Выпуск №17

Автор: Ирина Саморукова

 
События происходят в наши дни. Остальные совпадения с реальностью случайны.

 
Содержание:

Часть первая: Аперитив
1. Развивая тему. 2. Из открытых источников. 3. Заливное. 4. Из любопытства. 5. Текстологический анализ. 6. Фармакопея. 7. Отвертка. 8. Цена вопроса. 9. Аллергия. 10. Архив Вероники.

Часть вторая: Основной банкет
11. На одной волне. 12. Арарат. 13. Сыктывкар. 14. Штрафная. 15. Передозировка.16. Галлюцинации прошлого. 17. Засада. 18. Кефир.

Часть третья: Дижестив
19. Кузен. 20. Парашют. 21. В полумраке. 22. Ложный гуманизм. 23. Уборка помещений. 24. Рукопись, найденная в санитарной комнате. 25. Цвет надежды. 26. Конец тоннеля.

На ход ноги. Вместо эпилога

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: АПЕРИТИВ

 

По пузатым рюмочкам на витых ножках (довольно вычурным, следует заметить: слишком длинным для объема в пятьдесят мл) – по ним, лет двадцать пылившимся в кухонном шкафу, про которые забыли, что они вообще есть в доме, — был разлит портвейн.

Эти хрупкие создания производства советской Чехословакии предназначены для портвейна — крепленого вина. Из них не хлещут шампанское, не опрокидывают стронг. Пузатые рюмочки на высоких ножках подносят к губам и лакомятся. Пригубил, насладился и – хорош: ставь рюмку на ровную поверхность. Жди основного банкета, ибо принял аперитив, предвкусил оживленное застолье, шутки, смех, дружеские беседы, не исключил любовных объятий. Раскатал губу на радость и катарсис, как полный идиот, которого жизнь ничему не учит. Как двоечник, не способный усвоить очевидную истину: все надежды иллюзорны и, если реализуются, то чудом и не совсем в том виде, в каком мечтались.

Аперитив должен крыть. Окрылять надеждой, оживлением и ажитацией насчет планов и технологий ее воплощения. Как в юности. Поэтому портвейн.

Юность, извините за трюизм, есть аперитив.

В юности портвейн пили, как небо, — стаканами (аллюзия на песню рок- группы «Пикник», если кто не узнал). — Папа – стакан портвейна, — намекая на преемственность поколений, пел другой полубог. Портвейн тогда был забористым, долгоиграющим, не то что психоделическим, но близко к тому. Он подвигал на трипы – опасные путешествия за новой порцией чудесного напитка. Не зря ему давали названия отдаленных земель империи: «Кавказ», «Иверия», «Агдам» и загадочное «777», находившееся у подножия райского холма.

Увы! От портвейна папиной юности остались одни этикетки, а то, что плещется в бутылках, на которые их до сих пор наклеивают, этот якобы портвейн – ядовитый симулякр, то есть копия без оригинала, вкус которого папа унес с собой в могилу.

Папу придется помянуть архетипическим питьем – портвейном производства Португалии, подлинным, стало быть, крепленым вином, тысяча сто двадцать рублей за емкость 0,71.

Жирно его стаканами-то глушить. Да и юность, объективно рассуждая, прошла, унеся с собою иммунитет к крепленой бормотухе. Рок-н-ролл и панк давно мертвы.

— Опередив, — пошутил один френд из ФБ, – прием напитка до прихода гостей.

Тоже дело, согласимся мы. Пока эти гости, призраки некогда существовавших сущностей, не полезли из всех щелей, выпьем!

Хлебнем из рюмочек амброзию по цене тысяча сто двадцать рублей.

В супермаркете дешевле не было. Остальные пузыри стоили дороже: тысяча шестьсот, две триста, две шестьсот восемьдесят.

Мамма миа! И это за портвешок!

Лучше б вискаря взяли.

Но купили португальский портвейн.

Придется пить.

И нахваливать, чтобы жаба не задушила.

Хотя этот, за тысяча двести, явно не амброзия…

Но и мы не боги, чтобы ее пить.

Мы, господа, полубоги и пьем портвейн.

Полубоги мы…

 

1. Развивая тему

—  Полубог подобен стакану, который настолько же пуст, насколько и полон. Вот досюда, то есть наполовину. Ровно настолько, чтобы умерить притязания. Мудрость полубога в адекватности. Бог есть все. Но полубог – лишь одна вторая. Посему дорожи уровнем жидкости, помня, что могли вовсе не налить. Бултыхать стакан не стоит. Пафосное желание заполнить его до краев не реализуемо. Однако опрокинуть – запросто.

 

И оратор бережно поднес рюмку к бородатым губам.

Философ, считали древние, есть субъект, размышляющий вслух. Чтобы навести порядок в мыслительном процессе, субъект пакует мысли в категории, которые подвергает критическому анализу, обнаруживая противоречия в определении. Пытаясь преодолеть эти нестыковки, философ вводит новые понятия, уточняя их содержание в последующем размышлении…

Чтобы все это как-то кормило, Эдику Корецкому пришлось оформить плоды свободного искусства в виде диссертации на соискание кандидата наук. Пришлось соблюсти циркуляры и прописать: цель, задачи, объект, предмет исследования, а также указать его практическую значимость. Эдик вывернулся, что непросто, когда тема рассуждения «Я как объективная ошибка».

Проще говоря, нет никакого «я», есть субъект из дискурса, субъективная иллюзия, но объективно – ошибка.

Тем не менее, практическая значимость у диссертации была. Для Эдика она вылилась в то, что его, кандидата наук, взяли преподавателем на кафедру философии гуманитарных факультетов и после десяти лет честной службы присвоили звание доцента.

Перспективы открывались следующие:

 

развивая анализ понятий
пополнять список трудов
публикациями в базах
защитить докторскую
обучить трех аспирантов
доведя последних
до процедуры
и дождавшись пока тем
выпишут диплом
дополнить публикации
десятком методических трудов
получивших гриф
все это внедрить
отразив в отчетах
с правильным титульным листом
и если не изменится положение
о порядке присвоения
получить красные корочки
профессора кафедры
сокращенной в целях оптимизации…

 

Вы поняли. Бюрократизация сферы высшего образования, эти их рейтинги и отчетность суть могильщики свободной рефлексии. Лишь поэзия, чуткая к внутренней форме, еще способна худо-бедно преодолеть отчуждение мыслящего субъекта от его родового признака: рефлексии посредством языка.

В силу этого Эдик был не только философ, но и поэт, публиковавший тексты на порталах. Как доцент, он, кстати, заметил, что рассуждения о понятиях в виде стихов студентам ближе и вроде понятнее, и размышлял над экспериментальным циклом «Конспекты Гуссерля».

 

—  К вопросу о ёмкости и частичных способностях. Стиральная машинка- полуавтомат полощет, но не выжимает. И это не дефект, а конструктивный элемент, повышающий надежность системы. Если в автомате ломается центрифуга — всё: бельишко ни сполоснуть, ни выжать. Но «Малютку» с частичными функциями можно использовать даже без электричества. В полость загружаешь белье. Наливаешь полведра воды. Засыпаешь порошок. Нет стирального порошка — лей средство для мытья посуды, да хоть кусок мыла брось. В отношении бытовой химии полуавтоматическая «Малютка» не привередлива. Так называемый известковый налет лишь укрепляет ее пластмассовый корпус. Через полчасика, когда белье отмокнет, сливаешь воду через шланг. Выжав вручную, как того требует инструкция, снова кладешь белье в «Малютку» и заливаешь его чистой водой. И так три раза: слил, отжал, налил. В результате вещички постирались, ополоснулись и стали более-менее чистыми.

 

Техническую смекалку явил другой потребитель портвейна — человек практического ума и золотых, между прочим, рук.

Кто газовую колонку собственноручно монтировал?

Автоматическую, кстати.

Кто установил новый смеситель?

Он.

А почему?

Потому что, если звонить в жэу или газовикам,

то месяц будешь ждать,

чтобы констатировать:

опять через жопу сделали.

— Полубог вроде полуавтомата, — заключил Алексей Кузнецов. – Не всемогущ, зато адаптивен, если приложить руки. Но можно, конечно, и при помощи бла-бла адаптироваться.

Алексей был простым парнем, не кандидатом, не соискателем и высшее образование имел совсем не гуманитарное. Алексей был специалистом по обработке металла давлением. Диплом инженера обязывал его трудиться в листопрокатном цеху крупного металлургического предприятия. Однако Алексей предпочел вольные хлеба мастера в частной сервисной службе «Муж на час».

Нормальная работа, кто спорит. Возможно, она честнее, чем конформизм в государственных учреждениях, где зарабатывают, втирая «бла-бла». Однако в отношении присутствующих простецкий здравый смысл Алексея выглядел бестактно.

«Бла-бла» означает заведомо бессмысленную речь, полную предсказуемых штампов. В приверженности стандартным речевым конструкциям никто из присутствующих, и Эдик в особенности, не замечен. На этой кухне каждый в высшей степени самобытен, что следует априори уважать, даже если ни хера не смыслишь в философии. Никто же не травит скабрезных анекдотов, приходящих в голову при виде мастера службы «Муж на час».

— Эх, Алексей, ты фильтруй базар-то.

И в знак осуждения все выпили, не чокаясь.

 

— Боги бессмертны, — поспешила смягчить неловкость одна дама.

Очарование без возраста, говорят про таких. Изящество длинных пальцев, рассеянный, вульгарно говоря, как бы поддатый взгляд, художественный беспорядок в непослушных кудрях, окрашенных в разные – да, веселенькие такие – тона. Образ завершали стильные наряды. В тот раз Веронику стройнила длинная юбка из вареной шерсти. Фасон годэ оживляли рассыпанные по подолу пучки хризантем, валяных из козьего пуха. Хрупкие плечи кутались в нечто с бахромой, про которую думалось: «макраме». Хенд мейд, друзья мои, и абсолютный эксклюзив. Эти параметры, согласитесь, ценятся в любом возрасте. Однако Вероника была не только очаровательна, но и мудра, поэтому уже десятый год не убавляла лета, а радикально накидывала:

— Мне семьдесят четыре, — сообщала очаровательная Вероника, когда какой-нибудь простак поднимал бокал за ее вечные тридцать девять. И гарантировано получала реплику:

— Не может быть.

В жизни Вероники чего только ни случалось. Например, она двадцать лет выступала в опере. Не ради славы и уж, конечно, денег, которые и деньгами-то называть смешно. Вероника трудилась чисто ради искусства и сопутствующей ему атмосферы. Поэтому пела в хоре.

— Помните «Травиату»?

— Эту ту, что перед Новым годом слушали?

— Ну да, когда в буфете коньяк закончился.

— Провинциальное позорище: декорации, костюмы, солисты, музыка, либретто.

— Но не Вероника.

Да, она одна напоминала даму парижского полусвета. И бокал держала аутентично, и пела так, что хотелось с ней чокнуться.

Очарование без возраста.

Такая у Вероники была репутация.

Кто-то усмехнется, дескать, нет в мире ничего эфемернее, чем репутация. Однако Вероника так не считала. Солистка «Травиаты» засохла в пыльной мансарде. Но в отношении хористок вопрос открыт. Вероника верила в свое очарование.

Верила, и однажды пенсионер Жан-Поль, гражданин Франции, увел ее из оперного хора и увез не куда-нибудь, а в Ниццу.

Ах, Ницца! Что Ницца? Ну, Ницца и Ницца. Двухкомнатная квартира с видом на Променад. И супруг с запросами, соответствующими возрасту, увы, не слишком преклонному. Неудивительно, что вскоре Вероника стала тосковать по родине. После десяти вечера, когда Жан-Поль ложился спать, она уходила на балкон, где за изрядным французским вином по три евро за пузырь предавалась ностальгии. Скучала, да, очень. По своей богемной квартирке, куда без звонка заглядывали друзья, где вечно не хватало бухла, не говоря о закуске, где только сквозняк разгонял дым, что коромыслом стоял от горячего общения на родном русском языке. Жаль, этого не перетащить в Ниццу!

С супругом они расстались по-хорошему, а у Вероники появились 500 евро ежемесячно и пожизненно. Нищета ей более не грозила, и она вернулась на родину к обожаемым друзьям, над образом жизни которых время не властно.

 

— Боги бессмертны, — повторила она с пафосом.

— Ну, ты даешь, — усмехнулся Эдик. — А Рогнарёк приснопамятный? Рановато, матушка, являть провалы в эрудиции. Мертвых богов гораздо больше, чем живых.

— Полубоги, сечешь? – поддержал философа Алексей. – Ницше читала? Сверхчеловеки. Гении всякие: диктаторы, художники, властители дум.

— Гении, да, — задумчиво протянула Вероника. – Жаль, они, как боги, тоже поумирали. Так что неясно, от имени кого мы пьем этот порто.

— Ошибаешься, — возразил еще один участник аперитива, которого за глаза называли Родриго. А в глаза просто «старина». Все выпивающие знали Родриго сто лет и сто лет не видали. Родриго сам в этом виноват: как в воду канул сто лет назад.  И вдруг возник, откуда ни возьмись. Живой и просветленный, в смысле, мутный какой-то. На вопрос, чем занимаешься, ответил: о душе пекусь. 

 

— Полубоги, — сообщил он проповедническим тоном, — тем и отличаются от мертвых богов, что, завершая дни в антропоморфном теле, превращаются в анимусов волновой природы, присутствие которых в пространстве легко определить специальной рамкой. Кто становится волной, тот и полубог и в этом качестве бессмертен.

 

— Не мешало бы, — заметил Родриго, – наполнить портвейном еще один сосуд, поставив его на окно на случай, если кто из близких нам усопших оказался полубогом. Пусть пригубит за компанию.

 

— Боги не знают страха и в пределах своей компетенции способны на полноту слова и дела, — задумчиво произнес Сережа, который вполне мог претендовать на статус полубога.

 

Сережа был поэтом в широком смысле, но не как Эдик, в творчестве которого преобладала рефлексия. Лично Сережа полагал, что поэзия есть не рефлексия, а живой опыт. Впрочем, любая поэзия имеет право существовать, если она поэзия. Но Сережа был больше, чем тот, кто так или иначе пишет стихи. Сережа был очень креативным человеком.

Например, унылую передачу о футболе он превратил в свободную трибуну. А что? Трибуна – символ многозначный. Иногда человек восходит на трибуну, чтобы не просто орать в толпе, но высказать наболевшую правду. Трибун, — называют таких. Наболевшую правду Сергей Горкин высказывал и прозой, и, когда вырывалось, стихами. А студийная массовка, обезоруженная харизмой ведущего, поддакивала:

 — Вот именно: невменяемость, коррупция и полная катастрофа в последнем тайме…

 

 — Боги, — продолжил Сережа, — равнодушны к последствиям своих творческих актов. Богам все сходит с рук. В конечном счете, — добавил он, помолчав. – Но с полубогами жестче. Полубоги огребают даже за то, чего не совершали. Они платят, понятно?

 

Аудитория деликатно примолкла. Шоу «Больше, чем футбол» закрыли месяц назад, а на трибуна, гражданина Сергея Эммануиловича Горкина, наложили штраф в размере трехсот тысяч рублей за чьи-то оскорбленные чувства.

— В таком случае Александр Иванович Ниссельбаум бог, — заключил самый юный участник аперитива.

Только давайте без эйджизма. Степе, на минуточку, за тридцать. И опыт. Перечислить? Семь лет наблюдения на выборах, два майдана, десять суток ареста. Вы почитайте Википедию. Степан Петров там записан культуртрегером, участником акций и хедлайнером двух биеннале современного искусства. Он, чтоб вы знали, критический интеллектуал, член правления либертарной группы имени Вальтера Беньямина. Он тоже, между прочим, кандидат наук, автор диссертации «Знаки канона в культурном мусоре». В отличие от некоторых, концепцию исследования Степа высосал не из пальца, а из анализа пятидесяти популярных романов, половину из которых составляли детективы.

И нечего смотреть на Степу, как на идиота, брякнувшего неуместность.

Всем известно, что девяносто шесть ударов острым предметом в голову жертвы сошли Александру Ивановичу Ниссельбауму с рук.

 

2. Из открытых источников

Утром двадцать первого ноября прошлого года в лесопосадке рядом с железнодорожной станцией Чапаевск обнаружили тело молодой женщины.  В двух метрах, под замерзшей листвой, нашли смартфон, очевидно, принадлежавший убитой. Улика помогла выйти на подозреваемого.

Алиса Фахрутдинова (таково имя девушки) последние несколько дней переписывалась с неким Алексом. В день убийства Алиса послала Алексу: «Есть проблема» и получила ответ: «Решим».

Алекса пробили, и оказалось, что телефон, с которого тот отправлял сообщения, зарегистрирован на Александра Ивановича Ниссельбаума, известную в городе личность, телеведущего и педагога, который, по информации на сайте университета, числился научным руководителем аспирантки Алисы Витальевны Фахрутдиновой.

Подозреваемого взяли прямо в телестудии, прервав запись шоу «Не придуманные истории». Основания были следующие:

1. Сообщение «решим», истолкованное следствием как угроза, Ниссельбаум послал Алисе 20 ноября в 12.40.
2. В соцсетях Фахрутдиновой нашлось их парное с Ниссельбаумом фото на фоне здания железнодорожного вокзала. На фото вокзальное табло показывает 12. 45, а по расписанию электропоезд до станции Чапаевск, где была прописана Фахрутдинова, отбывает в 13.00. Приблизительное время смерти Алисы вечер того же дня между шестнадцатью и восемнадцатью часами.
3. Вероятно, подозреваемый имел с жертвой близкую связь, так как вскрытие установило 8 недель беременности.

— Ну и что, — ответил на это Ниссельбаум. — Фахрутдинова совершеннолетняя. О ее беременности он слышал якобы впервые. Сообщение «Решим», которое он ей послал, относилось к учебному процессу. У Фахрутдиновой были проблемы с выбором материала диссертационного исследования и весьма смутное представление об организации научной работы. Однако сроки поджимали, отчетный год в аспирантуре закрывался 25 ноября. Возникла проблема, — написала аспирантка научному руководителю. Чтобы ободрить ее, Ниссельбаум ответил: «Решим», хотя диссертация Фахрутдиновой совершенно не готова к защите.

