни. Если в сюжетах о влюбленных первым умирает мужчина, безутешная избранница отправляется вслед за ним, в чем антропологи видят следы древнего обряда, вроде индийского сати. Если первой умирала дама, герой, помаявшись, продолжал жить.
— А как же Ромео? – возразила Маша.
-Ты плохо помнишь ту историю, — поправил Иванов. – Джульетта умерла мнимой смертью. Ромео решил нарушить правила, принял яд, но возлюбленная очнулась. Так сюжетная схема была восстановлена, и над бездыханным Ромео, Джульетта уже по-настоящему закололась его кинжалом.
Чтобы добиться настоящей синхронности смерти, Иванов собирался поступить следующим образом. Он достанет ампулу с цианидом. – Не проблема, — заверил он. Возьмет ее в рот. Захватив Манины губы своими, раскусит ампулу зубами. Смертельная субстанция, смешавшись со слюной и кровью, проникнет в рот любимой прямо с его языка, и они, в отличие от этих импульсивных подростков, откинутся в один миг.

Утешая перепуганную Маню, такую раскрасавицу, следователь советовал ей поскорее покинуть город. От греха подальше. Серьезные люди давно Павла Борисовича заказали. Вобщем, следствие установило, что Котнер под воздействием препаратов впал в невменяемое состояние. Сначала в Машу без всякого повода шмальнул, потом охрану перебил, а напоследок залез на крышу и перед тем, как спрыгнуть, выстрелил себе в голову. Чистая работа. Дело по Котнеру закрыли. Поставили жирную точку. Но Маше на этой точке лучше не засиживаться.

Снизойдя до Мани, золотоволосый Аскольд превратился в Иванова с гладко выбритым черепом. Сначала он экспериментировал – пробовал разные стрижки, цвета, но вскоре решил, что смоляная челка с фиолетовыми прядками для Иванова – слишком вычурно. Черты лица стали крупнее и грубее, особенно нос с заметной горбинкой. Когда у нее вдруг вырывалось: — Аскольд, — он напоминал о нарушении уговора и ударял наотмашь по щеке или кулаком в живот.
-Я Иванов. Помнишь, как я им стал? Мне все дороги открыты – вправо, влево, вверх и вниз, но не назад.
Удары были частью любовной игры. После того, как Аскольд переступил черту, некоторые вещи, к которым он прежде относился критически, стали ему нравиться. Потом он, конечно, ужасался содеянному.
— Тебе ведь не больно? – спрашивал, заглядывая в глаза. – Просто я не хочу, чтобы нас разлучили.
Иванов все для этого делал. В частности, нашел способ восполнять кончавшиеся деньги. Каким образом? Иванов сказал, что для безопасности Мане лучше не вникать в подробности.
Он часто уезжал по делам, резко подрывался и так же неожиданно возвращался, словно бес.

На деньги, которые он привозил из своих отлучек, Маша Козлова училась в одном из университетов Европы. Изучала современное искусство, да, и, ожидая своего беса из его темных командировок, творила арт-объекты – огромных пауков.
Кто-то решит, будто она копировала великую Луизу Буржуа. Не совсем. Пропагандируя феминизм второй волны, увлеченный поиском женской субъектности, Луиза ваяла могучих паучих: матерей-победительниц. Маня крутила из проволоки самцов. В силу ограниченности материала они выходили мельче, чем гигантши Буржуа. Маня была в начале творческого пути и не так мастеровита, как ее предшественница, и все же арахнофобов от Маниных объектов передергивало: бледнели, хватались за стенку, зажимали рот ладонью. Но, в отличие от Луизиных триумфаторш, Манины монстры были обречены. Всем известно, как размножаются пауки: самка, которую самец, победив соперников, покрывает, откусывает ему башку. И вовсе не из тупой жестокости, но ради безопасности потомства. Радикальных феминистских идей, изложенных в манифесте «Общества по уничтожению мужчин», Маня не разделяла. К чему торопить события? Сами вымрут, ибо на смерть и запрограммированы.

 
Практический смысл. Часть четвертая.

 
12. Натура

«…Иванов (Иван Петрович Родионов) родился 1965-ом году в деревне Ширяево, где Репин писал своих знаменитых «Бурлаков на Волге» (1870-1873 гг. Масло, холст. 131,5 Х 281 см. Русский музей г. Санкт-Петербург). С детства он мечтал стать художником и два года посещал класс живописи местного художественного училища, где, по словам Иванова, его обучили рисовать с натуры. Натуру Иванов трактует как образ-архетип и видит ее в работах великих мастеров. – Я всю жизнь провел на Волге, — поясняет художник, — но бурлаков видел только у Репина.
Художественная стратегия Иванова заключается в том, что «картины, создавшие натуру», он копирует по памяти. Память Иванова цепляла живописные шедевры в обстановке позднего совка, в провинции, где подлинники малодоступны. С «натурой» он знакомился по репродукциям. Например, «Девятый вал» Айвазовского впервые предстал ему вздутой от пара фабричной копией, украшавшей зал пельменной. С некоторыми шедеврами живописи Иванов сталкивался, разглядывая фантики, этикетки на бутылках, почтовые марки. Неудивительно, что «натура» сохранилась в памяти Иванова в измененных цветах и пропорциях. Творческая память причудлива, и иногда Иванов воспроизводит мнимые копии великих картин, то есть ему лишь кажется, что живописная работа тиражировалась на обоях, как в полотне «По ту сторону», повторяющем «№5» Джексона Поллока.
Брюллов, Айвазовский, Левитан, Репин, Ван Гог, Малевич, Пикассо, Поллок. Список копий, воспроизведенных Ивановым, кажется случайным. В интервью вестнику современного искусства «Олимп» он заявил: «Мне похрену, кого красить: главное, чтобы художник, создавший натуру, закладывался за искусство всеми печёнками». На вопрос, известна ли ему концепция Жоржа Батая, Иванов пожал плечами. Он признался, что его эрудиция в области искусствознания ограничивается книгой советского критика Кухаркина «По ту сторону заката». Излагалась ли там концепция французского мыслителя насчет искусства как безоговорочной растраты дара, Иванов не помнит.
Все копии «натуры» созданы Ивановым двадцать лет назад. И сегодня мы имеем возможность вывести из подполья этот образец неофициального искусства позднего застоя. Полотна хранились в неподобающих условиях, от чего приобрели дополнительную ауру, которую можно выразить через метафору стирающейся памяти. Трещинки, размытости, колонии плесени.
В правом нижнем углу каждой работы стоит подпись. В большинстве случаев это гротескно утрированный автограф великого художника. Однако два полотна – Малевича и Поллока – подписаны псевдонимом Иванов. На вопрос о смысле этого жеста художник ответил: личное. Пометив таким образом авангардистские иконы, Иванов символически присвоил их «натуру». Поллок – это я, — хочет сказать автор картины «По ту сторону», самой масштабной в серии. Чтобы внести полотно четыре на три метра пришлось демонтировать двери арт-центра. Для сравнения: копию «Золотой осени» Левитана Иванов уместил на холсте, размером с цветную вкладку в школьном учебнике. Если учесть время создания серии, когда беспредметное искусство шельмовалось ортодоксальным советским искусствознанием, автограф Иванова на Малевиче и Поллоке можно интерпретировать как акт нонконформизма».

Как вам концепция? Пока Иван Родионов кочевал по подвалам и помойкам, времена изменились. Искусствознание, развернувшись на «ту сторону», резко шагнуло вперед, и Аделаида вместе с ним. В масштабе, не только местном, но существенно более широком, она звезда, ее суждения учитываются. Поэтому она может, в смысле, имеет ресурсы вывести из подполья художника, который проебал всё, кроме таланта. В кураторской упаковке кандидата наук, артритика Аделаиды Чемодуровой картины Иванова, двадцать лет пылившиеся в сарае, и Поллок, четыре на три, прикрывавший облезлую стену кухни, станут оригинальным художественным высказыванием.
Полторы страницы с концепцией проекта: «Копия натуры, или побочный сын Кухаркина» Иван Родионов мусолил часа два – всматривался, шевелил губами. Читать, что ли, разучился?
— Спасибо за комплемент, — икнул он наконец. – Я в этом не участвую.

Он пил с утра до ночи, пока не отключался. Без алкоголя его трясло, и даже с костылем он передвигаться не мог. Глоток спиртного приводил, как он говорил, в норму. Взгляд становился фиксированным, он соображал и, шлангуясь по квартире со своим костылем, приносил пользу — точил ножи, подкручивал завывавшие краны, чистил сковородки. Он практически ничего не жрал. Бутерброд, сделанный с утра, к вечеру засыхал, едва надкушенный. Нормальной едой – супом, например, — Аделаида кормила Ваньку сама. Просто пихала ложку в рот и требовала, чтобы глотал. Под угрозой прекращения поставок алкоголя, он, вздохнув, подчинялся.

Однако ради чего эти трюки, если, прочитав Аделаидину концепцию, Иван Родионов заявил, что не участвует?

Да, он понимает, что по всем раскладам тянет на неблагодарную тварь. Она ему со всей душой и глубокими познаниями в современном искусстве. Его, забулдыгу, не просто подобрали, в его талант верят и хотят осчастливить персональной выставкой. А он воротит рыло. Ему интереснее тупить и бухать. Все так. Эту аксиому он оспаривать не собирается. Но перед тем как отправиться на свое место, то есть на помойку, он, ни на что не способный, но все-таки мужик, может частично компенсировать расходы на беспонтово потраченное на него бухло.
Как? Привычным для Иванова способом. Мастерством копииста, которое фиг пропьешь. Есть у него знакомые, которые зарабатывают портретами по фотографии. Так вот: он возьмет субподряд.

— Ты ничего не понял. В концепции черным по белому написано: «нонконформизм, выражающийся не столько в эстетике, сколько в стратегии творческого поведения». Дело, Иван, не в каждой работе по отдельности. Твои картинки, ну допустим, говно, хотя, с точки зрения формальной техники, выполнены чисто. Копировать ты, правда, мастер. Но, чтобы все это считалось искусством, а ты, непризнанный хрен знает кто, художником, следует об этом публично заявить, назначить говно высказыванием, и не абы каким, а в духе времени.
— Времена изменились, а я нет, — изрек Иван и налил себе всклень стакан вермута.
Вермут он предпочитал всем напиткам. Поначалу Аделаида выпендривалась, покупала Чинзано, ставила чашку с кубиками льда. Лед Иван игнорировал. Фирменное пойло не оценил, попросив ее лучше покупать «Вкус ветра» здешнего винзавода, который втрое дешевле, но по эффекту глубже.
Вырывая у него бутылку, она опрокинула стакан. Лужа вермута растеклась по концепции проекта.
— Упс, — развела руками эта пьяная скотина, которую ничто не могло пронять. Ничто, потому что он тут же потянулся за вторым пузырем.
— Нонконформист, да? – зло выдохнула Аделаида. – Или просто опустившийся алкаш, за выпивку готовый рисовать любое говно?
Он швырнул бутылку о стену, прямо в Поллока, блять. Так ебанул, что пробил дырку в холсте, брызги и осколки разлетелись по всей кухне.
— Ты мне жизнь сломала, — прошипел он в ярости, зажмурился и засадил кулаком прямо в стакан. Осколок впился в подушечку большого пальца, черная Ванькина кровь закапала на листок с концепцией проекта, в лужицы вермута.
— Прости, — начала Аделаида, но закончить не получилось — в горле пережало. — Не за что, — буркнул он, вынимая осколок зубами. – Я сам того хотел.
— Ты всегда был ёбнутым, — вздохнула она. И началась беготня с поиском перекиси водорода, зелёнки и бинтов.

Закончилось постелью, в которой он только и был способен, что, дыша в затылок, обнимать ее левой рукой.
Не смел, хотелось думать Аделаиде: слишком уважал. Хотя, если учесть его физические кондиции, причины благоговения Ваньки перед Аделаидой станут куда прозаичнее.
Но лучше думать, что он не решался, типа, и так хорошо. Так даже лучше, теплее. Это, вроде как, и есть подлинная близость, обретенное родство, в том числе и тел. С ним спокойнее, чем без него. Он свой, несмотря на все. И всегда был своим. Своего узнаешь, когда обнимешь. Сразу поймешь: вот оно – есть и всё. Ванька просто не смеет. Думает, наверное, как я буду ее трахать со своей отсохшей ногой. Положа руку на сердце, он и в юности ничего толком не умел. Инстинкты да эмоции. Возня вышла бы нелепой. Не смел, да, он не смел.
— Мать, — сказал Ванька. – Я тут подумал: на черта я вообще нужен. В смысле, живой. Мертвый художник, копирующий хрестоматийные шедевры, намного удобнее. Ну, представь, явлюсь я на выставку, набухаюсь там до нечеловеческого облика, опозорю куратора. Напиши в твоей концепции, что Иванов помер. Допустим, утонул, переплывая Волгу, сорвался пьяным с крыши, повесился. Нет, типа, уже Иванова на этом свете, а, может, и не было никогда. Всем понравится.
— Ну, вот видишь, — продолжил Ванька, когда Аделаида благодарно сжала его пальцы. – А ты в слезы. Я ж говорил: говно вопрос, как и мои картинки, да и оригиналы, с которых я их красил. Все, что назначили искусством, просто говно, отходы жизнедеятельности художника. Неизбежный побочный продукт. Я, мать, знаю, о чем говорю, потому что сам был художником.
— Мелешь всякую чушь, — сонно ответила Аделаида. – Кто твердил: бывших художников не бывает.
Он убрал руку с ее плеча и медленно произнес:
— Я был самонадеян, потому что обладал даром, и понял это, когда дара лишился. Я, мать, не о живописи говорю, я о…
Закончить Иван Родионов снова не посмел. Не сегодня. Он обнял Аделаиду, натянул повыше одеяло. Потом. Она едва успокоилась, она вымоталась со своей концепцией, она не врубится или не поверит. Поэтому он не произнес слова, которое наконец-то подобрал, чтобы обозначить свой утраченный дар…

После литра вермута сны Ивана Родионова были беспонтовыми: в них он не видел ни одного знакомого лица, да и незнакомого, пожалуй. Онейрическая явь мельтешила Поллоком – пятна, вспышки и прочая психоделическая херня. И она Ваню, чтоб вы знали, вполне устраивала. От абстрактного экспрессионизма поутру трещала башка, но его, слава богу, бессмысленно интерпретировать. Мазня и есть мазня, хотя очень возможно, что чуваком этот Поллок был гениальным.

…Однако в тот раз на фоне онейрических всполохов он увидел его. Персонаж был мультяшом, плоской картинкой, пульсирующей по контуру. Высокий, стройный, весь из себя красивый, но не настоящий – типичная «натура» из Аделаидиной концепции. Он явился весь в черном, как и положено. Фейс с тяжелым подбородком скрыт тенью широкополой шляпы. Суперагент из комикса. Красуясь, он медленно вынул левую руку из кармана плаща, засунул в рот сигарету, которая зажглась сама. Из-под шляпы мультяша поплыли кольца фиолетового дыма.
— Зови меня Павлом Борисовичем, – услышал Ваня в своей голове.
— Чё, выходит, ты русский? – удивился он, потому что имя-отчество красавца суперагента как-то выбивалось из общей онейрической стилистики.
— Не более чем ты, но и не менее, — озвучили за Павла Борисовича, а тот, продолжая шоу, достал из кармана пистолет. Пушка была реальной, плотной и объемной: ТТ, кажись. Мультяш вскинул руку и картинно прицелился.
Хрен знает в кого. В том сне Ваня видел вправо, влево, вверх и вниз, но внутри онейрического пространства тела не имел, был вроде чистого (пусть и условно, учитывая количество выпитого им накануне) сознания — духа, одним словом. Поэтому в качестве мишени был для Павла Борисовича ничто. Ваня был никакой еще в большей степени, чем этот полупрозрачный мультяш, у которого имелись, пусть нарисованные, но две работающих ноги. ТТ реальный, да. Только против Ивана бесполезный.
— Должок за тобой, — погнал Павел Борисович, прикидываясь дьяволом. Твой дар, намекнул он Ване, от чёрта.
Открыл Америку! В кота господь сам не превращает. Сбросив с крыши, бог Ванину душу не принял, оставил мотаться меж тем и этим светом, а чёрт подобрал. Ваня сразу закайфовал, и похер задуматься, отчего его кайф другим стрёмным кажется. Даром называл этот кайф. Благодарил за него и первый стакан всегда опрокидывал за мутабор.
А теперь этот Павел Борисович требует долг, хотя Ваня не помнил, чтобы он подмахивал дьявольский договор. Он сроду ничего не подписывал – ни картин, ни милицейских протоколов.
Чего тебе надо, мультяшный черт? Душу Ванину? Так она давно твоя. Бывшему художнику в твоем мельтешащем аду самое место. И случай удобный: он не проснется — и всё.
— Любишь ты долги, которые приятно возвращать, типа задолжал пузырь, а потом вместе его распили, — ввинтился в Ванины мысли Павел Борисович. – И чёрт я не больше, чем ты, но и не меньше. Образ мой эффектный, но чисто внутренний, годный для одних сновидений. Ты в реальном теле кайфуешь, а у меня вместо тела – фантазм, ложные представления, как психоанализ учит. Воплоти меня, и будем в расчете. Живописец ты мастеровитый. Нарисуй портрет, но лучше статую вылепи. Такую, чтоб все узнали. А коли не реализуешь меня в цвете и объеме, вселюсь в твоего сына…

Фразу насчет сына Ваня услышал уже с открытыми глазами. Он очнулся в холодном поту, но, на удивление, со свежей головой и неслабой эрекцией. Прежде он думал: какой нахер секс, я инвалид, у которого двадцать лет не было бабы, бухой постоянно. Ясно было, что Аделаида его просто жалеет. Какие чувства, кроме материнских, может вызвать калека? Но теперь, после онейрического Павла Борисовича, который не больше Вани чёрт, он реально — не смел.
Странно, как он раньше не допёр: Иван Родионов сам чёрт. Хромой бес. Потому и не подох, сорвавшись с крыши. Чёрт, чёрт, чёрт. А бухло – вроде топлива. С такого количества спиртного, сколько Ваня за эти годы высосал, любой перекинется. А он — живехонек. И стояк, как у дьявола.

 
13. Магия

Итак, Павел Борисович. Он же Котнер, и папа тоже он. Судя по всему, он и есть провокатор роковых трансформаций.
…Ну, а что? Персонаж пересекается с Котнером, и все летит к чертям, в том числе и сам Котнер. При осмотре его тела были обнаружены множественные переломы и разрывы внутренних органов, не совместимые с жизнью. И пуля в голове. Его сбросили с высоты, а потом застрелили. Или наоборот. Или он сам, застрелившись, упал, то есть, упав, ухитрился застрелиться. Оружие, из которого выпушена пуля, – пистолет ТТ со сбитым номером, — нашли вложенным в правую руку жертвы. Труп сожгли в крематории, пепел из контейнера высыпали в котлован торгового центра. Однако полностью нейтрализовать Павла Борисовича не удалось…

Большинству такая гипотеза покажется достоверной. Почему бы нет, чёрт возьми, если все смирились с алкоголиком, умеющим превращаться в кота. Поэтому примем гипотезу за рабочую.
Итак, Павел Борисович Котнер был колдун.

Ну, а теперь спросим себя, с какой стати? Существовали ли колдуны в эпоху позднего застоя, когда завертелась вся эта история? Есть ли об этом свидетельства: документы, фото, видеозаписи?
Как вам ответить?
Навалом.
О людях с паранормальными задатками тогда любили свидетельствовать не меньше, чем сейчас. Государственные медиа каналы – печать, радио, телевидение – базар, понятно, фильтровали, темными силами старались не пугать, делая акцент на невинных экстрасенсорных манипуляциях. Вот, дескать, не вполне объяснимые последствия необычных способностей. Сами собой падают стаканы, на глазах проходит энурез, и предсказываются события столетней давности.
Однако неформальные сети фиксировали всю энергетику, в том числе амбивалентную, которая служит не только добру. Дурной глаз на родине никогда не дремал. В здешнем пространстве это многие чувствовали и, на всякий случай, использовали народные методики защиты.
…Вот, стоит он перед тобой, будто энергию сосет. Закройся: ноги скрести, сцепи руки, про себя желай здоровья, мысленно повторяя: во имя отца и сына сгинь, нечистый, к бесу в ад…

Павел Борисович Котнер таким и был: дурным глазом. Он рано заметил в себе способность обескураживать людей и путем тренировок выработал технику подчинения их своей воле — нечто вроде гипноза.
Ну, а что? Коли есть дар, глупо им не пользоваться. В основной деятельности – коммерции, которой он занимался со школьных лет, — психическая обработка клиентов была на руку.
Коммерцию эпохи застоя описывать, ей богу, не имеет смысла. Всё давно известно. Воспоминаний и свидетельств в этой области не счесть. Поехал в столицу, взял у фирмачей, сделал десяток копий: Вранглер, Монтана и Леви Страус, который вытертым смотрелся много эффектнее. Улетая со свистом, самопал приносил тысячу процентов прибыли. В отличие от многих, Павел Борисович уже при совке жил в условиях рынка, пусть для кого-то и черного. Благодаря его сверхчувственным способностям, удача пёрла, и тот, кто в игре с Павлом Борисовичем пытался передергивать, больше к картам не притрагивался.

…Раз по молодости зацепили его менты. Курьер привез пластинки. Семь, помнится, конвертов: роллинги, битлы, криденсы — все фирменные. Отметили сделку на свежем воздухе. Паша пошел отлить. Тут его и задержали. Он предложил сержанту трешницу, что было неслыханной щедростью, поскольку официальный штраф стоил рубль, но тот сделал вид, будто не понял и доставил в отделение для составления протокола.
-Что в портфеле? – спросил мордатый капитан. Перехватив его взгляд, в котором читалось простецкое желание срубить на карман, Паша понял: внушаемый,- и послал сигнал: водка.
Водку тот в портфеле и нашел – полбутылки «Русской», которую Паша с курьером не допили. Только ее.
– Ну, давай опрокинь, — приказал Паша, – за героических бойцов, — уточнил он, кивнув на стенд с наглядной агитацией. Попутно Паша зацепил взглядом открытый сейф и пистолет на полке.
У ментов вечно бардак. Полное распиздяйство относительно соблюдения законов и внутренних инструкций. Грех их не проучить, решил Паша.
Пока загипнотизированный капитан, занюхивая водку, сам с собою вел политбеседы, он взял пушку, сунул ее в карман, подхватил свой ценный портфель и вышел из кабинета. Сержант на выходе дрых, уронив башку на фанерную тумбочку.
— Не спи на посту, — послал ему Паша, открывая двери участка. Тот вскинулся, пробормотал что-то насчет низкого оклада жалования и снова отрубился.
— Да, — констатировал Паша, — не быть капитану майором.
На крыльце он столкнулся с другим сержантом, который волок за локоть длинноволосого парня. В его драных джинсах Паша признал свою копию Монтаны. Все, что хоть чем-то выделялось на фоне советской серости, было Паше симпатично, и ему стало жаль этого самопального хипаря с соплей под носом, щуплого, как подросток. Менты на нем за пропавшую пушку оттопырятся.
— Все тлен, чувак, — телепатировал Котнер парнишке, — ответь за Павла Борисовича, и желание твое – чего бы ты ни хотел – бухнуть или кайфануть — до утра сбудется.
Паша включил энергетическую защиту, и мент его не заметил. Но парень, вскинув голову, зыркнул черными глазами и словно током ударил, да так, что Паша, пытаясь удержаться на ногах, схватился за плечо сержанта.
— Прямо стой, — тряхнул тот парня, — еще раз дернешься, оформлю сопротивление властям.
Тогда, на крыльце опорного пункта милиции, Котнер впервые столкнулся с колдуном круче, чем он сам. Лица парня Павел Борисович не запомнил, потому что своим черным взглядом тот его словно ослепил. Силой своей хипарь пользоваться не умел. Разбрасывался, дурковал. По уму, ему бы сержанту глаза отвести и ноги сделать, а он Пашу шибанул.
И напугал, да. Неадекватные, то есть не ведающие о своих паранормальных способностях, опаснее ментов и конкурентов, ибо их энергетические удары непредсказуемы, как случайная пуля. – Осознай дар, валенок, — внушил бы ему Паша, но парень, конвоируемый сержантом, уже скрылся за дверью участка…

Кто-то, отрицающий дистанционные энергетические воздействия, усмехнется и выдвинет предсказуемое предположение, будто провокатором являлась водка «Русская». Ее ведь Паша тоже пил, вот и споткнулся на крыльце.

