Выпуск №17

Автор: Григорий Беневич

 

О ПОСЛЕДНЕМ СТИХОТВОРЕНИИ ГРИГОРИЯ ДАШЕВСКОГО[1]

 

Благодарю вас ширококрылые орлы.
Мчась в глубочайшие небесные углы,
ломаете вы перья клювы крылья,
вы гибнете за эскадрильей эскадрилья,
выламывая из несокрушимых небесных сот
льда хоть крупицу человеку в рот —
и он еще одно мгновение живет.

 

Это, написанное за две недели до смерти, стихотворение Григория Дашевского уже было в центре внимания такого тонкого поэта и критика, как Мария Степанова, которая, к тому же, близко знала автора[2]. Отказавшись искать аллюзии (не потому, что их нет, а «потому, что они предельно широки»), Степанова в конечном счете приходит, как она сама ее определяет, к новозаветной, более того, церковно-литургической парадигме, в рамках которой она говорит об этом стихотворении: «Лед, источник жизни, который орлы выламывают по крупице, имеет в этой системе прямой, хотя, может быть, не вполне очевидный смысл. Крупица бытия, что вкладывается человеку в рот, — на мой взгляд, недвусмысленная отсылка к тому, что происходит во время Литургии: к ежедневной “страшной жертве” Причастия, которое называется в запричастном стихе источником бессмертия. Есть тут и еще один словесный и смысловой слой: за проскомидией, когда совершается церковная молитва за живых и мертвых, священник вынимает из приготовленных просфор частицы — они возлагаются на дискос и символизируют всю Церковь Христову. Этот момент кажется мне необходимым для понимания происходящего в этих стихах, но странным образом и необязательным. “Орлы”, возможно, единственное недвусмысленно христианское стихотворение Дашевского».

В той же статье, впрочем, Мария Степанова открывает возможность и других толкований этого текста, более того, она говорит о том, что каждый читатель волен наполнить его по-своему, конечно, в пределах заданной формы: «стихотворение оказывается не суммой ходов и подсказок, оставленных читателю автором с тем, чтобы он прочитал написанное единственно правильным образом, но чем-то предельно очевидным, вроде горшка или мешка, который читатель заполняет сам, набивает чем придется — и если мешок не теряет форму, стихи можно понять любым из возможных способов».

Не в качестве спора (тем более что Мария Степанова на каком-то одном толковании не настаивает), а в качестве очередной попытки «исполнить» это стихотворение, эту удивительную «форму» смыслом и продолжить разговор о нем, я и решился предложить свое чтение. Не скрою, что меня (в силу моих интересов) особенно привлек тезис Степановой об этом стихотворении как о «недвусмысленно христианском», как и в целом ее попытка прочесть его в горизонте православной традиции, имея в виду, что буквально этот текст никак к христианству, тем более к православию, не отсылает. В самом деле, если за «крупицей льда» следует понимать «частицу» Евхаристии (как-то соотносить с ней), почему было бы так и не написать: «льда хоть частицу человеку в рот»? Может быть, наивный вопрос — поэт же не обязан быть прямолинейным, но все же, следуя тексту, мы, читатели, в свою очередь обязаны начать с буквального чтения (крупица — это крупица), а уж потом, если к тому будут основания, переходить к переносному (более высокому?).

Под буквальным смыслом, впрочем, я понимаю не нечто банальное, а скорее нечто реальное. Реально же — мы говорим о конкретном стихотворении Григория Дашевского — «человеку в рот» не вкладывается  ничего, кроме поэтического слова. Да, того самого слова, которое об этом и свидетельствует, т.е. самого стихо-творения. Нет сомнений, что пока поэту, написавшему эти стихи (или читателю, их читающему), в уста «вкладывается» это слово, он живет. Это еще одно мгновение (не во временном смысле, или, если угодно во временном, но в настоящем смысле времени), еще одно мгновение жизни. Не обычной жизни, конечно, или того, что принято называть ею, а такой, мгновения которой доставляются словом, добываемым «ширококрылыми орлами», кого бы под ними не понимать.

Что прочтение стихотворения в таком горизонте, т.е. применительно к поэтическому творчеству, оправданно, косвенно подтверждается, если обратить внимание хотя бы на образ-символ «небесных сот». «Соты» и все, что с медовой темой связано, раз навсегда соотнесено с поэзией. Да, не только с ней (еще, например, с премудростью), но, коль скоро мы занимаемся поэзией, то она в медовой тематике — первый кандидат.