Половую связь с Фахрутдиновой отрицал.

Про совместное фото пояснил: разумеется, он знал, что его аспирантка проживает в Чапаевске, и раз случайно встретился с ней около вокзала. Это было, кажется, весной. Точно он не помнит, но, возможно, Алиса тогда сделала совместное селфи.

— Вы посмотрите на дату, когда выложили фото, — и напомнил следствию, что время фиксации и публикации может не совпадать. Сам он лет десять не наведывался в этот городок, где его лицо многим знакомо по телешоу «Не придуманные истории», которое транслируется на всю область. Дескать, у него репутация известного краеведа и культурного деятеля. Зачем ее портить?

— Допустим, — согласился следователь. – А как вы подтвердите свое алиби? Где вы были двадцатого ноября около четырех часов дня?

Ниссельбаум ответил:  

— Дома. Мое присутствие на жилплощади может подтвердить мать, прописанная со мною в одной квартире.

Однако мать нечего подтвердить не смогла, поскольку исчезла. Опрошенные соседи затруднялись вспомнить, когда видели ее последний раз.

Тут Ниссельбаум встревожился: мать, сказал он, страдает возрастной деменцией и потому целыми днями находится в квартире. Уходя на запись передачи «Не придуманные истории», он оставил ее перед телевизором в глубоком кресле, с которого та почти не встает. Через три часа, как обычно, сын не вернулся, и мать в замешательстве и беспокойстве, видимо, отправилась его искать.

— Висит ли на вешалке ее пальто? – беспокоился Ниссельбаум. – Если нет, точно ушла. Мать страдает дезориентацией в пространстве, нарушением памяти и речи. Она заблудилась.

И написал заявление о розыске.

— А если б я жил один, что, это достаточное основание для подозрения в убийстве? – продолжил он, настаивая на своей невиновности. — Вечер указанного дня я находился в своей квартире за сорок километров от места происшествия и разнашивал новые ботинки, купленные в павильоне номер сорок вещевого рынка в четыре дня. Туфли и товарный чек на сумму две тысячи триста рублей находятся в коробке. Коробка стоит под вешалкой в прихожей. Это алиби вам годится?

Проверили – и все нашли: коробку, ботинки и товарный чек, написанный от руки. Продавец павильона подтвердил: партию обуви завезли в середине ноября. Про чек сказал: все легально и расписки о покупке на сумму павильон выдает по первому требованию клиента.

Перед Александром Ивановичем извинились и выпустили.

Однако остался вопрос с Алисой Фахрутдиновой, которую забили острым предметом: девяносто шесть ударов в лицо, так что, если б не сотовый, странным образом оказавшийся в двух метрах от тела, девушку не скоро опознали…

 

3. Заливное

— Ни хрена себе! – воскликнула Галя, хозяйка дома.

Ради здоровья Галя пила водку, стараясь не мешать ее с цветным и сладким. Иными словами, портвейн Галя не любила и, если была водка, пила исключительно ее. Разумеется, не любую, а нормальную проверенную водку, но лучше самогон, выгнанный из качественного сырья, под хорошую органическую закуску.

Во время аперитива Галя накрывала стол в гостиной, основной банкет, так сказать, в кухню явилась, спросить: «Ну, скоро вы там?» — и извлечь из холодильника заливное – тоненько нарезанные пластинки говяжьего языка в желатиновой дрожалке.

 

Язык стоил серьезных денег. Татарин-мясник ломил девятьсот за кило. Утверждал, что язык парной и утром лизал соль. Галя просила торговца отложить на полчасика, типа, спрячь язык под прилавок и не продавай никому, пока она сбегает за наличностью. Однако по дороге к банкомату Гале попался супермаркет, и там, среди мороженых кроличьих туш, она обнаружила другой язык. Импортный, бразильский, аккуратно обернутый в три слоя целлофана, тот язык стоил 757. И не за килограмм, а за всю штуку. Разумеется, Галя его тут же купила, расплатившись картой. Она сэкономила. Бразильский язык оказался гораздо мясистее, чем тот, что навязывал Гале татарин. Он еле уместился в самой большой кастрюле, а при варке еще разбух. Шкуру Галя сняла легко — как чулок. Мясную плоть настругала на порции. Потом залила процеженным бульоном с растворенным в нем загустителем. И в холодильник, пока не застынет…

 

В кухне воняло горелым мясом.

С бараньей ногой, приобретенной у того же татарина взамен языка и, в отличие от последнего, по более вменяемой цене, Галя решила не заморочиваться – обмазала горчицей и в духовку. Нога запеклась до черноты, но участникам аперитива, заполонившим кухню, видимо, было лень повернуть кран на газовой плите.

Нормально устроились. И закуску к своему портвешку сообразили: нарезанное яблочко, дольки мандарина, треугольники плавленого сыра «Виола».

За каким хреном тогда Галя расстилала скатерть, раскладывала салфетки, вилки и ножи, ломая голову, как рассадить пирующих: трое на диван, один в кресло, еще двоих по табуреткам, а для Вероники – пуфик?  

— Как философ, скажу тебе, Галя, в гостиной лучше не станет, — изрек румяный Эдик. – Ставь заливное сюда. Разговор есть.

— Убирать будет проще, — подумала Галя, присев Эдику на колено.

 

Крепкое мужское колено. Одно это, согласитесь, уже кое-что.

С детства Галя мечтала, планировала и молилась, чтобы ее избранник был человеком широких взглядов, умным, прямо скажем, интеллигентным, но не занудой. В результате появился Эдик. Он восседал во главе застолья в кресле-мешке, который Галя пошила из плюшевой портьеры и набила старыми свитерами, кусками поролоновой упаковки, шапками, непарными рукавицами, прохудившимися носками и прочим барахлом.

 

— Если вас интересует мое мнение о ведущем телепередачи «Не придуманные истории», — начала Галя, раздавая порционное заливное. — В общем, знаю я кое-что. Таня, сослуживица моя, живет в Чапаевске. Прикиньте, каждый день оттуда ездит – электричкой, маршрутками. Деваться-то некуда: Чапаевск город депрессивный, в бухгалтерию там фиг устроишься. Так вот. Мужик у нее — оперативник, капитан. Говорил, на руках оперативной группы были неопровержимые доказательства, и далеко не один телефон. Сыскари уже дырочки в погонах сверлили: в кои-то веки взяли маньяка по горячим следам. Еще немного и тот бы раскололся, признался и в этом убийстве, и во всех остальных. Но вдруг поступило указание прекратить разбирательство и выпустить задержанного. С самого верха, намекал Танин опер. Он по большому секрету сообщил Тане, что туфель, которые подозреваемый якобы покупал, в его квартире не нашли. Кроссовки, резиновые сапоги, валенки с галошами обнаружили, но никаких женских туфель. Что означает: алиби Ниссельбаума фуфло, а причастность к преступлению очевидна. Капитан видел тело, и Тане фото показывал, то, которое на месте преступления телефоном сделал. Одно только сумел, больше не смог. Вывернуло. Его, который всякое видел, включая мертвых младенцев в мусорных пакетах. — Лектор Ганнибал, — говорил Танин опер. – И такой же хитрый. Любому зубы заговорит. – Как, скажи, — орал он Тане в лицо. – Такового зверя можно выпускать? Короче, капитан, с которым Таня, кстати, не расписана, от стресса ушел в запой. Невозможно, сетует Таня, стало с ним жить. С утра пузырь откупоривает, а вечером делается буйным. Поеду, говорит, в областной центр и замочу этого урода крестообразной отверткой прямо в бесстыжий глаз, – и Тане показывает, тыкая в ее сторону острым предметом. — Еще раз так сделаешь, — предупреждает Таня, — психбригаду вызову. — А я ей советую, к матери переехать, от греха подальше.

— А знаете, этот Александр Иванович и в самом деле не вполне адекватен, — припомнил философ Эдик, интеллигентно сплюнув в салфетку кусок непрожеванного языка.

 

Язык был великолепным, Галя, он удался, но ты сама настояла, чтобы Эдик апгрейдил пасть, пока есть деньги. Стыдно, говорила ты, втирать философию со сточенными клыками. Это ты, Галя, договорилась с ортопедом Оксаной, которая сделала верхнюю челюсть со скидкой. А теперь, Галя, твой муж едва не подавился недоваренным мясом, волокна которого прилипли к имплантам.

Плесни, будь любезна, чего-нибудь в его бокал, чтобы прополоскать рот.

Окей, водка подойдет.

 

— Пару лет назад, — продолжил Эдик, — приключился в нашем диссертационном совете один инцидент. Диссовет по литературоведению, но я там тоже заседал для кворума, укрепляя своей философской степенью теоретический уровень ученого собрания. Редкий филолог, между нами говоря, умеет критически оценивать смысл используемого понятия. В совет была представлена диссертация Ниссельбаума Александра Ивановича, в которой тот исследовал поэтику документальной драмы. Внешне труд выглядел респектабельно: 220 страниц текста, 300 наименований библиографического списка. Квалификационную работу А.И. Ниссельбаума, как положено, поручили посмотреть трем экспертам на предмет, соответствует ли та профилю совета. Однако в реальности диссер читает один человек, остальные просто подмахивают заключение. В тот раз работу пролистал профессор Голубятников, председатель диссертационного совета. Все знают Голубятникова — добрейшая душа, гуманист до мозга гостей. Голубятников всегда входит в положение соискателей ученой степени: над одним армия нависла, другой — сирота, третья – беременна, четвертая – наоборот, одинока и, кроме карьеры в филологии, ни на что не надеется.  С его попустительства в городе образовался переизбыток кандидатов филологических наук. Однако от диссертации Ниссельбаума оторопел даже душка Голубятников. Дело в том, что материалом исследования в работе были собственные драмы автора — А.И. Ниссельбаума.

— И что бездарные пьески? – поинтересовался Алексей Кузнецов, расправляясь со второй порцией заливного.

Ешь – потей, работай — зябни. Знаете поговорку? Зубы у Алексея были свои и в полном наборе, он ими проволоку, если надо, перекусывал.  

— Ты не понял, Алексей, — усмехнувшись, ответил Эдик. Как философ, он умел владеть собой, терпеливо реагируя на реплики профанов, не имеющих понятия, как пишутся научные работы. – Хорошие у Ниссельбаума пьески или говно, к делу не относится. Важно, что в своей диссертации соискатель исследовал сам себя.

— А ты, Эдик, в диссертации разве не свое «я» изучал? – припомнил Алексей.

— В моей диссертации анализировалось не собственное «я» Эдуарда Серафимовича Корецкого, но «я» как философское понятие, любое «я», «я» вообще, если угодно, — парировал Эдик и чуть жестче, чем обычно, добавил:

-Галя, налей Лёхе водки, чтобы он, наконец, перестал отвлекаться на посторонние детали. В литературе, чтоб ты знал, существует разделение труда: либо сочиняешь произведения, либо их изучаешь. Один сажает цветы, другой на них мочится. Если это совершает одно и то же лицо, оно, мягко говоря, неадекватно.

— Чушь, — мрачно заметил Сережа, не притронувшийся к заливному. В связи с необходимостью платить за свободное слово, некоторые блюда не лезли ему в глотку.

— Лишь художник, — продолжил Сережа, закуривая, – способен адекватно оценить опыт собрата. А у ваших отдельных от художественного творчества литературоведов – одни концепции, некритически заимствованные у тех, кто их сочинил. Те-то как раз были творцами: Шкловский, Тынянов, Бахтин. Их суждения о литературе основаны на личном опыте преобразования слова и только поэтому чего-то стоят.

По Сереже, выходило, что излагать взгляды на собственные произведения нормально. Мы же читаем книги «Годар о Годаре», «Барт о Барте», «Пазолинни о Пазолинни». Ниссельбаум, конечно, не Пазолинни, однако считать себя художником никому не запретишь.

— Нет, позволь, — заспорил Эдик. – Речь в данном случае идет не об откровении. В плане откровения я с тобой, Сережа, согласен: только равный. Однако диссертация есть квалификационный труд, что означает: соискатель ученой степени должен исследовать произведения другого физического лица, а не собственные. Иначе как соблюсти научную объективность? Или хотя бы ее формальную видимость? Изучать собственные произведения – все равно, что расследовать собственные преступления.

— И что было этому Ниссельбауму? – спросила Вероника.

Потыкав вилкой в желе, она отодвинула тарелку. Коньяк, на который Вероника перешла, чтобы портвейн мягко лег на выдержанный виноградный дистиллят, не требовал никакой закуски. Ей было немного грустно. И чего все прицепились к этому Ниссельбауму? Художника всякий может обидеть. Но жить на что-то надо.

— Не печалься, очаровательная, — вздохнул Эдик. – Александру Ивановичу не было ничего. Диссертацию соискателя профессор Голубятников мягко отклонил, в устной форме сообщив тому о странности исследуемых источников. Отказных бумажек никто не оформлял, а свой научный труд Ниссельбаум защитил в другом, видимо, менее щепетильном диссертационном совете.

— И все-таки о чем пьесы Ниссельбаума? – задумался Степа, который тоже не ел, чем беспокоил Галю, родную тетю.  

— Ты кушай, кушай, Степушка, — напоминала она. – Куда я столько наготовила!

Увы, драматургию обсуждаемого никто из присутствующих не читал. Даже Эдуард Корецкий, член диссертационного совета, отвергшего труд Ниссельбаума по формальным основаниям.

А зря. Если этот Ниссельбаум исследует свои собственные тексты, отчего не предположить, что документальные драмы он тоже сочиняет о себе?

— Надо изучить эти опусы, — логично вывел Степа. – И, возможно, картина преступления прояснится. Ключи в тексте.

-Будем! — кратко провозгласил он и принялся за заливное.

 

4. Из любопытства

В первом часу ночи вышли, глотнули морозного воздуха.

— Вы, Степан Адольфович, знакомы с Алисой Фахрутдиновой, — заявил Родриго.

Кожаный плащ, широкополая шляпа. К этому бы черные кудри с проседью. Но нет: из-под шляпы свисали сивые патлы. Так что непонятно, какого черта его кликали Родриго: выразительностью носогубных складок на тощем лошадином лице он больше походил на старого беса Игги. И, как Игги, был немного косоглаз.

Он вытянул из портсигара самокрутку и застыл, видимо, ожидая, что Степа поднесет зажигалку.

— Вы знали ее, — повторил он.

Кстати, Степа никакой не Адольфович, тут ты, проницательный Родриго, промахнулся. У Степы другое отчество, правда, оно тоже начинается на «А» и тоже не вполне русское, хотя совсем не редкое.

 

Алиса была рыжей. Лиса Алиса, белесые брови, зеленые глаза и веснушки – на лице, шее, плечах. Она была очень привлекательной. В дурном смысле. Рыжая сука, чертовка, беспощадная тварь. С такими опасно связываться.

 

 — Нет, — произнес он вслух.

Пожалуй, слишком решительно.

—  Нет!

И сунул руки в карманы скромного итальянского плащика, подарка тети Гали, но вовсе не затем, чтобы извлечь зажигалку. На понт Степу не взять. Степа такой же Адольфович, как этот ясновидец — Родриго.

— Ну, значит, я ошибся, — беззаботно признал Родриго, запалив сигаретку сам. В портсигаре желтого металла нашлась зажигалка, тоже желтая, типа золотая. Проницательные типы любят блестящие предметы. – Видимо, вы интересуетесь ее судьбой из абстрактного любопытства. И ввиду улик настаиваете, что убил именно Ниссельбаум, — он затянулся, не вынимая косяка изо рта, пустил дымок. — Вы, наверное, не смотрите телевизор? Я тоже вобщем не смотрю, так — в полглаза и без звука. Шоу «Не придуманные истории» и половины глаза не стоит. Очень неряшливо сделано. И ведущий непрезентабельный. Мелкий, дерганный, дефективный: с правой рукой у него что-то. Убитая-то была настоящей красавицей. Не так ли, Степан Адольфович? Допустим, у них случился роман. И что? Зачем Ниссельбауму убивать? Я бы на его месте такую красавицу использовал. А вы, Степан Адольфович?

Артурович. Степа – Артурович. Он не предполагал, что Алиса так заиграется.

— Нет, — заключил Родриго. –  Девяносто шесть ударов нанес кто-то третий, — запустил самокрутку в сугроб и пошел прочь, заскрипев сапогами по снегу.

Степа смотрел вслед, искренне желая, чтобы Родриго поскользнулся…

 

 — Левой рукой, — размышлял Степа. — Ниссельбаум наносил удары слева, что должно быть видно по характеру ран. Такие детали сложно проверить. Надо искать каналы. А если выяснится, что Алису убил не левша? Кто-то третий, сказал Родриго.

 

Почему третий?

На что он намекал? На любовный треугольник? Нет, здесь дудки, не было никакой любви, не до такой степени.

Он познакомился с Алисой в баре. Она подкатила, зная, кто он – профессиональный куратор, имеющий возможность объявить художником, кого вздумается. — Я пишу диссертацию о роли слова в современных художественных практиках, — сообщила она. На чем и сблизились.

Да, Степа с ней спал, только близость заключалась не в этом.

Степа задумал один проект – как раз по теме ее научной работы. На пешеходной улице, здешнем Арбате, установлено семь стел с портретами почетных граждан города. Под ликами – информация: вехи карьерного роста, звания и награды. Текст набит на бумажный носитель, ламинирован и прикручен красивыми латунными болтами. Этот официоз Степа планировал заменить живым рассказом, забавным случаем из жизни почетного гражданина. Народным анекдотом, так сказать. А потом скрутить постеры с протокольными данными и теми же болтами, посаженными в те же отверстия, закрепить новые таблички. Дизайн останется прежним, однако контент изменится.

Эти почетные граждане являлись теми еще мерзавцами, как, впрочем, многие в этом городе. Чтобы не полностью им уподобиться, анекдоты хорошо бы подкрепить документами.