…Ну, а что? Водка была куплена Павлом Борисовичем Котнером у таксиста в десять вечера. Возможно, в «Русскую» подмешали демедрол или даже клофелин. Типа водила нахимичил, допустим, в целях ограбления состоятельных пассажиров. О подобных историях немало свидетельств…

Маловероятно, ответим мы. Котнера, с его сверхчувственной проницательностью, никто не смел не то что ограбить, но просто наебать. Таксиста он сканировал: обычный мужик, зарабатывающий детишкам на молочишко. Пузырь был опечатан промышленным способом, мутность содержимого – в пределах стандарта.
Так что дело не в «Русской». Водка могла быть «Пшеничной», «Московской» или даже «Столичной». Дело — в совпадениях, в пересечении жизненных траекторий, в результате которого свершилось то, чего могло и не произойти: крыльцо опорного пункта милиции стало местом столкновения двух разнонаправленных магических энергий.

Павел Борисович Котнер, кстати, не был таким уж плохим человеком, и свой дар пускал в ход из разных побуждений.

…Уже бизнесменом, попал он в жюри конкурса красоты. Победительница была заранее известна, поскольку ее папа оплатил все мероприятие. Спонсор хотел, чтобы корону его дочке вручил сам Котнер, как никто умеющий отличить подлинник от подделки.
Глядя на стройные ножки, Павел Борисович вспоминал, как в юности мечтал о подобных шоу: в бикини, в вечерних туалетах. Где ж их устраивать, как не в здешнем городе, кишащем красавицами. Все конкурсантки соответствовали стандартам – стройные, гладкие и на одно свежее лицо, возраст от четырнадцати до семнадцати. Когда тебе полтинник, последнее особенно влечет.
Авторитеты из жюри не скупились на баллы, предвкушая неформальную часть церемонии. Однако кому, как не Павлу Борисовичу, понимать, сколь неочевидна красота. То, что сегодня нарасхват, завтра выйдет из моды. В отличие от этих простодушных братков, падких на ширпотреб, Котнер всегда делал ставку на эксклюзив.
Все девицы были достойного роста, однако одна – явно чересчур, на целую голову выше остальных. Достань воробушка, — дразнили таких в далеком детстве Котнера. Не стройная, а скорее, костлявая, она ковыляла на шпильках, будто надела их впервые, чисто жердь на ходулях. Судя по закушенной нижней губе огромного рта, туфельки ей жали. Кисти рук у девчонки были непропорционально большими, пальцы длиннющими, особенно большой.
Однако — Павла Борисовича тут не обманешь – у нее была энергетика. Вся публика только за этой Машей и следила, ржали, разумеется. Когда дошло до состязаний в интеллекте, девчонка сообщила, что любит стихи. – Рэмбо, — объявила она, гордо вскинув голову с растрепавшейся прической, и затараторила на французском…
Вы догадались.
Павел Борисович Котнер сделал так, что жюри выбрало мисс губерния Машу Козлову, вручив ей диадему с бриллиантами, автомобиль БМВ и ключи от новой квартиры. Тех авторитетов уже нет: устроитель конкурса сильно на них обиделся. Но Павел Борисович не пострадал, так как, в отличие от этих неблагодарных сук, единственный проголосовал за спонсорскую дочку.
А мисс губернии шепнул в кулуарах:
— Не для тебя это – жопой вертеть. В другом твоя сила. Учиться тебе надо, мир посмотреть и реализовать себя в нормальной стране. А я тебе в этом помогу…

И помогал.
Рядом с Машей ему виделось будущее. Например, в Чехии, где, кстати, коммерцией заниматься намного безопасней.
— Ты подумай, чего по жизни хочешь, — говорил он Маше, — я все разрулю.
А секс? Ну, секс и секс. Основополагающим в их отношениях он не был. Павел Борисович хотел дать Маше шанс. Он папа, она дочь, радующая своими успехами, допустим, в области дизайна. Тем более, что родной отец Машу, как она призналась, бросил.

Да, Павел Борисович, дурной глаз, надеялся на Машину если не благодарность, то благоразумие. Рядом с ним ей обеспечен достаток, возможность развивать свои таланты и, главное, безопасность, надежная защита от тупых самцов, вроде авторитетов из жюри конкурса красоты.
У подъезда дома, где она жила, постоянно дежурила пара его ребят. Не то чтобы они Машу контролировали, скорее, приглядывали, потому что в хате Павел Борисович держал запас наличности, пистолет и кое-что для стимуляции паранормальных способностей. Что конкретно? Теперь уже неважно. К Машиному счастью, последующий обыск ничего запрещенного в квартире не обнаружил.

Охрана позвонила в одиннадцать вечера:
— Шеф, тут такое, вобщем, подъехать надо.
Показали запись с камеры, которую он установил в спальне. Не для того, чтобы следить за Машей, в смысле, не только ради этого: справа от кровати, в тумбочке, находился сейф.
Запись шла без звука. Да, слава богу, все происходило в полной тишине.
Через пять минут они расползлись дрыхнуть, и тут парень заметил камеру. Вскочил, заметался в поисках одежды, голову, хитрец, прижал к подбородку, завесив лицо сивыми волосами. Да, при таком разрешении физиономию сложно идентифицировать. Надевая носки, он бросил взгляд на тумбочку, открыл, выгреб оттуда всё: баксы, пистолет, пакет с кокаином — и на цыпочках вышел из комнаты.
— Он на крыше, — сообщили ребята.
Павел Борисович рассчитывал на мягкий вариант – внушение, под которым борзый блондинчик вернет похищенное и навсегда забудет, кто такая Маша. Машу Котнер заранее простил. Понятно, что с ее стороны все было просто пьяным порывом. Ошибкой. Да. Его великодушие заставит девочку открыть рот пошире, чем перед этим фраером, который сначала воспользовался ей, а потом подставил. Калечить наглеца, как предлагали ребята, Павел Борисович считал ниже своего достоинства.
— Ничего отрезать не будем. На первый раз обойдемся заиканием и непроизвольным мочеиспусканием по ночам.

Мальчишка стоял у края кровли.
— Ну, давай, папа, возьми меня, — произнес он, целясь в Котнера, и сверкнул…
Да, Павел Борисович снова почувствовал энергетический удар, и на этот раз он выбил дух Котнера из телесной оболочки. Но это еще не самое страшное. Мальчишка был непосвященный, не понимал, дурья башка, что словами: — Ну, давай, папа, возьми меня! – он дал духу Павла Борисовича магическую установку: — Возьми меня! – именно эта команда лишила Котнера заслуженного небытия.
А всего-то требовалось: три раза плюнуть через левое плечо и сказать:
— Во имя отца и сына сгинь, нечистый, к бесу в ад.

 
14. Лагавулин

— Вы мне доверяете, Марта? – спросил Иван, откинувшись на подушку.

Да, хреново ему. Корёжит, колбасит, бросает в жар, в холод, в синеву, в зелень, в соломенную желтизну, краше в гроб кладут.

— Вообще-то, — сообщила ему Марта, — в наши дни синдром абстиненции купируется легко. Есть один знакомый – Игорь Викторович из отделения гемодиализа. Так вот: он подрабатывает, оказывая помощь на дому. Они там, в гемодиализе, на этом собаку съели. Звонишь, объясняешь проблему, и приходит квалифицированный медик с полным набором очищающих кровь препаратов. Сам ставит капельницы, контролирует пульс, давление. За наличные и строго конфиденциально.
— Наличных не имеется. Перекумарюсь так, — скривился он в якобы иронической усмешке.

Ох, Аделаида! Какого хуя ты его подобрала!

— Знаешь что, — сказала Марта подруге, – одного его в таком неадекватном состоянии оставлять нельзя.
— Увы,- согласилась та. — Он до туалета без помощи доковылять не способен. Но, знаешь, норовит запереть за собой дверь. Типа дайте мне сдохнуть без контроля.
— Выломай задвижку, — посоветовала Марта, на что Аделаида усмехнулась. Иван, сказала она, сообразительный, вмиг придумает замену.
— Думаешь, он собирается? – спросила Марта, проведя ребром ладони по горлу.
— Да нет, — уверенно сказала Аделаида. – Не думаю, — добавила, помолчав. – А вот поскользнуться на мокром полу и ебнуться башкой об унитаз запросто.
Неадекватное состояние Ивана длилось уже вторую неделю.
— Знаешь что, — сказала Марта подруге. – Иди-ка ты в библиотеку. Развейся.
Не все же Ваньку валять.

— В прошлой жизни я был художником, — сказал тот. Типа искусство все оправдывает, в частности, неадекватное состояние, требующее персональной сиделки.
Ну, да. Иван, которого Аделаида за каким-то хуем подобрала, выглядел как жертва перманентного творческого кризиса, заливаемого несметным количеством бухла, и в этом качестве действительно походил на местного живописца…

…Однажды Марта имела удовольствие провести вечерок в их компании. Подвал с заколоченными окнами назывался мастерской. Точнее – мастерскими, поскольку там было несколько отсеков, размером чуть больше платяного шкафа. В них творили живописцы: красили картины. Ради Марты устроили банкет, совмещенный с вернисажем. По ходу пьянки предъявляли пейзажи, натюрморты и аллегорические полотна. Запомнилась работа «Поэты»: холст, масло, метр на полтора. На площадке в окружении покрытых снегом гор Пушкин (сюртук, бакенбарды, кучерявые волосы) и Лермонтов (гусарский ментик, усики, скорбные глаза) отстреливаются от кого-то невидимого зрителю. Лермонтов ранен в ляжку и палит из положения на боку. Пушкина задели в правую руку, и она беспомощно повисла. Пистолет поэт держит в левой руке.
О как!
Художники требовали: оцени, мощно ведь. Марта, конечно, тоже была пьяна, но говорила, что думала. Некоторые обижались. Кое-кто, рванув, не принюхиваясь, стакан жидкости с ящика, служившего столом, замкнулся в себе. Зато потом, провожая Марту до такси, живописцы ее благодарили.
— По большому счету ты права, — сказал один, некто Макаров. – Говно мы красим, вторичный продукт, — и полез, сволочь, целоваться…

Аделаида уверяла, что выбрала Ивана, а не какого-нибудь Макарова, поскольку этот Иван не такой, как остальные. Чушь собачья. Произошло, что случилось. И наверняка, случайно. Далее – предсказуемо. Непризнанный гений оказался похуистом. По юности это свойство легко принять за искренность, честность. Как это? Нонконформизм. Она говорит, что выгнала его. Нет, это Иван на нее забил. Послал к чертям и сам к ним отправился. Типичный здешний раздолбай. Похуизм в его случае – генетика, как алкоголизм, и непонятно, что из чего вытекает. Спрашивается, ради чего он так резко завязал? Решил начать новую жизнь на шее у Аделаиды? Ох, повезло парню, место как раз освободилось.

— Вы мне доверяете? – повторил Иван.
— Нет, — ответила Марта. – Я вас пасу, чтобы разгрузить свою подругу. Пасу – значит: нифига не доверяю. И имею на то все основания. Сижу вот и думаю, что нам с Аделаидой будет, если вы от резкой смены образа жизни двинете дуба.
Он усмехнулся:
— Вытащите меня на улицу, менты приберут. Очередной перекинувшийся с перепоя бомж. Какое тут разбирательство?

…Похуист. И других, видимо, таковыми считает. Марта представила, как они с Аделаидой волокут труп. Третий этаж, между прочим, а лифта нет. Даже ночью отсутствие свидетелей гарантировать нельзя. Кто-нибудь из соседей прильнет к дверному глазку, выглянет в окно. Лучше завернуть тело в ковер. Сейчас многие выбрасывают старые советские ковры. Клещи в них якобы гнездятся, ковровые паразиты.
Ну, допустим. Возьмут они этот ковер с мертвым клещом и отволокут на помойку…

Только не лучше ли поступить честнее? По-мужски, так сказать. Не причиняя своей благодетельнице неприятностей и нравственных неудобств.

В сумке у Марты лежала бутылка виски «Лагавулин», которую она спёрла с корпоративного банкета. Ну, как спёрла? Все налегали на вино, а виски, уже оплаченный, никто не хотел, не сочетался якобы виски с Шардене и Пино Нуар. Поэтому «Лагавулин» Марта просто прибрала, чтобы не пропал.

…Отличный напиток, чувак. Два раза по сто рукой снимут абстинентную немощь. Выпей – и уползай отсюда. На волю. А там – хошь живи, хошь подыхай, только не перекладывай свою ответственность на чужую совесть.
Ох, сказала бы тебе, но ты, краше в гроб кладут, страдальчески смотришь, скрючившись на этой кушетке. Какого хуя ты спрашиваешь, доверят ли тебе Марта? Что тебе вообще можно доверить?

— Вы правы, Марта, — сказал он. – С нами, русскими, по-хорошему нельзя – борзеем. А что касается доверия, я и сам себе не доверяю. Понять не могу, какого черта Аделаида меня подобрала. Я ей ничего не обещал.
— Пить будете? – последний раз спросила она.
— Нет, — пробормотал Иван. Выпивать он не станет. Якобы нужно сосредоточиться. Притормозить с комфортным саморазрушением. Собраться. Вспомнить навыки.

…А она выпьет, чтобы вскрыть эту бутылку. Отвинтишь пробку, и сам собой исчезнет соблазн передарить благородный напиток. Аделаида любит «Лагавулин», но не понимает, балда, что его лучше пить теплым, вкушая горьковатый аромат…

— Планируете вернуться в большое искусство, — понимающе кивнула Марта, покачивая стаканом.
— Нет. В большом искусстве и без меня гениев хватает. Готовлюсь выполнить один серьезный заказ, — добавил он. — По деньгам – миллион.
— Мотив, — оценила Марта. – Вы бросили пить, чтобы резко разбогатеть.
Очередное «нет» Иван изобразил жестом: сглотнув, помотал головой. Это был не первый его глоток. Четвертый. Ровно столько раз Марта приложилась к стакану с «Лагавулином». Кадык Ивана двигался синхронно ее губам, будто хлебала она, а проглатывал он. И с каждым глотком оживал.

…И уже заблестели глаза, черные, но не бараньи, с поволокой, как у южных народов. Глаза Ивана были раскосыми. Азиатскими. Горячие сухие щелочки. Калмыцкие? Возможно, несмотря на то, что следили за Мартой из-под густых белесых бровей, сквозь прядку упавших на широкий лоб светло-русых волос, волнистых, как у Ивана-царевича…

— Почему интеллигентные люди, вроде вас, Марта, выпивая, остаются собой, а ханыги, типа меня, нажравшись, ведут себя, как чёрт знает кто? – задал он риторический вопрос и сам ответил: — То, что хлебает тело, всасывает дух. Его и баламутит. У вас с Аделаидой дух чистый и колеблется в пределах амплитуды крепкого нравственного стержня.
— А у вас, надо думать, мутный? – подсказала Марта.
Кивнув, он улыбнулся, точнее, ощерился: «духовная» жизнь стоила Иванушке двух фасадных зубов.
— Прислушайтесь к себе, — продолжил он, нагло блеснув черным глазом в Мартину переносицу.

…Странный был тот «Лагавулин», беспонтовый какой-то. Она выпила два стакана, граммов сто пятьдесят в общей сложности, и не ощутила никакого воздействия. Ни намека на опьянение…

Иван тем временем без стонов и кряхтений вылез из постели. Да. Он встал на ноги. И стоял твердо, придерживаясь рукой за спинку кресла, в котором расположилась Марта.
— Пьет дух, — повторил он. – У такого мутного духа, как я, стержня нет. Мотает по пространству, швыряет чрез границы. Оп! – он подпрыгнул. – Могу, могу кое-что.

Только не ждите, что Марта Чистякова станет винить себя, дескать, спровоцировала, сорвала благое предприятие. Алкоголем, кстати, от Ивана не пахло, землисто-торфяной вкус «Лагавулина» остался на Мартином языке.

Он присел на подлокотник кресла, наклонился к ее уху:
— Сына выручить надо, понимаете? Парень неосторожно задел слишком серьезного типа, и теперь тот требует выкуп. Менты не помогут, не в их это власти. Только я смогу. Например, вот так, — и он выпустил кольцо дыма.
Пижонский жест, не более, если не учитывать, что сигаретой затянулась Марта.
— Так вы доверяете мне?

…Резко заломило правое колено. Старая травма. Трещина. Лет пятнадцать назад Марта прокатилась на саночках с горки. — Давай, тетя Марта, рискнем, — уговорил ее румяный малыш Аскольд. Его строгая мама в это время любовалась панорамой соснового леса. В высоченную сосну, вдруг выскочившую из этого леса, санки и врезались. Марта успела выставить колено, Аскольд отделался разбитым носом. Словом, обошлось малой кровью. А могли бы навернуться к ебеням…

— Все может быть, — подтвердил Иван. – Сейчас пройдет, — кивнул он на Мартину ногу. Пальцами показал: налей и выпей еще.
— Хороший вискарь: духовитый.

 
В цвете и объеме. Часть пятая

 
15. Интермедиум

На самом деле поэта Л. звали не Семёном, хотя его паспортное имя тоже начиналось на С.
— Святослав? Степан? Савелий? – начнет гадать кое-кто.
Не стоит.
Настоящего имени героя мы не назовем. По разным причинам объективного и субъективного характера пусть зовется Семёном.

Кстати, псевдонимом Семён Городецкий он подписывал критические эссе об искусстве, которые публиковал в арт-вестнике «Олимп» и зачитывал на здешнем радио.
Цикл назывался «Удовольствие от текста». Его Семён извлекал из так называемых художественных текстов – прозы и стихов, подлинных, разумеется, речевая субстанция которых имела вкус, фактуру и запах — тело. Есть ли у тела смысл, или оно просто живет, сотворенное создателем, но ему неподвластное? Живое тело текста, вызывающее целый клубок чувственных аффектов: тягучее вожделение, омерзение, доходящее до физической тошноты, восторг до покалывания в кончиках пальцев, экстаз, сопровождающийся выделением физиологических жидкостей: сладостных слез, сентиментальных соплей, брызжущей слюны, пота и спермы.
— Субъективно, — поморщится кто-то, привыкший использовать текст в качестве исторического или нравственного урока.
— Нет, — отвечал на это Семен.
Будучи искусством, текст живет вне истории и морали. Чувственность универсальна, а эти ваши уроки, смыслы и выводы – всего лишь алгоритмы и способы овладения текстом, скрепы для обуздания его чувственности. Семён же предлагал довериться и получить удовольствие. Плотское, да, как всякое подлинное удовольствие.
Только не надо предсказуемо напоминать о якобы чисто духовных наслаждениях. Каких, позвольте уточнить? Творчество? Ну да, ну да, — усмехнемся мы с Семёном, испытавшие мощный выброс эндорфинов на собственном организме.

Заранее извинившись за точность термина, назовем Семёна текстурбатором. Эта разновидность сексуальной перверсии довольно распространена среди людей творческих занятий. Общество относится к ней терпимо, если, конечно, не слишком палиться, контролируя сопутствующий текстурбации эксгибиционизм, шифроваться, используя навороченный метафорический язык, что Семён Городецкий и делал. Перверсию Семёна мог раскрыть только равный. Много ли подобных в здешнем городе? Поэтому Семёна удивлял рейтинг литературного цикла «Удовольствие от текста»: не сказать, чтобы он был высоким, но для такой изъёбистой информации приличным.

В критических эссе о политике Семён зарекомендовал себя как вечно недовольный властями тип, которого хлебом не корми, дай голословно испортить настроение руководству. Ёрничал, издевался, намеренно коверкая фамилии и должности серьезных людей, в частности, обозвал губернатора председателем колхоза Слепушкиным, через слово ругал за узость культурного горизонта, цеплялся к оговоркам, травил за речевые и логические ошибки. Своим оппозиционным ядом отмороженный Семён исходил под реальным ФИО и лишь особо наглые инвективы подписывал как Лев Аугсбург, неясно кем проплаченный господин, из принципа ездивший на автомобиле «Жигули».
На копейке, едрить твою, на ведре с болтами и винтажным итальянским движком.

Как все в этой истории, Семён был патологически многолик. Но, как немногие, являлся художником, открывателем вещей и состояний, испытанных в опыте. Его художник черпает всюду, в пределе он способен перелопатить в своем опыте, лишь для профанов воображаемом, весь мир. Весь язык, если говорить о поэте. Трансформировать так, что все, ужаснувшись, узнают в чужом знакомое или, наоборот, поразятся нелепости хорошо известного. Художник в этом смысле провокатор. Честный провокатор, ибо в акте творения выворачивает себя наизнанку, выдает с потрохами…

Ну, вы поняли. В рассказываемой истории герой переживает события как текст, извлекая свое извращенное удовольствие. Вот пусть и остается Семёном.
Когда-то он имел локоны до плеч, но с годами они вылезли. Так что не имеет значения, какого цвета были его волосы. Зимой Семён ходил в ушанке, остальное межсезонье – в вязаной шапочке: синей, оранжевой или черной – в зависимости от погоды и самоощущения. С юности он отрастил бороду, и с тех пор ее не брил, лишь подстригал лопатой или клином. Все это, вкупе с тяжелым взглядом черных с поволокой глаз (тех самых, южного типа), делало его похожим на всех подозрительных нерусских сразу: итальянского мафиози, чеченского авторитета и жидомассона. Выражение Семёнова лица было скорбно-высокомерное, и улыбался он так, словно знал об окружающих нечто большее, чем они сами.
Неприятный субъект, — заключит кто-то.
Да нет. Скорее, самодостаточный. Лирический герой Советского Союза, как отрекомендовался Сёмен в одном из поэтических эссе.

Кто-то усмехнется: экое самомнение! Лирическими героями советской эпохи считаются совершенно другие субъекты. Кто конкретно? Евтушенко, например, или Рождественский. Их гражданственное высказывание в стихах зажигало сердца, звало если не на подвиг, то на возвышенный поступок и наполняло сердца гордостью. За себя, за того парня, за весь советский народ, русский и нерусский. Существовали также тихие советские лирики, рефлексировавшие главным образом о любви и природе, но они, по определению, ни на какой героизм не претендовали. Тихие лирики скрашивали культурный досуг. Времена, знаете ли, не выбирают, — мудро рассуждали они и любили родину такой, как есть, помня, что могли появиться на свет в более скверном месте, например, в Буркина-Фасо.
— Времена сейчас вегетарианские, — признавали тихие лирики, — и если у тебя богатый внутренний мир, то жить можно.
Вопрос: какое место в этом раскладе занимал Семён, тысяча девятьсот лохматого года возмужания?
Да никакого. Срать он хотел на это место, — добавим мы, пользуясь дворовым лексиконом.

Однажды в здешний город приехал сам Евтушенко. На его выступление, собравшее полный дворец спорта, подростка Семёна провела соседка тетя Нюра, простая советская женщина, служившая в этом дворце уборщицей. Он столкнулся с лириком во время антракта в туалете. С внешней стороны двери висела табличка: «Служебное помещение. Посторонним вход воспрещен». В тесном предбаннике они оказались один на один: Семён и кумир миллионов. Евтушенко приветственно улыбнулся, дескать, чего вам, юноша, автограф, наверное, и сунул руку во внутренний карман пиджака за золоченым паркером. Не поведя бровью, Семён отвернулся к рукомойнику и принялся мыть руки. В облупленном зеркале он краем глаза наблюдал за Евтушенко. В попытке сохранить лицо мэтр продолжал лыбиться. Таким, потоптавшись, и скрылся за дверью кабинки. Не дав его тщеславию второго шанса, Семён поспешил за кулисы. Во втором отделении Евтушенко обещал прочесть отрывок из поэмы «Братская ГЭС». «Поэт в России больше, чем поэт», — афористично формулировал лирик, намекая на исключительность путей отечественной поэзии. Тезис вызывал у Семёна ухмылку. Во-первых, в России всё не то, чем кажется. Во-вторых, настоящий художник всегда больше, как Лорка, Целан или Бродский.