Пусть так, но без ответа на вопрос, кто такие «ширококрылые орлы», все остальное повисает. Соотнести их с ангелами (намек на это есть у Марии Степановой: «орлы похожи на ангельские легионы (и это боевые ангелы-истребители на самолетных крыльях)») нет возможности, потому что ангелы не гибнут, ничего не ломают себе ни в прямом, ни в переносном смысле, да и не слыхать, чтоб занимались выламыванием крупиц из «небесных сот» ради спасения человека.

Орлы — это символ кого-то крылатого, способного достичь неба (духовной сферы), благородного и жертвенного, доставляющего нечто насущно необходимое для продления не просто жизни, но, как мы поняли, жизни словесной, поэтической. Для поэта к тому же поэта-филолога, поэта-переводчика, чья поэзия насквозь пронизана «чужим словом», делающего это слово своим, такими доставляющими ему крупицы с небесных сот, мне кажется, являются прежде всего другие поэты (как мы увидим ниже, не только поэты и не всякие поэты, но начнем с них). Чего это им стоит, мы знаем — эти, как их назвал Мандельштам, «товарищи последнего призыва / по работе в жестких небесах», один за другим гибнут (так и у Мандельштама)[3], но перед этим добывают крупицу от «небесных сот», которую и вкладывают в уста человеку, доставляя ему мгновение настоящей словесной жизни. Вспомним, что и самого Мандельштама Цветаева (тогда еще не автор «Поэмы воздуха», где она штурмует небо) назвала «молодым орлом». Здесь уместно будет вспомнить, что в скандинавской мифологии бог Один, похищая «мед поэзии», обращается, чтобы спастись от погони, в орла и именно в виде орла приносит «мед поэзии» (без которого невозможно поэтическое вдохновение) в столицу асов Асгард.

Наконец у Пиндара (а Дашевский был филолог-классик), одного из первых, кто сочетал мед и поэзию, мед и орел соседствуют в одном из олимпийских гимнов:

 

Радуйся, друг!
Я посылаю тебе
Пенную смесь
Меда и белого молока,
Питье, чтобы петь
Эолийским дуновением флейт.
Мой дар — поздний,          
Но быстр орел меж крылатыми,
Когда, издали выследив,
Разом хватает он в когти
Кровавую добычу.

 

Все это может быть и так, но не слишком ли это литературно, не теряем ли мы в такой «расшифровке» образов и перечислении возможных «источников»[4] тайну стихотворения, да и его экзистенциальную подлинность — умирающий поэт пишет о продлении жизни. С чего вдруг в этот момент ему придет в голову благодарить других поэтов, вспоминать их стихи или мифологию и античную поэзию, да и что вообще в этом духовного и таинственного? Поэтому, как бы не было соблазнительно это понимание (совершенно я его не отбрасываю), нужно поискать, нет ли такого, при котором бы сохранилась и даже углубилась тайна стихотворения.

Впрочем, уже и у того же Мандельштама с этими сравниваемыми с летчиками поэтами дело обстоит не так просто. Они работают не просто в «жестких небесах», но и в «рукопашной лазури». «Рукопашная» это, конечно, отсылка к борьбе Иакова с Богом, явившимся ему в виде Ангела. Так что речь идет о достохвальной борьбе с Богом. И слова про рукопашную — из стихотворения «Заблудился я в небе — что делать?», обращенному, по крайней мере в одной из строф, к Данте. Из того же стихотворения строчка: «Лед весенний, лед вышний, лед вешний». «Лед вышний» это уже что-то близкое к тому, о котором говорится у Дашевского: «выламывая из несокрушимых небесных сот
льда хоть крупицу человеку в рот».

И что же, после этого экскурса в Мандельштама мы что-то лучше поняли у Дашевского? Не особенно. Но несомненно то, что мотив благородного и жертвенного богоборчества есть у обоих. А уж сознавал ли Дашевский свою связь в этом пункте с Мандельштамом или это вышло само собой, значения не имеет — получилось вполне органично.