В интернете правду о гражданах на стелах искать бесполезно. Если и было что, давно зачищено пиарщиками, которые и составили эти таблички. Степе нужны настоящие свидетельства. Сканы подлинников.

— Нас арестуют, но эта будет бомба, — загорелась Алиса, бешеная пизда из Чапаевска. Она понимала, как прорваться в звезды.

Однако Степа в тюрьму не рвался. Акцию он собирался осуществить тайно и анонимно, чтобы привлечь внимание не к собственной персоне, а к проблеме. Уличающие документы нужны как страховка. Для прикручивания новых табличек у Степы имелись надежные ребята из либертарной группы. Недавно группа раскололась. Большинство проповедует по галереям, но пара-тройка партизан еще держится за уличный активизм. Если их поймают и начнут прессовать, документальный компромат окажется в сети.

— Я возьму на себя ответственность, — предложила Алиса.

Она сказала, что вовсе не собирается прославиться нахаляву. Алиса взялась добыть информацию – свидетельства о делишках почетных граждан. И сообщила, от кого ее получит: от известного журналиста, ведущего телешоу «Не придуманные истории» А.И. Ниссельбаума, который, по удачному совпадению, является ее научным руководителем.  

— Хороший источник, — согласился Степа. —  Ниссельбаум на кого только не работал. Наверняка, нарыл немало компромата. Однако такого бабла, сколько стоит этот краевед, у меня нет.

— Я постараюсь использовать его вслепую, — ответила Алиса.

Прошло два месяца, проект «Лучшие люди города» затуманился текучкой, как вдруг, в середине ноября, Алиса сказала: — Все готово. Во вторник источник передаст мне флэшку со сканами документов.

В среду ее нашли мертвой.

В ее телефоне был и номер Степы. Когда его опрашивали, как близко он знал Алису Фахрутдинову, он ответил, что общался, как с сотней девушек и парней, встречаясь на работе – выставках, лекциях, презентациях — и в свободное время: в барах, кафе и на концертах популярных групп. Знаком и всё.

Связь с Алисой он скрывал не только потому, что проект был секретным. Он шифровался от Зоси, своей официальной девушки, которая имела слабость делиться в сетях подробностями их сложных отношений. Свидания с Алисой проходили в маленьких частных отелях, свидетельства о которых они замучаются собирать…

 

Алису убил Ниссельбаум. Отчего его выпустили? Мало улик. И слишком много скандала: под личиной журналиста, патриота и ученого скрывался Джек Потрошитель. Нафиг руководству такая слава. В здешних местах не любят шума.

Что касается зверской расправы, то ее, возможно, осуществил кто-то третий.

И все трое гуляют на свободе: Ниссельбаум, третий и второй, то есть Степа, которому следует опасаться. Если докопаются до его отношений с Алисой, все припомнят: и семь лет наблюдения на выборах, и два майдана, и «либертарную группу», которую с радостью представят экстремистской организацией. Опасаться следует. Если Алиса проболталась о проекте, Степа может оказаться следующей жертвой.

Сунув руку за пазуху, Степа вынул сверток. Остатки языка Галя завернула в фольгу, фольгу поместила в полиэтиленовый пакетик, сверху натянула еще один, чтобы не протекло. Язык Степе друг, он доест его на завтрак, а в лишний пакетик поместит окурок, который Родриго воткнул в снег. Желтоватая бумага, странный наполнитель, не пахнущий табаком. Характерный прикус, остатки слюны.

Степа, между прочим, приметил, что чинарик Родриго подносил к губам с левой стороны. И прикуривал левой. Всё – левой, не вынимая правой руки из кармана потертого кожаного пальто.

Совпадение? Возможно.

Как бы то ни было, лишних улик не бывает.

 

5. Текстологический анализ

На портале «Современная драматургия», где, пройдя модерацию на предмет мата и экстремизма, любой мог выложить свой текст, Степан Артурович Петров, имевший научную специальность под шифром 10.01.08, обнаружил сочинение А.И. Ниссельбаума.

Документальная драма называлась «Особая потребность» и, как сообщала аннотация, затрагивала социально значимую проблему адаптации инвалидов.

Композиция представляла собой как бы дискуссию двух миров: инвалидов и тех, кто живет рядом с ними. Горячий, эмоциональный спор, что тяжелее: страдать самому или мучиться, видя, как страдает ближний. Реальных инвалидов автор зашифровал буквами. Их близких драматург вымыслил, более того – обобщил, типизировав под именами: Мать, Девушка, Лучший друг.

В дискуссии, понятно, побеждал консенсус, то есть любовь.

— Любить – это особая потребность ставить себя на место тех, кого любишь, — все вместе, взявшись за руки, провозглашали действующие лица, обращаясь к зрителям.

Сентиментальный финал документальной драмы «Особая потребность» был предсказуем и пошл. Да и текст в целом представлял собой неряшливое говно, сляпанное из выспренних монологов о чувствах, перемежающихся всплесками просторечия.

Всё так. Однако на Степу говно произвело такое впечатление, что он, три года назад бросивший курить, перерыл весь дом, но нашел ее — спрятанную от самого себя заначку.

Дело заключалось в инвалидах. Это были не всем очевидные колясочники, не слепые, не глухие, не люди-бабочки, не дети-аутисты, а нормальные с виду мужики. Их неполноценность не бросалась в глаза. Ноги ходят. Руки держат. Себя обслуживать могут. Однако каково это жить без прямой кишки и ходить с калоприемником? Или, допустим, существовать с отказавшей выделительно-половой системой. Без селезенки или желудка.  

Персонаж Н., с ампутированными из-за гидронефроза почками, рассказывал, как три раза в неделю посещает гемодиализ, без которого умрет мучительной смертью. На процедуру этот инвалид первой группы добирается за пятьдесят километров на своей старой шестерке. Знак «За рулем инвалид» ему не положен: ноги ходят, руки держат, башка соображает. 

— А на трассе всякие козлы, и попробуй им объяснить, как важно уступить тебе дорогу, ведь цена вопроса — жизнь. Когда говоришь, что опаздываешь на подключение искусственной почки, эти уроды советуют включить искусственные мозги.

Козлы отпускали такие шутки, что однажды инвалид Н. не выдержал и ударил обидчика монтировкой. Он был в такой ярости, что убил бы эту сволочь, жаль, прохожие остановили.

Инвалиды Ниссельбаума не хотели, чтобы их держали за обычных людей. Они требовали привилегий, как тот, без почек, который сообщил прибывшему наряду полиции, что проломил голову наглецу, защищая свое достоинство.

Под текстом «Особая потребность» стояло имя автора, мейл и почтовый адрес. Видимо, для возможных постановщиков театрального проекта. Текст был размещен 20 декабря, то есть через месяц после убийства Алисы…

 

— Не пьеска, а исповедь. Ниссельбаума отпустили, и под видом документальной драмы он намекнул на мотив собственного преступления, прояснил его психологическую подоплеку, — размышлял Степа. – Оскорбленные чувства. Этот Александр Иванович сам инвалид. Немолодой, некрасивый, дефективный. Что-то с правой рукой, сказал Родриго…

 

Степа поискал в интернете записи шоу «Не придуманные истории» и посмотрел шесть видео по 28 минут, потом еще четыре – короче, всё, что нашел: пятилетней давности, трехлетней, годичной, полугодовой и самое последнее, залитое неделю назад. Он следил за правой рукой ведущего. Пять лет назад тот крепко пожимал ею пухлую кисть приглашенного гостя — тогдашнего мэра. В записях трехгодичной давности Ниссельбаум неизменно держал правую руку в кармане пиджака. Начала сохнуть? Возможно, только полгода назад наш телеведущий рассказывал о золотом баяне России Бабайко и держал на коленях этот баян, лихо раздвигая мехи и пробегая по кнопочкам пальцами правой руки. И в последующем выпуске, посвященном дню учителя, то есть в начале октября, этой рукой Ниссельбаум вертел указку. Но в видео недельной давности он выглядел как настоящий инвалид. Правая рука была спрятана под столом, рукав пиджака выглядел неестественно, словно был пустым.

Выходило, что временами правая рука Ниссельбаума функционировала нормально. И очень возможно, что в конце ноября тот не был сухоруким. И вполне допустимо, что правая рука перестала работать в результате травмы, связанной с убийством Алисы…

 

Зародыш, погибший в ее утробе, не мог быть Степин. Степа всегда осторожен. Алиса, видимо, специально залетела от этого урода, чтобы шантажировать оглаской харасмента. Расклад железный: он руководитель, она аспирантка, беззащитная дурочка из уездного Чапаевка. Обещала отвязаться, если Ниссельбаум предоставит сканы дерьма из своих документальных закромов.

Самоуверенная дура.

За словом в карман она не лезла. – Не ссы, я возьму ответственность на себя, — сказала она тогда. А Степа начал оправдываться, втирая про анонимный акционизм.

Вот и ответила. Торжествовала, думая, что загнала Ниссельбаума в угол, иронизировала, подкалывала, ехидничала. Александр Иванович с серыми глазами навыкате, курносым носом и безвольным подбородком походил на жабу. Выпалила: коллаборационист, мерзкий скользкий жабёнок.

За это ее забили отверткой. В ярости, как тот инвалид без почек, что расколошматил голову неудачно пошутившему гопнику… 

 

От бессонной ночи, проведенной за анализом творчества А.И. Ниссельбаума, Степа осовел. Когда забрезжил рассвет, он решил подкрепиться: доесть холодный язык, запивая его чаем, жесткую огненную горечь которого смягчит ложка меду. Никакой другой пищи в Степиной хате, конспиративной, считай, квартире, которую официально нанимало третье лицо, не имелось.

— Чересчур мелодраматично, — думал он за завтраком. — «Оскорбленные чувства, или девяносто шесть ударов отверткой». Остается неясным сам процесс. Как драматург-документалист убивал Алису? И почему она, отнюдь не дюймовочка, сильная девка, почти одного роста со Степой, не сопротивлялась? Он изуродовал ее лицо, а что с остальным телом? На нем должны остаться следы. Например, раны на руках, волокна ткани под ногтями. Она могла защищаться. Надо поговорить с капитаном из Чапаевска, о котором рассказывала Галя, — решил Степа и перед тем, как лечь спать, включил телефон.

Сначала договорился с тетей.

А потом ответил на входящий — десятый из пропущенных вызовов.

Зося Фетисова рыдала в трубку. Она послала Степу сначала ко всем чертям, потом в жопу, добавив, что в данный момент доедает упаковку снотворного, чтобы отвязаться от бессердечного Степы навеки.

Подавляя ярость, Степа поехал спать к Зосе.

«Все бабы шантажистки», — эта мысль была самой мягкой из сексистских обобщений, что роились в его голове.

 

6. Фармакопея

…журчала вода,
звенели тарелки,
громыхал прОтивень –
металлический лист с загнутыми краями —
дверца холодильника хлопала,
целлофан шуршал:
жена прибиралась…

 

Никто ее, кстати, об этом не просил, могла оставить, как есть. Будь Эдик женой, он бы не стал после праздничного застолья и принятой на грудь бутылки водки заниматься рутинным домашним трудом. Будь Эдик женой, он рухнул бы в постель и мгновенно отрубился, а утром позвонил другу детства Лёхе Кузнецову, предложив тому беззаботно позавтракать остатками вчерашнего. Лёха б приехал. Заодно и посуду помыл.

Но женой и хозяйкой в этом доме была Галя. И она терпеть не могла, когда утром выползаешь на кухню, а там срач: «протвИнь» с застывшим жиром и тарелки, полные окурков. Это якобы портит послевкусие праздника. Поэтому Галя взялась за уборку сразу после ухода гостей, на хмельном кураже. Эдику было велено не путаться под ногами, идти в спальню и там ожидать продолжения вечеринки.

— И только посмей ее отравить, — предупредила Галя, дав Эдику какую-то капсулу.

– От чего? – поинтересовался он.

– От всего, — ответила она.

Хочешь – не хочешь: придется. Придется отравиться капсулой, ибо ровно тринадцать лет назад случилось Галино с Эдиком знакомство, мистически совпавшее с датой основания кунцкамеры и днем рождения прорицательницы Ванги. 31 января было главным праздником их совместной жизни.

 

Эдик пошел в спальню, лег в супружескую кровать и открыл ноутбук. Кроме праздничного, над ним висел долг служебный: кровь из носу загрузить РПД в систему 1С.

 — Завтра дедлайн, — сообщил завкафедрой. — А если не успеем? – поинтересовался Эдик.  – Сначала нам вынесут мозг, а потом все равно заставят грузить. Они не отвяжутся.

Честно говоря, именно сейчас – после принятой на грудь смеси из портвейна и водки — настал оптимальный момент, когда составитель РПД доцент Корецкий Э.С. достиг состояния входа в систему. На трезвую голову он заставить себя не мог. Не то чтобы он в этой системе не шарил — куда нажимать Эдику объяснили. Просто Эдика, как всякого рефлектирующего субъекта, корежило, ломало и плющило от бессмысленной и беспощадной скуки, которую эта 1С генерировала. 

РПД, или Рабочая программа дисциплины, как бы та ни звалась — «Введением в неклассическую эстетику» или «Онтологией аффективного опыта», — представляла собой комбинацию клише из дидактического жаргона, на котором студент обзывался «обучающимся», а преподаватель «обучающим». В частности, система требовала указать «оборудование, используемое обучающим для обучения обучающихся в процессе изучения дисциплины».

Как «обучающий» Эдик полагал, что философским дисциплинам целесообразно обучать, используя традиционное, от начала философии применяемое оборудование в виде глиняного кратера, наполняемого красным вином (графа: расходные материалы), и валиков для возлежаний.

Однако «валики» система не пропустила. И пришлось забить «аудиторию, оснащенную учебной мебелью:

1.столы, стулья для обучающихся;

2.стол, стул для обучающего;

3.доска, мел (расходные материалы).

 

— Симулякры сочиняешь? — подколола Галя, появившаяся в дверях спальни. Как супруга философа, она была наслышана о понятиях, но смысл в них вкладывала произвольный. Симулякры, то есть копии подобий, генерировала система. Эдик просто не имел ресурсов сопротивляться.

— В жопу их, — сказала Галя и захлопнула ноутбук, похерив систему так же лихо, как разделалась с грязной посудой, недоеденной закуской, окурками и опрокинутым цветочным горшком.

— Кто-то повалил денежное дерево. Оно регулярно падает. Как и курс рубля. Вот увидишь, завтра снова понизится.

Галя служила старшим экономистом и разбиралась в финансовых потоках.

И тут встает вопрос о кормильце семьи, если быть точным: о кормилице.

В быту Эдик был традиционен: готовить он вообще не умел, никогда не знал, где что лежит, в магазине, если пошлешь, покупал не то, чего просили. Относительно так называемых мужских обязанностей, всяких прибить-приколотить, они с Галей договорились: всякое дело должен выполнять специалист. Что касается денег, те традиционно хранились в Галином кошельке, правда, Эдика ни разу не упрекнули, что он мало зарабатывает. Что правда, то правда. Будучи философом, он и тратил немного. А для ремонта кранов и установки розеток существовал друг детства Лёха Кузнецов.

 

Галя благоухала. После уборки она успела принять душ и намазаться всем, что стояло в тюбиках и баночках на подзеркальной полке.

Личная жизнь была для Гали важнее служебного долга. Ровно тринадцать лет назад она полюбила мужика, который умел смотреть на вещи с необычной стороны, свободного интеллектуала, а не раба системы 1С.  

— Кто бы мог подумать, что на такого можно нарваться в привокзальном буфете!

— Галя, это был не привокзальный буфет, а бар в гостинице «Волга», — поправил Эдик.

Вокруг того случайного факта, что они, оба местные, тринадцать лет назад в третьем часу ночи оказались в гостинице, Галя созидала культ.

Она на всю жизнь запомнила, как сжалось сердце при виде дырки на его носке, так схватило, что чуть не расплакалась. Чертовски, показалось Гале, это трогательно: будто Эдик не от мира сего. А потом сердце Гали подскочило прямо к глотке, да там и застряло. Виной тому — Эдикова волосатая грудь. Такого Галя не ожидала, а говорил – интеллектуал.

И каждый год 31 января жена философа требовала, чтобы тот, как первый раз, вошел в реку, которую баламутил тринадцать лет.

— Вот она я, — напомнила Галя.

Друг детства Алексей Кузнецов Эдику завидовал. Так и сообщил, простая душа: — Завидую белой завистью. Хорошая Галя тебе попалась.

Однако ее алый шелковый халат с огнедышащим черным драконом на левой поле говорил, что попался скорее Эдик.

— Галя, зачем ты сочинила про неопровержимые улики? –  спросил он, еще надеясь переключить внимание супруги на посторонние детали.

— Окей, я врушка, плохая девочка, – выдохнула Галя, развязав пояс. Черный дракон на левой поле скукожился и сполз на пол.

 

Здесь, как при работе в 1С, рефлексию лучше выключить.

Однако Эдик был философ, мыслитель до мозга костей, поэтому до конца этого сделать не мог. Это, Галя, было бы слишком: похерить природу мыслящего субъекта.       

Он мог объяснить Гале тонкое и лишь рефлексирующим натурам очевидное различие между эросом и сексом. В этом различии существуют градации: от полного наложения семантических полей до радикальной оппозиции, когда эрос не допускает секса, а секс презирает эрос. Нередко обе части двучлена оказываются по ту сторону желания. Как загрузка РПД в систему. 

Однако Эдик не стал ничего объяснять.

 

Он включил категорию долга.

Потому что был благодарный человек.

И мудрый,

ибо предпочитал сохранять уровень в стакане.

Не стоит обижать Галю, абсолютно самостоятельно решил Эдик, для удобства которого существовала современная фармакопея.  

И семейного праздника не испортил.

И ничего страшного с ним не произошло.

 

Когда он, наконец, угрелся под отдельным одеялом, зазвонил телефон, в который Галя бодрым голосом сказала:

— Организуем.

Ей хотелось общаться.