Двойную омонимическую метафору «лирический герой Советского Союза» изобрел именно Семён. Омонимы, что вы знали, звучат одинаково, но по смыслу пересекаются лишь в дальней этимологии. Семён был лирическим героем, то есть рефлексирующим Я, другого Советского Союза, омонимичного официальному. Как и все в этой истории, он не выбирал места, где проснулась его душа, в отличие от СССР, бессмертная.

…Бессмертная душа трепещет как медуза…

…вроде тех, что ловили мальчишки на пляже всесоюзного пионерского лагеря «Артек». В семидесятые Семён отдыхал здесь по путевке, полученной за победу в конкурсе сочинений. Эссе пятнадцатилетнего школьника из провинции, посвященное творчеству незаслуженно забытого поэта Льва Аугсбурга, заняло первое место. Этого Льва, развивавшего традиции Блока, Пастернака и Мандельштама, авторитетное жюри проглотило. Что ж! Семён был убедителен, демонстрировал прекрасное знание текста и навыков разбора поэтических произведений. А медузы, кстати, лишь казались безобидными, их на вид нежная субстанция обжигала руки.
Медузы были отчаянно живыми, как душа Семёна, возможно, единственная живая душа…

… в этом пригороде, по которому катил его винтажный «Жигуль».
Отзаседав в редакции арт-вестника «Олимп» и оттрубив вахту на новостном радио с очередным эссе цикла «Удовольствие от текста» (на этот раз полученного от прозы Сорокина), Семён Городецкий ехал на дачу, где его ждало семейство: жена Алекс, четыре дочери и скотч терьер Хармс.
Семейство, да. Данность, как рука или нога. Впрочем, без одной конечности Семён себя мог представить. Подобный опыт у него был…

…Родной пёс типнул, да так, что пришлось месяц ходить с костылем. Если быть предельно честным, то Семён сам виноват. Ночью осенило, накрыло до звона, до свиста в ушах: «лирический герой Советского Союза». Стараясь не скрипеть половицами, он пробрался на кухню, где достал из холодильника бутылку водки и хлебнул прямо из горлышка. Потом взял таз, в котором обычно жег рукописи. Такое правило: перед тем, как записать новое стихотворение, уничтожить несколько старых. Ради чистого листа. Ну, так вот. Чтобы Алекс не проснулась, не приперлась на кухню со своим вечным кудахтаньем, короче, чтобы не палиться, электричества Семён не зажигал. И в темноте наступил на Хармса, дрыхнувшего возле балконной двери. – Цап, Хармс, на счастье ногу мне, такую ногу не кусал ты сроду!
Визг, кровища, беготня, скорая, травм пункт. Однако та нога оказалась у кого надо: пока ее паковали в гипс, «лирический герой Советского Союза» воплотился в текст…

Если быть предельно честным, семья не мешала этому воплощению. Или наоборот, бесцеремонно вмешалась в процесс творения, в прямом смысле перекрыв дорогу тушкой сонного Хармса.
Как рассудить, чтобы остаться предельно честным, то есть верным себе, художнику?

Представьте ситуацию. Некий творец в минуты вдохновения уединяется, скажем, на чердаке. А в это время в комнату, где спят его женщины – жена и четыре дочери – врываются убийцы. Поэт не то чтобы не слышит, скорее, не обращает внимания на шум внизу. Он замирает на своем чердаке, полагая, что домашние заметили его отсутствие и засуетились разыскивать. Три ночи все-таки.
Так вот. Что было потом, когда художник, наконец, спустился. На столе он заметил чугунную сковородку. Фисташки, покрывавшие ее дно, напоминали ос, какими их находят меж старыми рамами: затвердевших от холода окоченевших насекомых. – Я убил их, я, – повторял художник, хотя все улики указывали на давно разыскиваемого маньяка, которого вскоре поймали. Фамилия злодея была Серебряков. Да, так, кажется. А художник оказался в психиатрической лечебнице. Он не узнавал знакомых, отказывался от пищи, целыми днями сидел на койке и дул в сложенные лодочкой ладони, где трепыхалась мертвая муха.

Когда рассказ опубликовали, Алекс закатила истерику:
— Я подозревала, что ты на такое способен. Мы давно тебе мешаем, словно эти назойливые мухи, — далее вовсе непотребное: припомнила Риту, Марту, Индиру — барменшу из Тольятти, Лену какую-то приплела, хотя никакой Лены не было.
— Я зарабатываю тем, что пишу, но кабинета у меня нет. Есть детская, супружеская спальня, гостиная с телевизором и кухня. Окей, я смирился. Научился отключаться и творить, где придется. По углам, чердакам, балконам. И никому, кажется, не мешаю. Так какого черта ты разводишь цензуру? – жестко ответил Семён и стал собирать вещи.

…Нет принципа безусловнее, чем свобода художника. Исчезнет свобода, кончится искусство. А если кто-то полагает, что внешняя и особенно, блять, внутренняя цензура делает полеты фантазии более изысканными, пусть вспомнит о Советском Союзе эпохи большого террора или о Северной Корее наших дней…

— Уйдешь, я умру, — пролепетала Алекс и стала сползать по стеночке.
Этого следовало ожидать. – Она тобой манипулирует, разводит на жалость и ответственность, — сто раз говорили Семёну. Однако Алекс, правда, бледнела, она реально теряла сознание. После таких «манипуляций» он не раз вызывал скорую, и врачи констатировали у жены резкое падение артериального давления.
Семён бросился искать нашатырь. Дочери Беата, Лаура, Шарлотта и Эмма — девятнадцати, пятнадцати, двенадцати и десяти лет — испуганно толпились в дверях детской. Его милые девочки, так похожие на мать, которую он, девятнадцатилетний идеалист, счел самой красивой женщиной в мире. Самой нежной. Самой трогательной, самой беззащитной. И подумал также: если она, не отрывая восхищенный взгляд, станет его женой, комплексы вокруг секса исчезнут сами собой. Согласия родителей он не спрашивал, но папа все равно счел нужным ободрить:
— Девушка добрая, красивая. Залетела — и слава богу. Чему быть, того не миновать. Жаль немного, что русская.
— Папа, — поморщился Семён. – В институте культуры, где я обучаюсь, потому что в университете на евреев лимит, мне каждый день напоминают о национальности. Давай хотя бы дома побудем просто людьми…

«Жигуль» катил по грунтовке, с непролазным кустарником по обочинам. Было за полночь. Алекс звонила десять раз. Видимо, находилась на грани паники. Прокручивала в воспаленном воображении сцены несчастий, приключившихся с Семёном.

Допустим, нападение неизвестных, как зимой в собственном подъезде. От открытой черепно-мозговой травмы его тогда спас меховой треух. Семен примерно представлял, за что ему взъехали гаечным ключом. За тексты Харитонова.
В эфир позвонили:
— Ты чё, либераст, гея пиаришь?
— По своим политическим убеждениям Харитонов был русский националист, вроде нашего озабоченного слушателя, — напомнил Семён публике и вывел из эфира типа с голосом атамана Арнольда. Он вполне представлял, на что способен бывший военком Красноглинского района. Начнет материться, а потом радиостанцию оштрафуют.
Здесь, на лесной дороге, куда он свернул, чтобы срезать путь, устраивать засады куда сподручнее, чем в подъезде. На месте казачков атамана Арнольда Семен бы не профукал такой возможности. Да, Семен не упустил бы шанса ебануть этих ряженых уродов мощным электрошокером. Допустим, они перекроют дорогу поваленным бревном. Развернуть машину не получится. Что ж! Он выйдет, руки в карманах:
— Я, суки, был чемпионом губернии по самбо. Слышали о такой борьбе времен Советского Союза! — и нанесет удар первым.
Медузы обжигают руки. Так то.

С бревном обошлось, кустарник закончился и «Жигуль» мягко заплюхал через полянку, вдоль и поперек знакомое пространство. Детское место со вкусом незрелых яблок и терпких желудей, штандера, футбола с воротами меж дубовых пней, казаков-разбойников до кровавых соплей. Семён сбавил скорость и врубил Russian Dance Тома Уейтса. Под пляску с топаньем и свистом глотнул из фляжки и закурил.

…Две пачки в сутки, его норма. Первую сигарету он выкурил в тринадцать лет вон на том пне. И там же записал в блокнот первое стихотворение. Сигарета в зубах – его базовый принцип, как свобода. «Семён бросил курить», — напишут на его могиле.
Так бы и катил на первой скорости, никуда не приезжая, не переступая порога, за которым Семён не Семён, не Лев Аугсбург и не поэт Л. За тем порогом его зовут, да, именем на букву С., в уменьшительно-ласкательной, свирепо нежной форме. За этим порогом он любимый муж, родной как пупок. Без него за порогом просто умрут…

Тело прыгнуло на лобовое стекло, скатилось по капоту и исчезло под колесами. Экстренное торможение лишь усугубило ситуацию. Открыв водительскую дверь, Семён едва не наступил на оторванную голову.
Небольшого размера. Очевидно, детская. Легенькая, с гладкими щечками. Розовый ротик слегка приоткрыт, и видны два верхних резца. Кончик вздернутого носа испачкан в земле, но волосы – косая челка соломенного цвета — нисколько не растрепались, лежали ровно, как приклеенные. В отверстие шеи пролезала кисть.
Голова оказалась полой, как и пустотелое туловище, белевшее под днищем «Жигуля».
Он вышел из машины, открыл багажник, где, порывшись, отыскал лопату. Возле треснутого дубового пня вырыл яму: метр на полтора и еще полтора в глубину. Сложил в нее останки – голову, правую руку, согнутую в приветственном салюте, левую руку, надломившуюся в области плеча, торс с навеки приклеенным красным галстуком и нижнюю часть в голубых спортивных трусах. Нога в нарисованном сандалике оказалось только одна — левая. Правой Сёмен не нашел. Закопав тело, он, как следует, утрамбовал землю, а потом сел за руль и несколько раз проехался по могилке.
Вы спросите, о чем он рефлексировал? Ни о чем. Он копал, трамбовал, буксовал на старом «Жигуле». Работал телом, наливавшимся мышечной усталостью.
И не задавался вопросом, откуда здесь, на опушке дачного перелеска, взялся муляж пионера. Рассуждая логически, можно предположить, что статую выбросили из соседнего пионерлагеря имени героя Советского Союза летчика Ляпидевского. Пионеров больше нет. Лагерь перепрофилировали.
Раздавленный пионер означал фальшивое тело, от которого следовало избавиться.
Чтобы начать с чистого. Добраться до дачи, нырнуть в бак с отдающей ржавчиной водой, опуститься на дно и замереть там, тараща глаза в мокрую черноту.
И не выныривать, пока в легких не кончится воздух.

 
16. Мечты сбываются

…Помнишь, студентами дули пивко на бережку? Здесь же брали — в киоске при пивзаводе. Ходили слухи, будто для пенистости и объема в напиток плескали моющее средство «Триалон». Короче, бодяжили то пивко, на чем зарабатывались серьезные деньги. Будучи состоятельными людьми, киоскеры вели себя хамски. Нет своей тары – вали от раздаточного окна, не задерживай нервную очередь, а будешь качать права, вмиг увидишь табличку «Пива нет». Вот так. При советской власти нам было далеко до мировых стандартов: разливали, во что придется, и пили, где нальют. Прямо здесь. На волжском просторе. Он наша скрепа, ибо мы волжане. Уже тогда, при советской власти, прихлебывая разбавленное пиво на корнях раскидистого осокоря, мы мечтали всё облагородить: убрать бомжей, ханыг и синюков, сшибавших на опохмел, собрать окурки, вымести рыбью чешую, а на месте невзрачного ларька построить современный бар. Представьте, мечтали мы: улыбчивый бармен на твоих глазах наливает из медного краника пенистую пинту чистого жигулевского, а за его спиной на полочках поблескивают бутылки. Виски, джин, самбука! Эх! На втором этаже пивного бара, мечтали мы, вечерами играли б дискотеку, на которой позволено отрываться не до 23.00, а пока солнышко не взойдет. Все мечтали тогда о хорошем, даже ханыги, бомжи и синюки…

— Мечты сбываются! — провозгласил губернатор, сам уроженец здешних мест, и под трек Антонова сорвал покровы со скульптурной композиции «Добро пожаловать», установленной на входе в новый современный бар с аутентичным названием «На дне».
Это Ванька надоумил диджея Стаса песенку завести. Он всем рулил, Ванька Родионов, хромоногий чёрт…

Макаров полагал, что Ванька давно ласты склеил, а он, напротив, в тренде. Пить, стало быть, бросил. Явился, не запылился: в буржуйском прикиде – замшевом пиджаке, вместо облезлого костыля – ореховая трость с медным набалдашником. Мажор, епть.
Макаров, кстати, тоже сказал портвейну очередное «нет». И третью неделю не пьет ничего, кроме настойки валерианы. Хорошо также идет корвалол. Что касается нервов, успокаивает валокордин.
— Но он, понимаешь, импортный, дорогой, собака. Два флакона по стоимости сопоставимы с пузырем нормальной водки.
— Ничего, — сказал Ванька бодрым голосом. – Через месяц будешь пить абсент, как Ван Гог.
И сразу быка за рога. Он, Ванька, шило в заднице. Загорелся – вынь да положь.
Скульптуру, спросил, отлить сможешь? Все, дескать, согласованно, макет и смета. Объект будет установлен в центре города.
— Прославишься, епть, а, Макаров?
— Да, Ваня, ты обратился по адресу.
Макаров — скульптор, член худфонда. Имеется портфолио со снимками работ. Вот извольте. Мраморный фонтан «Лебединая стая», установленный в усадьбе бизнесмена Матынги. Бронзовое надгробье зампредседателя облисполкома. Струганный козёл, украсивший открытую веранду популярного кафе «Солнышко».
— Помню, помню, — усмехнулся Ванька, — от того козла у меня до сих пор занозы.
Зато козёл какой вышел! Чисто сказочный! Прысни спиртяшкой – царевичем обернется. Завитки шерсти выточены филигранно, рога фактурные — с веточками. С анатомической точностью пропилены вымя и яйца. Козёл – гермафродит. Заказчик уписался от восторга, месяц бесплатно поил.
Руки у Ваньки золотые. Когда Макаров это отрицал? За месяц, если есть готовый макет, что хочешь, отлить можно.
— Нет, Макаров, — сказал Ванька. — На этот раз ты будешь лить сам, своими собственными лапами. И лить, и ковать, где потребуется.
Он, Ванька, в смысле, Иван Петрович Родионов, в этот раз зиц председатель и в процесс литья мешаться не станет. У каждого творца, сказал он, должен быть шанс изваять нечто величественнее, чем деревянный козёл-гермафродит. И этот шанс он, Ванька, отдает Макарову. Ради него, своего кореша, он подставился по полной программе: подписал официальный договор и взял аванс на материалы.
Аванс! На памяти Макарова у Ваньки на кармане больше трешки не было. Все заказчики расплачивались с ним натурой – бухлом, едой или ночлегом.
— Как же тебе это удалось? – с сомнением спросил Макаров.
— Глаза умею отводить, — усмехнулся Ванька. – Там конкурс был. Три претендента. Народный ваятель Тараканов с учеником запросили год на поиски натуры. Типа в Европу им надо съездить, опытом обменяться. Другой, директор дизайнерского агентства, достал блокнотик, записывать пожелания уважаемого заказчика. А я шмяк на стол макет. Уменьшенную один к двадцати копию будущего памятника. Им сапожки понравились, со складочками и подковками, кружечка. Пену, — сказали, — так и хочется слизнуть. К статуэтке представил смету на три миллиона. Конкуренты просили от десяти до двенадцати, а я добавил рекомендательное письмо за подписью ученых, деятелей культуры и священнослужителей, приветствующих усилия бизнеса по облагораживанию среды. Все они высказались о проекте предлагаемого монумента положительно. Некоторые образно. — Чё три-то? — удивился заказчик. — Давай пять, пару назад откатишь. Но за месяц сделай. Не то — сам понимаешь. Только просьба: раков на бочку добавь, аппетитных таких и чтобы блестели.
Таким образом, Ванька брал на себя заботу и дальше отводить заказчику глаза, мороча голову красочным описанием того, как продвигается работа.
— А ты, Макаров, твори. Это твой звёздный час. Все в твоих умелых руках, кроме бабла. Материалы я сам куплю. Зато в случае удачи тебя ожидает триумф и прижизненная слава, переходящая в посмертную канонизацию. Гонорар 700 штук. Мне же, если подведешь, кирдык. Макет – вот он, в коробке. Увеличь в двадцать раз и отлей в бронзе. Только вот что, Макаров. Ты меня с олдовых времен знаешь. Бухой Ваня Родионов или трезвый, он всегда остается нонконформист. И другим того желает. Посему разрешаю дерзать. Просьба одна – бронзу не тырить. Заказчик обещал взвесить каждую деталь.
Срок, сказал, к тринадцатому, чтобы три дня на установку осталось. Ударили по рукам, хлопнули по пузырьку корвалола. К вечеру Ванька завез все, что требуется: силикон, гипс, парафин, полтонны бронзы в плошках, — и исчез, чёрт.

Блять, надо было раньше в коробку заглянуть. Чё в ней Макаров нашел, без мата не опишешь: кругляшок, колбаска и четыре загогулины из детского пластилина. Ах, Ванька, засранец, наебал в очередной раз. Глаза он, чёрт, отводить мастер.
Однако материалы были что надо. Бронза качественная, полторы штуки за кило. Выходило, что заказчика Ванька тоже наебал, иначе, откуда такие деньжищи, не банк же он, хромой чёрт, ограбил.
Отлей, велел, а чего тут лить, говяшки абстрактные? В бумажке, которая называлась «Описание скульптурной композиции», был приведен список объектов.
     1.  Фигура «Добро пожаловать». Муж, 2, 17 без постамента, в правой руке пивная кружка.
     2.  Два бочонка, 90 и 60, с коваными обручами.
     3.  Раки, 4 штуки, 34, 42, 56 и 63 в длину.
     4.  Рыбный набор: лещ, судак, чехонь и жерех.
Спасибо, как говорится, за подробную инструкцию.

Никто бы, кроме Макарова, эту хрень за три недели не отлил, ибо только Макаров знает ноу-хау, позволяющее изваять то же самое, но дешево и сердито. Форму скульптуры «Добро пожаловать» Макаров снял с собственной фигуры. Эту технологию он впервые испробовал для изготовления надгробной статуи зампредисполкома. Правда, в тот раз он имел дело с мертвой натурой, но с живой технология тоже прокатила. Пробуй, коли знаешь, как себя наизнанку вывернуть, чтобы получить скульптурный автопортрет во весь рост.
Раскатывая до нужных двух семнадцати, Макаров себя обобщил и соответственно идеализировал, как того требуют правила скульптуры, которые он усвоил в художественном училище, том самом, откуда с позором отчислили Ваньку. Несправедливо выгнали, кто спорит. Ванька, как никто, точно воспроизводил образцы. Только дурак он был, Ванька. Нехер было с Джексона Поллока, абстрактного экспрессиониста, копии снимать. Этот Поллок, как выяснилось, агентом ЦРУ являлся.
— О! Сразу видно — «Добро пожаловать»! – оценил ваяние Саня Утехин, помощник. Он, Саня-то, парень позитивный. В индийском ашраме полгода прожил. Полагает: не властны мы, смертные, над ходом вещей. Радуйся, дескать, жизни, помня, что могло выйти еще хуже.
Но если смотреть объективно. Со стороны, типа. Муж 2.17 получился нормальный. Волжский красавец. Иван-царевич, расцвета мужских лет, с благообразной бородой и сексуально удовлетворенной улыбкой. А чё не улыбаться-то? Принцесса — в женах, приданое – пивной бар.
После того как в бронзе отлили, Макаров царевича солидолом покрыл, навел благородную патину, чтоб не блестел, как самовар. Без вопросов удался левый карман, фактурно оттянутый монетами. Потереть – бабла прибудет. Примета такая.
С бочками проблем не возникло. Бочат за жизнь Макаров с десяток изваял, технология изготовления отработана до автопилота.
С рыбным набором решил не заморочиваться. Продав остаток силикона, пошел на рынок, выбрал покрупнее и залил тонким слоем бронзы, будто подкоптил. Саня Утехин, помощник, сослепу не разобрался и хлоп лещом по столу. Размять, стал быть, хотел, чтобы с пивком употребить. Однако тот лещ — словно рыцарь в латах. Фанерная столешница с первого удара пополам треснула.
К тринадцатому все детали композиции были отлиты и обработаны солидолом. Ванька подогнал фирменную мастику. Но, по Макарову, солидол ничем не хуже, дешевле и достать проще, чтобы патину регулярно подновлять. Главное, солидол не перегреть. Секретное ноу-хау ваятеля Макарова. Пробуй, если получится.
Не успел руки обтереть, явился Иван Петрович, зиц председатель. С ним два братка от заказчика. Глянули мельком и сразу к весам, вложение металла проверять. Все взвесили, включая бочки. Только Макарова хрен поймаешь. Полости внутри он бутировал шамотом вперемешку с гайками и болтами.
— Законы творчества, — объяснил перевес Макаров. – Бессонные ночи мастера, пот его, кровь – все на массе объекта сказывается. День за днем, вот и приросло лишних шестнадцать кг.
Ну а чё? Полцентнера бронзы на дороге не валяются: сэкономленное на технологиях Макаров припрятал для будущих изваяний.
Вобщем, прокатило.
Макарову вручили спецприглашение на открытие бара «На дне». Гонорар, триста пятьдесят тысяч рублей, обещали после шестнадцатого. Он, было, начал:
— Чё триста пятьдесят? Вроде семьсот сулили.
Но Ванька, которого загрузили в кузов вместе с царевичем, бочками, рыбинами и омарами, упредил:
— Половина денег моя: за подгон заказа. А на бонус тебе – перевес металла, — и кивнул на рогожу, которой были прикрыты сэкономленные плошки с бронзой.
Макаров остолбенел. Не бывало такого, чтобы Ванька долю требовал, да еще в половинном размере. Вечно хвастался своей неподкупностью: — Нонконформист я и корысть, блять, презираю. — Не в себе, видно, Ванька был, хотя не пьяный. Может, коксу нюхнул, как у них, мажоров, принято.
Ну да хрен с ним. Он Макарову славу обещал. И слава обломится. В приглашении на два лица его, как почетного гостя, ожидали на торжественный ужин в банкетном зале бара «На дне». Чествовать, наверное, будут. Может, сертификат вручат на бесплатное посещение заведения. В течение года, ё-моё! Что деньги? Дым, как говорится. Слух пройдет — кредиторы вмиг привяжутся. Аренду заплати, коммуналку. С Саней надо поделиться. Алиментов бабе отстегнуть. Так бы все семьсот штук и разошлись. А теперь рассосутся всего триста пятьдесят. Не столь обидно. А с полцентнером сэкономленной бронзы и вовсе ништяк.
И все же Макаров волновался.
А вы что хотели? Бумаг-то он не подписывал. Заплатят ли после шестнадцатого?
Тут многое от Ваньки зависит. Изваяние теперь в его руках, а ручонки те особенные. Верите ли: тюбик с засохшей масляной краской, твердый, как кусок свинца, пальцами разминал, доводя содержимое до консистенции горчицы. И этим красил так, что от оригинала не отличишь. Говном искусство малевал. А Макарова сэкономленной бронзой попрекнул.
Но про качество работы смолчал. Воздержался от критики.
А то обычно:
— Твои работы, Макаров, говно, что адекватно феномену искусства.
Ванька, как нажрется, любит о сути творчества трендеть. Хотя, по правде, какой художник не любит этой темы, главной, блять, корневой.
Но про фигуру «Добро пожаловать» Иван Родионов не сказал ни слова.
Не говно, значит.
Рожу, правда, покривил. Типа Иван царевич с карманом говно, но не настолько, чтобы об этом при братках распространяться.
Мутный он стал какой-то, Ванька. Одно утешение, что нонконформист.
Оторваться хотелось просто адски. Ванька, гад, увозя изваяния, подсластил пилюлю:
— Ты, — сказал, — Макаров, завязывай с корвалолом. Фенобарбитал, которым он кроет, способствует развитию слабоумия.
Какого хрена он выдал эту чушь? Намекал, что Макаров дурак?
Не дурак. Он скульптор и член худфонда. Он творческого роста не упустит. На банкете можно сговориться насчет новых заказов.
Поэтому Макаров держался. Взбодрял организм травами. Заваривал, принимал ингаляции через бульбулятор. Ванька Родионов с травами не дружил.
— Да ты въехай в тему, — сколько раз наставлял его Макаров. — Через ганжу с бухла легко слезть.
Но Ваньке кто-то насвистел, что мешать нельзя, типа коллапс от такого сочетания случится. Ванька был упёртый алкоголик.
После рамочных соглашений о будущих заказах Макаров развяжет. Да, пожалуй. Для того и банкет. Пару кружечек парного жигулевского и соточку крепкого алкоголя. Но не водки. Чего у них там нахаляву? Виски, джин, самбука. А под конец – за Ван Гога – полтинник абсента.
Макаров готовился и прикинулся, как настоящий художник. Надел свитер грубой вязки, штаны кожаные, благородно потертые и…
Вот тут внимание! Макаров обулся в ботинки воловьей кожи. Ванькин, кстати, подарок. Он их в секонд-хенде нашел: США, 1948 год, аккурат, когда Поллок свой №5 красил. – Судьба. Сечешь, Макаров? — Подшили, подбили, натерли воском. Не ботинки, а картинки.
Поскольку мероприятие было официальным, Макаров прицепил на грудь медаль. Пусть видят, что он уважаемый человек, а не хрен с горы. Медаль, конечно, не топовая — юбилейная. Материал – говно, сплав дюралевый. Символика традиционная – излучина Волги и горный козёл на фоне заката. Зато надпись: «Запасная столица», что означает – в случае чего, здешний город станет типа Москва. Наградой отмечали не всех, а только членов творческих объединений. У Ваньки Родионова такой нет, у этого чёрта даже комсомольский значок в свое время отобрали. А Макаров, вот он, столичный художник в запасе.