Из этого примера не заимствования, конечно, а усвоения как раз и видно, что «орлы» (по первой из гипотез какого-то особого рода поэты) доставляют лирическому герою, который и свидетельствует об этом, (да и всякому, кто встанет с помощью этого стихотворения на его место) не «слова» (ведь не буквально же один поэт повторяет другого), но облеченные в слова смыслы, на языке философии и богословия — «логосы». Именно эти логосы-смыслы добываются в достохвальной схватке с Небом ширококрылыми орлами. Под ними теперь мы, уточняя, понимаем не только поэтов и не всяких поэтов, но лишь тех в буквальном смысле поэтов и не поэтов, кто, рискуя своей жизнью, добывает для человечества божественные логосы-смыслы, в свою очередь позволяющие продлить жизнь, настоящую жизнь — бытие, а не бытование, человеку.

И весьма вероятно, что у Григория Дашевского, вспомним, переводившего не только поэтов, но и таких авторов, как Дитриф Бонхоффер, или писавшего о сакральной жертве Рене Жирара, перед смертью могла возникнуть потребность в благодарении всех, кто доставлял ему высокие смыслы, всех продлевавших его жизнь (он ведь долго и тяжело болел и спасался все это время этими логосами-смыслами).  

Понимание «крупиц льда», выламываемых ширококрылыми орлами из небесных сот как таких живительных логосов-смыслов (одна крупица — один логос, минимум, который старается принести орел — «льда хоть крупицу»), которые, в частности, питают поэзию (опять же особого рода поэзию, причастную таким смыслам, рождающуюся из них, свидетельствующую о них), оправдывает и употребление для обозначения этих смыслов слова «лед». Ведь логосы-смыслы — это не нечто чувственное и «теплое» (апеллирующее к чувством), и этот их холод — принадлежность сфере умного и духовного — как нельзя лучше выражается сравнением со льдом. Тем более, имея в виду, что лед — это кристалл (опять мандельштамовская тема — «кристаллов сверхжизненных»). Заметим и то, что кристаллы льда имеют гексагональную структуру, как и соты, что заметил уже Кеплер[5]. Так что сближение сот и льда у Дашевского, помимо всех иных смысловых сторон (о чем ниже), имеет, скорее всего, и эту, можно сказать, «формальную».    

«Углы неба» из второй строчки стихотворения скорее всего тоже из позднего Мандельштама: «И плывет углами неба восхитительная мощь» (из стихотворения «Улыбнись, ягненок гневный, с Рафаэлева холста!»). Но если у воронежского ссыльного эти «углы» происходят из картины Рафаэля, то у Дашевского они изъяты из какого-либо предметного контекста, перенесены в чистое пространство смысла.

Добывающие для человека (без этого умирающего) логосы-смыслы ширококрылые орлы мчатся в сокровеннейшие, глубинные «углы» неба. Угол вообще-то это то, откуда строение начинается, на чем оно держится, сравните: «Камень, егоже небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла» (Пс. 117, 22). Этот Камень — воплотившийся Логос-Христос. Так вот и логосы — духовные божественные смыслы, добываются орлами в глубочайших «углах» неба, на которых держится вся его храмина.

Слово «крупица» указывает на малейшую часть целого. И если такой крупицей является каждый выламываемый из небесных сот логос-смысл, то целым являются сами эти соты, которые именуются в христианском богословии, впрочем, и в позднеантичной философии, многих ее течениях, небесной Премудростью-Софией, или, что то же самое, совокупностью логосов в едином Логосе (так у апологетов и прп. Максима). Этим оправдывается и образ сот, достаточно вспомнить сказанное от имени Премудрости: «ибо воспоминание обо мне слаще меда и обладание мною приятнее медового сота» (Сир. 24, 22). То есть, с одной стороны, медовая тема прочлась в связи с поэзией, а с другой — она опознается в связи с Премудростью и логосами единого Логоса. Одно соединяется с другим в поэзии особого рода, рождающейся из смыслов-логосов, выламываемых ширококрылыми орлами из «несокрушимых небесных сот». Потому и несокрушимых, что такое «выламывание» не наносит совокупности логосов никакого урона — меньше их не становится.

Теперь можно вернуться и к гипотезе Марии Степановой о том, что стихотворение Григория Дашевского является «недвусмысленно христианским» и что соотнесение с литургией, Евхаристией — необходимый момент для его понимания. На мой взгляд, это и так, и не так. Вряд ли последнее стихотворение Дашевского следует соотносить с обрядовой стороной Евхаристии непосредственно. Тем не менее в том, что речь в нем идет о причастии логосов-смыслов единого Логоса-Премудрости, приносимых благородными и жертвенными орлами, мне кажется, мы смогли убедиться. Сам оставивший нам это стихотворение Григорий Дашевский, благодаря ширококрылых орлов, оказывается добытчиком для себя и для нас, читателей, тех же логосов-смыслов, которые спасали его. Так он сам причисляется к сонму «ширококрылых орлов». Благодарение становится формой причастия. Само же это делание — добывания логосов-смыслов, логосов единого Логоса, делает совершающих это, не жалеющих для этого ни «перьев ни клюва, ни крыльев», ни наконец самой жизни причастными Логосу. Это не церковное (во внешнем смысле слова «церковность») христианство, но, я бы сказал, сокровенное и смысловое.