 

— Вот ты говоришь, я сочиняю, — щебетала Галя. – Ну да, приврала малость. Капитан Тане не сожитель, а просто сосед. Только туфли я не зря помянула. В ларьке номер сорок торгуют исключительно женской обувью. Я там осенью сапоги покупала. Как Степа рассказал про улики, тут я и вспомнила о женских туфлях на мужскую ногу. Странные ботинки ваш Ниссельбаум разнашивал.

 

Галя рассуждала, а Эдик пытался выключить свое «я» из объективного мира. Он находился в полудреме, полной не переваренных подробностей минувшего праздника, когда реальное мешается с фантастическим, порождая нелепых уродцев, вроде Александра Ивановича в женских лодочках. Приверженцы психоанализа называют эти грезы сновидениями вчерашнего дня и не ценят их судьбоносность.

Зря! Именно в таких снах совершаются открытия.

 

7. Отвертка

Закусить было нечем, поэтому спирт Галя разбавила оранжевой газировкой. И то, и другое нашлось у Алексея в багажнике. Кстати, лопата там тоже была, и веник, и пластиковые стаканчики.

Алексей просто спас своей запасливостью.

Спирт был нормальный, пищевой, газировка замерзла, потом разморозилась – короче, выдохлась, но апельсиновый вкус остался.

— Коктейль «Отвертка», — прокомментировал Степа и хватил жидкость залпом.

Алексей пить отказался, дескать, им еще ехать, а на трассе – пост:

— Хватит с нас трупа в багажнике.

Они, стало быть, шутили. Мортальный юмор. Трупа в багажнике не было. Хватило ума оставить тело на месте. Что касается отвертки в полиэтиленовом пакете, то это всего лишь бытовой инструмент, если кровь отмыть.

— Пока человек шутит, он жив, — выдохнула Галя…

 

 Коктейль «Отвертка» со вкусом лихих девяностых как ничто соответствовал ситуации, в которую они попали. Помнится, случилось с Галей тогда нечто похожее, и тоже в гараже. Бизнесмен один, Вовчик, реальный бригадир. Галя уже с родными мысленно простилась. С папой, со Степой, племянником любимым, с Эдиком. То есть Эдика тогда не было, в смысле, он существовал, но без Гали. В итоге обошлось, как видите.  Вовчик сегодня в губернской думе. Всем тогда, походу, с рук сошло.

И теперь, даст бог, пронесет…

 

Первый делом надо понять, насколько они влипли. А вторым — что им теперь делать, куда ехать: по домам или в бега. И куда конкретно бежать ледяной февральской ночью, учитывая, что завтра суббота, выходной. За ночь снега наметет по пояс. Если в гаражный массив и явятся мужики с лопатами, до крайнего бокса не докопаются. Одинокого алкаша, уволенного из органов, не скоро хватятся. Между ними и трупом нет никакой связи. Они даже толком не знают, как того звали. Так что они тут непричем, случайные люди на неприметном Мерседесе 1976 года неброского цвета кофе с молоком, пятничным вечером решившие прокатиться за город.

— А Таня? – скептически усмехнулся Степа.

 

Таня вылезла из машины на привокзальной площади и, не говоря ни слова, пошла в сторону круглосуточного супермаркета.

Объективно рассуждая, трепаться не в Таниных интересах, поскольку она влипла больше всех. Это она жила с капитаном в одной квартире, каждый день скандалили, соседи слышали. Ее первую заподозрят, если что.

— Вот именно, — заметил Степа. – Прижмут, и она выложит про нас. Не надо было ее отпускать.

— А что с ней делать, Степа? — вмешался Алексей. — Если Таня исчезнет, станет вдвойне подозрительно, а так она покажет: ничего не знаю, вернулась в восемь вечера на попутной машине. Смотрю: соседа нет. Заглянула в холодильник – пусто. Пошла в супермаркет, пока тот не закрылся. Купила колбасу, сыр, пельмени, майонез. Вот чек. Вернулась. Поужинала. Легла спать. Всё. Капитан запойный, неудивительно, что под выходные загулял.

— Да, да, — подтвердила Галя. — Таня не выдаст. Я ее начальница.

— Прекрасный мотив помалкивать, — усмехнулся Степа.

На всех бывает проруха, пришлось согласиться Гале. А что делать? В гараже ее схоронить? Или, может, с собой везти неведомо куда? Таня сама вывела их на место преступления, это Тане следует опасаться, что они могут ее сдать…

 

Галя предложила: хочешь, мы тебя в пятницу до Чапаевска на машине подкинем, а заодно навестим твоего капитана. Племянник мой, журналист, хочет докопаться до правды в незаконно закрытом деле Ниссельбаума. Это было в четверг, а на следующий день Таня говорит: ладно, поехали, стоит ли с вами разговаривать, капитан на месте решит, но в любом случае с вас (то есть с них) — литр спирта. Окей, согласилась Галя. И они вчетвером: Галя, Степа, Таня и Алексей — в шесть вечера выехали в Чапаевск.

Предзнаменования были тревожными: целый час простояли в пробке на выезде из города, следовало вернуться, но уже втянуло в поток.

Наконец, прибыли. Во двор заезжать не стали. Таня сказала, подождите здесь, в машине, я подготовлю его, проверю, одетый ли, а то вечно разгуливает в одних трусах. Через пять минут она вернулась и вынесла записку «Я в гараже», коряво нацарапанную на коммунальной жировке.

Вот тут бы им и повернуть назад, но Таня, которой стало неудобно, что люди зря нажгли столько бензина, говорит: «Я знаю, где этот гараж, поехали, тут недалеко. За станцией свернешь налево, дорога прямо в гаражный массив ведет, там и обрывается, дальше – лесопосадки».

Добрались часам к десяти. Фонари в гаражном массиве не горели, и луны не было: снег. Снег валил, что в итоге оказалось на руку…

— Черт, — сказала Таня. – Алкаш законченный, ушел куда-то и ключ из замка не вынул.

И распахнула ворота решительно так, по-хозяйски.

(В бухгалтерии были известны достоинства капитана: женат не был, скоро на пенсию, а она хорошая, пенсия у полицейских, сутки через трое в охрану устроится, двухкомнатная коммуналка станет вся как бы Танина плюс бумер четырехлетний, за который капитан почти выплатил кредит).

Так вот: никакого бумера в гараже не стояло.

 — Продал, сволочь, — выкрутилась Таня. – А я смотрю, на какие деньги он квасит, из полиции-то его выперли.

Алексей посветил фонариком в недра гаража. У задней стенки в кресле сидел человек. На голове мешок – обычный дерюжный мешок из-под картошки.

— Гена, — позвала Таня и направилась к креслу.

Но Алексей ее остановил. Возле входа стояла лыжная палка, так он ее взял, сделав несколько шагов вглубь, палкой приподнял мешок, и в этот момент о пол что-то звякнуло. Алексей, видимо, машинально подобрал упавший предмет голой ладонью.

Отвертка, то была отвертка в крови.

Она торчала из правого глаза капитана, и Алексей нечаянно выбил ее лыжной палкой.

Улику пришлось забрать с собой, потому что на ней остались отпечатки пальцев Алексея. Хрен потом докажешь, что не он заколол капитана. Но кроме Алексеевых, на отвертке могли быть следы настоящего убийцы…

 

— Надо же, блин, случится такому зловещему совпадению, — удивлялась Галя.

Кто-то убил капитана ровно в тот день, когда она в кои-то веки решила посмотреть вечерний Чапаевск.

— Не совпадение, Галя, — сказал Степа. – Тот, кто убил и оставил ключ в замке, разыграл этот спектакль для нас. Труп Алисы нашли где-то неподалеку в лесопосадке. Ее убили острым предметом, вероятно, отверткой. Может, конкретно этой. Мы собрались поговорить с капитаном, и в этот же день его закололи. В глаз, заметь. То есть, в лицо, как Алису. Это называется почерк.  Более того, нас вывели на место преступления. Твоя Таня, между прочим. Кто написал записку «Я в гараже»? Где эта записка? У Тани осталась? Надо было ее хорошенько допросить, — рассуждал Степа, задумчиво прищурившись, — выяснить, чьей рукой та бумажка писана. Очень походит на провокацию.

Племянник Степа нагнетал жути, а Галя помалкивала. Она и в самом деле дивилась совпадению…

 

 …чудесному наложению фантазии на реальность, потому что, тогда, 31 января, она выдумала не только ларек номер сорок, где торгуют исключительно женскими туфлями, но и отвертку, которую капитан предъявлял Тане. Если быть до конца корректной, Галя преувеличила и насчет участия Таниного сожителя в оперативной группе по делу Ниссельбаума. Объективно говоря, Галя всех разыграла, в том числе и Таню. На самом деле она спросила ее, тщеславную хвастунью: «Твой мужик когда-нибудь маньяков ловил?», — и Таня, конечно, клюнула: сто раз, а в юности конвоировал самого Чикатило. На это Галя предложила подруге подвести ее до дому, прихватив с собой племянника Степу, который собирает для детективного романа забавные истории из жизни уголовного розыска. — Тогда с вас (то есть с них) — литр спирта, — поставила условие Таня. И Галя согласилась: Окей…

 

Она, по правде говоря, планировала веселое приключение в свободный вечер пятницы, который грозил пропасть, потому что Эдик… Словом, с Эдиком закисло. С Эдиком Галино сердце больше не ухает, то есть ухает, если использовать стимулы, но проблема в том, что стимулировать вроде как и нечего. Короче, кризис отношений.

Галя могла признаться Степе с Алексеем. Типа, пошутила я. Хотела разговор поддержать. Но теперь, когда все так совпало, Галя удивленно помалкивала.

— Ладно, — сказал Алексей. – На дачу поедем. Она на тещу записана, но с женой я разведен. К тому же у тещи другая фамилия. Поэтому не вычислят.

Предложение Алексея было простым и оптимальным. Никого не удивит, что компания решила провести викэнд в отапливаемом загородном коттедже. Тишина, простор, закуска, выпивка. Лыжи, санки, шашлыки.

Предложение было заманчивым.

Поэтому: принято.

 

8. Цена вопроса

Родриго все знали как Родриго, и только узкий круг был в курсе, что на самом деле тот — Илья Поляков, внук генерала КГБ и единственный сын его дочери, которая заведовала кафедрой истории КПСС в медицинском институте.

При советской власти происхождение давало Родриго массу бонусов. По родственным каналам к нему текли фирменные вещи, литература, винил – Пёпл, Битлы, Криденсы, Радио Хед и Том Уэйтс – все, что душе угодно, а в девятнадцать лет у Родриго появился собственный флэт.

Окна выходили на главную площадь города. Парады, демонстрации трудящихся, новогодние гуляния Родриго принимал на собственном балконе. Две спальни, кабинет, зала метров тридцать, кухня, ванная, где имелось окно. Воздух, поминаете? Воздух и простор. Плюс к этому – кладовая и каморка для прислуги. Генерал Поляков, заслуживший эти хоромы, прописал внука и тут же помер. Этот Родриго был просто счастливчик.

В конце восьмидесятых он устроил в генеральской спальне распродажу секонд-хенда из гуманитарной помощи. — Есть предмет твоей мечты, – загадочно прищурившись, сообщал он и вел покупателя в недра квартиры. От ассортимента, в котором Алексей раскопал мундир военно-морского училища Соединенного Королевства, охуевали все и, нарядившись в прикольные одежды, зависали в генеральской квартире, обмывая сбытие мечты.

Родриго любил удивлять, но сам мало удивлялся, потому что откуда-то обо всем знал. Радуйтесь, приговаривал он, ибо это ненадолго и скоро снова наступит жопа.

К концепциям истинной реальности, которые выдвигал Родриго, никто всерьез не относился, поскольку все понимали их генезис. В генеральском кабинете под натриевой лампой Родриго беззастенчиво растил коноплю и курил косяки, как сигареты.

Что касается жопы, то она действительно вернулась, правда, не вполне та же. В чем-то нынешняя жопа глубже и беспросветнее той – из девятьсот лохматых. Тогда все были юнцами, ничего, кроме жопы, не видели и, как дети, радовались любой погремушке. Однако теперь все искушены. Все понимают, что означает цивилизованная жизнь, и если в девятьсот лохматых приходилось доказывать, в какой жопе мы живем, то сейчас…. та же кочерга. Обнадеживает лишь, что между жопами был промежуток. О его границах и продолжительности можно дискутировать, можно подраться вокруг этой темы, но отрицать наличие промежутка глупо. И кое-кто успел обрасти в нем жирком, чтобы легче пережить очередное наступление задницы.

Алексей тоже было оброс. Так вышло, что двадцать лет назад, он, уже тогда вольный каменщик, помогал делать ремонт в запущенной квартире Родриго. И так случилось, что за время ремонта Алексей серьезно сблизился с женой Родриго Алевтиной. Это было нехорошо, хотя семьи Алексей по большому счету не разрушил. Детей у Альки с Родриго не было, а отношения, клялась Алька, на тот момент потеряли перспективу.

Алексей, как честный человек, позвал Родриго на рыбалку, где по-мужски с ним поговорил. Он сам все рассказал, продемонстрировав, как ему претит лицемерие. Откровенность была воспринята цивилизованно.

 — Насильно мил не будешь, — согласился Родриго.

Вобщем, договорились: Родриго дает Альке официальный развод, а в качестве отступных за квартиру получает от Алексея три тысячи баксов наличными.

Деньги Алексей планировал отдать, как только продаст свою единственную на тот момент собственность: Мерседес 1976 года, лично пригнанный из Германии.

После этого Родриго исчез. Уехал, не оставив никаких координат. Ни развода не оформил, ни из квартиры не выписался. Уладить юридические формальности в его отсутствие Альке было то лень, то некогда. Так и жили незарегистрированные. Родившийся сын для простоты оформления справок был записан на фамилию матери. Через десять лет Алексей с Алькой разъехались без процедур и алиментов. Какие ж алименты, если отец Кузнецов, а сын — Поляков.

 

Родриго объявился прошлой осенью. Он сам отыскал Алексея, и они снова поговорили по-мужски.

— Мне жаль, — сказал Родриго.

 Хотя жалеть было не о чем: при расставании с Алькой Алексею отошел загородный коттедж, который он выстроил собственными руками. На Алькину свекровь, то есть Родригову мать, оформлена только земля, а дом просто есть – и он Алексеев.

— Что касается личных отношений, все поросло быльем, — сказал он Родриго, и они оба признали, что Алька та еще тварь. Особенно насчет недвижимости. Хата в генеральском доме, откуда она выжила Родриго с Алексеем, стоила немало, а сейчас вдвое дороже тянет.

— Ничего, — сказал Родриго, — теперь она поймет, что такое настоящий развод, а также раздел имущества. Квартиру я заставлю ее продать, деньги поделим, а до твоего, Алексей, участка Альке не дотянуться.

Земля под домом, обещал Родриго, будет передана Алексею в зачет долга.

— Помнишь три тысячи? Они тонкие реальности открыли, поэтому с меня причитается.

— Я долги привык платить, — с пафосом добавил Родриго.

Пока шли переговоры по бракоразводному процессу, он поселился у Алексея, в его загородном коттедже, не вполне достроенном, но уже достаточно комфортабельном – электричество, газ, вода.

— За время скитаний я привык к спартанским условиям, — сказал Родриго. – Главное — вид прекрасный: волжская ширь. 

Кстати, этот вид даже при нынешнем положении на рынке загородной недвижимости, хреновом, прямо скажем, положении, объективно говоря, полной заднице, стоил десять миллионов. Только никто не собирался его продавать. Хотя, с гражданско-правовой точки зрения, Алексей Кузнецов хозяйничал на семейной недвижимости клана Поляковых без всяких законных оснований.

Поэтому Алексею ничего не оставалось, как не только терпеть Родриго, но и не разочаровывать его, чтобы тот не передумал разводиться с Алевтиной. Правда, Алексей не вполне понимал связь между этой процедурой и его земельным участком. Почему бы Родриго прямо сейчас не позвонить старушке-матери и не велеть ей оформить дарственную на клочок земли в двенадцать соток.

— Увы, — объяснил Родриго. – Когда меня прописывали к дедушке-генералу — еле успели, помнится, через месяц, как я вселился, тот умер от инфаркта, – мать поставила условие: больше никаких имущественных жертв. — Все остальное, — изрекла матушка – только через мой труп. — Ей теперь крепко за восемьдесят. Так что не волнуйся: я единственный наследник и слово насчет долга рано или поздно сдержу. Но, согласись, я не могу бесконечно злоупотреблять твоим гостеприимством в ожидании смерти родительницы. Грех такое вообще ожидать. Вот и хочу вернуть наследство деда-генерала, чтобы обрести средства к независимому существованию.

На данный момент средств у Родриго не водилось, и занятий, регулярно их приносящих, он пока не нашел. В этом не было ничего удивительного. Времена – полная жопа, а люди, от которых зависит решение вопросов, не те, что двадцать лет назад.  

— У этих упырей свои шаманы, — объяснял Родриго, как всегда, намеками и мутно.

Поэтому Алексею приходилось делить с Родриго и дом, и стол, и расходные материалы. В частности, тот попросил взаймы на хорошего адвоката. Немного: сорок. Всего сорок штук, так как дело очевидное. Сорок косых – и адвокат все устроит: останется подписать бумаги.

Можно, конечно, не связываться с посредниками: свалиться Алевтине, как снег на голову. То-то она удивится. Возможно, упадет в обморок. Жаль, кондратий суку не хватит. Хотя это, пожалуй, было б оптимальным вариантом. Все расходы — стоимость похорон. Алексей и Родриго вдвоем у гроба. Рядом сын Алексей Поляков, которого назвали в честь отца и дали фамилию законного мужа. Общий их наследник…

 

— Двадцать лет назад ты сообщил, что любишь мою жену, — вспомнил Родриго. – Я тоже ее по-своему любил. И в память об этом не стоит лишний раз трепать женщине нервы и усугублять негативное о нас впечатление. Пускай за сорок штук это сделает специально нанятый адвокат.

Отказать Родриго в сорока тысячах, которые, кстати, превышали месячный заработок мастера службы «Муж на час», Алексей не сумел. Дал из отложенных на новый генератор.