И на груди его могучей одна медаль висела кучей.

Со спецприглашением Макарова пропустили за оцепление, устроенное по причине прибытия губернатора. Изваяния, скрытые портьерной тканью цвета «травяная зелень», стояли, как вкопанные: царевич «Добро пожаловать», перед ним – большая бочка. Сквозь покров проступали силуэты приваренных к крышке омаров. Рыбный набор висел на стальном пруте, прикрученном к кирпичной стене. Его скрывать не стали.
— Как настоящие, — восхитилась одна мадам.
— Не как, а самые настоящие, – поправил Макаров и чуть не проболтался про технологию. Сказал бы он этой девушке, кто рядом с ней стоит: сам автор, епть, скульптор-ваятель. И ее, со всем почтением, готов ваять. Мастерская – рядом. После банкета можно сразу отправиться позировать.
Жаль, рядом мужик терся, Ленусиком девушку звал. Занята, стал быть. Ну, да ничего. Впереди банкет, на котором выбор, если считать официанток, еще разнообразнее. Это Ванька жил монахом: бухал да красил, красил да бухал. Круг интересов Макарова намного шире, и он пожнет плоды славы. Какую ни есть ляльку, да подцепит. Акт для творчества давно назревший.
Позитивное начало немного успокоило. Ванька сидел на фонарной тумбе неподалеку. Заметив Макарова, приветливо сделал ручкой. Нормально, значит. Окей.

—Все хорошее и есть мечта, — пропел Антонов, и губернатор сдернул тряпку.
Нет, блять, это был не фонтан с трахающимися лебедями. Не скульптурный портрет, снятый с покойного зампредисполкома. Не козёл-гермафродит. И менее всего статуя «Добро пожаловать». Блестящий, как начищенный самовар, хромой чёрт с копытами на задних конечностях – вот кого увидел Макаров. Руки тоже чертячьи — лапы с загнутыми когтями. Правая замахнулась мятым бронзовым кубком, левая вцепилась в хвост омару. А харя у беса…
Вы догадались: Ванькина. Его клыкастая улыбочка до ушей, его зенки раскосые. Волосы у черта типа по ветру развеваются, в смысле, дыбом торчат.
А ведь Макаров старался, чтоб аккуратно вышло. Все прахом пошло. Малую бочку, видимо, повредили при монтаже, и теперь она лежала на боку с вывалившимися болтами, для блезира покрытыми золотой краской из баллончика.
— Делай ноги, — сумел собраться Макаров, но отступать было некуда. Вплотную к его спине стоял пузатый мент из оцепления. И аплодировал. Все они хлопали, били в ладоши, как на партсобрании.
— Тебе не кажется, что скульптура «Добро пожаловать» похожа на прежнего владельца бара? — сказала Ленусик, обращаясь к своему мужику номенклатурного вида. — Жаль Павел Борисович не дожил. Красивый был мужчина — магический.
Улыбаясь по-доброму, губернатор хлопал вместе с публикой. Рядом суетился хозяин бара.
— Просто дядя Паша, — представился он публике и, спросив у начальства разрешения добавить несколько слов, сказал: — Этот монумент — в полном смысле народный, а деньги собрал местный бизнес.
— Да ты посмотри, — не унималась мадам. – Памятник-то — вылитый Паша.
— Да, — отозвался мент за спиной Макарова. — Мужчина авторитетный.
— В добрый час! – провозгласил губернатор, потерев Мефистофелю ширинку, поскольку никаких карманов у того не было. Черт был топлесс, с голым торсом, спасибо, без анатомических излишеств. Не гермафродит, а муж, как помечено в техзадании.
Все, кто стоял в пределах оцепления, повалили на банкет. Макарова засосало в толпу и поперло на второй этаж — в пиршественный зал. В окно пролета он еще раз глянул на скульптуру. Авось померещился ему этот блескучий чёрт. Ну а чё? С травами переусердствовал, укурился до галлюцинаций, вот и заклинило на мракобесии.
Обернулся Макаров в надежде отчаянной.
Нет, блять. Стоит. Стоит херов Мефистофель. Блестит на солнышке. Рядом граждане фотографируются. И Ванька, опираясь на трость, раздает интервью…

Очнулся Макаров в собственной мастерской. Батарея бутылок, плошка сэкономленной бронзы, полная окурков, чугунная башка. Справа на топчане дрыхла лялька. Вроде молодая. Вторая – хозяйственная – мела пол.
— Деньги есть, ваятель? — хмуро спросила она. – За пивом сбегать.

Деньги Ванька отстегнул прямо на банкете. Макаров не мог ждать до шестнадцатого. Дай, сказал, хоть сколько наличными.
— Сколько тебе надо? – поинтересовался Ванька, расстегивая сумку, набитую деньгами. Долларами, блять.
Время было к полуночи. Где Макарову их менять?
— Это потом, — сказал Макаров. – Дай рублями штуку на приватное продолжение банкета и еще триста на завтра похмелиться.
— Окей! – кивнул Ванька, ширкая молнией. – Будь по-твоему, Макаров. Гонорар будет перечисляться тебе на банковскую карточку равными долями в расчете тысячу на вечер и три сотни на опохмел. Типа годовой абонемент на ежедневный банкет. И никто у тебя этого бабла не отнимет.

Тёмный он был, этот Макаров, глухой провинциал: решил, что нонконформисты друг друга не юзают и на бабло не кидают. Прочти он хотя бы Кухаркина, нашел бы немало свидетельств обратного.

 
17. Гонорар

…Всё рано или поздно случается, особенно, невероятное. Например, дом, самая родная в мире квартира, где пора сделать ремонт. Своими руками, потому что лучше никто не сумеет. Случаются всякие небылицы. Например, подходящая жена, умница и звезда. И ко всему прочему миллион рублей в полиэтиленовом пакете. Всё сразу…

— Откуда деньги?- спросила Аделаида.

…Обычно он врал, что рисует портреты на набережной. Типа не желает сидеть на чужой шее.
— Чужой, ты сказал? – уточнила она, покраснев. Обиделась. Не оценил ее дурацкий контемпорари проект…
— Заработал, — ответил Ваня.
Она вскинула брови.
Хрен знает почему. Чтобы версия портретов выглядела достоверной, после каждой отлучки из дому Ваня предъявлял пятьсот рублей. Вот, дескать, нашабашил, торгуя музой.

…Два раза возвращался с букетом роз, шипастых выродков, что росли на набережной со времен советско-болгарской дружбы. Их, правда, драл бесплатно. Все случается когда-нибудь, в том числе и секс. Сначала рано, потом поздно, но с той чувихой, которую лишь одну в жизни хотел…

Она, эта девушка, стоила миллион, который Ваня заработал.
— Как ты сказал? – недоверчиво переспросила Аделаида.
— Заработал, — повторил Иван.
И она удивилась. Настолько, что, наконец, заглянула в пакет, который Ваня небрежно бросил в угол.
И началось:
-Чьи это деньги?
— Наши.
— Нет, Иван, так не пойдет. Я должна знать, откуда в моей квартире такие сумасшедшие бабки. Во что ты ввязался?

…Сто раз на дню Аделаида расписывала, как ему доверяет. В виде аванса на доверие вручила пижонский ортопедический дивайс. Трость сработал ее отец, художник, для какого-то, видимо, состоятельного клиента. Ложе предплечья отлито из меди и обито воловьей кожей. Заказчик за изделием отчего-то не явился, а вскоре и отец-художник пропал.
Кого она хотела обмануть? Переступив порог квартиры, Аделаида первым делом орала: — Иван, ты живой? — Когда он возвращался со своих якобы халтур, облегченно выдыхала: — Ну, слава богу, живой. – Большего она от него не ждала…

— С кем связался, с тем уже в расчете. Развязался, — сказал ей Ваня чистую правду. — Я обещал тебе компенсировать затраты? Пацан сказал, пацан сделал. Зачем тебе знать, где и как?

…Понимаешь, мать, я думал, мне отвален дар. Но недавно, после того, как ты меня подобрала, и я стал жить здесь, — словом, в процессе мне вдруг открылось. Я не обладал, мать, я был. Я сам был даром. Был и есть…

— Да, Ванька, ты тот еще подарочек, — усмехнувшись, согласилась Аделаида.
Врубилась ли она в его слова? Магия с ней не работала. Под напором его черноты синий лед ее глаз наливался влагой, слезами, блять, которых он, Ванька, наглые зенки, выносить не мог. Тут в пору или бежать, или в ноги валиться. Или бухать до чертиков. Она всегда считала себя правой. И благородной. Поэтому снисходила и жалела. Но права она была лишь наполовину. Пятьдесят на пятьдесят. То есть или права, или нет. Только хрен ей это вдолбишь.

…Не подарочек он — дар данайцев. Хромоногий троянский конь. Представляешь, каково это быть укрытием для лазутчиков? Выбора у коня не было. И быть не могло, поскольку его вытесали именно для этого дела…

Кивала: аллегория понятна. Опасность дара известна Аделаиде еще со времен Кухаркина.
— Все, Иван, зависит, от точки зрения. Троянцы сами виноваты, надо было слушаться пророчества Кассандры. А грекам выпала удача. Благодаря коню они завершили свою бесконечную миссию, от которой осталось множество захватывающих историй.

…Да, подумал Ваня, и одна из них о сыне, которого отец уберег от сомнительного дара.
Когда сняли покров со статуи, все узнали, только виду не подали, лишь простак Макаров чуть умом не тронулся. Кое-кто не сдержался и воскликнул: Павел Борисович. Ваня собственными ушами слышал. Два часа морок держался. Два часа все видели чёрта на месте незатейливого макаровского изваяния.
Имя беса оглашено, значит, долг уплачен. Ты теперь, Павел Борисович, типа джин. Раб изваяния в форме бронзового Ивана царевича. Потрут карман – вылезай, исполняй заветные желания. Деньги, море бухла и хрен дыбом. Миссия отныне у тебя такая.
Аскольд, сын Ивана, не то чтобы спасен, но огражден от одной из возможных гадостей. Этот конкретный чёрт от парня отвяжется.
Никто не знает, что будет дальше. Но пока ништяк…

— А вот представь, — сказала Аделаида, ероша его волосы. – Оказался ты, ну, вобщем, перед тем, кто дары раздает. Есть, говорит даритель, у меня супердар. Но только в одном экземпляре. Кому отдать: тебе или сыну? Что выберешь, Иван?..
* * *
Дела шли в гору. Круче, круче.
В тот раз он вез бриллианты, упакованные в металлический корпус Нокия 91. Увесистым телефоном, если точно прицелиться, можно проломить череп. Аппарат работал: хозяин ценного груза контролировал трафик.
Его гонорар исчислялся в процентах от стоимости посылки. Что бы ни было – десять. Не много, не мало, если учесть стопроцентную надежность канала — гарантированную удачу: его магический эскорт. Курьером, способным пронести через таможню, через все металлоискатели, сканирование, мимо всех овчарок и такс любой нелегальный груз, клиенты дорожили. И он их не подводил, ибо был профессионал.
В тот раз десять процентов равнялись одному миллиону долларов, о чем его заранее известили.
Схема получения денег была следующей. Ему сообщали адрес игровой платформы, где он срывал джек-пот, равный своему гонорару: тридцать штук, пятьдесят, сто. Выигрыш лохотрон честно перечислял на счета некой Марии Козловой.
Кто он, вы догадались: Иванов, урожденный Аскольдом Чемодуровым, который умел видеть дальше собственного носа.
Однако миллиона еще не выпадало.
Поэтому в тот раз он был начеку, бдительнее любого чекиста и осторожнее суперагента.

…Вживую он контактировал лишь с промежуточными курьерами. Их он опознавал по деталям: татуировке, серьге, особенным ботинкам. Детали он придумывал сам и посылал заказчику сообщение с требованием, чтобы у промежуточного курьера, кем бы тот ни выглядел, хоть Санта Клаусом, из правого кармана торчал зеленый шелковый шарф без бахромы. Эти агенты были разовыми, лохами, польстившимися на кэш, обещанный им по завершении простецкого дела: передать неприметный сверток парню, который к ним подойдет. Запомнить его лица курьеры не могли. Перед тем как забрать посылку, он их вырубал, то есть делал так, что те, хватая ртом воздух, вдруг начинали оседать на землю. Эффект был чисто психическим: никаких телесных повреждений он курьерам не причинял. Напротив, давал некоторый шанс выжить, если те, конечно, успеют очухаться и вовремя смотаться. Он давал пешкам отсрочку. Промежуточных курьеров обычно ликвидировали. Рано или поздно и чаще всего неподозрительным способом, например, путем выскочившего из-за угла грузовика. Или, допустим, при помощи нападения обдолбанного отморозка с ножом…

Телефон с бриллиантами он получил от хлипкого вертлявого типа на старом Фиате. Приметы совпали: правое запястье промежуточного курьера украшала татуировка «Курт», выбитая готическим шрифтом, но кириллическими буквами.
Он решил, что стандартный прием с болевым шоком при ставке в миллион применять не рационально. Если миллион — это лишь десять процентов, то вся посылочка стоит…
Сам считай.
— Открой телефон, — приказал он Курту, и тот не стал кобениться. Магии тут не требовалось. Достаточно ствола, упертого в левый бок.
Камушки оказались на месте. Лямов двести, если навскидку. Его собрались наебать. Вопрос: стоит ли предъявлять факт, претендуя на два миллиона? Или просто забрать всю кладку?

…Иванов без колебаний выбрал второе. Двадцать больше, чем один, сосчитал сильный в арифметике Иванов.
— Не совсем, конечно, двадцать, — поправился он, приобретший в гоп-стопе кое-какой опыт. — Барыга за бриллианты больше половины не даст. Но десять – это не два.
В отличие от Иванова, который при отработанном алгоритме доставки скорее мешал, Аскольд смотрел дальше собственного носа.
— Сбыт драгоценных камней, — напомнил он отморозку Иванову,- серьезная тема, вокруг которой крутятся черти, куда могущественнее авантюриста-одиночки.
В конце концов, он профессионал с репутацией стопроцентной надежности. Ему платят за честность. Поэтому он доставит посылку и за эту рутинную операцию соврет миллион долларов.
— Эта синица, Иванов, жирнее мифического бриллиантового журавля, так что нечего борзеть…

Маня спрашивала:
— Когда ты остановишься?
Он сказал:
— Когда получу миллион. Мы уедем в Эквадор, где легко натурализоваться. И будем просто жить. Заниматься тем, к чему душа лежит. Хочешь, наплодим детей. Человек двенадцать. Я, понятно, стану писателем. По мотивам наших реальных приключений наваляю философский бестселлер.
Он умел ее уговаривать и переубеждать тоже умел. Завязать с этими типами непросто. Вход рубль, а выхода не предусмотрено. Бывают такие правила. По какой причине удачливый курьер вдруг решил соскочить? Перехватили конкуренты? Проснулась совесть и, рассчитывая на программу защиты свидетелей, решил сдать айпи адреса? Серьезные люди предпочитают сами сливать опасных свидетелей.

Как он Курта. Чик и готово. Кто-то из магического эскорта тихо произнес:
— Все, Курт, — и пульс Курта исчез.
Аскольд действовал на инструкции: после передачи телефона Нокия 91 промежуточного курьера следовало ликвидировать. Курт по-любому не жилец. Почему бы ему перед смертью не взглянуть на бриллианты? Он охренел, этот Курт, прошептал «вау» и с этим кличем откинулся, как викинг.

А дальше охреневать пришлось ему. Всё когда-нибудь случается и всегда вдруг: магический эскорт перестал работать.
Стоявшего перед ним араба в арафатке, с физиономией, подозрительной без всякой магии, словно не заметили. Секьюрити сверлил взглядом и уже кивал в сторону напарника. Личный досмотр. Без сомнения. Они нацелились конкретно на него. Он бросил сумку на стойку. – Вот, блять, — произнес по-русски, будто вспомнил о забытой барсетке. – Джаст э момент, — и быстро-быстро пошел назад вдоль очереди. Сорри, сорри, он провожающий. Мамзель с контроля распахнула глаза и рот. Поздно. Стараясь не бежать, он чесал к выходу из здания аэропорта. Уже на улице схватили на локоть. Он сверлил копа глазами: сдохни, тварь. – С вами все в порядке? – участливо спросил полицейский.- Я турист, отстал от группы, — сказал он. Коп дернулся и упал на землю.
Стреляли из старого Фиата. Вжик из-за поворота и, не сбавляя скорости, чик из пистолета с глушителем. (Его Аскольд оставил в бардачке. Оружие ему случалось проносить, но с бриллиантами, подумал он, и без пушки палева достаточно):
— А ты профессионал, Курт.
Курт был бледен, ни кровинки в лице, но собран: вертлявость и кодеиновые почесывания ушли на хрен.
— Прыгай, — кивнул он, субъект без пульса, выходец с того света.
Что было дальше? Вурдалак Курт рванул по основной трассе. Он шпарил так, будто их преследуют все тачки на шоссе. Вилял, перестраиваясь из ряда в ряд. И все это с каменным лицом. Далеко они не уехали.
Да, вы правильно догадались. Встречный грузовик. Промежуточных курьеров всегда ликвидируют. Не с первого раза, так со второго. Курт стал мертв окончательно – мозги наружу. Все правильно. Выходцев с того света не существует. Магических эскортов – тоже.

Правую ногу парализовало: не сгибалась и ничего не чувствовала. Левая оказалась в порядке, лишь штанина порвалась. Голова в крови, но вроде не проломлена. Ссадины. Не больно. Шок.

Давай, Иванов, твой черед. Пока ушибы не начали оплывать, выноси. На руках вытаскивай через окно, потому что дверь заклинило, и скорее, скорее, чёрт. Нужно съебывать, пока полиция не нагрянула. Третий раз не повезет.
В полусотне шагов от обочины – заросший кустами овражек. Весь в белом цвету. Туда.

И затаиться, ожидая боли. А также возможной ломки. Нюхать, колоть в его ситуации – непрофессионально. Таблетки. Качественные фабричные препараты, на которых он сидел. Чёрт. Он забыл переложить их из сумки во внутренний карман пиджака, в этот заговоренный, блять, карман. И теперь там лежал только Нокия 91.
От него нужно избавиться. Иначе вычислят. Возможно, телефон уже ищут те, кто послал Курта, чтобы заодно с ним слить Аскольда.
Зачем тогда рисковать бриллиантами?

Вы догадались. Когда он вскрыл телефон, внутри оказалась стандартная начинка. Никаких драгоценных камней. Он почти не удивился: фарт закончился.
Осталось выполнить обещание, данное Мане: умереть в один день. Чего не ляпнешь, чтобы уломать. Три часа назад они расстались со скандалом.
— Когда ты остановишься?
— В последний раз, — ответил Аскольд.
– Ты сто раз это обещал.
Да, обещал и в конце концов накаркал.
Сообщение, которое он отправит с паленого телефона, она, если не дура, просто удалит. Миллиона, конечно, на Машином счету не наберется, но штук двести есть. Иванов сделал свое дело. Нахер ей то, что осталось от Аскольда? Он сдохнет здесь, в этом овраге. Либо сам, в мучениях, либо по милости: от контрольного выстрела. На суперагента пули, авось, не пожалеют. Впрочем, все равно.

«В последний раз. Овраг в черемухе, звезды и я, как у Набокова», — набрал он кириллицей.