Здесь уместно будет привести мнение А.М. Шуфрина, который в переписке предположил, что образ ломающихся крыльев в последнем стихотворении Григория Дашевского — скорее всего аллюзия к соответствующей метафоре из платоновского «Федра» (248b-c), что весьма вероятно, особенно у филолога-классика. И хотя не вполне понятно, как эта аллюзия к «Федру» в стихотворении работает, ясно, что орлы Дашевского в попытке «выломать» божественный логос из небесных сот ломают себе то, что у Платона соотносится со способностью созерцания (крылья) (в слове «ширококрылые» как будто вмонтировано «око»), клюв же, развивая ту же метафору, можно соотнести со способностью схватывания (понимания), а перья, может быть, со способностью писать (в данном случае — о высоком?). Божественный логос, очевидно, не «выламывается» без того, чтобы устремленный к небесному не «обломался» в попытке увидеть, схватить-понять и «зафиксировать» божественное, без того, чтобы он был некоторым образом «поражен» в этих способностях, лишен их (о чем говорит и апофатическое богословие). А чтобы принести этот логос человеку, ему и вовсе нужно погибнуть. Но не бесследно, ибо от него остается логос, который он вкладывает «человеку в рот»[6], логос или логосы, воплощенные в слове — «крупицы льда», тающие[7] и утоляющие жажду[8].

Человек живет («еще одно мгновение») благодаря этим словам-логосам и благодаря тех, кто (не пожалев своей души и самой жизни) ему их принес. Таково это благодарение. Кроме того можно заметить, что в стихотворении Дашевского (сознавал он это или нет) преображено евангельское: «Идеже труп, тамо соберутся и орли» (Мф. 23, 24)[9].  

 

ADDENDUM

В состоявшемся уже после написания этого эссе его обсуждении А.М. Шуфриным была высказана мысль о том, что специфика данного стихотворения Дашевского состоит в том, что оно, во многом наследуя мандельштамовской традиции поэтики глубоко укорененных в культуре смыслов, вместе с тем лишено той гармонической певучести и, можно сказать, сладости, которая свойственна большинству стихов Мандельштама, да и в целом русской поэзии, восходящей к школе гармонической точности и символистам. Стихотворение Дашевского не певуче, его не так легко произнести и запомнить. Это в свою очередь коррелирует с тем, что в стихотворении (как в нем говорится) в уста человека вкладывается не мед (как можно было бы ожидать после упоминания сот), а лед, который выше мы соотнесли со смыслами-логосами.

То есть в стихотворении не только говорится о том, что ширококрылые орлы вкладывают в рот человеку крупицу льда, но и само это стихотворение подобно куску льда — представляет собой не нечто сладостное и сладкозвучное, но чистый кристалл соединенных в единую структуру смыслов, требующих усилия для своего понимания.

К этому наблюдению можно добавить другое — над структурой текста. В стихотворении всего семь строк, но последняя седьмая строка как бы избыточная по отношению к предыдущим, рифмующимся попарно шести. Т.е. если предыдущие шесть строчек образуют регулярную структуру попарно рифмующихся строк, то последняя строка как бы «выбивается» из этого принципа, точнее, выходит за его пределы, наращивается над ним.  В смысловом же отношении она тоже занимает исключительное место — в первых шести речь идет о том, что и как доставляется человеку ширококрылыми орлами (крупицы льда), а в последней — что происходит благодаря этому с ним: «И он еще одно мгновение живет». Соединены первые шесть строк и последняя благодарением — орлы благодарятся за то, что они делают (первые шесть строк) и далее за то, что благодаря этому происходит (последняя строка).

Эту структуру можно формализовать как шесть плюс один при том, что этот «плюс» указывает не на простое сложение. Последняя строка как бы подводит итог всему сказанному, является его, так сказать, целевой причиной.