— Надеюсь, это не последние? – благородно поинтересовался Родриго.

От вежливого ответа: ну что ты, братан, у меня целый чемодан под кроватью, — хватило ума удержаться. У Родриго могли возникнуть дополнительные накладные расходы, а бабки у Алексея были действительно – распоследние.  Он отдал на адвоката все: осталось только на бензин, чтобы по клиенткам ездить.

И что вы думаете? Родриго, которому палец в рот не клади, моментально предложил организовать совместное предприятие, которое назвал службой комплексной хозяйственно-психологической помощи.

Алексей помогает своим одиноким женщинам, выполняя домашнюю мужскую работу, а Родриго окормляет их духовно. Наставляет посредством психологического тренинга, расслабляет в медитациях, повышает самооценку эскорт-услугами. По выбору клиентки и за фиксированную плату.

— Вот оно, дело, — размечтался Родриго. – Никаких вложений здесь не требуется: только личная рекомендация порядочного человека.

Алексей снова оказался в моральной растопырке. Что ответить Родриго? Иди к черту, непорядочный человек, ты кинул меня двадцать лет назад?

Что касается неформальных рекомендаций, то фирма «Муж на час» из-за них стояла на грани банкротства. Мастера договаривались с клиентками о контактах без посредничества диспетчера, типа, так дешевле и всем удобнее. Алексей, если честно, сам уже десятый год работал на неформальных условиях, и у него была собственная база, в которой, кстати, числились не только одинокие женщины, но и холостые мужики и даже семейные пары. Если у клиентуры возникали проблемы, с которыми Алексей не мог справиться, допустим, с компьютером, он давал координаты надежного человека.

Однако Родриго напрасно полагал, что Алексеевы клиентки полные дуры. Ольга Валентиновна, Светлана Игоревна, Ирина Наумовна, Леночка – все   образованные женщины, умеют работать с информацией, знают что почем и бдительны к мошенничеству. Поэтому обращаются только к проверенному человеку, которого знают много лет, а именно, к Алексею. Что касается окормления, то и тут проблем нет. Людмила Николаевна, доктор социологии, между прочим, заметила как-то, что ее интересует только секс, чтобы никакой эмоциональной эксплуатации: бокал шампанского, постель – и до свидания.

В этом плане Родриго был кандидатурой сомнительной. Глядя на него, лезли мысли о неумолимости времени. Пристрастий в одежде тот не поменял. Все, как двадцать лет назад: кожаный плащ дедушки-генерала, шляпа Индианы Джонса и казаки с медными набойками. А под этим – мосластое синее тело, жилистая индюшачья шея и физиономия, мятая, как выкрученная простыня.

И пустой карман, но планы, планы…

Алексей тоже станет таким, уже становится. Кучерявый хайр до плеч, которым он двадцать лет назад удивлял Алевтину, порядочно вылез, и лучше, собрав в хвост, прятать его под бейсболку, мясо есть, но, увы, не там, где в былые годы. Что касается кармана, то благодаря Родриго, он уже пуст, только планы, планы, эти сомнительные планы об автономном загородном убежище, где ты, старый дурак, все делал для себя, а не ради чужого дяди.

Чтобы не обижать Родриго, Алексей ему не отказал. Он ответил: окей, но пока нет походящих кандидатур.

— Кажется, ты сомневаешься в моих компетенциях? – не поверил Родриго и принялся демонстрировать магические навыки.

Первым делом он обошел дом с рамкой и указал пару мест концентрации негативной энергии. Одно из них оказалось на втором этаже, в районе стеллажа. Стеллаж подпирал голую стену и для сохранения тепла был заполнен плотными томами полного собрания сочинений В.И. Ленина. Второе злокачественное место было обнаружено Родриго в санузле, где действительно существовали проблемы с канализацией.

Пляски Родриго с металлической рамкой были даже не смешны.

 — Ох, попал я, — с тоской думал Алексей.

Два раза в неделю Родриго выезжал в город. Алексей его подвозил, высаживал возле конторы с вывеской «Адвокаты» и не ждал, ехал по своим делам. Обратно дорогу Родриго находил сам.

Хоть бы разок не нашел, поплутал еще лет двадцать, тем временем, глядишь, и бабушка помрет. Но Родриго был преданным компаньоном и всегда являлся. В полночь, два ночи, пять утра он неведомо как вновь оказывался в Алексеевом особняке: шмякал дверцей холодильника, булькал водой, звенел своей чертовой рамкой – словом, чувствовал себя как дома:

— Я у себя, — сообщал Родриго, именуя так второй этаж. Кроме веранды там была комната с камином, и бильярдная, заставленная винтажом: фамильными диванами и креслами Алексеевых знакомых.

Родриго обитал в лучших апартаментах. Алексей, словно кухарка, кантовался на первом этаже – в хозяйственном блоке. Кроме большой кухни, где имелся диванчик для Алексеева сна, здесь, за недостроенной перегородкой, располагался злокачественный санузел, который Родриго навещал раза три за ночь. Он крался, не зажигая света, поэтому всегда что-нибудь ронял или опрокидывал, а утром неизменно интересовался, не побеспокоил ли он хозяина.

Гостеприимство Родриго употреблял во все лопатки, возможно, он делал это не во зло, но Алексею хотелось знать пределы, чтобы запастись терпением. Перед Новым годом он решился позвонить Алевтине. Звонок был разведывательный, поэтому он начал издалека, то есть поздравил с праздником, спросил о ребенке, которому, кстати, исполнилось девятнадцать лет. Алексей-младший служил в армии и ни о чем не подозревал. Как и Алька, у которой все было зашибись.

Для прояснения подробностей Алексей спросил, в порядке ли квартира, не протекает ли чего, не беспокоят ли соседи.

— Все отлично, — заверила Алевтина. – Соседи — адекватные люди, последний беспокойник помер.

— О чем ты? – не понял Алексей.

— Да о Полякове. Я тебе не говорила разве? Я подала в розыск, а осенью меня вызвали и сообщили о смерти. Представляешь, это случилось двадцать лет назад, кажется, в Сыктывкаре. Все это время я была вдова. Зря, мы тогда не расписались.

 

9. Аллергия

Туалет музея футбола предназначался не для посетителей и был сугубо служебной комнатой.

Так просто этот чуланчик не найдешь. Сначала придется преодолеть анфиладу из трех зальчиков, стены которых увешаны майками, трусами, шарфами, вымпелами, флагами, гетрами, бутсами. Барахло пожертвовали игроки. Буквально сняли с себя. Все подлинное, поэтому в экспозиции стоит амбре мужской раздевалки.

Музей футбольной вони. Такой в мире один.

В последней комнате, так называемом конференц-зале, аутентичный запашок почти не ощущается: просто душновато.

Здесь экспонируются подделки: кусок искусственного газона, уменьшенная копия футбольных ворот, в которых засели две исполинские крысы — неформальный талисман местной футбольной команды. КС — сокращенно называют ее. Поэтому — крысы.

Задние конечности грызунов, имитирующие ноги, не имеют голеней. С такой комплекцией голов не забить. Зато сидят крысюки плотно, намертво запирая ворота солидными животами, набитыми синтепоном.

Кроме инсталляции в помещении висит монитор для просмотра записей футбольных матчей. Прямые трансляции в музее не доступны. Через трехметровые стены подвала, где он базируется, не проходит телевизионный сигнал, не ловится интернет.

В дальнем углу этого, считай, бункера под флагом Австралии расположена дверца, обитая жестью.

За нею туалет.

 

Здесь и курил хранитель музея Сергей Горкин, поскольку только в туалете тянуло сквозняком. Совершенно непонятно откуда, но не из вентиляционной решетки, которая была муляжом на случай пожарных проверок.

Курил Сергей много. Две пачки в день, иногда больше.

Он курил, пока в воздух в легких не замещался табачным дымом, курил с тринадцати лет и не одно десятилетие двигался к мучительной смерти. Курил на людях, в одиночестве, когда подкрадывалось вдохновение, когда отпускало, перед едой, после еды, вместо еды, после секса и вместо него, курил наяву и даже во сне. «Горкин бросил курить», — напишут на могиле, в которую он ляжет, не похожим на себя, как все покойники. Наверное, это его предназначение: раздувая огонь, пускать дым и рассыпать пепел.

Остальное – самозванство…

 

Итак, Сергей Эммануилович Горкин курил в туалете основанного им музея футбола из-за хреновой вентиляции в экспозиционных залах.

В экспозиции Сережа жил, в смысле, ночевал. Он спал в воротах, утопая в мягких животах синтетических крыс, обнимая их конечности, как плюшевого медведя. В крысах было тепло и в целом удобно. А также покойно от того, что Сережа больше ничего не должен.

В настоящий момент музейный подвал был его единственным жильем. А пожертвования посетителей – случайным доходом. 

Зато он выплатил штраф. Наложат еще – взять с него нечего, и семью он больше не оставит без копейки. Семья теперь существует отдельно, ее имущество не имеет к гражданину Горкину юридического отношения.

– Зачем ты мучаешься в своем подвале? Это же формальность, — удивлялась жена.

Формальность, да, их развод и письменный отказ Сережи от претензий на совместно нажитое.

Однако Сережу не подловить. В отличие от них, которые после фальшивых разводов живут в особняках, записанных на бывших жен, Горкин играет честно. Наехали – получите субъекта бомж, ютящегося в муниципальном подвале.

 

Они, конечно, могут и подвал отобрать. Музей здесь терпели лишь потому, что губернатор велел: пусть. В смысле, успеем. Успеем дать команду «фас».

Когда ее дадут, экспонаты, сколько поместится в форд, Сергей Горкин отвезет на главную площадь города, благо, она в двух шагах. Футбольное барахло займется весело. А дыму-то, дыму!

Взошел бы Сергей Горкин на этот костер?

На трезвую голову — вряд ли. Слишком высокопарно.

Порой он завидовал алкоголикам. На определенной стадии физиология берет свое, и проблемы социума становятся потусторонними. Сережа не прочь спиться. Но не мог. Спиртное его, увы, не брало, к тому же он постоянно был за рулем. Форда, да, битого кореженного форда, который, слава богу, ничего не стоит.

В костер Сережа не бросится. Заберут в участок.

И пойдет слава: в знак протеста поэт и трибун Горкин едва не сгорел вместе с плюшевыми крысами и потными футболками. За народную память. Как герой. Как шут и фрик…

 

С детства Сережу преследовало чувство, будто он все делает не по- настоящему: прикидывается, изображает, придуривается, – и его вот-вот разоблачат. Он боялся этого разоблачения и в то же время желал, чтобы его вывели на чистую воду, показывали пальцем, смеялись в глаза, плевали в физиономию.

Желание нехорошее, своего рода извращение. Перверсия, имеющая сексуальную природу. Мазохизм, прямо скажем. Глубоко сокрытый, потому что за годы половой жизни Сережа научился его гасить.

В публичной сфере – сложнее. Здесь у Сережи была репутация идеалиста.

 — Восхищаюсь твоим поступком, — не раз говорили ему, жали руку, добавляя на ухо: — Я бы так не смог.

От подобных комплиментов Сережа испытывал неловкость. Как, например, если б он в одно рыло употребил огромную плитку шоколада, и ему сказали: молодец.

 

К шоколаду Сережа питал нездоровую слабость. С годами слабость переросла в зависимость. Покупая сигареты, он всегда прибавлял к ним плитку-другую и уминал шоколадки быстрее, чем выкуривал табак. Этого требовал мозг, особенно в минуты креатива. В одну из таких минут шоколад вдруг кончился, и Сережа тайно вытянул плитку из новогоднего подарка. Под елкой лежали два кулька: для дочери Фроси и для сына Васи. Папа Сережа обчистил оба.

Со своей зависимостью Сережа пробовал бороться. Думал: обожрусь до отвращения, и раз заключил пари, что съест одну за другой десять плиток шоколада «Российский». Он съел двенадцать и выиграл трехтомник Монтеня, но тягу к шоколаду, увы, не утратил…

 

Думаете, Горкин не понимал, что, критикуя здешнюю жизнь за этическую глухоту, эстетическую невменяемость и густопсовую глупость, поступает как человек, который борется с ветряными мельницами? Прекрасно понимал. Над своими проповедями он сам хохотал, как сумасшедший. Всякий проповедник выглядит глупо. Но что поделать, если только эта роль не вызывала у Сергея аллергической реакции.

 

— Что же вы, Сергей Эммануилович, — сказал ему губернатор. – Я вам выделил помещение под музей, приветствую работу с молодежью, статьи читаю, стихи, а вы словно не замечаете хорошего? Ведь есть позитивные сдвиги, по крайней мере, усилия в этом направлении. Нельзя ли, Сергей Эммануилович, в анализе текущего положения быть более объективным?

Губернатор был вежлив. Сергей Горкин тоже не хамил. За выполнение руководством своих функций сказал сухое «спасибо». Начальству этого показалось недостаточно, и оно продолжало смотреть на Сережу с пристальным прищуром. И тогда он добавил:

— Я всегда объективен, — просто чтобы отвязаться. Никаких обещаний за этой фразой не стояло.

Однако губернатор удовлетворенно улыбнулся и в процессе рукопожатия сказал:

— Рад, что в вас не ошибся.

Далее последовала ночь кошмаров: зуд, кровотечение из носа, под утро — диарея, такая жестокая, что Сережа не имел сил выйти из туалета. В одиннадцать утра, когда его организм стал близок к обезвоживанию, в Сережин понос ворвался звонок. Пресс-служба губернатора оперативным тоном известила об обязательной явке на встречу руководства с представителями СМИ.

Как вы думаете, что ответил Сережа?

Правильно: послал.

— Я не приду, — сказал он в трубку, — ни добровольно, ни принудительно. От токсичных контактов с вашим руководством у меня приступ аллергии.

Сказал – и как рукой сняло: и понос, и зуд, и кровавые сопли. Вернулся аппетит, прямо-таки зверский голод, который Сережа с удовольствием утолил плиткой шоколада «Российский», запивая ту холодной заваркой…

 

Таким образом, Сергей Горкин не был ни героем, ни трибуном. Являясь невротиком и аллергиком, он просто старался избегать ситуаций, провоцирующих эрекцию унижения и диарею конформизма.

Высокопарно? Что поделаешь! Сергей Горкин был поэтом старой школы и писал метафорические стихи. Метафора – мутация сознания, а в невменяемом мире трезвое сознание может существовать только как генетический казус.

 

Накурившись до головокружения, Горкин покинул музейный туалет и отправился в конференц-зал – спать на крысах.

На столике лежала книжка: твердый переплет, глянцевая бумага и такая, знаете, шелковая веревочка, шнурок – в качестве закладки. Шик-блеск, изданный за счет автора. На титуле – дарственная надпись – круглые завитушки с наклоном влево:

 Сергею Эммануиловичу от автора с благодарностью за поддержку.

Автором был коллега по телеканалу Александр Иванович Ниссельбаум. То есть бывший коллега. Если быть совсем точным, то бывшим являлся Горкин, поскольку из телекомпании его уволили. А Александр Иванович не бывший, он вполне себе настоящий…

 

Рейтинг шоу «Не придуманные истории», которое тот вел, был стабильно низкий. Не то чтобы тема нетленности здешней культуры совсем не волновала телезрителей. Передача шла в прайм-тайм и не выдерживала конкуренции с мелодраматическими сериалами и богатыми шоу столичных каналов.

Чтобы оживить ситуацию, Ниссельбаум придумал конкурс на лучшее стихотворение о здешнем крае. Ключевые слова: Волга, простор, традиции. Это, по его мнению, должно привлечь телезрителей.  

Коллегу Горкина Ниссельбаум пригласил в жюри как профессионального поэта. Сам-то он, оказывается, по большей части драматург и эссеист, а тут все-таки специфика жанра.

Оспаривать тематику конкурса было бессмысленно: шоу Ниссельбаума и в нем он – профессионал. Однако, как профессионал в жанре, Сергей Горкин поставил условие: список текстов, претендующих на призовые места, он подготовит сам…

Полиция появилась в самой кульминации, когда свой опус презентовал лауреат — поэт Жора Квантришвили, нонконформист и бывший нацбол.

С деньгами у безработного Жоры был туго, и на шоу он явился в футболке с портретом писателя Лимонова. Нечего приличнее, объяснил он жюри, в его гардеробе не оказалось. Две другие майки — с портретом Мао и романтическим ликом Че — совсем истаскались. Верлибры Квантришвили не содержали политики. Одиночество, неприкаянность – словом, чистая лирика. Стихи как стихи. Для Жоры, автора макабрических социальных баллад, вовсе не характерные. Однако ни одну из тех баллад: ни «Сорок первый маньяк», ни «Полюбила девушка фашиста», — Жора на конкурс не представил. Увы, в тех стихах не было слов «Волга», «простор» и «традиции». В присланном на конкурс тесте этих слов тоже не встречалось, но они как бы подразумевались. Учитывая Жорины обстоятельства, член жюри Горкин настоял, чтобы тот получил первое место и семьдесят пять тысяч.

В положение поэта Сиротина он тоже вошел.

Тридцать три года назад, когда первый сборник юного Горкина обсуждали в местном союзе писателей, Сиротин назвал автора врагом советской поэзии, добавив, что враг тем опаснее, чем он талантливее. С точки зрения Сиротина, семнадцатилетний выскочка Горкин был вреднее Тарковского. Какой Тарковский имелся в виду – отец или сын, Сережа уточнять не стал. Презрительно фыркнув, как заносчивый Мандельштам, он покинул сборище.  

А ночью ему позвонили, и тот же поэт Сиротин, в задницу пьяный, заплетавшимся языком сообщил, что долго думал, сомневался, не находил себе места, но, учитывая гласность перестройки и качество стихов, включил книгу «Своя чужая душа» в план издания.

—  Вобщем, под мою ответственность, — прохрипел он в трубку. — Через три года ты сможешь держать ее в руках.

— Чё так долго? – обнаглел Сережа.

— Ничего не долго. У нас члены по пять лет ждут. Я ради тебя Долбанько задвинул.  