Маша не догадывалась о своих счетах. Он оплачивал квартиру, учебу и аренду мастерской. Но наличных денег не давал. Сниматься для рекламы и связываться с эскорт агентствами строго запретил. — Узнаю, убью, — пригрозил. Он дразнил Машу напускным мачизмом. Она в ответ пугала радикальным феминизмом. Так они веселились, а на тряпки и пропитание Маша зарабатывала, трудясь официанткой, Маша Козлова, русская дура, его последняя надежда…

 
18. Самоотчет

Здравствуйте, Аделаида Владимировна. Возможно, вы меня помните. На выпускной фотографии одиннадцатого «А» — вторая справа в верхнем ряду, самая высокая, выше всех мальчиков – это я. Вы, наверное, слышали, что еще в школе я стала мисс губерния. Впрочем, это неважно. Теперь я живу в Европе, занимаюсь современным искусством.
В сети я случайно наткнулась на фотоотчет вашего проекта «Копия натуры, или побочный сын Кухаркина» — серию работ, созданных Ивановым, безвестным художником, двадцать лет назад скончавшимся при невыясненных обстоятельствах. Как многие, Иванов подавал надежды, в чем-то, сам того не ведая, шел в ногу с мировыми трендами. Однако Иванову не повезло. Его работы, которые, наконец, предъявили миру, безнадежно вторичны: копиями копий сегодня никого не удивишь. В искусстве Иванов ничего нового не сказал, как ни пыжился. Он проиграл, несмотря на очевидный талант.
Я подумала, Аделаида Владимировна, об Иванове. Что, если б он выжил? Как бы он себя чувствовал, лузер и неудачник? Их ведь много, подобных Иванову, чье имя в русском национальном контексте означает «всякий». Я часто размышляю о новых идентичностях, которые мужчины-неудачники могли бы обрести, искренне хочу им в этом помочь и, в известном смысле, вернуть долг.
Сотни лет мужчины воображали за женщин. Выдумывали мотивы поведения. Фантазировали об их сексуальности. В целом они представляли нас лучше, чем мы в действительности: обобщали, символизировали, идеализировали. Отдельное спасибо я сказала бы им за негативную идеализацию, за харизматичные образы блудниц, ведьм, нигилисток, провокаторш и преступниц. Некоторые мужчины, завороженные инфернальностью собственных фантазий, пытались если не вселиться в женское тело, то вообразить себя женским «я» и говорить его языком. Код, выдуманный этими чудаками, сыграл роль первоначальной формы, печки, от которой начался танец, лихой и разрушительный как пляска Шивы. Я самодостаточна, означали его движения, и могу послать на хер любого самца, в том смысле, что не собираюсь принимать в расчет его примитивную суть. Не принцесса, не ведьма, не мисс губерния. Я есть я. И оцениваю другого со своей собственной точки зрения, с полным правом высказывая то, в чем кое-кто, опутанный маскулинными предрассудками, не решается признаться: поражение, страх, мольба о жалости.
Картины своего Иванова, провинциального художника-самоучки, который никогда не видел копируемых подлинников, вы представили без кураторского высокомерия, в трогательной мемориальной чистоте. С уважением и не без сентиментальности, будто он вам родственник. Вы его пожалели и дали шанс не сгинуть в посмертной безвестности.
Благородно, подумала я, и решила переделать свою серию «Арахнофобия».
Первоначальная концепция проекта заключалась в сарказме: паучьи самцы из колючей проволоки рассыпались на глазах публики. Для этого я придумала фишку в креплении, специальную стяжку под головой, которая позволяла одним движением разрушить объект. Но теперь я понимаю, что интереснее сразу представить пауков грудой бесформенных обломков, чтобы все увидели их внутреннюю боль, ярость и беспомощность, ибо они жертвы, да, жертвы своего базового инстинкта — биться за цель, которая их уничтожит. Крепежную стяжку я оставлю на месте и предложу публике вернуть страдающему хаосу форму. Про пружинку я рассказывать не стану. Пусть зритель самостоятельно решит задачу. И возможно, у кого-то выйдет нечто иное, чем обреченный самец.
Словом, ваш проект меня вдохновил, и я решилась вам написать.
Как художника, меня пригласили в родные места: представить проект «Арахнофобия» на биеннале современного искусства в волжской деревне Ширяево. Я приеду в августе. В поездке меня будет сопровождать муж.
Мы зарегистрировались в мэрии три дня назад. На церемонию я привезла его в инвалидной коляске, вдобавок он был слегка не в себе от обезболивающих препаратов. Недавно он попал в автокатастрофу. Поэтому теперь так: чтобы не выть от боли, торчим на препаратах.
Да, теперь у нас так, хотя он уверял, что все пройдет окей. Стратегия, говорил он, правильна и эффективна. С моей точки зрения, пожалуй: я хотела, чтобы он мне всецело доверял, и теперь ему ничего не остается. Оформляя приглашение на биеннале, координатор фонда спросил, не знаю ли я какого-нибудь еще начинающего художника, потому что у них запланировано послать два лица. Я, как вы догадались, назвала его, который на тот момент торчал на препаратах и предпочитал быть никем. Но я объявила его художником и мужем, поэтому все проблемы с легальностью отпали.
И теперь мой муж художник: нонспектакулярный акционист. Художественная задача его перформансов состоит в том, чтобы зритель ничего не заметил. Такой типа формат. Я думаю, мужу будет полезно обсудить его со столь опытным куратором, как вы. В глубине души он не против, иначе бы не согласился на поездку в Россию. Правда, в его ситуации особого выбора нет. Его последний перформанс раскрыли и на акциониста объявили охоту. То есть ему так кажется, поскольку после аварии, в которой муж получил сотрясение мозга, имеет место биполярное расстройство и паранойя. Мы приезжаем официально, но в целях безопасности он сменил имя и фамилию.
Надеюсь, мы скоро встретимся, чтобы в неформальной обстановке обсудить все объективные и субъективные предпосылки становления новой мужской идентичности.

Уважающая вас Мария Козлова.

 
Родина. Часть шестая

 
19. Ублюдок

Ну что? Пришло время разворошить прошлое, высветив прожектором предельной откровенности темные тайны, которые если не перевернут впечатление о герое, то существенно его скорректируют.
— Чёрт знает что! — воскликнет кто-то, склонный к фрейдизму здешнего разлива, мастер диагностики по художественным текстам.
— Чёрт знает, — согласимся мы и расскажем историю.

…Отец Ивана Родионова Петр был мужик безобидный: служил в рыболовецкой артели, суетился по хозяйству и выпивал, как все.
— Ты, сынок, в каком классе учишься? – спросит он, бывало, распутывая сети. Так, чтобы не молчать.
Ваню такое отношение устраивало. Кому охота, чтоб его с утра до ночи воспитывали. Кормят – и спасибо. Они с батей жили мирно, каждый в свое удовольствие и друг другу не мешали.
Но матери отец мешал, потому что она его постоянно пилила.
Типа бесхребетный ты, просто никто, ни рыба, ни мясо. Всё, дескать, тебе похуй, никаких притязаний и высоких целей, плывешь по течению и даже рыбу нормальную выловить не способен. Соседка уху из стерляди варит, а ты одну мелочь домой приносишь. Даже лещей сто лет не жарили.
— Что поделаешь, — вяло оправдывался отец. — В сети много чего попадается. Стерлядка тоже. Только приходится ее соседкину мужу, начальнику рыбнадзора, отдавать и по лещу каждому его заместителю.
Сама-то мать была активисткой. Она состояла в партии, участвовала в художественной самодеятельности и держала подсвинка, чтобы к октябрьской налепить пельменей. Ибо на ней два сына, которых карасями с подлещиками не прокормишь.
Наезды отец пропускал мимо ушей – сети чинил, а мать от его похуизма заводилась. Бывало, бушевала, швыряясь предметами: то корыто с замоченным бельем опрокинет, то кастрюлю щей в помойное ведро выльет.
В сердцах хлопала дверью и убегала со двора.
И в тот раз набуянила.
— Иди, Ваня, догони мать, — велел батя. – Совсем рехнулась, старая, в комбинации на улицу выскочила. Возьми платок, пусть набросит.
Мать Ваня догнал, только она была не в комбинации, а в сарафане на лямочках. Они тогда в моду вошли, мать себе и справила из льняного холста, тесьму по подолу пустила. Ваня рассказал матери, как отец назвал ее обновку, и добавил, что сарафан ей очень к лицу.
— Нравится тебе?
— Клёвый, — ответил Ваня, и они вместе посмеялись над отцом в засаленном пиджаке, надетом поверх майки-алкоголички.
— Пошли, сынок, прогуляемся,- сказала мать и повела в штольню.
Лезть туда долго, высоко и крутенько, зато виды – речная ширь, лесистые холмы, деревня в долине: Репин и Левитан в одном флаконе. Мать мечтала, чтобы Ваня, ее старший сын, стал художником, как Репин и Левитан, репродукции которых украшали стены их избы.
-Ты у меня особенный, не то, что этот горе-рыболов.
Когда добрались до штольни – сумрачной пещеры с грубо тесаными подпорками- колонами, мать достала из-за пазухи плоскую жестяную фляжку, теплую от ее большой груди. Глотнула сама и протянула Ване.
— Выпей, — велела, – расскажу кое-то.
И рассказала.
Ей было сорок лет и все девка.
— Понимаешь, что это значит?
Ване исполнилось четырнадцать, и он понимал. Пацаны, которые водили в эту штольню девчонок, рассказывали.
— Хорошо, что понимаешь, — ответила на это мать.
Когда Петр Родионов предложил пожениться, она согласилась. Он долго подбивал клинья, этот босяк, лещей таскал. Еще бы: у матери отличный дом и уважаемая должность в сельсовете, а этот балбес на пятом десятке ютился в артельной халупе. В его лещах, пока до мяса доберешься, сорок раз костью подавишься. Кому он нахрен нужен? Одно достоинство, что мало пьющий.
И все же матери было сорок.
— Понимаешь, что это означает? – спросила она Ваню и сама ответила: — Где тебе понять. Время выходило, — объяснила мать. — В деревенском доме трудно без мужика: прибить-приколотить, подпереть-покрыть. Сам понимаешь.
Матери было сорок лет, поэтому она согласилась. Своей рукой написала заявление и сама, как ответственное лицо сельсовета, назначила дату регистрации брака с Петром Родионовым. Зарезали подсвинка, купили ящик водки, позвали гостей.
А накануне свадьбы, матери, как сейчас, вдруг сделалось тошно и захотелось прогуляться. Забрела в эту штольню, где прохладно.
И даже холодно так, что колотит.
Где темно, сыро и полно острых камней.
— Платок подстели, — велела мать.
И зашептала Ване в ухо:
— Я нашла его здесь, за камушком. Волосы светились в темноте. Как у ангела. Запах его забыть не могу, потому что ты так же пахнешь…
Вот так, мать твою: 16 августа на закате Ваня был зачат от неизвестного ангела. На этого чёрт знает кого он, как подрос, стал сильно похож. Прямо копия: и белокур, как ангел, и на ощупь — в ангела, и по темпераменту горячий…
Случилось то, что произошло.
— Иди первым, отцу скажешь, что меня не нашел, — велела мать будничным тоном. Типа, как было, так и осталось. Он, Ванька, по-прежнему Ванька. И она ему просто мамка.
— Иди, я следом, — повторила она. – В жизни всякое случается. И помалкивай.
Иди.
И Ваня пошел, только не домой, а на пристань, дождался утра и первым речным трамвайчиком уехал в город. Зайцем, поскольку денег не было, уплыл вниз по Волге, унося с собой гребаную тайну, что он, ангельский сын, на самом деле, чёртов ублюдок.
Возвращаться в Ширяево зарекся…

Однако пришлось навестить. Родина все-таки. Мекка живописцев, а теперь и этих, которые рисовать не умеют: представителей контемпорари арта. В современном смысле они и есть художники: выдвигают концепции, назначают говно искусством, засыпают рвы, пересекают границы.

— Приехали целой толпой, расселились по избам, смели с полок напитки иностранного производства, а тех и было по одному пузырю: виски, джин, самбука и этот, название на уксус похоже. Всю зиму пылились. Для крутых держали на случай, если забредут, но они здешней торговле не доверяют, в городе затариваются. Однако тут враз скупили. Портвейн тоже разобрали. Пиво еще осталось.
— А молочко с-под бешеной коровы? – подмигнул Ваня стоявшей за прилавком Ларисе, словоохотливой, как пулемет. Верхний клык подвижного рта украшала золотая коронка. В рыжих волосах – заколка с рожками.
Знаем мы таких, до пятого класса за одной партой сидели.
— Или не признала?
— Есть пара бутылок, — понизив голос, призналась Лариса. – Для своих. Эти авангардисты и «Русской» не брезгуют, валюту совали, евро, но мы закон соблюдаем: берем только рубли.
— Давай, — велел Ваня.
И Лариса выдала два реальных пузыря, завернутых в газетку «Благовест». Почем? За деньги, которые Ваня как бы показал, а продавщица как бы взяла. Бесплатно, то есть.

Чудеса? Вот именно. И чтобы умерить их размах, Ване требуется водка.

Алкоголь дружил с Ваней лет с четырнадцати. Он помогал в главном – чувствовать себя художником. Можно сказать, выпивка пробуждала в Иване Родионове творца. Да, пожалуй. Бухло часто пробивает на пафос.
По юности, оно дает ощущение свободы. Вырастают крылья и замыслы рвут подметки. Тянет оторваться и воспарить.
Случилось так, что однажды Иван реально воспарил. Правда, потом шмякнулся о землю, да так, что его отношения с алкоголем изменились. Спиртное теперь вызывало потерю человеческого облика с последующим превращением в покалеченное животное. Это было не столько кайфово, сколько запредельно, о чем свидетельствовали сопутствующие эффекты, например, способность общаться с мертвецами. В запредельном качестве Иван Родионов видел то, что людям увидеть не дано. Сегодня этим никого не удивишь: с помощью компьютерных моделей, куда хочешь, можно заглянуть: в микромир, в голову крокодила и необъятные просторы вселенной. Только Ваня видел иной мир не в цифровой симуляции, а реально. Поэтому чувствовал себя избранным. Похуй, что никто, кроме него, так не думал. Поверить в Ванины превращения им, непосвященным, было просто не дано.
Эта фаза сотрудничества с бухлом стоила Ване недешево. Аделаида заставила его сдать анализы. На вопрос – Ну, чё там? – стала перечислять показатели — буквы и проценты. Ваня в этом ничего не понимал, поэтому уточнил: — Жить-то можно? — и Аделаида усмехнулась: — Можно, если до сих пор не помер.
Что-то в нем Аделаида перевернула, точнее – сломала. Бухло перестало действовать. Ну, как перестало? Тяжелило, но нифига не вставляло.
И Иван Родионов бросил пить, увидев, наконец, реальность на трезвую голову.

Реальность, представшая его трезвому взору, оказалась набита нежитью. Хрен знает, откуда она бралась, возможно, лезла из Ваниного подсознания.
Если коротко, то окружающее пространство кишело чертями. Мохнатыми, рогатыми, хвостатыми, клыкастыми тварями. Они сновали меж домами, мелькали за деревьями, цеплялись к обывателям, которые их совершенно не пугались, будто так и должно быть. Трезвая реальность выглядела запредельно херово. Жуткой была эта реальная запредельность.
Слава богу, от чертей имелось противоядие.
Вы догадались какое. И Ваня скоро сообразил: водка.
Стоило ему опрокинуть сто грамм, как все более-менее устаканивалось. Черти не то чтобы исчезали, прятались по щелям. И Ваня мог расслабиться. Мог вообще ни о чем не думать, а просто красить. Ради денег, ради Аделаиды. Жена все-таки. Любимая. Представьте идиллию: двое в комнате, заставленной книгами и холстами. Она читает, он рисует, как рука возьмет.
Утром, на трезвую голову, Ваня сбывал свои картины пустоглазым зомби, что прогуливались по пешеходной зоне, здешнему Арбату. Вот так: половина нормальных людей, половина зомбаков. К Ване, стоявшему в подворотне, подваливали только упыри. Картины расхватывали, не разглядывая. Совали в руки липкие мятые бумажки: тысячу, две, пять, считая нонконформиста Иванова коммерческим художником.
Ладно, хер с ними, лишь бы людей не жрали.
Держать морок под контролем становилось все тяжелее. Для разгона монстров ста граммов уже не хватало. Чтобы мир казался нормальным, Ивану Родионову следовало пить, не просыхая.

— А чего ты хотел? – вздыхала Аделаида. — Многолетнее самоуничтожение не проходит без последствий.
Она поддерживала. Строила планы, выдумывала занятия.
— Освой компьютер, — велела, и, тыкая в иконки, он нарвался на ее почту.
Так открылось письмо с темой «Ширяево».

…Что правда, то правда: Иван Родионов страдал избытком самомнения. Свой долг он Павлу Борисовичу вернул: воплотил, правда, чужими руками, но о средствах они не договаривались. По гамбургскому счету, Ваня Павла Борисовича наебал и с чего-то взял, что противник, который не меньше чёрт, поступит джентльменски. Формально от сына Павел Борисович отвязался: ребенка везут к маме. Но что за хрень такая – нонспектакулярный акционист? Аскольд, Иванов ублюдок, походу, тот еще чёрт…

— Северная штольня. Шестнадцатое. На закате, — настучал он ответ одним пальцем, а само письмо удалил.

— В Ширяево съезжу, к родственникам, — сообщил он Аделаиде. — Двадцать пять лет не бывал. Мне от матери полдома причитается, может, договорюсь или выкуплю, будем летом отдыхать.
— Бухать собрался? – сообразила она.
— Не знаю, — честно ответил Ваня. – Придется, наверное, с братом. Чё нам, русским, еще делать?
Хмыкнув, она принялась его просвещать. Дескать, в Ширяево в эти дни прибудет десант современных художников из Европы и Азии. Там, на месте, они соорудят арт-объекты и замутят перформансы. Тема высказывания – любовь.
— «Любовь между Европой и Азией», — лопотала она. — Да, Иван, любовь. Оригинальнее ничего не придумали. И правильно будет, если ты умеришь свою провинциальную спесь, присмотришься к творческому процессу и поймешь, наконец, как мыслят современные художники. Всё лучше, чем тупо нажираться.
Миллион в пакете Ваня сунул в рюкзак, якобы на дом.
– Да, да, бери, — поддержала Аделаида. – Этих денег на дом в Ширяево не хватит, но, если покажешь брату наличность, он твои законные полдома охотнее вернет.

Да, деньги пригодятся. Чтобы от подарка откупиться. Аделаида, конечно, крепкая баба, жалостливая, но два чёрта и для нее многовато будет.

Брат Василий ни с первого, ни со второго взгляда Ваню не узнал. Он, епть, принял его за иностранца. За современного художника, привалившего к нему на постой.
Брат долго копался в кармане заляпанных рыбьей чешуей штанов, выкладывая на лавку грузила, блесны, опарышей в футляре из киндер-сюрприза:
— Засохли, собаки, — вздохнул Василий, позвенев яичком. Наконец, отыскал замурзанную бумажку:
— Ханс Михаэль Руппрехтер, — прочел и бросил на Ваню третий, оценивающий, взгляд.
— Ван дей – ван соузенд. Штука в день, — во избежание недопонимания перевел он, показав крытый камышом дощатый шалман в огороде. Половину помещения занимал топчан, убранный туркменским ковром, имелись обитый жестью сундук, сосновый стол и четыре пенька в качестве табуреток.
— Клозет аутентичный, — заверил Василий, кивнув на деревянное строение в двух шагах от сарая. — Фиш прямо из Волги: лещ, судак, щука. Яйки, млеко, шнапс за отдельную плату.
— Не Ганс я — брат твой единоутробный, — ответили ему прямым текстом, на что Василий понимающе кивнул:
— Вижу, что нерусский. Выпьем на здоровье? Шнапс из органического сырья, проверенный.
— Наливай, — сдался Ваня.

После третьего стакана они обнялись.
— Прости меня, брат, — залился слезами Василий.
— За что? – поинтересовался Иван, и оказалось: аренда халупы стоила три тысячи за весь срок, то есть за неделю.
Приехал главный, представился комиссаром мероприятия, заключил с Васиной бабой Анжелой официальный договор о найме помещения и внес предоплату, которую эта стерва посчитала своей собственностью. Хрен Василию с той аренды. А он лодку мечтал купить. Он стерлядь хотел выловить, как батя однажды. Вот и дернул чёрт наебать иностранца. Чё они в нашей жизни понимают? Откуда ему знать, что нерусский с ним так душевно посидит.
— Могу подсвинка за сто еврейских денег заколоть. Рашн барбекю на березовых дровах сделаем.
Эх, Вася, недаром ты чёрту брат.

А чёрт тянуть не стал. К выполнению миссии приступил, несмотря на тяжелое похмелье. Василия, раскинувшегося на туркменском ковре, будить не стал. И освежаться полстаканом шнапса из груши дичок, принюхавшись, передумал. Иван Родионов утолил жажду из носика захватанного заварочного чайника, с выцветшими васильками на треснутом бочку. В нем Василий запарил травок с родимой землицы: шалфей, кудрявую петрушку, зонтики укропа мочегонные и коноплю прямо с корнем.
— Органический напиток, — рекомендовал брательник, – от дурной головы. Хард хед, — обещал, — в момент аут.
От целебного чайку Ваню едва не вывернуло. Горечь несусветная, хина, епть. Однако глаза открылись. И прояснились мозги. Денег Ваня брату не оставил, не выложил на сосновый стол стопку купюр. Зачем? Вася их без материализации увидит. Жаль потратить не сможет. Лодки себе не купит, и стерлядь останется его золотой мечтой.
Мечты, как поется, сбываются, и не сбываются также.

Что касается родного гнезда: хер с ним, пусть догнивает. Ваню, хромого тролля, зачали не здесь, а в горной пещере.
Туда он утром шестнадцатого и отправился. Поковылял налегке, если не считать костыля, рюкзака с миллионом рублей и двумя бутылками водки «Русская», приобретенными в лавке села Ширяево, где за сто лет до Ваниного рождения Репин писал своих «Бурлаков на Волге».
Зачем «Русская»?
За встречу выпить, если все гладко обойдется.
«Русская» — для хорошего.
На всякий случай.
На тот маловероятный случай, если сынок не больше Вани чёрт.
Но, коли он не меньше чёрт, следует быть, как стекло, чтобы морок наслать. Черти друг с другом по-честному не играют.
На то они и черти.

 
20. Расходный материал

Возможно, кого-то интересует судьба двух братков. Тех самых, о которых, наши черти и думать забыли. Счет за охрану Павла Борисовича Котнера никто не предъявлял: застрелили и хрен с ними, третьестепенными персонажами, расходным материалом чужих разборок.
Не интересует? А зря. В России всё не то, чем кажется: художники, поэты, капитаны милиции, бизнесмены. Мертвые братки – не исключение.