В свою очередь такая структура (6 + 1) совпадает, как можно заметить, с гексагональной структурой льда или пчелиных сот. Каждая ячейка («крупица») в такой структуре представляет собой шестигранник, формулу которого тоже можно представить как 6 + 1, где 1 указывает на содержание ячейки, ее, так сказать, «ценность» — мед или лед. Так и в стихотворении первые шесть строк — благодарение орлов за то, что они доставляют (и это имеет гексагональную структуру), последняя же строка усиливает это благодарение, подчеркивая ту ценность, которую этот лед собой представляет; тая во рту, этот «лед смыслов» усваивается человеком и доставляет ему живительную воду. Здесь подразумевается процесс, в котором кристалл тает, то есть от него остается только содержание без прежней формы; в отличие от сот и меда, в кристалле льда нет ничего, кроме замерзшей воды. От тающего во рту льда остается чистая, так сказать, «сущность» (Платонов бы, наверное, сказал «сущность существования»), чем и является живительная (живая?) вода в отношении льда.

 

 

________________________________________

[1] Я благодарю А. Шуфрина, А. Скоробогатого и А. Ямпольскую, принявших участие в обсуждении первого варианта этого эссе.

[2] «О смерти и немного до» Мария Степанова о последней книге Григория Дашевского //Журнал «Коммерсантъ Weekend» №21 от 06.06.2014, стр. 36 (https://www.kommersant.ru/doc/2482009)/).

[3] По предположению М. Степановой на появление «эскадрилий» в этом стихотворении могла повлиять советская песня (она ее не называет) «Стальная эскадрилья», слова Бориса Ковынева. В песне есть такие куплеты: «Пропеллер, громче песню пой! / Неси распластанные крылья. / За вечный мир в последний бой / Летит стальная эскадрилья! // Пилоту недоступен страх, / В глаза он смерти смотрит смело / И если надо жизнь отдаст / Как отдал капитан Гастелло». Мотивы бесстрашия и готовности умереть из этой песни, в самом деле, могли откликнуться в предсмертном стихотворении Г. Дашевского. Но это не отменяет более содержательной и первичной переклички с Мандельштамом.       

[4] К указанным выше можно прибавить и другие. Пушкин косвенно соотнес поэта и орла в известных строчках из поэмы «Езерский»: «Затем, что ветру и орлу / И сердцу девы нет закона. / Гордись: таков и ты, поэт», а у Гумилева есть стихотворение «Орел» (1909), где орел, своего рода alter ego поэта, возносится к небесному престолу и умирает, «задохнувшись от блаженства», но не дает себя притянуть земле. Но наиболее вероятный источник «ширококрылых орлов» Дашевского строчки из стихотворения Николая Языкова «Подражание XIV псалму»: «Возьмет ли арфу: дивной силой / Дух преисполнится его, / И, как орел ширококрылой, / Взлетит до неба Твоего!» (указано Владимиром Гандельсманом).

[5] См. его сочинение «О шестиугольных снежинках», которое считается первым трудом по кристаллографии.

[6] Здесь возможна еще косвенная аллюзия к Ис. 6, 6–7 и пушкинскому «Пророку» (мнение А. В. Ямпольской), хотя там и образность и смысл несколько иной. Зато в Последовании к причащению: «Уголь горящий Тела Твоего / да будет в просвещение мне», т.е. угль мыслится как вкушаемый. У Дашевского не уголь, а лед. 

[7] По замечанию А.М. Шуфрина, логосы непосредственно не могут быть усвоены, для того, чтобы это произошло, чтобы войти в плоть и кровь человека, они должны быть растоплены человеческим теплом, «лед» смыслов должен стать «живой водою». 

[8] Как предположил А.Н. Скоробогатов, стихотворение, вероятно, написано из состояния «невыносимого мучения медленно умирающего (скорее всего ощущающего чудовищную жажду человека, откуда и грезы о крупице льда)» (из переписки). Однако, что важно отметить, мы способны его воспринять адекватно, даже если сами физически не находимся в таком состоянии, и не по сочувствию поэту, а по реальному содержанию и воздействию поэзии – и не умирающий физически нуждается для продления осмысленной жизни в логосах-смыслах.    

[9] Наблюдение А.М. Шуфрина. Интересно, что по некоторым святым отцам (например, в Макарьевском корпусе), и речение из Евангелия про труп и орлов следует понимать возвышенно применительно к Телу Христову (т.е. Телу Логоса) и собирающимся вокруг него (http://bible.optina.ru/new:mf:24:28), т.е., по сути, — евхаристически.