Сиротин не обманул. Через три года, за которые Сережа успел сходить в армию и жениться, книжка его юношеских стихов действительно вышла. И гонорар оказался кстати. 1800 рублей. Это как пятьдесят тысяч сегодня. Как вторая премия заслуженному поэту Сиротину за довольно слабое стихотворение о попранных храмах.

Что поделать! Долги Сережа привык платить.

Третье место и двадцать пять тысяч рублей жюри единогласно присудило журналисту-краеведу Постреленку, написавшему интеллигентное стихотворение с аллюзиями на Мандельштама и обоих Тарковских…

Когда появились двое полицейских и направились прямо к подиуму, на котором восседало жюри и чествовали победителей, у Сережи ёкнуло: за мною. Судя по тому, как заерзал обладатель второй премии Сиротин, как он ощупывал карманы в поисках валидола, ёкнуло и у него. Третий финалист Постреленок пошел пятнами и принялся смотреть в колени. Тоже ёкнуло, значит.

У выступавшего с лирическими верлибрами бывшего нацбола так ёкнуло, что, предчувствуя наручники, он принялся нервно потирать запястья.

Однако полицейские вывели Ниссельбаума.

То-то все оторопели. От счастья, что на этот раз обошлось.

— Ну вот, своих начали забирать, — саркастически заметил Жора.

Поэт Сиротин констатировал:

— Тридцать седьмой год.

— Только при Сталине литераторов так беспардонно арестовывали, — пояснил эрудированный Постреленок.

А член жюри Сергей Горкин соображал, где запасной выход. Ему казалось, что полиция ошиблась, взяла не того, перепутала и сейчас явится за ним.

Но вместо полиции в студию ввалился главный редактор и сказал: ничего страшного, явное недоразумение, Александра Ивановича задержали по подозрению в убийстве….

 

В публичной дискуссии, способен ли тот убить, да еще зверским способом, Горкин не участвовал.

К нему подкатили было: вы работали в одной компании, что вы обо всем этом думаете. Мог ли Ниссельбаум, с виду интеллигентный и безобидный, совершить, в чем его обвиняют?

— А вы могли бы? – спросил Сергей корреспондента, тоже с виду интеллигентного и безобидного. Корреспондент смутился:

— Понимаю: ноу коммент из корпоративно-этических соображений, — и отвалил с уважением.

Малый принял Сережу за эталон корректности. Зря. Вопрос Горкина был серьезным. Он и себе его задавал.

Почему нет, собственно? В жизни маньяки выглядят бесцветно: невысокого роста, сутулый, темно-русые тусклые волосы, выпуклый лоб, переходящий в анемичную лысину, серые глаза. Черты лица мелкие, губы тонкие, безвольные. Типичный среднеевропейский вырожденец.

Даже непонятно, с какого перепуга этот Александр Иванович — Ниссельбаум. Горкин, с подозрительным отчеством Эммануилович, на еврея куда больше смахивал.

 

Дед, проучившийся год в местном университете, основанном в 1919 году Комитетом учредительного собрания, назвал сына в честь великого философа Канта. Поэтому Сергей был Эммануилович. По советскому паспорту – русский.

От кровей всякой «сволочи», которой исстари заселялись крепости на Волге, Горкин, коренной, колена примерно до пятого, местный абориген, унаследовал всего по чуть-чуть. В предках числились: калмыки, татары, беглые крепостные, записавшиеся в казаки, купцы, мещане и сов. служащие. Внешность Горкина была типичной для здешних мест, то есть интернациональной. Черноглазая физиономия с острыми татарскими скулами и русской интеллигентской бородкой. Выдающимся в ней был разве орлиный нос, из-за которого Сергея Горкина принимали за еврея.

По здешним представлениям: еврей – человек заметный, как бы по определению яркий, умный и деловитый, хотя часто оказывается сволочью. Часто, но не всегда. Бывают очень, очень порядочные люди. Подкрепляя тезис примером, местный ни в коем случае не антисемит называет фамилии ярких людей. Многие из перечисленных об этом не подозревают. Некоторые, объявленные яркими, но порядочными, усмехаются с горькой иронией:

— Эх, мать твою, хоть бы дедушку еврейского иметь. Давно бы в Израиль уехал или в США, как половина знакомых.

Сергей Горкин был ярким человеком, порядочным, однако…

Уф! Чем ответить на обвинение в еврействе? Заявить, что ты русский в той мере, в какой можно говорить об этнической идентичности русских? Или, глупее того, продемонстрировать знание русской культуры, с достоинством назвав ее своею? Ха-ха, как говорится. Потоком рефлексии ты лишь укрепишь здешнего ни в коем случае не антисемита в его подозрении.

— Ишь вывертывается!

Черт с вами! Подавитесь.

Горкин еврей.

 

А вот Александр Иванович Ниссельбаум, воплощенная серость, еврей только по фамилии. Реально он выглядит как обычный здешний конформист, конъюнктурщик средней руки, патриот-имитатор, унылый и скучный. Банальный, как и положено ползучему злу…

Поэтому публично высказывать свое мнение о деле Ниссельбаума Сергей Горкин поостерегся. Да и нужды в том не было: за ведущего шоу «Не придуманные истории» общественность встала горой. На дворе двадцать первый век. Объявить порядочного человека, краеведа, журналиста и педагога преступником может только суд. А до суда не дошло. Вскоре Александра Ивановича отпустили.

И порядочный коллега Сергей Эммануилович получил подарок с благодарностью.

 

На глянце обложки сочинения А.И Ниссельбаума красовались горы Жигули, особенно прекрасные в закатном солнце. Поверх этой до оскомины предсказуемой здешней прелести — название: «Голубая Роза. Аллегорическая (Сережа прочел было «аллергическая») сказка». В списке действующих лиц значились аллегорические — Скунс, Тюлень, Богомол – все с большой буквы. Причем, спрашивается, здесь горы Жигули?

Сережу клонило в сон, и он вышвырнул из ворот глянцевое сочинение А.И. Ниссельбаума. Закрыв глаза, он сразу закурил. Голубой дым не имел вкуса и ничем не пах, зато вид у него был чудесный – узорными кольцами дым заполнял пространство внутри Сережиной головы, стелился, клубился, образуя загадочные фигуры – призраки….

 

Вобщем, все это подается под видом сна и как бы списывается на неудобную позу спящего на крысиных животах поэта Сергея Горкина. В процессе сна его голова как-то не так запрокинулась, к ней прилила кровь или наоборот – отхлынула. И вот что он увидел.

 

Сначала возник поэтический вечер. Презентация его новой книги «Поземка дыма, или вне зоны действия сети». Метафора, видимо, возникла из факта курения автора в музее футбола, где не ловится сотовая связь.

Помещение – по виду актовый зал с деревянной сценой и рядами кресел – было наполовину пусто. Но народу все равно собралось порядочно: зал казался огромным.

Что за публика? Какие-то люди, женщины. Два знакомых лица: жена и Вероника.

Сережа на сцене. Голый.

 

(Ну, понятно, сон).

 

Разумеется, лезут мысли, где его вещи – джинсы, толстовка, майка, трусы или хотя бы кусок ткани – прикрыться. Однако ничего подходящего поблизости нет. Дощатый стол в президиуме гол, как Сережа. Портьеры в кулисах отсутствуют.

Однако публику этот факт не смущает.

Ладно, жена, она привыкла к Сережиным экстравагантностям. Веронику голым видом тоже не удивишь. Однако невозмутимость сохраняла вся аудитория, будто поэтические сборники принято презентовать в нагом облике.

— ОК, — соображает Сережа. — Это перформанс, — и читает текст, которому сам удивляется, то есть не помнит, чтобы его сочинял, однако уверен, что текст его собственный.

Стихотворение откровенное, под стать перформансу – монолог лирического героя перед запотевшим зеркалом, в котором отражается его член.

В тексте орган назван другим словом – жестким, без эвфемизмов. Нет, это не матерный аналог, не посконный древнерусский елдак, не бездушный фаллос- символ власти, не медицинский пенис – раб физиологии.

 

(Что же? Точнейшее определение, жаль, проснувшись, Сережа не сможет его вспомнить).

 

От поэтической находки Сережа ощущает эйфорию. И видит, как зрители поднимаются со своих кресел, и вот они уже стоят в рядах и аплодируют. Аплодисменты переходят в овацию и крики «браво».

Всё. Триумф…

— Как это просто, — думает Сережа, уже одетый в серо-голубой костюм- тройку, которого на самом деле у него никогда не было. Достаточно написать про собственный (точное слово).

Его чествуют в ресторане. Салаты, нарезка, фрукты, алкоголь.

 

(Во сне едят, но не насыщаются, однако Сережа ничего не ел, то есть, возможно, это не сон).

 

Просто триумф.

Рядом – совершенно случайно – она.

 

(Как вводится в снах, достаточно неопределенных черт).

Лица не разобрать. Однако что-то Сереже подсказывает – нет, не что-то, конкретно: физиологические ощущения Сережиного «я» прямо говорят о его остром сексуальном интересе к этой девушке. За банкетным столом сидят жена и Вероника,

 

(но во сне это предстает просто как побочная деталь).

 

Что дальше? Она направилась к выходу, покурить. Он за ней. Такси до ближайшего отеля. И все это молча.

 «Волга» — когда-то шикарная гостиница, где Кобзон отмечал бракосочетание с Гурченко. Теперь – задрипанный винтаж.

Пыльный номер с советским интерьером, то есть никакой широкой кровати посреди комнаты: две узкие кушетки вдоль стен.

Нестерпимо душно. Просто невозможно вздохнуть.

И на Сережиной шее намотан ее чулок.

— Вот и все, — думает он без особенных эмоций. Как бы глядя на себя со стороны.

 

(Когда во сне чувствуешь, что вот-вот погибнешь, допустим, от рук маньяка, то обычно свершается чудо и ты просыпаешься).

 

Но в тот раз Сережа шагнул в бездну, и получилось так, что от удара его коленом девка свалилась на пол. Откуда-то взялась отвертка.

— Ну, давай, заколи меня, — сказала она с задорной злобой.

Отвертка оказалась в Сережиной руке, а рука — занесенной над ее красными волосами.

И вдруг вспышка. Щщик. Она сфотографировала Сережу – голого, с чулком на шее и отверткой, зажатой в кулаке.

Надо было ее добить. Но он не смог.

— Как тебя зовут? – спросил он.

 

(В снах так бывает. Зачем-то надо знать имя незнакомого человека, точнее, его онейрического образа).

 

Она ломалась, спешно собирая разбросанные по номеру вещи.

— Зачем? Главное, мне известно, кто ты. Думай обо мне: Роза.

 

(Тут начался бред, характерный для просыпания).

 

Из Сережиного носа хлестала голубая кровь.

— Голубая Роза, именно. Как голубая мечта.

 — Ты, — сказала она, — меня разочаровал. Лучше б убил.

На этих словах в дверь забарабанили.

— Провокация, — пронеслось в голове. — Ловушка.

Сейчас ворвется полиция — и Сережа попал. Обвинят в попытке изнасилования, и доказывай потом, что не верблюд.

Стучали, молотили, колотили.

 

— Открывай, поэт, я знаю, что ты там!

Это уже наяву.

 

10. Архив Вероники

На почти антикварный, изготовленный в не существующей ныне стране Югославия журнальный стол она поставила все, что требуется для ностальгии.

 

Бутылка мерло.

Всего одна.

Нет смысла впадать в чрезмерный алкоголизм. Спиться можно и без Франции. То есть во Франции у нее был шанс спиться. Но она этот шанс похерила. Она совершила выбор.

Зря, что ли?

Не зря.

Поэтому одна бутылка красного. В холодильнике есть полграфина водки. И деньги, чтобы, если потребует душа, прогуляться до ближайшего бара.

По сравнению с ностальгическим прошлым денег просто завались.

Многие завидуют.

— Пятьсот евро. Молодец, — говорят они. — С такой рентой на пенсию можно забить. В здешнем городе это средняя зарплата. И ей она капает просто так.

Повезло, считают многие, не зная, что на самом деле денег у нее значительно больше.

Ей пиздец как повезло. Жалкие пятьсот евро – проценты, ежемесячный доход от капитала, состояния, да, наследства. Вскрытие установило, что французский супруг умер в результате остановки сердца, которую в возрасте семидесяти четырех лет внезапной не назовешь. Все чисто. Поскольку покойный не имел детей, счет в банке и недвижимость в виде квартиры с видом на Променад отошли законной вдове.

Не многим так везет.

Поэтому глупо беспросветно бухать. Французский период ее жизни ностальгическим не назовешь. Во избежание чрезмерного алкоголизма лучше его вовсе не поминать.

 

Фужер.

Бокал граненого хрусталя. Осколок советской роскоши.  

Ей, звезде оперного хора, всегда дарили роскошь. Охапку роз с парковой клумбы. Авторскую живопись холст-масло. Художественные артефакты, вроде чугунной пепельницы-мефистофеля. Стихи на открытках. Символические ключи от сердца, которых собралась целая связка.

Один приятель вручил роман. Так-то романов у нее было немало, но только один догадался сделать случайный секс темой остросюжетного триллера. Чтобы она не сомневалась, кто являлся прототипом главной героини, автор назвал свой текст «Вероника в мехах».

 

Пачка сигарет.

Коллега по хору Олежек балдел, как она курила. Учила дурачка:

— Уважающая себя дама никогда не тянется к огоньку – ждет, когда поднесут. Это, дружок, общеизвестные правила хорошего тона. А теперь изюминка. Сигарета вещь удобная, но не стильная. Все мужики курят сигареты. Чтобы к тебе проявили интерес, кури папиросы. Вот так: слегка прикусив мундштук.

Впрочем, в ностальгическом прошлом курили, что придется. В ностальгическом прошлом дошло до того, что на табачные изделия ввели талоны. Норма – пять пачек на человека. Младенцам тоже полагался паек: курево, две бутылки алкоголя, десять коробков спичек, полкило колбасных изделий в месяц. Младенца у Вероники не было, а у Олежки не было прописки. Поэтому он талонов не имел. Пить, закусывать и курить ему приходилось из Вероникиного пайка.

Потом стало лучше. Олежек бросил хор и пошел петь по ресторанам. Он блистал, Олежек, имел оглушительный успех. За это кроме гонорара его одаривали банкетными остатками. Мартини, коньяк «Наполеон», нарезка, икра, куски фаршированной щуки. «Дым сигарет с ментолом», — пел Олежек и курил пидорские «Мор». В конце концов, зараза, он нашел себе папика и, по слухам, до сих пор на его шее сидит.

А Вероника свободна, богата и может позволить себе «Ричмонд» с золотым ободком.

 

Зажигалка.

Простая, копеечная. Зато работает.

Верите ли, у нее целая коллекция стильных кресал. Классика – Зиппо, Ронсон. Стационарный мещанский модерн причудливого дизайна. Например, мопс, извергающий огонь, если нажать рычажок за ухом. Есть рояль с зажигательными плясками и самовоспламеняющееся березовое полено. Штук десять зажигалок-обманок: патрон губной помады, флакончик духов, авторучка, как у Джеймса Бонда.

Однако все это не работает. Стесались кремни, кончился бензин, забились сопла.

Некоторые потерялись.

Иные прикарманили.

— Жди, когда сами поднесут огонек, — учила она Олежку. Дождалась. Поднесли, и поминай, как звали.

Черт с ним, с дизайном. Зажигалка должна высекать огонь. Главное – огонь, не так ли?

На всякий пожарный Вероника припасла спички.

 

Гвоздь ностальгической программы.

Пожелтевшая, местами надорванная картонная коробка, извлеченная из бельевого отсека старого дивана.

Ежу понятно, что в ней: ностальгическая память.

Почетные грамоты, аттестаты, справки, собственноручные письма, почтовые карточки с рисунком и без, театральные программки, фото.

Фотографий — прорва: мутноватые черно-белые снимки, цветной глянец, нащелканный мыльницами и напечатанный в салоне, похожие на фрески умирающие поляроиды.

На этом — всё.

Дальше пошла Франция и цифра. Ее распечатки Вероника измельчила в шредере. Файлы стерла. Франция не имеет к ностальгии никакого отношения. За это Францию бросили.

И что с этой хренью делать?

Рыдать, умиляться, запивать мерло. Поминать, не выбирая выражений. Говорить, что думаешь, прямо в фотографический отпечаток. Откровенно, как на духу. Духи все равно не возразят. Связь с ностальгическим прошлым односторонняя. Объективно говоря, прошлое прошло. Его больше нет. Ни во Франции, ни здесь. А на фото – копии без оригинала. Призраки.

Их и придется ворошить.

Засунем руку в коробку, пороемся вслепую и вытянем.

Оппа!

 

Коллективное фото.

Веронике девятнадцать. Вообще-то она собиралась в музучилище, потом в консерваторию. Хотела стать пианисткой. Но – обычное дело – сломала кисть, катаясь на коньках. Пришлось пойти на музыкально-педагогический факультет и после второго курса отправиться пионервожатой в «Артек». На море, да, на широкое искусственное водохранилище, образовавшееся после строительства Волжской ГЭС.

Та практика стала в жизни Вероники судьбоносной. Ее выгнали из пионерлагеря, из института, из комсомола. Из родительского дома она ушла сама, назло папе с мамой выйдя замуж за первого встречного Вадика, с которым, приглядевшись, развелась.

Веронике пришили аморалку – безнравственное поведение в отношении несовершеннолетнего.

Вот он, лапочка. Пристроился с краешку.

Славный был мальчик, и другие тоже. Никто из пионеров старшего отряда свою вожатую не предал. Они считали Веронику хорошей, а начальницу лагеря старой ведьмой. 

— Не уезжай, ты нам нужна, — просили дети, и Вероника поселилась в палатке на лагерном пляже. Пионеры приносили своей бывшей вожатой еду и одеяла. Они написали письмо в ее защиту, от которого, впрочем, начальство озлилось еще больше. Отрядный конкурс на лучшую любовную записку, остроумно придуманный Вероникой Владимировной, пионеры помянули очень неосмотрительно.