При жизни обоих кликами Славиками. Такое, блять, совпадение, хотя, по паспорту, один был Мстиславом, второй – Ярославом. Фамилии тоже разные: первый — Фомин, второй — Ерёмин. Перепутать сложно.
В детстве Славику Фомину вынесло петардой левый глаз, и вместо него стоял искусственный. Этот глаз всегда смотрел в одну точку, будто Фомин – косой. Знаете поговорку: один глаз на вас, другой в Арзамас? Так вот это про Славика с погоняловом Фома.
Ерёма, другой Славик, косым родился. Куда он пялился, определить было сложно: толи в Арзамас, толи в Арканзас, но сто пудов не на собеседника.
Были ли Фома с Ерёмой друзьями? А куда деваться? Выросли в одном дворе, учились в одной школе, в одном полку, правда, не служили.
— На хрен в войсках косые стрелки, — решили в медкомиссии и выдали Фоме с Ерёмой по белому билету. Повезло ребятам.
Жили они в городе Чапаевске, шестьдесят тысяч населения, известном своим химическим предприятием и полигоном для испытания его продукции. Здоровье та продукция не укрепляла, иначе бы работникам предприятия не выдавали бесплатное молоко. Известно, что молоко абсорбирует токсины. Яды, если по-русски. Оно бы ничего: на пенсию «по вредности» выходили в сорок пять и остаток дней получали нормальные деньги.
Фома с Ерёмой, бывало, спорили о той советской пенсии. Фома отлично помнил, что на пенсию его дед кормил семью. И жили отлично. Хлеб, сахар, макароны – всё мешками брали. Козу в сарае держали, кур.
— Врешь ты всё, — не соглашался Ерёма. – Пенсия была сто двадцать рублей, и то, если двадцать лет на предприятии отработаешь, если протянешь эти двадцать годков, вдыхая пары его продукции. Твой дед до этой пенсии не дожил, а было всё, потому что баба Клава заведующей столовой работала. Это ж, блин, клондайк. Потому и брали макароны мешками.
Зря они спорили, лично им никаких ста двадцати рублей не светило. Когда настал капитализм, предприятие закрыли, полигон ликвидировали.
Образование Фома и Ерёма получили, какое смогли: средне специальное профессионально-техническое. Фома учился на слесаря, Ерёма — на сварщика. В училище пошли не то, чтобы по призванию: от безнадеги. На вуз бабло требуется, а где взять? Фому воспитывала тетка – санитарка горбольницы, Ерёму — пьющая мамка. Их и в каблуху-то брать не хотели. Фома к слесарному делу не слишком пригоден. Мало, что одноглазый, от той петарды его контузило, поэтому плечо нет-нет да подергивало. Ерёма, как защитную маску надевал, ничего не видел: зрачки-то в переносицу смотрели. Отец Ерёмы сгорел по-пьяни, поэтому огня Ерёма тоже побаивался.
Но дипломы им все равно вручили. У Славика Фомина средний балл был удовлетворительным, у Ерёмина – посредственным. Хотя какая нахрен разница! Работы в Чапаевске им все равно не сыскать.
Парни не слишком видные, Фома и Ерёма авторитетом не пользовались. Фома из себя мелкий, метр шестьдесят четыре, Ерёма — низенький да тощий. А времена стояли непростые, дела делались на лихости да на понтах. Куда им, кособоким, против качков из секции бокса. Короче, в бригаду их не взяли.
Пришлось думать о самостоятельном бизнесе. Порывшись на антресолях, Фома нашел старый бредень, Ерёма в сарае наткнулся на сети, целые почти, подлатай да пользуйся. Решили друзья наловить рыбы, засолить под грузом в эмалированном тазу, прикрыв марлей от мух, подвялить на балконе и поштучно продавать в электричках: пассажирам к пивку, стало быть.
По дороге на речку они поспорили. Фома считал, что по красоте полноводная Чапаевка сравнима с голубым Дунаем. Особенно, когда химкомбинат на полную мощность работал. Вода бывало – чистый ультрамарин.
— Синь глаза сосет. Помнишь, у Есенина? В гражданскую войну поэт бывал в здешних местах, курсировал на бронепоезде вместе со своим другом товарищем Троцким. Ты знал, что до Чапаевска наш город звался Троцк? В честь того случая Есенин речку и воспел.
— Чё ты гонишь, — не соглашался Ерёма.- Химкомбинат после войны построили. А Чапаевка больше похожа на полноводную реку Урал, в которой утонул Чапаев. В честь этого сходства ее и назвали.
А с рыбой херня вышла. Поймать-то поймали: Фома — полведра плотвы, Ерёма – полмешка сорожки. Толи соли мало положили, толи марля оказалась дырявая, только у Фомы рыба протухла, а у Ерёмы прогоркла.
И чё делать им, Фоме-лоху да Ерёме-лузеру? Как прокормиться, одеться, обуться, на что пиво девчонкам купить? Даром их, обормотов, девушки не любили. Фому на хрен посылали, Ерёму – на хер.
Чё делать-то? Тырить по мелочи да печаль заливать. Фома воровал магнитолы из машин, Ерёма колеса свинчивал. Тем и существовали. Фома — на портвейне, Ерёма – на красном крепленом. А догонялись каждый своим. Фома — димедролом, от которого в сон клонит, Ерёма – циклодолом. А чё? Слышали поговорку: русским что водка, что пулемет, лишь бы с ног валило? Нет? А в Чапаевске ее часто поминают.
Пропали б ни за грош, кабы не подобрал их шеф, Котнер Павел Борисович, реальный авторитет, хоть и еврей.
Правда, тут Фома с Ерёмой снова не сошлись.
Фома уперся, что Котнер не может считаться евреем, поскольку по матери Свинухов. Слышал, якобы, Фома, будто, по еврейским понятиям, если мать не еврейка, то ты русский. В нынешних паспортах сознательно нацию не указывают. Родился в России-матушке — значит, русский.
— Кровь от отца к сыну передается, — не соглашался Ерёма. – Еврейская кровь она древняя, авторитетная кровь, поэтому евреи всем заправляют. Ты посмотри на список олигархов. Все жиды, даже те, на кого не подумаешь.
Спорили, орали, пока сам Котнер не вмешался.
— Заткнитесь, антисемиты, — приказал он. – В России все нации братские.
Удивились Фома с Ерёмой. У Махмуда ребята чисто звери: — Послушай, брат. Давай разберемся, брат, — и жах Фоме в рыло, а Ерёме – в ебало. Разве братские нации так поступают?
— Братские нации — редко, — объяснил Котнер. — Но конкуренты ничем не гнушаются.
За каким хреном авторитетному Котнеру понадобились эти уроды: Мстислав Фомин и Ярослав Ерёмин, которых он нашел в кустах на железнодорожной станции Чапаевск? Один был в соплю, другой в умат. А он, Павел Борисович, не плюнул, не пнул, не погнушался. Наклонился к Фоме, сказал: — Вставай. Посмотрел на Ерёму и рек: — Поднимайся.
За каким хреном ему сдались два косорылых пацана?
Не их средне специального ума это дело. От добра добра не ищут, а Котнер непростой мужик был. Он людей насквозь видел.
— Умел психически кодировать, — считал Фома.
— Зомбировать, — полагал Ерёма.
Тягу к бухлу и наркотикам он рукой снял: провел ладонью Фоме по горлу, Ерёме — по шее и сказал:
— Будьте трезвы, иначе кирдык.
В губернскую столицу перевез, снял жилье. Но главное – дал работу. Взял личными телохранителями. Будете, сказал, Фома – наблюдать, Ерёма – держать в поле зрения самое для Котнера дорогое: квартиру, где жила его девушка. Наблюдение тайное. Девушка охрану замечать не должна. В случае эксцесса, например, проникновения в квартиру подозрительного лица, Котнер велел блокировать выход из подъезда, информировать по телефону и ждать его прибытия.
Дальнейшее известно: однажды студеной ноябрьской ночью из пистолета с глушителем Фоме пробили череп, Ерёме вышибли мозги.
Конец? Погодите. В России всё не то, чем кажется, и Фома с Ерёмой не совсем умерли.
Сами не поняли, как встали с асфальта да пошли, куда глаза глядят: Фома – в Арзамас, Ерёма – в Арканзас, и плевать, что ковыляли бок о бок: у Фомы левое полушарие пробито, у Ерёмы – правое. Чё они по отдельности соображать могут? Шли, шли – и никто на них внимания не обращал. Фома стал привидением, Ерёма – призраком, а их только избранные замечают.
Земля Фому не приняла, Ерёму на тот свет не взяли. И удивляться тут нечему. Их при жизни Павел Борисович, чёрт, с потрохами купил, а другой чертяка укокошил ни за грош.
Спорили два друга, кто из чертей больше виноват.
— Эх, — говорил Фома Ерёме, который один его, привидение, и мог услышать. — Надо было послать этого еврея, подохли б в канаве, зато сейчас в раю кайфовали.
— Сказал тоже – в раю, — усмехался Ерёма. – Магнитолы воровал, бухал, ширялся, порнуху смотрел и в уме прелюбодействовал, матерился бля нахуй через слово. Не видать нам рая и без всякого Котнера.
— Так-то оно так, но через этого сивого ёбаря, мы, Ерёма, и ада лишились. Мотаемся меж двор, как говно в проруби. Не жизнь, не смерть – хмарь какая-то, даже выпить не тянет.
Покумекав одним на двоих мозгом, Фома с Ерёмой неожиданно сошлись: он причина их маеты, тот парень, что Котнерову девушку трахнул. А Котнер не виноват. Он сам пострадал. Мальчишка его первым пристрелил.
— Даром, что с виду русский, гнида белобрысая, — заключил Фома.
— Пидарас, — согласился Ерёма.
— Отомстим гаду, — приговорил Фома, урожденный Мстиславом.
— Устроим ему ад при жизни, — поддержал Ярослав Ерёмин.
И их недобытие обрело смысл. Фома осознал себя духом мщения, Ерёма идентифицировался с духом ярости.

Помнишь Курта, человека без пульса? А другого Курта, вдруг ожившего, чтобы угодить под грузовик? Откуда они взялись, нетрудно догадаться. Курт первый являлся реинкарнацией Фомы, Курт второй был воплощением Ерёмы.
Так вот, сынок. Черная кошка, перебежавшая дорогу, баба с пустым ведром, упавший на голову кирпич – вся хрень-поебень, что ломает рационально просчитанные планы, — дело рук твоих. Самовыражаясь, ты прострелил головы двум парням, лица которых не запомнил. Лес рубят — щепки летят. А один, между прочим, был Мстиславом Фоминым, другой – Ярославом Ерёминым. Один мог трудиться слесарем, другой — сварщиком. Впрочем, неважно, не имеет значения, кем они были или могли быть. За их мытарства придется огрести тебе, больше некому.

Время кидать камушки, время обратки получать. Так-то, сынок.

 
21. Под горку

— Как думаешь, кто это был? – спрашивал он Маню.
Она не отвечала. Маня сердилась, пыхтела, хмурая и озабоченная, а он, который успел набухаться, висел на ее крепком плече. Дорога была каменистой, путь держали под горку, ко всему прочему успело основательно стемнеть.
— Под ноги смотри, — повторяла Маня.
Он, по новым документам, Козлов, сегодня хромой и бухой, поэтому его заносит. Хромым, впрочем, он будет и завтра. Некоторое время назад он стал хромым на неопределенно долгий срок. Пьяный проспится, хромой – вряд ли.
— Хватит ныть, — говорит на это Маня. – С ногой что-нибудь придумаем. В крайнем случае, ампутируем и сделаем протез в духе Мэтью Барни.
Юмор у Мани в крови. Она читала одну феминистскую научную статью, объективное исследование, проведенное среди спортсменов-легкоатлетов. Замеряли уровень тестостерона. В группе мужчин и среди женщин. Потом сопоставили. Вышло, что количество тестостерона у лидеров соревнований было запредельно высоким и примерно одинаковым, независимо от биологического пола. Анализ крови, взятый у аутсайдеров, показал снижение гормона и снова – независимо от пола. То есть у проигравших мужчин уровень тестостерона был чуть выше, чем у занявших последнее место женщин, но динамика одинаковая: падение.
Ты крутая, Маня, кто спорит. Ты, Маня, мисс тестостерон: феминистка, художница, красавица. А вот твоему принцу не устоять без подпорки. Сегодня – особенно: от водки «Русская» его заносит, как потерявший управление вертолет.
Вообще-то он не алкоголик и в целом предпочитает другие обезболивающие. К их воздействию он привык и под кайфом, как правило, выглядит нормально, то есть вызывает у окружающих благородное чувство собственной полноценности и побуждает к состраданию. Он предложил: давай для шику «фон» добавим – фон Козлофф, вырожденец из баронов.
— Слишком вычурно, — буркнула Маня, увешанная тяжестями. Кроме пьяного вырожденца, она перла рюкзак и – на другом плече – холщовую суму с рукоделием: два мотка стальной проволоки, кусачки, длинногубцы, болты, гайки и прочий крепеж.
Слишком вычурно, — он тоже так полагал в прошлой жизни. Прошлая жизнь, позапрошлая. Сколько за свои двадцать отмахал он, нареченный мамой Аскольдом? Иванов, Макаров, снова Иванов, возродившийся Козловым. Толи три, толи четыре. Запутался, чёрт.
— Ничего, радость моя, не бывает слишком. Тот тип, что ждал в пещере. Через двадцать лет я в него превращусь.
-Ты слишком тяжелый, — вздохнула Маня. – Давай сделаем привал.
— Не слишком, — поправил он. – Мог бы лишиться обеих ног. Ты тогда б меня еще больше любила?
— Ненавижу, когда ты так говоришь.
— А поскольку ничего другого я не говорю, постоянно ною, напрашиваясь на заверения в любви и преданности, ты меня просто ненавидишь.
В подтверждение Маня столкнула его с большого ноздреватого камня, на который они присели. Он упал на спину и остался лежать, глядя в небо, уместно затянутое тучами.
— Пора, радость моя, привыкнуть к темной стороне.
— Хватит придуриваться, заговаривать мне зубы и вешать на уши лапшу, — отрезала она, стукнув кулачищем по своей острой коленке. Манины кисти уникальны, особенно большой палец, свободно гнущийся во все стороны. Широкую ладонь Маня способна свернуть трубочкой и таким образом освободиться из защелкнутых наручников. Да, с железом — ножницами, кусачками, молотком, жесткой стальной проволокой – эти руки на ты.
Маня гневалась. Еще бы!
Ведь он обещал, клялся, сволочь, на крови, типа — всё, я завязал, я больше с ними не играю, для них я мертв.
— Кого ты хотел наебать, рисовщик чертов? Если серьезно, то вены режут не поперек, а вдоль. Тот тип в пещере был очередной курьер, и свой рюкзак он забыл не случайно. Что в нем? Деньги? Понятно.
Он снова взялся за старое. И теперь ясно, для чего уговаривал ехать в Ширяево и за каким чёртом советовал развернуть инсталляцию «Арахнофобия» в штольне.
Сволочь, сволочь, сволочь: он снова ее использовал.
— Ты, Маня, дура, — вздохнул он, погладив ее по длинной стройной голени, поскольку до коленки не мог дотянуться. – Курьер Иванов остался гнить в овраге, где ты меня нашла. Выжил Козлов, с сильно ограниченными возможностями. Кому он нахер нужен. А про деньги — кстати, сколько там? – я тебе расскажу.

…Слушай, радость моя, но поклянись, что в конце рассказа ты меня не бросишь. Второго пинка под зад от родного человека мне, зависимому от веществ инвалиду, не вынести. Придется в одностороннем порядке расторгнуть наш пакт умереть в один день и отправиться в ад одному, сиганув, например, с этой скалы. Обещаю разъебашиться всмятку.
Я плохой парень, Маня, бедман, как говорят пацаны с Ямайки.
Нет для меня ничего святого. В том числе – личных данных в виде чужой электронной почвы. Я ее немножечко взломал и от твоего имени послал письмо маме. Прикинувшись феминисткой Машей Козловой, я пожаловался маме на жизнь. Я, Маня, обо всем ей намекнул и тут же получил ответ, краткий и без сантиментов, в мамином стиле.
Знаешь, Маня, я сразу вообразил. Вот мама примчалась меня забрать. Вся в слезах, ведь она виновата: я говорил с ней перед тем, как спустить курок. Я просил ее помощи.
— Вот, мама, — скажу, — я заслужил твое лучшее мнение, ибо по полной программе отвечаю за свои поступки. Здравствуй, мама, блудный сын вернулся, и он тебя прощает.
Ох, Маня, я сорвался в мелодраму и сам прослезился, все это воображая. После объятий из темноты штольни, которую моя экстравагантная мать назначила местом встречи, выйдешь ты – феминистка, художница, красавица – и мама, довольная моим выбором, пожмет тебе руку.
Прости меня, Маня, за эту сахарную вату, но я был в фазе прихода. Здесь, я думаю, всякий поймет. Мне хотелось сделать тебе сюрприз и, кстати, помочь с продвижением твоих дохлых пауков. Мать у меня – художественный критик. По всем раскладам, размечтался я, Маня и мама найдут общий язык.
Я очень устал, Маня. Иванов меня высосал. Я просто хотел к маме. Домой, в свою комнату, на свою кушетку. Мне казалось, что там я приду в себя и дождусь, пока ты самоопределишься. Или не дождусь, но все равно благородно пообещаю, чтобы ты не думала о грузе на своих плечах. Твое сокровище в надежном месте: родная мать не даст ему прокиснуть.
Сахарная вата обернулась жестким леденцом. Соси, сынок, как говорится.
Короче: мое место возле мамы оказалось занятым тем самым типом, которого она прислала вместо себя…

— Папой, — произнес он и расхохотался. Собственно, было от чего.

…Свою дуру Аскольд не разучился обрабатывать:
— Мммм,- размышляла Маня, — если установить подсветку, пауки в пещере будут смотреться попсово.
— Нормально,- заверил он. — Кто сказал, что современное искусство должно выглядеть убого.
— Да-да, — кивала Маня,- возникнут ассоциации с «Властелином колец», но это на руку. Это сделает высказывание более прозрачным.
И шестнадцатого августа после обеда они потащились в северную штольню. В гору, кстати, с костылем подниматься проще, спускаться сложнее.
Обезболивающими он закинулся в двойной дозе и не испытывал никакого волнения. Почти. Он помогал Мане – нес на плече ледоруб. Шутка.
Его дура была рада, что ее сволочь захотел присутствовать при монтаже инсталляции. Он будет ее вдохновлять. Работать натурой поверженного паука, поскольку ничего больше не умеет. Только стрелять, играть и трахаться, ах да, еще рассуждать.
— Ну, я же бог, — отвечал Аскольд. – Нам позволено.
Так, за светским разговором, они не заметили, как добрались.
Маня оккупировала нишу в глубине штольни и с фонариком в зубах принялась плести свою контемпорари паутину.
А тот тип сидел на камушке у входа в штольню и тоже чиркал что-то углем по фанере. Рядом стоял костыль.
Собственно, таким его Аскольд и представлял. Примета тоже совпала. На типе была его замшевая куртка, то есть пиджачок. Аскольду он не нравился, старье и немодно, но мать настаивала, чтобы он надевал эту стильную вещь.- Она придаст тебе богемности,- утверждала мама.
Папа-художник оказался милым парнем: алкоголически поджарым, без двух передних зубов и с этим своим хайром, вольно ниспадающим до самых плеч.
Его правая нога была неестественно вытянута.
— Двадцать лет назад с крыши упал, — объяснил он по-русски. – С тех пор нога и стала, как тот рукав, что к пизде не пришьешь: поднять можно лишь при помощи ручного управления.
— Здравствуй, сын, — этих слов он не произнес. Зачем? Все и так понятно.
Белобрысый Иван посмотрел на белокурого Аскольда темно-карими глазами, молча, развязал рюкзак и достал две бутылки «Русской». Один пузырь он сунул в карман пиджачка, другой ловко вскрыл клыком, приложился к горлышку, высосал половину и протянул остаток Аскольду.
— Не повод ли, нахер, — подумал тот и добил отраву. Виски, джин, самбука, абсент, — всё это он не раз пробовал, но «Русская» лилась в горло впервые.
Своего Иванова, нонконформиста последних лет советской эпохи, мама не выдумала. Девятнадцать лет она лепила его образ из Аскольда, и вот он материализовался, ее главная любовь, чёртов мудак. Шило поменяли на мыло. А ведь она намекала, когда прислала то фото, на котором вся такая счастливая и рядом он. Только это был не Аскольд, а папа, копия сынок.
— Подружка у тебя мастеровитая, — кивнул Иван в сторону Мани.
Блять, зачем, зачем он понес? Да, дескать, я счастлив и приехал подать маме пример семейной жизни, в которой главное – взаимопонимание, забота друг о друге и общие интересы. Да, у него теперь жена, она для него всё. В его безбашенной жизни всякое бывало, но сейчас открылись эти, как их, надежды и перспективы. Слава богу, что случай оторвал его от маминой юбки.
Здесь он, как настоящий мужик, взял паузу, а потом (чёрт, как язык повернулся), короче, брякнул:
— И за вас с мамой я рад.
А папуля-то нервничал. Уголёк свой меж пальцев в пыль растер.
— Я это, — произнес он, не глядя на Аскольда, – перед тобой не виноват. Не исчезни я двадцать лет назад, все могло сложиться намного хуже. В рюкзаке деньги, возьми в счет алиментов, которые я тебе задолжал.
— Мать про деньги знает?
Иван развел руками. Естественно, — означал жест.
Он поднялся. Знаешь, довольно ловко. И, опираясь на костыль, поковылял вглубь штольни. Прежде чем раствориться в темноте, он оглянулся. Вспомнил что-то – ах, он забыл у входа фанерку с угольным профилем матери (кого ж еще!) – вернулся и сказал Аскольду на ухо:
— Меня легче послать ко всем чертям, а тебя, сынок, ей до гроба опекать придется.

 
22. Штольня

Иван решил исчезнуть. Затеряться в штольнях. До сих пор у него была сотня поводов перекинуться, но всегда выживал. Может быть, в этот раз.
Собственно, так и задумывалось: не возвращаться. Сомнения, конечно, одолевали. Любовь, сказала она, ничего оригинальнее не придумали. Привязанность. Взаимная нежность. Забота. Чтобы другому хорошо. А тебе от этого ништяк.
Кайфово.
Но не для него.
В этой штольне Ваня Родионов зачат не для любви, а по греховной страсти, если мать своего ангела не выдумала. Пьяная она была, вот и несла всякую чушь. То был просто раздолбай, искатель приключений на свою задницу, чёрт, вроде Вани. Хромой, бухой, чокнутый. Любви он вызывать не может. Только раздражение и жалость.
Раздражение — чувство подлинное, корневое, животное, а жалость…
Вот уж чего Ваня Родионов точно не хотел, чтобы его терпели из гуманистических соображений. На роль сыночка, подающего надежды, Ваня не годился. Он, Ванька Родионов, увы, русский мужик — существо, склонное к неадекватному поведению. Смекалистое, мастеровитое. Ну, допустим. Талантливое? Так чего не скажешь, чтобы пилюлю подсластить. Каких достоинств из жалости не припомнишь.
Художник Иван Родионов не то, чтобы херовый – вторичный, как выяснилось. Вдобавок, дурак, наивно полагавший, будто в искусстве место и очередность не имеют значения. Главное – кайф от процесса. Нет кайфа, нет искусства. Концепции, проекты, интерпретации, — все это Иван Родионов, не закончивший даже художественного училища, считал херней, мороком, играми беспокойного человеческого ума.
Он, если помните, был не вполне человек. Когда — больше, когда – меньше. Сверхспособностями он не обладал, так, по мелочи: в кота превращаться да нечисть гонять. Так что не волшебник Ваня. Скорее, иллюзионист, фокусник, трюкач. Ну да, ведь он чёрт, мутный дух в безобразном теле.
Здесь, в сырых тоннелях, ему, михрютке, самое место. Опасно? Да нисколько. Пока не опустела бутылка «Русской», пространство вокруг выглядело вполне безобидным, даже скучноватым. Штольни пробили люди и повсюду остались следы их пребывания, отходы жизнедеятельности – ничего особенного. Ваня полжизни провел на улице: к холоду и сырости привык. Ковылял себе и ковылял по извилистым ходам, не задумываясь о направлении.
Потом пошли галлюцинации: слуховые, зрительные, осязательные.
— Ох, Иван, я была о тебе лучшего мнения, — чудился голос Аделаиды. В ауре нестерпимого света мерещился силуэт. Проекция утраченных надежд. Ерунда. На привидения и прочих тварей, шнырявших под ногами, Иван Родионов, матерый чёрт, внимания не обращал. А в конце тоннеля действительно был свет и выход к Волге. Узенький, низенький. Человек бы не протиснулся, а чёрт проскользнул.
Вздохнул, и закружилась голова: скалистый обрыв, ультрамарин бескрайнего неба, холодная сталь широкой реки. Горы на другом берегу покрыты цветными пятнами. Осень.
На фоне пейзажа, беспощадного в своем техническом совершенстве, Ваня инспектировал собственные кондиции.
За время блужданий по сырым каменистым тоннелям он сильно обносился. Подошва на левом кроссовке была цела лишь по краям, но в опорных местах…
Ё-моё! Ваня, видать, давно ширкал по камням голой стопой. Кожа почернела, стала жесткой, ороговев до состояния копыта.
Костыль сломался давно. Ваня нашел в штольне старую доску и брючным ремнем примотал к ней правую ногу. Ничего. Навострился передвигаться. Одна конечность – рабочая, другая опорная плюс крепкая палка. Посему задник правового башмака истерся в труху, а на пятке, которой он не чувствовал, оголилась кость. Джинсы висели лохмотьями, замшевый пиджачок заплесневел.
Наконец-то! А то сносу ему не было. Лет двадцать назад Аделаида выменяла этот пиджак на Пруста. Хотела видеть своего Ивана Петровича модным. Художником. Когда он ушел, пиджак показательно не взял. А она сохранила. Какого, спрашивается, чёрта?
Но теперь всё. Баста. Обратного хода нет. Обнадеживающий пиджак не подлежит реставрации.
Осмотрев себя, Ваня констатировал: не считая копыта и костяной ноги, существенных изменений не наблюдалось: как был доходягой, так и остался.
Живучий чёрт, жилистый и живучий.
За время скитаний он почти ничего не ел. Лишь раз, когда одолел голод, украл рюкзак у уфологов, искавших в штольнях следы внеземных цивилизаций. В рюкзаке Иван нашел две банки консервов и расческу.
Не стоило ему той расческой пользоваться, но хотелось разобрать хайр, сбившейся в колтуны. Он расчесал только одну прядь. Возможно, обвал был простым совпадением. Засыпало ли уфологов, мирно дрыхнувших в карстовой полости, Ваня не проверял, но после того случая к людям выходить зарекся. Менее всего он хотел, чтобы через него в мир приходили неприятности, но помимо его воли они как-то все равно просачивались.
Да, сдохнуть у Вани не вышло. Видимо, вечно ему мотыляться по пещерам, таская это проклятое тело.
— В небо бы, — подумал он, разглядывая безоблачную синь. – Оседлать ветерок да повалить корявый осокорь на пустынный берег. Вон там, справа. Старику, неверное, лет двести, отжил свое, да и река корни подмыла. Ствол, пожалуй, треснет, но листва не завянет. Мастодонт умрет зеленым, так перезимует, а весной, во время разлива, понесет его вниз по течению, как легкую джонку.
Все когда-нибудь случается: огромное дерево с безобразным шишковатым стволом вдруг заскрипело и с шумом упало. Плюх! Могучая крона вызвала волну, взбутетенившую прибрежную гальку.

Вид, открывшийся с высоты, стал содержательнее и драматичней. Иван Родионов, конечно, не кончал университетов, но в элементарных эстетических категориях худо-бедно ориентировался. Поваленное дерево добавило… Как это? Смысловой акцент. А драматизм пейзажу придала крохотная человеческая фигурка (по виду, заблудившийся в штольне турист) на отвесной скале. Знаете, как бывает: прошел десятки километров, полз, истощенный, в безумии мерещилась всякая поебень, но добрался-таки до света в конце тоннеля и успел увидеть ширь, синь, великую реку и осокорь, легший мостом к чистой воде.

— Эх, всякому бы такая смерть, — подумал Иван Родионов, дух которого парил над водами.

 
Встречи. Часть седьмая

 
23. Красота

— Берем тачку и едем ко мне. Ты классная, — сказал он, простая душа, что на уме, то и на языке…

Еще бы не классная! Марта купила его «Закат над Волгой». Три тысячи пятьсот, как договорились. Точнее, на что хватило складчины, собранной коллегами к юбилею шефа. Кто сколько смог.
Купить подарок обязали Марту. Берта нашла, что на ее вкус можно положиться, напомнив, что Марте вот-вот обломится стажировка в США. Или не обломится. Шеф решит. Поэтому подарок лучше выбрать такой, чтоб Ардалион Викентьевич вспоминал о коллегах с нежностью.
И все это за три тысячи пятьсот…

…Долларов, разумеется.
А вы что подумали?
Шеф, между прочим, был большой ученый и опытный грантосос. Ардалиона Викентьевича уважали во всех фондах, так что проектов в лаборатории хватало. Все были при деле и получали нормальные деньги. Сколько и в какой валюте шеф прекрасно знал, ибо сам подписывал сметы. Крохоборничать вокруг его юбилея – не кул: некрасиво, мелко и неблагодарно. И за три тысячи пятьсот долларов (около ста тысяч рублей по курсу текущей истории) Марта Чистякова приобрела живопись…

Оригинал, да. Холст, масло, шестьдесят на девяносто, золоченая рама из фигурного багета. Традиционный здешний пейзаж: кроваво красное солнце заходит (вот-вот совсем закатится) за волжский горизонт. Трогательно и ностальгически. Типа, издалека долго течет река Волга, изображенная вполне узнаваемо: широкая, могучая. Течет, где-то впадая в Каспийское море, и солнце за нее красочно садится.
— Бери, не пожалеешь, в салоне такая вдвое дороже станет, — уговаривал Марту автор — В. Макаров, как указано на оборотной стороне холста.
Он смотрелся настоящим художником и был хорош в холщовой рубахе навыпуск, линялых джинсах и сандалиях на босу ногу. Как положено творцу, слегка помятый. Как это? Расхристанный. В распахнутый ворот рубахи видна мясистая волосатая грудь с простым латунным крестом на бечевке.
Насчет вдвое дороже Макаров преувеличил. Марта побывала в том салоне. И среди натюрмортов с букетами и церквей на холмах обнаружила одну довольно забавную работу: холст, на котором маслом и тоже вполне узнаваемо изображена группа бедуинов, отдыхающих в тени березовой рощи. Расседланные верблюды мирно пасутся меж деревьев.
— Цена, между прочим, всего три штуки.
— Не советую эту картинку даже даром брать, если, конечно, начальника своего не хочешь на тот свет спровадить. Тёмный человек ее красил, — буркнул на это Макаров.
Искусство, считал он, должно продвигать красоту мироздания. Кто мы такие, чтобы множить сущности и рисовать меж берез бедуинов? А если эти чурки в реале меж них замелькают? Если своими ироническими подъёбками ты накличешь беду, как авангардисты революцию? Тоже прикалывались, а в результате их шуточек мировой пожар начался.
— Черти, — выругался консервативный Макаров и добавил, что с юности придерживался традиций. Художник есть профессионал, мастер живописи, и дело его чисто техническое: запечатлевать сотворенный господом мир, по возможности, похоже.
— Ты на Волге выросла, скажи, красив ли здешний закат?
Вынудив Марту произнести: — О, да, — он продолжил:
— А я его красиво запечатлел. Полгода красил. Ты подсчитай, почем это. Холст в подрамнике, краска – один тюбик четыреста рублей, кистей на штуку, скипидара две банки, рама. Плюс амортизация организма. За те полгода со мною четыре творческих кризиса случилось. Нервы, депрессия, чуть в дурку не попал. Сходство с божьим совершенством нелегко дается: чем ближе к нему, тем сильнее черти одолевают, под руку толкают, чтоб мазок криво ложился.
Таким образом, Макаров уступал Марте «Закат» по себестоимости. К тому же юбилей у шефа был…
Ну, вы догадались: завтра.

…обмоем сделку? – спросил Макаров, глядя Марте в глаза.
Вы, наверное, помните, что в отношении мужских глаз Марта – антрополог. Взгляд бесхитростных желто-карих глаз Макарова ее недвусмысленно клеил.
— Ну а чё? – говорил этот простецкий взгляд. – Мы ж не совсем чужие. Помнишь, целовались пять лет назад?
Целовались – громко сказано. Была попытка с его, Макарова, стороны, но, услышав: — Не вздумай, — он отчалил.
— Да. Потому что джентльмен.
Как вы догадались, это был тот самый Макаров. Кажется, его звали на В. Володя? Витя? Валера?
— Витольд, — представился он. — Витольд Макаров – живописец.
Какого хуя она согласилась? Из любезности, чтобы не обидеть художника? Или заранее допуская секс с симпатичным парнем, который дал понять, что устроит все в лучшем виде? Типа расслабься, чё такого. Макаров был здоровый. Крупный. Викинг Витольд, мать его.
Какого хуя?
А вот такого. Случилось то, что произошло. Остальное — интерпретации.
Он сказал: — Денег полно, поговорим об искусстве, — и устроил Марте экскурсию в свое богемное прошлое.
По рассказам Макарова, его прошлое мама не горюй. Слава богу, что прошло, еле живой вырвался, зато приобрел опыт. С богемным прошлым Макаров завязал. Однако ради Марты, исключительно ради нее одной, он готов это прошлое реанимировать. В хорошем смысле, разумеется. Чисто романтически и ностальгически.
— Ты часом не искусствовед? – поинтересовался он.
— Антрополог, — слегка прихвастнула Марта. – Специалист по человеческой природе.
— Коллега, — понравилось Макарову. – Художник тоже специалист по человеческой природе. Писатель – инженер душ, а живописец – тел, — и мастеровитой ладонью живописца он взял Марту под локоток.
— Чисто для безопасности,- объяснился Макаров. – Дорога-то, вишь, какая – ямы да колдобины, лет двадцать асфальт не перекладывали. Упаси бог, ножку подвернешь.
Первым в маршруте было кафе «Солнышко».
— С училища памятно, — рассказывал Макаров. – С виду заведение – обычная стекляшка, типа, забегаловка и разливайка. Но в этом деле главное – не форма, а содержание, то есть люди, которые в «Солнышке» отдыхали и с веранды – открытой всем ветрам площадки перед заведением – смотрели на солнышко, что за Волгу садится. Иных уж нет, — вздохнул он, взгрустнув на одну секундочку. – Да. Пилось на вольном воздухе духовно. Площадку, кстати, моя скульптура украшает. Они заказали горного козла, символизирующего любимый город. А я подумал: чё козел-то? Дамы в «Солнышке» тоже отдыхают. Чё козел-то? – подумал я, ведь у нашего города женское имя. И выстругал козу, вроде Амалфеи, вскормившей богов и героев.
Веранды на памятном месте, увы, не оказалось.
Как и кафе «Солнышко». Коза Амалфея тоже исчезла.
К удивлению Макарова, на памятном месте какой-то буржуй возвел помпезную галерею контемпорари арта. Чтобы больнее задеть ностальгические чувства Макарова, галерею назвали «Виктория», победа, если по-русски. Типа они, совриски, теперь в тренде.
— Черти, епть, — плюнул Макаров и завернул в находившийся неподалеку алкогольный магазин. Он знал, чего хотел, потому что через три минуты возник снова. Из одного кармана торчала ноль семь абсента, из другого — бутыль минеральной воды «Волжанка».
На берег.
Да. Прямо на пляж, чтобы Марта своими глазами увидела божественную красоту: закат над Волгой. Кроваво красное солнце садится за горизонт. Как на пейзаже: один в один.
Макаров сделал привал под табличкой «Граница пляжа». По другую сторону этой границы росли дикие кусты, из которых раздавались смех, крепкие выражения и песни.
Пляжная заграница, объяснил Макаров, то еще местечко. Чё любит здешний житель? Спуститься к Волге и выпить с видом на простор. Вольно, понимаешь, без помех, замечаний и одергиваний, будто он что-то не так делает. Любит волжанин, забив на суету, бухать, наслаждаясь красотой, и никуда не торопиться. Есть такие, которые на этом кусочке дикого берега все лето живут.
— Да ты не волнуйся, — успокоил Макаров, — я тут свой, со мною – не тронут.
Абсент шел прекрасно. Хотя во времена богемного прошлого Макарова никакого абсента не было, как и алкогольного магазина, где он его приобрел.
— Знаешь, — сказал Макаров, разглядывая солнце через пластиковый стаканчик с жидкостью зеленоватого отлива. – В моем богемном прошлом вместо абсента шел тройной одеколон, по цвету и вкусу в целом похожий. Бухло, понимаешь, отпускали до семи, а закат-то полдевятого, вот и обходились подручными напитками. Дружок у меня есть. На той стороне Волги живет, в деревне Шелехметь. Тоже художник. Так он этот абсент сам гонит. Он, Лёха, парень основательный, в интернет полез и выяснил, что правобережная волжская полынь содержит запредельный процент туйона, психоактивного вещества, которым абсент кроет. Пили мы Лёхину настойку. И поняли, что Ван Гог просто с натуры красил – как видел, так мазок и накладывал.
Они купались ню. Представьте. Дошло и до этого.
— Чё, — простодушно сказал Макаров. – Темно, хоть глаз выколи. Мы в богемном прошлом всегда нагишом освежались. А бельишко зачем мочить? Простудишься в мокром-то.
Бельишко было белым, кружевным и французским. Спрашивается, какого хуя Марта его нацепила, специально купив накануне?
Ну, купила. Так почему же не носить.
Белье Макаров сунул в карман своих штанов, чтобы, как он заметил, не спёрли: в темноте-то белое издалека заметно.
Да, было действительно темно. Темнота и огни на той стороне Волги, темно, безветренно и жарко. Тёмно.
Однако Марта заметила, как Макаров, прежде чем спрятать ее лифчик и трусы, поднес их к своей светлобородой физиономии. На одну секундочку.
Марта Чистякова отлично плавала. Она, знаете ли, была из тех, кто, купаясь на здешнем пляже, доплывают до буйка. Макаров, несмотря на свою показную волжскую удаль, барахтался по-собачьи, но все равно рванул на дальнюю дистанцию. Придерживаясь за буек, Марта наблюдала его голову, уходящую под воду и с фырканьем выныривающую.
Вобщем, кто-то кого-то спас, схватив на длинные русые волосы. Мы не говорили разве, что Марта была коротко стриженой брюнеткой?
— Чёрт возьми, Макаров, ты чуть не утонул.
Искусственное дыхание рот в рот пьянило парами абсента.
Откуда-то взялось такси: винтажная двадцать первая «Волга». Заднее сидение было покрыто куском пестрого ковра и воняло псиной.
— Невыносимо, — вспомнила Марта модный во времена ее детства «Монолог Мерлин Монро» в переложении Андрея Вознесенского. «Невыносимо лицом в сиденьях, пропахших псиной», — сетовала Мерлин на неудобства богемной жизни, а Марта, восьми лет, представляла папину «Волгу», в которой возили дога Рекса. Псиной от него воняло ужасно, но все терпели, вполне себе выносили, обнимали Рекса и целовали. Вспомнилось, и Марта уткнулась лицом в горячие колени Макарова.
— Веришь ли, — говорил он толи ей, толи водителю, — пять лет по ней сохну. Жизнь мою переменила. Я ведь до того, как ее узнал, авангардистом был. Пятна да полосы красил. Сюром баловался. Чертей рисовал, символы всякие. Прославиться хотел. А она, увидев эту херню, сказала прямо, без лести и сюсюканий, как иные девки делают, чтобы художника заарканить: говно твоя живопись, малограмотная вторичность, пошлая претензия и больше ничего. Запил я тогда, а потом глаза открылись: завязал с художественными экспериментами и стал просто рисовать. Чё мне, я ж больше ничего не умею, буду бабки зарабатывать. И, веришь ли, оценила.
Он привез Марту в свое логово. Толи мастерскую, то ли хату. Целый дом в глубине двора за тесовыми воротами. Крепкий бревенчатый флигель бывшей купеческой усадьбы. Кажется, они поднялись по деревянной скрипучей лестнице. Вытертые ладонями перила шатались. Но Макаров Витольд был рядом, плечом к плечу. И как факел, путь освещала его зажигалка.
Ванная? Нет, ванны не было. Зато был освежающий душ с насадкой от садовой лейки, винтажная труба, выкрашенная в аутентичный серо-буро-малиновый цвет и два вентиля, одинаково ржавых. Макаров их сам подкручивал, регулируя напор и температуру. Он был занят делом, но Марта видела его блестящий от абсента глаз, сверлящий полупрозрачную занавеску, за которой она сидела в эмалированном поддоне, поскольку стоять не было сил.
— Ух, — подхватил ее Макаров, — и дальше случился диван.
Ну, как случился. Макаров извинялся, сокрушаясь в адрес зеленого змея, который обычно его не берет.
— Бывает, по два часа не кончаешь, и партнерши, право, устают. Но тут чего-то не сработало. Абсент, ети его мать. С него только, как Ван Гог, уши резать.
Хотя, бубнил он, дело не в бухле, бухло тут вообще не причем. У него, скорее всего, просто трепет перед женским совершенством. Страх чистого, уже загрунтованного холста. Сколько раз воображал, а в жизни Марта все равно прекраснее.
— Ты классная. Саския моя.
— Не извиняйся, Макаров, — сказала Марта. — Просто заткнись.
Ему, Макарову, что угодно, можно сказать, и он не обидится. С простецким Макаровым просто. Что получилось, то и вышло. Какие проблемы?
— Ты все равно милый, Макаров. Поэтому давай спать. Завтра юбилей…
Она представила, как возьмет с собой Макарова. Наряжаться не стоит. Пусть явится в своем богемном виде – линялых джинсах на босу ногу. Забавный. Он забавный, этот автор пейзажа, нарочито колоритный, как подарок. Коллеги из лаборатории удивятся: – Эк, нашла себе русопятого, чисто Иван Царевич.
Она припомнила, как Макаров трогательно краснел, когда она делала ему замечания насчет гусарских замашек, всех этих «под локоток», и, улыбнувшись, погладила золотистый пушок на могучем предплечье открытого, четного малого, русского мастерового, художника в чисто техническом смысле слова. Холст в подрамнике, масляные краски, скипидар, багет…
— Где картина? – осенило Марту.
«Закат над Волгой» они таскали с собой. Как художник и мужчина, его нес Макаров, упаковав в стильную рогожу и обмотав бечевкой, точно такой же, на какой носил крест. На пляже Макаров снял рогожу, чтобы, как он выразился, пейзаж полюбовался сам на себя.
Мать твою, Макаров! Ты, ко всем твоим достоинствам, поэт, и как все они, раздолбай.
Куда делся «Закат над Волгой»? Затерялся в пляжном песке? Или в такси, с забытым номером? В этой тачке из прошлого, которую ты поймал?
Лучше бы, Макаров, Марта купила «Бедуинов в березах», юмористическую картину на тему глобализации, оригинальную работу за девяносто тысяч рублей. Остаток денег пошел бы на цивилизованный банкет с закуской и сухими винами.
Эх, Макаров, все из-за тебя, то есть из-за Марты, сентиментальной идиотки, которая, раздумывая над покупкой «Бедуинов в березах», решила прогуляться по пешеходной улице и в подворотне, где торговали сувенирной продукцией, встретила Макарова, с похмелья толкавшего свою лучшую работу, свой самый мастеровитый шедевр «Закат над Волгой».
Так что, художник,
Кончай кемарить.
Пейзаж — не пляжные очки,
Сам потерял,
Теперь ищи.
Но лучше вот что, Макаров. Верни Марте остаток денег. Всю сумму за вычетом абсента, минеральной воды «Волжанка» и, хрен с тобой, Макаров, стоимости чертова такси. Чествование шефа назначено в полдень, и Марта успеет купить «Бедуинов в березах».
Кажется, Макаров ее не слушал. Он утешал, как умел, но пропускал серьезность положения мимо ушей, не проникался опасностью последствий, не понимал, валенок, что на кону стоит ее карьера. Наоборот, отчаяние от утраты картины, над которой он работал полгода, его завело, взбудоражило и возбудило.
— Давай свалим отсюда, деньги есть, — шептал он. – Ты, я и никого больше. Ты, я и искусство.
На пике воодушевления Макаров сунул руку за диван.
Вот паразит. Он вытянул оттуда «Закат над Волгой».
— Холст, масло. Багет, правда, попроще, ракурс чуток другой, – но в целом — та же самая красота…

Надеюсь, вы догадались. Ничего из написанного курсивом между Мартой и этим расхристанным Макаровым быть не могло.
Как и трех тысяч пятиста долларов. Пейзаж «Закат над Волгой» она приобрела у уличного художника за три с половиной штуки рублей. Очень, если задуматься, дешево. Холст, масло, багет. Не бог весть какие изыски, но миленько.
Полученной наличностью автор был доволен. Он быстренько свернул свою торговлишку, покидав в сумку разложенную на клеенке сувенирную продукцию – маленьких струганных козлов, символизирующих здешний город.
Марта ожидала такси, а он уже пил пиво на летней веранде ближайшего кафе. Собственно, верандой это место назвать трудно: пара столиков на тротуаре возле разливайки. Однако живописцу было хорошо, вольно, и его мужественный кадык с видимым наслаждением проталкивал в нутро пенистую жидкость.

 
24. Птичий язык

По двору ковыляла ворона. Правое крыло волочилось по земле, видимо, перебито. Свои поклевали или пулевое ранение. Сосед иногда стреляет ворон из пневматического пистолета. Выходит на балкон и прицельно бьет по тварям, что злонамеренно обсерают его автомобиль. Усядутся рядком на ветку ясеня и гадят. Так их, так.
Ворона влезла на бордюр и поползла по траве в направлении кустов. Бедняга. Надеется тихо подохнуть.
Нет, голубушка или, как там тебя, голубок, со мною этот номер не пройдет.
Взять ворону руками в кожаных перчатках оказалось легко.
Ну вот. Ворону подобрали.
Какого хера? Чтобы вылечить и приручить, полагаете? Ну, уж нет. Не выйдет, пробовали с одним, то есть с двумя. Ворону мы просто принесем в квартиру и попробуем с ней ужиться.

…Мне-то что. С моим опытом я уживусь с кем угодно. Главное, чтобы не было скучно. Я прожила в веселье всю жизнь. Я, знаете ли, была счастлива, потому что счастье всегда дело наших собственных… нет, конечно, не рук, счастье — дело нашей головы. Не можешь изменить мир, скорректируй точку зрения на него. Трюизм. Банальность. Потому извиняюсь.
Не стоит путать счастье с надеждой. Типа, вот стоим мы с ним на берегу Волги. У нас бутылка виски. Август девяносто восьмого, паника. Народ скупает впрок растительное масло. Но виски, шикарный такой виски, прежде недоступный, все еще продается по старой цене.
— Последняя бутылка осталась, — признался менеджер алкогольного – нет, не ларька – бутика. – По нынешнему курсу просто даром, — добавил он, ибо сразу понял, что мы забрели в его разорившуюся лавку, полные решимости. Стильные покупатели, знающие толк в элитном бухле. Еще бы! Об абсенте, виски, текиле и самбуке мы читали, когда этот парень сидел на комсомольских собраниях.
Мы были красивой парой. Он походил на Альбрехта Дюрера: пушистые кудри, рыжая борода, напряженная жилистая худоба. Его, верите ли, всегда принимали за художника.
С посещением секонд-хенда ему везло. Куртка попалась шикарная, не просто фирменная – эксклюзив и инд.пошив. Качественная замша. Но, главное, полно карманов, в том числе потайных. Куртка на нем слегка висела, в смысле, сидела свободно, но в плечах – его широких плечах — как влитая. Конец августа выдался холодным, но все-таки на дворе стояло лето, поэтому он был в кремовых брюках.
Я тогда держалась за остатки респектабельности и потому выглядела буржуазно: брючная пара в полоску, кашемировое пальто. И шляпа, на которую год назад случайно сел Дмитрий Александрович Пригов. Он ее, разумеется, помял и, будучи воспитанной личностью, сразу извинился. Он немного расстроился тогда в номере поэта Льва Рубинштейна на втором этаже гостиницы, которую из «Центральной» переименовали обратно в «Националь». Скромный Дмитрий Александрович стеснялся признать, что своим седалищем он, первый из живых русских поэтов, эту шляпу обессмертил.
Да, в том бутике мы отыграли красиво. Менеджер предложил купить пластиковые стаканы. Мы переглянулись. Одноразовую посуду мы презирали: ваши руки привыкли к пластмассе, наши руки привыкли держать серебро. Серебро хранилось в его сумке – сувенирный набор из четырех шкаликов чуть больше наперстка, подаренный моей покойной матерью. Как художник художнику, она преподносила зятю то, что возвышает над суетой.
Вместо стаканчиков мы купили гаванскую сигару и «Мальборо». Бывают такие, настоящего штатовского производства. У менеджера они завалялись: последняя пачка.
— Ароматные, как в юности, и курятся, глянь, в три затяжки. Качественный табак, потому и стоит вдвое дороже обычных «Мальборо», которые хер знает чем набивают.
Пляж был пустой. И мы, в куртке и пальто, пили на нем виски из серебряных наперстков. Сохранились фото, на которых я счастлива. И у меня нет доводов, оспаривать это.
Кстати, надежды, что всё рассосется и станет хорошо, тоже не было. Кризис и падение рубля здесь не причем. Безразличные к всеобщей панике, мы яснее ясного понимали, что ничего хорошего нам не светит. Одной почки у нас уже не было, вторую декапсулировали и, чтобы вытекала жидкость, установили дренаж: трубочку в боку. Это к той, что торчала из живота. А к правой ноге под штаниной пристегнут пластиковый мешок. Мочеприемник…
— С этой хренью, мамик, я к тебе не пристану, — сказал он с неопределенной интонацией: толи спросил, толи констатировал факт…
— Никогда, — вздохнул зав. урологическим отделением, ученик самого академика Лопаткина, а сам Лопаткин в Москве подтвердил: — Он никогда не сможет функционировать нормально. Никто в мире не сделает его целым. — И объяснили почему. Очень убедительно.
Зато живой. Ученик Лопаткина сказал, что живым он останется еще лет пять, а сам Лопаткин, восьмидесятилетний старик, обещал годы и годы. Это, наверное, потому, что с ними разговаривала я, рёва-корова, а они, мягкотелые интеллигенты, хотели меня ободрить.
Будущего у нас не было. Но текла Волга, отливал золотом песок, в который мы воткнули бутылку. Холодно, но мы тепло одеты, вдобавок, согревает возвышенное чувство трагической избранности. ХПН, терминальная стадия.
— Ты, птичёныш, у меня терминатор. Постчеловек.
Было сейчас. Счастье, что мы вот так вдохновенно оттягиваемся, забив на все. Эх, надо было это счастье больше ценить…

А теперь попробуем ужиться с вороной. С одним левым крылом она далеко не улетит.
Тут, понимаете, примета, рудимент представлений о метемпсихозе, переселении душ, которое в древности существовало у всех народов, русских и нерусских: если человек исчез, и вдруг тебе попадается птица – приюти ее, возможно, это он, вселившийся в птичье тело. Фактическая вера выродилась в метафору, типа, птичка – символ души. Птичка божья.
Только что мне душа. Половина его души никуда не делась. Вот она – я, однокрылая, как эта покалеченная ворона. Во времена биотехнологий «половина души» звучит варварски, как ампутация. И очень больно.
Рассуждая о душах, уместнее пользоваться терминами из области информатики и теории коммуникаций. Информационные следы фиг сотрешь: система перекрестных ссылок, куки, подкасты, репосты. Можно писать в его акаунте, который висит открытым. Типа он живет, откликается на события, ставит лайки, отфенживает придурков. Кое-кто пользуется этим способом продления существования. Однако жизнь в сети – бестелесна, лишена теплой и объемной плоти. Чисто духовная она, эта сетевая жизнь – элизиум теней. Увы.
А ворона, зараза, нагадила в прихожей, потом забилась под шкаф, принявшись долбить его ножку жестким клювом: тук, тук, тук. И так всю ночь. Ты, братец, дятел, что ли?