Никто бы ничего не узнал, но вожатую поймали с поличным.

Этот мальчик, он сочинил для Вероники стихи, ходил за ней хвостом и однажды у кастелянской, где помогал получать постельное белье, попросил разрешения поцеловать. Она просто чмокнула, ткнулась губами в уголок его рта,  — и надо же: в этот момент из кастелянской вышла Галина Константиновна, мобилизованная партией в директора лагеря.

А этот мальчик, он сказал: – Я сам просил.

Вот он на фоне искусственного моря: черноглазый, кудрявый, с чистым личиком. Стоит немного отдельно от группы товарищей, окруживших любимую вожатую. Всем по четырнадцать. А этому – привирал, что пятнадцать. Как же его звали?

Вероника перевернула снимок. Они всё подписали. Слева направо, номер по порядку. 1. Ниссельбаум Саша.

 

Припоминание, сомнение, включение ноутбука и нервное курение сигареты «Ричмонд», пока тот грузится.

Изумление.

 

Если тогда, в «Волжском Артеке», Саша не соврал насчет своих пятнадцати, сейчас ему стукнуло сорок шесть лет. Допустим, он облысел. Однако черные глаза не могли превратиться в серые, а приличный шнобель так радикально укоротиться. Словом, телеведущий и драматург А.И Ниссельбаум, сорока шести лет, не имел с Сашей ни единой общей черты.

Саша писал стихи. Стану поэтом, говорил.

Вероника набрала «поэты города С. фото». Всплыл снимок Сережи Горкина. Черные глаза, орлиный нос. Саша, не Саша, но типаж тот же…

Остатки мерло были выпиты залпом, а потом…

 

Короче, тут такие дела: музей футбола и Вероникино богемное гнездо по чисто случайному совпадению находились в одном дворе. Поэтому Вероника побежала, в чем была: красном махровом халате и домашних туфлях:

— Открывай, поэт, я знаю, что ты там!

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ОСНОВНОЙ БАНКЕТ

 

11. На одной волне

По дороге на Алексееву дачу, где планировали прийти в себя, Степа твердил: неспроста, провокация. Не может быть таких совпадений. Капитана убрали как опасного свидетеля.

— А что в глаз закололи, так это лишний раз доказывает: капитан видел нечто, изобличающее Ниссельбаума. Он убил. Если не сам, то нанял кого-нибудь. И еще, — не унимался Степа, – нас таким образом хотели запугать. Капитана не просто ликвидировали. Могли бы, например, удавить шнурком, проломить череп топором, застрелить, в конце концов. Убийца устроил инсталляцию: кресло, мешок на голове, отвертка в глазу. Живодер затеял с нами игру. Улику подбросил. Или черную метку.

— Я слышал, — вспомнил Алексей, свернув с основной трассы на нечищеный проселок, – что убийство в глаз практикуют геи. Мстят за измену. У нас в институте один профессор преподавал. Так хороший мужик, но имел слабость. На каждом потоке у профессора учился племянник, которого тот обхаживал. Одевал, обувал, поил, кормил. В нашей группе тоже такой был. Арменом звали. За прилежание дядюшка купил ему куртку из кожи и джинсы «Монтана». Обещал от армии отмазать. На Арменову защиту тот профессор явился с букетом цветов. Сирени, кажется. И с этой сиренью стоял под дверью, не решаясь зайти в аудиторию до окончания процедуры. В толпе родственников, так сказать. Армен защитился на «отлично». Комиссия похвалила его графики зависимости плавкости от нормы давления. И хотя все подозревали, кто эти графики рассчитывал, Армену дали рекомендацию в аспирантуру. Ну а что: расчеты были выполнены блестяще. И выходит он такой окрыленный, направляется к дядюшке, а тот мимо Армена с букетом сирени чешет к Славику, которого вытянули на диплом лишь потому, что Славик выступал за сборную института по плаванью. Тупой он был, и при всей любви профессора к племянникам со своим троечным дипломом аспирантуру не тянул. Лаборант при кафедре – его научный потолок. И я бы не сказал, что, устроив на эту не требующую усилий хлебную должность, профессор Славика кинул. Зря тот обиделся. Вскоре профессора убили в собственной квартире, зарезали в глаз, как нашего капитана. Тело не сразу обнаружили, так как дверь была не взломана, а аккуратно закрыта на ключ. Ценности, нажитые профессором, убийца не тронул. Месть, ясное дело. Подозреваемого искали по контактам жертвы. Опрашивали племянников. Армена к тому времени призвали в армию, у Славика тоже, вроде, нашлось алиби. Поэтому убийцу до сих пор не поймали.

— Интересная версия, — задумался Степа.

А Гале, его тете, не давал покоя вопрос, как хитроумный убийца догадался, что правдоискатель Степа навестит капитана в эту пятницу.

Напомним, что причастность Таниного сожителя к расследованию убийства Галя вообразила по ходу праздничной вечеринки. Об этом сожителе она знала лишь, что тот капитан и служит в Чапаевске. Возможно, он брал Ниссельбаума. Но это, как говорится, не точно. Мало ли в чапаевской полиции капитанов! Отвертку, что капитан показывал Тане, Галя, понятно, тоже выдумала. Эта отвертка всплыла в ее памяти по ассоциации с другой отверткой, которую ее косорукий муж едва не поломал, пытаясь подкрутить шуруп, чтобы закрепить дверцу шкафа. В результате Эдиковых манипуляций дверца оторвалась окончательно…

Таким образом, об оперативнике, у которого якобы имеются никому не известные улики, в тот праздничный вечер вдруг узнало шестеро. И через кого-то из этих шестерых вымышленная информация утекла к убийце.

— Если капитана случайно не закололи по пьянке, — произнесла Галя вслух.

— Закололи не случайно, — настаивал Степа.

— Как скажешь, племянник, — вздохнула Галя и продолжила анализировать расклад.

Итак, шестеро. И кто-то из них либо проболтался, либо – того хуже – сам замешан в жутком убийстве.

 

В принципе, Таня, которая вывела их на место преступления, имела мотив пришить своего алкаша. Из-за квартиры. Но для этого ей сначала нужно с тем расписаться, иначе комнату не унаследуешь. А капитан, судя по всему, тянул.

Достал? Заколола в отместку?

Да ну. Этот капитан довольно здоровый. Вырубать его, вязать, в глаз отверткой попадать. Тут силу надо иметь, сноровку и темперамент. А Таня рохля, потому и жила с этим неудачником. Хотела б убить, подсунула ядовитого пойла, вроде экстракта боярышника.

Только глупо все это. Тане отдельная квартира нужна, а не преждевременная смерть соседа, комнату которого придется выкупать, если не хочешь, чтобы в нее вселился алкаш похлеще капитана.

 

Далее – Эдик, родной муж. Этот не прихлопнет даже таракана, ползущего по столу. Эдик у Гали слишком ленив, чтобы покушаться на баланс в мироздании, к тому же он смекнул, что улики Галя выдумала. По телевизору она смотрела только детективы и триллеры, к шоу о культуре равнодушна и этого Ниссельбаума в глаза не видала. Сравнила с Лектором Ганнибалом, чем себя и выдала. Женские туфли, мертвые младенцы в мусорных пакетах. Да, Галю тогда занесло. Вот Эдик ее и раскусил. За тринадцать лет он неплохо узнал свою Галю. А Галя – Эдика.

Хорошо, когда супруги вот так: на одной волне…

 

Чтобы удостовериться в этом, Галя набрала номер супруга.

— Весь твой у аппарата, — вычурно отозвался Эдик.

— В одиночестве?

— Если бы, — вздохнул муж. – Тет-а-тет с чертовой системой.

Галя задумалась, изложить ли Эдику суть происшествия: про найденный в гараже труп, про отвертку и все такое. Кто говорил, что она любит привирать? Галя не заливает, она пророчит, и ее фантазии становятся реальностью.

Наверное, Гале следовало поинтересоваться у Эдика, делился ли он подробностями дискуссии о Ниссельбауме с кем-либо посторонним.

Однако она хорошо знала своего супруга. Более того: была с ним на одной волне, на такой, знаете, затухающей волне, когда то, что прежде нравилось, начинает раздражать. Когда-то Галя слушала своего философа с открытым ртом и всегда прислушивалась к его совету: поступай, как знаешь.  Да, блин, за всю совместную жизнь муж ничего конкретного, а тем более путного Гале не присоветовал. По любому вопросу Эдик только рассуждал, выдвигая аргументы и контраргументы, подкрепленные примерами. Рефлексировал. Травил бла-бла.

Нафиг это очередной раз выслушивать! Лучше сразу поступить, как планировала.

— Я сегодня ночевать не приду, — сообщила Галя. — Еду с друзьями на турбазу «Ветерок».

Она намеренно исказила локацию. Меньше знает, ровнее рефлексирует.

— Рад за тебя! – вежливо ответил Эдик. – Развлекись, подыши воздухом, — и отключился.

У Галиного философа имелся недостаток, который одни только глубоко рефлексирующие натуры считают бесспорным достоинством. Он был абсолютно неревнив. Словом, ему пофигу, где и с кем ночует Галя. Что ж! Галя примет эту позицию невмешательства в мироздание к сведению, возьмет на заметку и намотает на ус…

Алексея. Да. Вполне допустимый вариант. Хозяйственный, бодрый, свежий. Сойдет. Главное — свежий. Ну, как свежий? Галя его сто лет знает. Алексей не сказать, чтобы вдруг. Но в некотором смысле он определенно свежее Эдика, с которым у Гали закисло. И совершенно очевидно, что обоюдно…

 

Если кто является провокатором в этой истории, то родной Галин племянник. Это он, дурень, заварил кашу с Ниссельбаумом. Зверское убийство, — нашел тему для праздничной вечеринки!

Однако с тем, кого любишь, нужно быть на одной стороне и помогать: деньгами, продуктами, различными услугами. В частности, папку с документами и флэшку, которую Степа назвал «бомбой», Галя держала в сейфе своего начальника. Начальник, кстати, о вложении не догадывался. Его сейф под завязку набит подарками: часами, запонками, памятными адресами и поздравительными конвертами. Лучшего места, чтобы спрятать «политику» не придумаешь…

 

Политикой племянник интересовался с детства и еще со школы наблюдал за выборами. В организации «Голос» он состоял с ее основания до тех пор, пока этот «Голос» не прижали, запретив посылать наблюдателей на участки. Степа не смирился и на очередных выборах записался наблюдателем от «Яблока».

Не успел он получить удостоверение, то есть прямо на выходе из штаба партии, Степу забрали в милицию, где сняли отпечатки пальцев. Степе тогда повезло: с ним работал одноклассник, а в те времена – на втором сроке Путина — в органах не одни холуи служили. Одноклассник Степу предупредил, что получена установка никого из «голосовцев» на участки не допускать, задерживая под предлогом мелкого хулиганства. Степа не послушал, а зря. Вечером его снова задержали, оформив протокол, будто гражданин Петров матерился на остановке общественного транспорта.

Короче, посадили Галиного Степу в обезьянник. Но бомжа-синюха, ни на минуту не прекращавшего материться, почему-то оставили в незарешеченном пространстве. Рядом бросили отобранный у Степы рюкзак. В том рюкзаке никакого компромата не было: бутылка водки да запасной сотовый в потайном кармашке.

Нетрудно догадаться, кому Степа послал сообщение.

А уж Галя разобралась.

Не дожидаясь утра, она отправилась в отделение. Часовой на вахте спал. Разлегся на стульях и храпел. Что делать?

Тут, по счастью, появились два оперативника.

— Чего это у вас дрыхнут на посту? – указала им Галя.

 Те в ответ:

— А вы за такую зарплату будете бдить?

 Да, мало им в те времена платили. Тогда еще с милицией можно было договориться. Галя объяснила ситуацию. Дескать, порядочный мальчик. Не пьет, о наркоте не слышал. Только что защитил диссертацию. Борется за культуру, болеет за народ. Петров Степан Артурович. Не здесь ли он случайно?

Валера с Димой обещали узнать.  

— За агитацию задержали, сверху указание поступило, — виновато опустив глаза, сообщили они: типа имеют нас, милицию, как хотят.

Да, Степе тогда подфартило. Утром повезли в суд, так конвойный просил водителя у ларька притормозить:

 — Купите, девушка, своему жениху поесть. Он с вечера голодный. А то давайте, я сам сбегаю.

— Не жених он мне, племянник, — ответила Галя, на что конвойный улыбнулся в пшеничные усы.

Во время разбирательства Галя сверлила судью укоряющим взором, адвокат Викентий Палыч тем временем выводил на чистую воду лжесвидетеля, какого-то алкаша, якобы слышавшего Степин мат. В протоколе въедливый Палыч обнаружил кучу несообразностей и противоречий, столь очевидных, что судье ничего не оставалось, как вынести оправдательный приговор.

Конвойный их первым поздравил, шепнув Гале:

-Ты спрячь жениха, пока выборы не пройдут.

 Порядочный мужик попался: предлагал их на служебной машине до дому доставить.

— Спасибо, не стоит, — сказал ему Степа, и с пересадками они поехали прятаться к Галиной подруге. А по месту прописки к Степе милиция всю ночь ломились. Но дверь не вышибли. Мягкие тогда стояли времена, власти совесть имитировали. Сегодня, говорит Степа, совсем жестко стало…

 

На свою родную тетку Степан Артурович Петров мог положиться. За Степу Галя горой, что бы тот ни натворил.

 

Ну, скажем, убрал опасную провокаторшу, инсценировав нападение маньяка. Полиция вышла на Ниссельбаума (не Степа ли подкинул тот смартфон?). Поэтому версию о причастности телеведущего он всячески поддерживает и продвигает.

Поверив Гале, Степа выследил капитана, у которого якобы имелись неизвестные улики. И тоже ликвидировал. Ну а что? До обеда пятницы запросто можно успеть. А вечером, как ни в чем не бывало продолжить расследование, которое и не расследование вовсе, а попытка замести следы. Сам воткнул отвертку в глаз, а потом сам же ее и обнаружил…

 

Эти гадкие мысли Галя, разумеется, гнала. Степа с детства боялся острых предметов. Крови не выносил, вплоть до обмороков. Вот и в гараже: от вида отвертки Степу передернуло.

— Нет. Мой племянник не такой, — заключила Галя, но на всякий случай спросила:

— Степа, ты ничего плохого не делал?

— В смысле? – не понял тот.

— Ты говорил кому-нибудь, что собираешься в Чапаевск, узнать о подробностях дела Ниссельбаума у оперативника Карпова?

— Я говорил, — вспомнил Алексей.

Оказалось, утром, заводя мотор, он сообщил своему, походу, вечному гостю Родриго, что вернется поздно. Дескать, помнишь разговор о маньяке, что про себя диссертации пишет? Едем со Степой к оперативнику, который осматривал место преступления. Выясним, что за улики у того на руках…

 

Он вырулил на финишную прямую. Овражек, пригорок и – вот оно: двухэтажное строение из бутового камня под настоящей керамической черепицей. Не домик, а игрушка. Из-за овражка, являвшегося естественной преградой, непосредственных границ с соседями Алексеев участок не имел и был в прямом смысле «особняк». Территория огорожена металлическим сетчатым забором. Сверху натянута колючка. Летом, сказал Алексей, ее скрывает вьющаяся зелень: хмель и дикий виноград. Зимой маскируют сухие стебли.  

На вопрос, пущен ли вдоль проволоки электрический ток, хозяин особняка усмехнулся.

Он остановился, не доезжая ворот, и выключил фары.

— Возьмем внезапностью, — сказал Степа и спросил Алексея, что есть в багажнике из оружия.

— Лом, топор, домкрат?

Они, стало быть, шутили.

— Пока человек шутит, он живой, — с облегчением думала Галя.

На душе было весело. Кем бы этот Родриго ни оказался, что он сделает против их дружной команды, готовой к любым поворотам событий.

Главное, не нужно ломать голову, какую роль в них играют поэт Сережа Горкин и Вероника. Сережа к разговору об убийстве интереса не проявил. Криминальная хроника не его жанр. Горкину хватает проблем со свободой слова. А Вероника что: бухает да вспоминает прошлое, на настоящее у нее память короткая.

 

12. Арарат

В три ночи пришло сообщение:

— Привет, чем занят?

— Не сплю, — ответил Эдик.

Он действительно не спал, допивал коньяк, вполглаза наблюдая за приключениями Мэтью Макконахи в сериале про настоящего детектива…

 

Коньяк «Арарат» был получен за лояльность на зачете по «Введению в неклассическую эстетику». К взяткам Эдик был нетерпим, но от благодарностей в виде напитков в вузовской среде не принято отказываться. Это, кто не в курсе, традиция, восходящая к самой идее университета.

Все знали, что доцент Корецкий либерал и никого не валит. Нафиг ему тратить время на прием пересдач? Мужиков он, правда, перед тем как не завалить, умеренно пытал, интересуясь, понятием прекрасного в неклассической эстетике. Но женщинам ставил просто так: пришла, открыла рот – получи свое «зачтено», потому что «Введение в неклассическую эстетику» является дисциплиной по выбору.

— Спасибо, девушка, что выбрали меня, а не профессора Редькина с курсом православных ценностей.

 Однако тут коса нашла на камень.

Студентка была красивая, но не в гламур, как большинство из них, а скорее в подворотню: веснушчатая дылда в солдатских ботинках. Села против Эдика и, не спросив разрешения отвечать, не озвучив вопроса, принялась чесать про уличный акционизм и партизанское искусство.

Сыпала именами, о которых Эдик не слышал, возможно, выдумывала их на ходу. Бойко, очень бойко. Голосок такой — с хрипотцой. И с вызовом, типа, вижу тебя насквозь, либерала, плевать хочу на твою снисходительность. Давай, поспорь со мной.

В своем напоре девка была ошеломительна. Правую ногу она подвернула под себя, юбка была короткой, а ляжка, то есть внутренняя поверхность бедра, гладкой, как торпеда.