…Какого хера тебе сдалось его тело, насквозь больное и до предела изношенное? С этим телом было столько хлопот, что расслабиться невозможно. Едва расслабишься – на тебе: упало давление, выскользнул дренаж, остановилась фистула – такая штука, когда вену с артерией сшивают, чтобы подключить искусственную почку. Этот терминатор двенадцать лет прожил без почек. И в любой момент мог умереть. Но всегда выживал. Тридцать операций, как с гуся вода. И курил ведь еще. Как наркоз отойдет, сразу говорит: — Помоги, я встану. Прогуляемся – до чердака, подвала, мужской уборной в травматологии. Там покурим.
Двенадцать лет держался, но в последний год… Вобщем, пришлось купить ему трость, такую с сидением. Два шага пройдет, посидит. Иногда зависал в прострации. – Слабость, ничего особенного, — говорил.
«Ничего особенного» настораживало и злило. Но, думала я, если быть бдительной девочкой, держать его, то есть:
А) кормить мясом (тем, кто без почек, показана белковая диета – красное мясо, чтобы частично компенсировать прогрессирующую анемию);
В) каждый день втирать крем в ноги (изношенность сосудов у живущих без почек проявляется в гомеостазе нижних конечностей, которые синеют, отекают и шелушатся);
Г) следить, чтобы ел таблетки (сначала от высокого давления, а потом, ближе к концу, давление становится низким, типа сорок на семьдесят, и ничем его не поднимешь, кроме таблеток кофеина, да и те нифига не действуют);
Д) поэтому для тонуса ему необходима легкая нервная встряска, нечто вроде мобилизации организма. Самый простой способ – семейный скандальчик. Он обидится, сядет за компьютер, нацепит наушники и улетит в небо на своих самолетиках. На двадцатой минуте полета скажет как ни в чем не бывало:
— Мамик, я соскучился. Полетай со мною…
Эх, надо было это тело, моё до самой сокровенной интимности, до чего даже названий нет – только фигуры и метафоры, это богом предназначенное мне тело, моё, повторю, но другое, — короче: надо было это тело больше ценить…

А теперь мы, взрослая дама с ученой степенью, способная рационально объяснить происхождение суеверий насчет перевоплощения покойников в птиц, подбираем покалеченных ворон.
Думаю, вы догадались, как назвали птицу.
Он был романтичным чуваком, полагая, что, если ты не нашел времени воспарить над суетой хотя бы на полчасика, день прожит зря. Как вы догадались, воспоминания об этом самые красочные, ух, какие это воспоминания: самые счастливые.

…Весь день промаялись бездельем. Лето, жара, дача. А под вечер он открыл капот. Да, капот нашего автомобиля. Какой марки? Неважно. Для нас имело значение лишь одно – заведется ли ласточка, если, допустим, продуть свечи.
— Ну, мамик, молись, — сказал он, поворачивая ключ заживания.
Святой Христофор, покровитель путешественников на всех видах транспорта, не подвел: мотор заурчал, и мы покатили в горы прямо на закат.
— Включи музыку, — велел он и, покопавшись в мешке с кассетами, я достала Криденс. Беги сквозь джунгли.
Знаете, что мы пили? Леспенефрил. Бельгийское средство семидесяти процентов крепости, экстракт альпийских трав. В инструкции написано, что оно снижает интоксикацию организма при почечной недостаточности. И на вкус этот Леспенефрил, поверьте, замечательный. Правда, дорогой, собака: сто граммов, как порция фирменного коньяка. Поэтому надо уметь его употреблять.
Как?
Окей, расскажу, чего там. Леспенефрила больше нет. Перестали закупать. Способ нам открыл один хирург-травматолог. Вобщем, делаешь так: крепкое, приблизительно чайную ложку, не разбавляя, льешь под язык и туда же, за нижнюю челюсть, не прикладывая тары к губам, опрокидываешь граммов тридцать чистой водички. Все это рассасываешь и смакуешь. Потери активного вещества при таком способе употребления крепких спиртосодержащих изделий минимальны, и ста граммами можно…
Вот тут каждый выбирает для себя: убухаться в соплю или взлететь, как птица.
Он взлетел. По дороге нам встретились два мужика, выкатывающие из огорода самодельный оранжевый аэроплан – воздушного змея с мотором и деревянной лавочкой для пассажира.
— Влезай,- сказал пилот, на котором из летного снаряжения были только трусы.
И знаете, никто не кудахтал: — Ай, ой, разобьетесь. — Будничный тон пилота внушал надежность. А он, двенадцать лет не отрывавшийся от земли, не мог даже мечтать о смерти в небе.
Зря надеялся. Керосинка летала орлом, она даже пару раз скрылась в облаках. Сохранилось видео, записанное на его телефон Нокия 91, которым я совершенно не умела пользоваться. Все смазалось. Полосы и пятна.
Покружив над окрестностями деревни Подгоры, машина совершила посадку прямо на шоссе, рядом с нашей тачкой: — Вуаля!
Он был бледен, сказал, что сиденье для пассажира висело над бездной: — Едва тапки не слетели, — усмехнулся.
Они с пилотом пожали друг другу руки. – Знаешь, — сказал ему ты, – я инвалид первой группы. – А тот серьезно ответил: – Повезло, у меня только вторая, за шизофрению больше не дают.
— Заходите, еще полетаем, — вежливо пригласил нас летчик.
Стоит ли говорить, что тот раз был последним. Каждый раз всегда последний.
Про вывод вы догадались: надо было тот раз больше ценить и освоить, наконец, опцию «видеосъемка»…

Так какого же хера тебе ворона с перебитым крылом? Лучше сделаем вот что. Возьмем швабру и выметем эту тварь из-под шкафа. Сразу ее в сумку, застегнуть, чтоб не вырвалась. Вызвать такси и к ветеринару. Пусть наложит шину, прокапает антибиотики и витамины. Первый прием шестьсот рублей, зато каждый последующий – со скидкой.
Птичка живучая, глянь, как клюется – поправится.
Что потом, вы догадались. Откормленную ворону со сросшимся крылом мы отпустим на волю.
Лети, голубок! И ворона, понятно, учешет в свое небо.
Но однажды прилетит, усядется на балконные перила, раскаркается, зараза:
— Привет, мать.
И тогда …
Знаете, что сказал о суевериях поэт Баратынский:
Предрассудок, он обломок древней правды.
Понятно?
Поэтому она откроет дверь и скажет этой твари:
— Здравствуй, птичёныш.

 
25. Безумие Волги

***
…и по этому льду с ветерком носились сани, легковушки, уазики и даже грузовики. Выдающийся прозаик Ерофеев, в частности, пересек Волгу на заднем сидении винтажной «копейки» поэта Л. По белой шири, сквозь густеющую синь, под шум колес, такой, знаете, будто чьи-то косточки хрустят.
Выдающегося прозаика Ерофеева в здешнем городе приняли, как родного.
Стол накрыла Таня – литературный критик. На узорную клеёнчатую скатерть она поставила пироги, фарфоровую миску рыжиков, собранных в Бузулукском пору и собственноручно засоленных, нарезала сервелат. Интеллигентную женщину ко всему приспособишь, — говорят в здешних местах. И это чистая правда. Стол Таня сервировала в лучшем виде. И не пожалела банку черной икры, припасенную к Новому году.
Не то чтобы в здешнем городе каждый день так ужинали: встречи с Ерофеевым Таня ждала со времен советской власти. Хотелось задать ему пару вопросов, вроде тех, которыми в девятьсот лохматом году до нее докапывался один капитан в штатском.
Думал, Таня его не раскусит. Типичный топтун. Пас Таню целый месяц. Вел негласное наблюдение. Проще говоря – тайную слежку. Все время попадался на глаза в своей отглаженной джинсе и сдержанной стрижке. Наконец, подкатил уверенной походкой, как принято у них, вежливо поздоровался, представился Геннадием и, взяв под локоть, предложил побеседовать с глазу на глаз.
— Ресторан «Парус» устроит?
«Парус» в те времена был моднючий кабак, куда с улицы, особенно вечером в пятницу, просто так не пускали. Либо заказывай столик предварительно, либо суй трешницу швейцару, чтобы тусоваться у барной стойки. Перед Геннадием швейцар распахнул двери сам: без вопросов и совершенно бесплатно.
– Не подсаживайте к нам никого, — сквозь зубы бросил Геннадий официанту, заняв столик у окна.
И сразу перешел к делу, то есть к беседе. Его интересовала литература. В частности, что читают студенты филфака, откуда узнают о новинках, где их достают и как относятся к прочитанному. Литература, заметил Геннадий, в нашем государстве главное искусство. Книги народ ценит, что заметно по ценам черного рынка. Правда, романы членов союза писателей не особенно идут, за исключением фантастики и детективов.- Да и те, — заметил Геннадий, — по гамбургскому счету, говно.
-Однако, — вкрадчиво продолжил он, – есть и другие авторы. Новаторы, так сказать. Пишут, собирают альманахи, распространяют по неофициальным каналам. Презабавные, знаете ли, вещички, острые, и стиль необычный. Ерофеев, например. Читали его произведения?
— Нет, — отрезала Таня. Что касается ее знакомых, то они, воспитанные комсомолом, Ерофеевым тоже не интересуются, так как доверяют советской прессе, где всех Ерофеевых, собирающих антисоветские альманахи, скопом заклеймили как «литературных власовцев».
— Жаль, — вздохнул Геннадий с поддельным огорчением и, демонстрируя подозрительную эрудицию в самиздате, продолжил свои провокационные вопросы.
По счастью, в модном кабаке «Парус» началась развлекательная программа. Музыкальный коллектив в составе четырех человек (соло, бас, барабаны и клавишные) подключил шнуры и вдарил хиты «Синий синий иней», «Стороной прошла», «Листья желтые», «Так вот какая ты» и Дип пёрпл под конец. Отдыхающие в нашем ресторане принялись лихо плясать. Шепот Геннадий тонул в их топоте и периодическом свисте. Что бы тот ни бубнил, ответы Тани были предсказуемы: нет, не читала, не знакома.
— Понял? И провожать меня не надо.
Кстати, за ужин (салат «Столичный», лангет, напиток оранж) Таня рассчиталась сама. А чтобы вербовщик понял, с кем имеет дело, оплатила и его заказ: закуску «Фантазия», заливной язык, триста граммов водки «Русская». Что касается Ерофеева, уже тогда подававшего большие надежды в плане языка и проблематики, то машинописная копия его рассказа «Оргазм столетия» лежала в Танином портфельчике. Качество текста было так себе: четвертый оттиск на «Эрике», однако разобрать можно. Жаль, что после беседы с Геннадием пришлось эту копию сжечь…
Вместо того чтобы это красочно описать, в сочинение, жанр которого можно назвать недостоверными путевыми заметками, Ерофеев вставил главу «Волга», где, как вы догадались, все переврал. Будто в городе С. какие-то пролетарии угощали его водкой «Русская» и шоколадом «Россия».
Чушь! В компании передовых здешних литераторов, из которых трое на тот момент были кандидатами наук, Ерофеев пил виски, шампанское и мартини, закусывая пирогами, грибами, сервелатом и икрой. И травил байки, как его путают с другим Ерофеевым, автором «Записок психопата». Настоящий Ерофеев, конечно, признавал заслуги однофамильца, но представлял национальную ментальность несколько иначе, что отразил в рассказе «Жизнь с идиотом».
Присутствовавшая на том застолье девушка (не Таня, но тоже высоко ценившая Ерофеевых) от этой путаницы закрылась в туалете и даже не вышла проститься с выдающимся прозаиком, когда тот наконец засобирался к себе в гостиницу. Не то чтобы она разочаровалась в современной прозе: просто рвало. Толи от мартини, толи от лишнего Ерофеева. Сейчас трудно ответить с определенностью.
Однако по льду в те времена точно ездили…

***
…А потом лед стал тонок, и даже в лютые морозы перемещаться на автотранспорте запретили. Если надо на ту сторону – чеши пешком или на лыжах в светлое время суток и строго определенных местах.
С изменением климата смирились не сразу.
Когда у нас день поэзии? В марте. Так вот: в тот год март выдался холодным. Но поэт и публицист Л. все равно затеял чтение стихов на свежем воздухе. Естественно, по-над Волгой. К холоду Л. подготовился, обрядившись в тяжелые зимние одежды: треух, куртку на меху, двое штанов, сапоги. Остальной публике, чтобы согреться, пришлось приплясывать вокруг Бельмана.
Бельману стужа по барабану. Бельман – памятник, монумент самому себе – шведскому поэту, который после поражения под Полтавой, призвал соотечественников пить, любить и веселиться. Империя погибла, но жизнь намного прекрасней. Ежу ясно, что в России такая философия не популярна, хотя люди, ее разделяющие, существуют. Бельман был размером с ладонь и являлся уникальным монументом, ибо после открытия его не оставили в одиночестве созерцать окрестности, а унесли с собой в уютную дружескую компанию.
В заключение поэтической акции Л. решил угостить шампанским матушку Волгу, вскормившую множество поэтов. Выйти на лед, отыскать прорубь, полынью или не застывшую рыбацкую лунку и вылить в нее содержимое с шумом откупоренной бутылки.
Вы догадались. Лед под поэтом Л. треснул, и в своих тяжелых зимних одеждах он погрузился в живую воду, слава богу, только по пояс. Он провалился недалеко, метрах в десяти от берега, хотя зимой его кромку определить нелегко. Видимо, ногами Л. уперся в дно и торчал среди льда, как собственный бюст, пребывая в состоянии шока. В этом шоке он открыл бутылку, обливаясь шампанским, отпил чуток (согреться, что ли, хотел?), остаток вылил в полынью, а потом, пробивая дорогу торсом, словно ледокол, почесал к берегу.
Он вообще-то прыткий, этот поэт Л. Пулей добрался до своей тачки, включил печку и, чтобы не простудиться, сорвал с себя всю обледеневшую одежду, кроме треуха.
— Ну, давай, гаи, попробуй меня тормознуть, — произнес он, стуча зубами, и рванул домой.
Наверное, вам интересно, как реагировали соседи? Л. заверил, будто они в курсе, что он поэт. Типа ку-ку. То бумаги в тазу жжет, то голым в шапке бегает. День поэзии все-таки, как не почудить….

***
…Летом, конечно, чудить приятнее.
Есть такое место посреди Волги. Островок золотого песка. Некоторые так и зовут его — «Золотые пески», хотя официально остров значится Голодным.
Не без оснований. Поживиться там особенно нечем – ни грибов, ни ягод, животный мир представлен чайками, воронами, двухвостками и комарами. Песчаная коса, что вы хотите. Рыба вокруг, конечно, плавает, но тем, кто чудит, обычно не до рыбалки.
Чудить на Голодном – традиция. С девятьсот лохматых повелось. Остров тогда был значительно больше, чем сейчас. Протяженнее, шире и лесистее. Пошлешь кого-нибудь за спичками. Ждешь его, ждешь: веток наломаешь, котелок почистишь, тысячу дел переделаешь. А гонца все нет и прикурить не от чего. И начинаешь уже беспокоиться, куда запропал этот балбес, сбираешь поисковый набор: фонарик, поскольку стемнело, топорик, на случай непредвиденных обстоятельств, теплые вещи. И тут посланный является. Заблудился он, оказывается. Заплутал в зарослях ольхи, завяз в песке. Из сил выбился, пока людей нашел. Обогрели, накормили ухой, спели. Объяснив короткую дорожку, налили на ход ноги. Хорошие попались ребята.
— А спички?
— Эх, блин, забыл.
Такого только за смертью посылать. Пошлешь — и гонец вернется. Рано или поздно. Но вернется обязательно. И кто-то умрет, и песчаная коса уменьшится.

***
— Мы, волжане, не оставляем следов, — изрек один здешний поэт. Кто конкретно, не столь важно. Выглядел этот тип довольно претенциозно, носил бороду, заплетенную в косичку, издавал самопальный журнальчик с предсказуемым названием «Литературная среда». И говорил одни банальности.
— Что может быть недолговечнее следов на волжском песке? — рассуждал этот любитель пикников с видом на простор.- Местные краеведы утверждают, будто в древности Волгу называли Ра. По легенде, некое племя – толи иранские зороастрийцы, толи исповедовавшие иудаизм хазары, – кочуя в поисках обетованной земли, вышли к большой реке. — Сама Ра, — воскликнули они в восхищении и основали поселение, по пышности сравнимое с Багдадом времен Шахерезады. Однако, когда с запада сюда пришли русские, никакого поселка уже не было. Исчез по неясным причинам.
Не совсем так.
Следы остаются. Надо лишь постараться их не затоптать.
Один художник, акционист Сергей, привез на Голодный семь баночек гуаши и выставил их рядком на дощечке. Потом разделся, обнажив всю анатомию. Жест был не столько радикальным, сколь художественно необходимым: по косе все разгуливают в трусах, надо же как-то из фона выделиться. Чтоб не смущать участников хепенинга, Сергей завязал себе глаза полоской черной ткани. И смело предложил всем желающим мазать его тело гуашью. Робкие мазки вскоре превратились пятна и подтеки всех цветов радуги. Войдя в раж, народ расписал Сергея так, что свободного места не осталось. А потом его помощник взял простыню и принялся хлестать раскрашенного Сергея.
Полотно получилось супер. Не Поллок, нет – гораздо круче…

***
Ну что? Достаточно анекдотов, которыми здешняя богема развлекает заезжих друзей, представляя родину краем продвинутых фриков. Типа, не лаптем щи хлебаем и вполне разделяем мировые тренды.
И вообще: какая художнику разница, где жить. В здешних местах тоже имеется своя мифология.
Допустим, безумие огромной реки, которая дает силу, но отнимает дееспособность. Здесь, у Волги, ты не станешь равновеликим. Чтобы реализовать данную ей силу, следует отсюда валить. Как Ленин, Горький и даже писатель Алексей Толстой. Иначе ее ширь тебя засосет, втянет в свой природный ритм. Лето, зима. Восход, закат. Рождение, смерть. Река жизни, а ты – деталь пейзажа. И ничем этот архетип не перебить.
Друзей — выдающихся деятелей поэзии и смежных искусств – эта провинциальная метафизика подзаебала. Истории о несостоявшихся гениях где только ни рассказывают: в городе Н, в городе К, в городе С, раскинувшимся по-над Волгой. Пользуясь положением хозяев, местные вешают эту нехитрую метафорику на уши гостей, а те из вежливости слушают, проявляя демократизм и толерантность. Однако, по правде, выдающимся деятелям больше нравятся забавные анекдоты друг о друге. Они, как писатель Ерофеев, сами любят травить байки. Будучи художниками, присочиняют.
Что поделаешь: проблема жанра, в котором главное – не место действия и прочие случайные детали, а персонажи и их чудачества…

***
… которые особенно прекрасны на второй день безумств, с утра, после кружки огненного чайку.
— Вот, спасибочки.
— А бутерброд? Колбаска осталась, сыр.
— Нет, бутерброда не надо, все равно не полезет после вчерашнего.
— А, может, чуть-чуть? Двадцать капель? Ну вот, и бутерброд пошел, сейчас супчику сварим…
И приходит блаженная беззаботность. Нежность ко всему сущему.
Хочется творить.
Прямо здесь, на божьем острове с золотым песочком и ласковой водой. Улучшать вселенную без интриг и суеты.
В состоянии душевного равновесия, близкого к счастью.
Результат творчества, как вы поняли, не важен.
Главное — процесс, от которого остается аура.
Сколько она провисит над этой волжской косой – не столь важно.
Пока мы здесь, чудо продержится.

 
Бывает всё. Резюме.
Итак, закончилось тем, что осталось в подвешенном состоянии. Живые продолжили жить, не вполне представляя зачем. Мертвые по-прежнему напоминали о своем существовании.
А история короткая.
Девушка встретила парня. Она — из себя образованная, с передовыми взглядами на искусство. Он — попроще, но живой, талантливый, не такой, как все. Художник.
Им было по девятнадцать лет. Любовь на всю жизнь. Инстинкты да эмоции. Детские амбиции, обиды.
Он ушел из дому и пропал.
Родился ребенок.
Его отец не объявился, и самодостаточная мать сказала себе: хватит, он умер, — не предполагая, что тот действительно разбился, сорвавшись с высоты. Ничего не успев совершить. Насмерть.
Вы поняли?
Отец погиб в тот самый момент, когда его отпрыск появился на свет.
Стоит ли жалеть о смерти начинающего художника, склонного к импульсивному поведению и неумеренному потреблению алкоголя? По юности все подают надежды. Во что они выливаются – известно. Примером служит Макаров, пьющий член худфонда, сшибающий копеечку на случайных заказах.
Сын, нареченный Аскольдом, был дан Аделаиде, как второй шанс. Он был похож на отца, внешне — очень, и чем старше становился, тем больше напоминал Ваньку. Однако времена изменились. Застой кончился, наступили девяностые, и стало можно то, что раньше делалось тайком. Открылись возможности, и сын, получив нормальное образование, научился критически мыслить. Правда, рисовать он совершенно не умел, даже самое простое, и успехами по гимназическому предмету «Изобразительное искусство» на сто процентов обязан матери. Это она писала акварель «Закат над Волгой», победившую в конкурсе детского творчества. Рисовать в искусстве — не главное, важно понимать, как расширить его границы. Аделаида надеялась, что ее мальчик их расширит.
Она была девушкой с воображением, и, скорее всего, весь проект ей пригрезился. Исчезнувший возлюбленный, сын, в котором повторялись его черты, миссия воспитания настоящего художника.
Очень вероятно, что она просто ку-ку, эта Аделаида. Обитательница воображаемого мира. Жертва навязчивого фантазма. Талантливый мальчик, поприще ее надежд, исчез, чтобы возникнуть в таком жалком образе, что все надо начинать заново. Приводить в человеческий облик, внушать веру, открывать возможности. Злиться, орать, трястись, что не потянет и сорвется.
Какого, спрашивается, чёрта?
Хочется художника – стань им сама. Знаешь ведь, что в искусстве возможно всё.
Ну, как всё?
Абсолютно.
Перейти любую черту, всякую границу: пола, возраста, сознания и бессознательного, человеческого и животного, жизни и смерти. Художник, он маг, чёрт – если без пафоса, который больше отведенной ему обществом роли и меньше собственной человечности. Мнение общества и так называемая человечность художнику по барабану. В этом смысле он/она похуист и разпиздяй. Ему/ей — главное пересечь границы.
Зачем? – спросит кто-то.
Сам подумай, профессионал-интерпретатор, изобретатель концепций. Здесь тебе – полная воля, поскольку известно: в искусстве бывает всё и, несмотря на смерть, жизнь налаживается.

22102018