 С этими активистками следует быть начеку. Шаг вправо, шаг влево — попытка харасмента, прыжок на месте – абьюз. А они вдвоем, без свидетелей.

Время от времени рыжая замолкала, облизывая пухлые бледные губы, переводила дух, вскидывала зеленые глаза: — Что, есть возражения?

Нет, Эдик не возражал. Он бровью не повел, пока рыжая сама не выдохлась: — Всё, — и невозмутимо расписался в развернутой зачетке.

Вместо того чтобы, сказав «спасибо», засеменить на выход, рыжая открыла рюкзачок, вынула оттуда сверток и, положив его на пол, ногой в черном чулке задвинула под преподавательский стол.

Однако доцент Корецкий не запаниковал.

Он смело посмотрел, чё там.

В пакете лежал картонный тубус, внутри, судя по весу и звуку, – бутылка.

Когда он вылез из-под стола, произнести ритуальное: — Зачем это? Заберите, — услышав отзыв: — Ну что вы, ерунда. От чистого сердца, — рыжей уже не было в аудитории…

 

Про коньяк жена сказала: жирно такой пить, передарим ортопеду Оксане за новые зубы. И спрятала «Арарат» в платяной шкаф.

Вчера, когда Галя уехала кататься, Эдик его нашел и решил: ортопед Оксана обойдется.

Он поддерживал гендерное равенство и, разумеется, уважал право на личную свободу. Но вот так сорваться неизвестно с кем на турбазу. Да еще с ветерком.  В то время как мужа обязали пахать в поте лица. Где здесь равенство? Или хотя бы совесть. Эдик надеялся, что совесть у Гали была.

 

Но сообщение пришло от Горкина.

— Еду к тебе по экзистенциальному поводу

— ОК, побеседуем

— К черту пиздеж. Я о реальном деле.

Эдик немного обиделся, точнее, несколько оторопел. Крепкие выражения в беседах с Горкиным были не то чтобы не в ходу. В их экзистенциальных разговорах находилось место всем пластам речи. Но в свой черед и не в адрес собеседника.

Далее последовали категоричные распоряжения:

 — Одеться проще.

—  ???

—  Во что не жалко выбросить. Обуться в резиновые сапоги.

Резиновые сапоги, которые пылились в прихожей, вечно падали и всем мешали, давно стоило выбросить. Эдик не рыбак, не грибник, нафиг ему эти сапоги.

— ОК, — кратко ответил он Горкину.

На что тот приказал найти мешок: большой, крепкий и, главное, непрозрачный.

— Есть такие для мусора на 250 литров. Рулон скотча, резиновые перчатки, нож.

— Колготки черного цвета, – вклинился Эдик в поток инструкций.

—  Захвати, – не понял шутки Горкин.

—  Пойдем грабить банк, — сообразил Эдик.

 

Интеллигентные люди: преподаватели высшей школы, поэты, прозаики! Кто из вас хотя бы раз не подумывал об ограблении банка? В лихие девяностые в здешнем городе действовала группировка, известная как «банда актеров». Банки они грабили голливудским способом. Врывались в отделение в масках популярных героев – Бэтмена, Клинта Иствуда, Фредди Крюгера, — угрожая пистолетом, валили посетителей и охрану на пол, забирали наличность, уходили дворами. Мировой кинематограф свидетельствует: добром такие авантюры кончаются редко. Вероятность успеха, как при прыжке через пропасть. «Банду актеров» поймали. Кстати, среди преступников оказалось двое студентов местной академии культуры. Они обнесли банки на десятки миллионов. Однако вернуть ничего не удалось. Деньги налетчики толи потратили, толи закопали…

 

Возможно, стоило трезво обмозговать предложение Горкина, отрефлексировать на предмет разумности и последствий. Будь у него под боком Галя, Эдик этой рефлексией, пожалуй, ограничился. Но Галя уехала кататься с ветерком. Так к чему изображать домоседа? Ей дозволено, значит, и Эдику можно. Поэтому он написал Горкину:

 — Черт с тобой, поехали, — а пока собирался на дело, то есть искал мешок для мусора, скотч, перчатки, более-менее протрезвел.

 

Банк они грабить не пошли. Все оказалось жестче.

 

Для чего мешок, скотч и нож, Горкин объяснил по дороге.

Почему не сразу? Чтобы сузить разброс рефлексии. Типа, всё: Рубикон перед носом. Остается перейти.

На дело они отправились втроем. На заднем сидении форда расположилась Вероника. Она была поддатой, видимо, тоже выдернутой из-за стола, но держалась деловито:

— Где фото? – время от времени спохватывалась она.

— В надежном месте, — заверял Горкин, собранный, как заяц перед прыжком.

— Ниссельбаум – самозванец, — сообщил он Эдику.

И это не метафора. Просто факт. Вероника близко знакома с настоящим Александром Ниссельбаумом, а наш подозреваемый в убийстве телеведущий не Ниссельбаум, а хрен знает кто.

Все это Горкин утверждал, будучи, как обычно, в состоянии взвинченной трезвости. Вероника театрально кивала.

—  Логично, — согласился Эдик. – Возможно, он и не драматург. Настоящий Ниссельбаум – драматург, а наш – просто филолог с чужой фамилией. И получается, зря мы его диссер отклонили. Но, с другой стороны, сам, сволочь, виноват, надо быть внимательнее с личными данными.

— Эдик, соберись, — прервал его Горкин. – История с диссертацией подтверждает версию самозванства. Твой аналитический ум нам пригодится. Но в данный момент от тебя требуется грубая физическая сила. 

В телогрейке и резиновых сапогах Эдик выглядел брутально. Во внутреннем кармане лежал обернутый в вафельное полотенце кухонный нож с узким загнутым лезвием и весьма острым концом. 

— Для чего такой? – спросил он Горкина.

— Для овощей, — подсказала Вероника.

Окей, с овощами Эдик справится. На случай более агрессивного противника у Горкина, который, кстати, был с Эдиком приблизительно одной комплекции и соответственно обладал не менее грубой физической силой, припасен реальный электрошокер.

На часах 3.45. Жребий, походу, брошен…

 

Горкин велел надеть балаклавы, которые нашлись в багажнике.

(На хрен Эдик тогда порезал Галины колготки?)

Ему досталась фисташковая, Горкин натянул розовую.

Позвонили в домофон.

Горкин представился капитаном полиции, имеющим сведения о пропавшей матери:

— Откройте, Александр Иванович, дело срочное.

И тот впустил их в подъезд.

Жертву вырубили электрошокером, заклеили рот, упаковали в черный полиэтиленовый мешок для мусора, обмотали скотчем. Острием ножа для овощей Эдик сделал в районе головы несколько дырочек, чтобы ложный Ниссельбаум не задохнулся:  

— Пикнешь, сука, глаз выколю, — предупредил Эдик, как положено в таких сценах: сквозь зубы. Он думал добавить к этой формуле еще какое-нибудь агрессивное выражение, но Горкин торопил:

— Чего застыл? Бери на плечо — и потащили.

Нет проблем. Ниссельбаум в мешке не имел возможности сопротивляться. А этаж был всего лишь второй.

Тело загрузили в багажник.

Не снимая балаклав, осмотрелись. Камер не видно, окна не горят, как, впрочем, и фонарь у подъезда. Им повезло: самозванец проживал в депрессивном спальном районе. В задрипанной хрущовке. Ну да, зачем ему лишний раз светиться. Достаточно, что десять лет прикидывался телеведущим.

— Где его спрячем? – поинтересовался Эдик.

— У меня в музее, — ответил Горкин.

— Он может опознать помещение. Или ты не собираешься отпускать самозванца живым?

— Как получится, — сказал Горкин. Он любил шутить с серьезной физиономией. — В музее есть тайная комната. Там и произведем допрос.

 

Когда, загнав форд прямо в арку, поближе к входу в подвал, они открыли багажник, маньяк шевелился и мычал сквозь заклеенные скотчем губы. То ли непроизвольно, а может, нарочно, гад обмочился, пометив своим генетическим материалом обшивку.

Проблему решила Вероника.

 

Она вдруг вспомнила о коте Фортинбрасе, с вечера голодном. Вероника сбегает, покормит бедолагу, а заодно принесет французское средство для нейтрализации секрета некастрированных котов. Очень дорогое, между прочим. А куда деваться? Вероника слишком любит Фортинбраса, чтобы резать тому яйца. Посему закупает средство оптом. Так дешевле.

 

По мнению Вероники, на нейтрализацию следов самозванца в багажнике хватит двух флаконов.

Кроме того, Вероника собиралась переодеться. Не кул вести допрос в махровом халате. Следует надеть узкую черную юбку, водолазку, не стесняющую движений, пиджак, поскольку в подвале сыро. Ну и сапоги. Простые кожаные ботфорты. Кстати, у нее где-то завалялась черная полумаска. Или лучше полную маску?

И Вероника побежала, но, почти достигнув родного крыльца, вдруг вернулась:

— Я тут подумала, — сообщила она. –  Для очной ставки лучше надеть сарафан, вроде того, что носила в девятнадцать лет. По-моему, я неплохо сохранилась. Если это действительно Саша Ниссельбаум, он меня узнает.

— Не узнает, — отрезал Горкин. – Я видел фото, и на нем точно не этот ссыкун. Иди уже за своим средством от кошачьей вони.

— И как мне тогда одеться? – сомневалась Вероника.

Очаровательно, как же еще…

 

Тело Эдик затащил в подсобку. Ножом разрезал скотч, которым был обмотан мешок. Так оставил.

Да, он не забыл вырвать крючок с внутренней стороны двери, чтобы похищенный не заперся.

С внешней стороны задвижки не было.

Да и хрен с ней. С внешней стороны двери, завешенной флагом Австралии, на крысах, защищающих копию футбольных ворот, расположился караул, он же следственный комитет, летучая тройка – поэт Горкин, философ Эдик и бывшая хористка Вероника.

 

— Я заказала пиццу, — сообщила она. — Они позвонят, я встречу на улице возбужденная и нарядная. А что, имею право: десять лет назад оборвалась моя оперная карьера. Вот и отмечаю с друзьями. Это алиби, — пояснила Вероника, – чтобы объяснить крики, когда вы начнете его пытать. Кровь из носу нужно, чтобы этот тип раскололся.

— Тогда о пытках, — продолжил Эдик. — О мерах устрашения, если ложный Ниссельбаум неожиданно окажется умным противником твердой воли. Чё делать будем? Бить электрическим током или окунать голову в унитаз? Хлестать по щекам? Перекрывать кислород посредством надетого на голову полиэтиленового пакета? Таким делам, коллеги, нужно учиться. Актеров кино, в частности, не один год натаскивают, и далеко не всех успешно. Ты нечто подобное делал?

— Будь добр, называй вещи своими именами, — ответил Горкин. – Хочешь спросить, пытал ли я? Ответ: не приходилось. Хотя электрошокер, как ты сам убедился, применил вполне успешно.

Он полагал, что с их аргументами и риторическими навыками до физического насилия дело не дойдет. Подозреваемый и так обоссался. Он расколется.

— Cмотри, — показал он Эдику. – На фото мальчик Саша выглядит темноволосым кучерявым юношей с выразительными миндалевидными глазами. Это первое. Второе: рост. Парень на полголовы выше очаровательной Вероники, с тех пор наверняка еще подрос. Тот, который в подсобке, не длиннее метра семидесяти.

— Логично, — согласился Эдик. — Наш больше смахивает на мелкого справа.

«Мелкий справа» вышел расплывчато. Мальчик как мальчик. Челочка, угловатое тельце, темные плавки. Он стоял поодаль от основной группы, правая рука убрана за спину.

— Сейчас посмотрим, — сказала Вероника, переворачивая фото. — Так, номер 7: Фриц. Прозвище, видимо. Странно, я его совсем не помню. У нас в отряде был актив: Саша, Мик. Вот он, большеротый. Андрей, Костя. Этот Фриц, вероятно, случайно в кадр попал. Местный, их полно на пляже ошивалось.

— Что ж! – заключил Горкин. – Рабочая версия: Фриц присвоил личность Ниссельбаума. Остается вопрос, как. Пошли выяснять.

— Балаклавы надевать? – спросил Эдик.

Это по выбору. Но, если подумать, разоблачать самозванца приличнее с открытым забралом. Авторитетные физиономии дознавателей, а именно: бывшего коллеги по телеканалу, члена диссертационного совета и отставной пионервожатой, — одним фактом своего явления сломят волю допрашиваемого.

Он сознается.

А нет – заложим дверь кирпичом, и пусть орет, сколько хочет. Стены в подвале глухие…

 

— Ну дела, знаете ли. Вот куда, куда он мог деться?

— Ушел через вентиляцию.

— Вряд ли. Вентиляция фальшивая. Решетка прикручена к глухой стене.

— Тогда тайный ход. Допустим, вон там, за бачком под пластиковой обшивкой.

— А почему в таком случае болты, которыми она крепится к стене, не тронуты?

 — Прикрутили гайки с обратной стороны.

—  Этот тип ушел через канализацию. Смылся в унитаз, — предположила Вероника, спустив воду. — И каким-то образом ухитрился ее не забить…

Вы поняли: ложный Ниссельбаум будто испарился, оставив в углу обрывки скотча.

 

Походу, жанр истории поменялся. Поначалу он напоминал детектив, от которого ожидается правдоподобное объяснение фактов. А теперь чего? Кроме сверхъестественных, никаких версий, куда делся человек из подсобки с глухими стенами, не просматривается. Иными словами, субъект с мешком на голове не человек, а, скажем, выходец с того света, колдун или инопланетянин, которых, как известно, в реальности не существует.

 

— Рационально рассуждая, — предположил Эдик, —  все, случившееся после 3.45, тянет на психоделический трип. Подъемы, спуски по лестницам, подвал подсознания, плюшевые игрушки – все сходится.

— Логично, — согласился Горкин. – Вот только с чего? Чем вызвано это всеобщее галлюцинаторное состояние? Неужели коньяком «Арарат»? Так мы с Вероникой его не пили, а багажник в машине до сих пор обоссанный. Жанр не поменялся. Мы ищем маньяка. Если помнишь, «В убийстве на улице Морг» двойное убийство совершает беглый орангутанг. По-твоему, это естественно? А ведь именно так и было. Надо тщательно осмотреть музей. Самозванец мог незаметно просочиться под флагом Австралии и прячется среди экспонатов.

— Вот-вот, — нетерпеливо сказала Вероника. – Идите, осматривайте, а я останусь тут, и дверь изнутри, с вашего позволения, закрою, потому что давно хочу пописать.

На это Эдик пошутил, что, если она, как ложный Ниссельбаум, транспортируется в параллельный мир, он, пожалуй, не удивится.

Однако удивиться ему пришлось: через минуту Вероника выскочила из туалета. В австралийском флаге, навернувшимся на ее стан, как римская тога, она походила на очумелую Фемиду. Только в руках она держала не весы. В левом кулаке Вероники была зажата крестообразная отвертка…

 

13. Сыктывкар

Дверь была забаррикадирована буфетом. Она открывалась наружу, но все равно – задняя стенка шкафа вглухую перекрывала вход в дом.

 

 Буфет старинный, лет сто, может, больше. Его первым привезли на участок, водрузив среди целины, огражденной сеткой рабица. Почти год буфет был единственным строением, чем-то вроде сарая с резными наличниками. Дом возводился вокруг него. Когда настилали доски на первом этаже, буфет подняли и, чтобы тот не проломил пол, подвели под днище бетонную опору. Для этой операции пришлось привлечь двух киргизов. Пришлось потратиться, уж больно буфет хорош: цельная карельская береза. И памятен, ибо был единственной вещью, которую Алексей забрал, когда уходил от Альки. Буфет покойного генерала КГБ, деда Родриго.

Символическим был тот буфет…

 

Но етитская сила его своротила. И не просто сдвинула с места, а протащила три метра, блокировав вход в жилище.

Следов вокруг дома не просматривалось. Все занесло снегом. К запасному входу через террасу пробирались, утопая по щиколотку. Тот, кто забаррикадировал дверь, мог засесть в доме. На всякий случай (мало ли кто там окопался: псих, маньяк, грабитель) Степа извлек из пакета улику – отвертку со следами крови.

В доме все вверх дном: стулья повалены, посуда разбросана, белье на диване разворочено,  — словом, мамай прошел.

На второй этаж вели кровавые следы, но какие-то слишком красные, обильные, жирные. Будто их специально оставили. Степа наклонился, понюхал, мазнул пальцем, попробовал на язык.

— Шутники, епть, — и убрал отвертку в карман.

Расколотая трехлитровая банка из-под томатной пасты валялась на полу второго этажа среди сорванных со стен и порезанных ножом картин.

 

Коммерческой ценности полотна не представляли. Так – кладку завесить.

Алексей нарисовал их, как сумел, но чин по чину — холст – масло, изучив технологию по интернету.

На Эдика, близкого друга, он истратил самый большой холст. Это был парадный портрет в духе Комара и Меламида. Через правое плечо философа перекинута белая простыня, на челе – венок из лаврового листа. Эдик оценил и стал выпрашивать. Мол, на кафедре повешу, а лучше в учебной аудитории. Скажу: Эпикур.

Вандалы, эта, блять, банда Менсона, порезали лик Эдика крест на крест, варварски похерив образ натуры и многомесячный труд живописца.

Поэту Горкину, изображенному под раскидистым дубом, выкололи глаза.

Эти глаза Алексей запечатлел новаторски, увеличив их до размеров совиных. Получилось, будто глаза поэта вылезли из орбит. Увидев портрет, Горкин сразу себя узнал, но, по обыкновению, не воздержался от ложечки дерьмеца. Вторично, дескать, и даже хуже: вторично по отношению к вторичному.

— Симулякр, — припечатал Горкин.

Поэтому картину Алексей ему не подарил, хотя планировал.

Портрет Вероники в танце (позу с чулком Алексей позаимствовал у Тулуз-Лотрека) неизвестные подонки изрубили в капусту.

 

Рамы не пострадали. Крепкие рамы, липовые, узорные, словно наличники в русской избе. Но что рамы без картин? Дрова…

Камин был забит пятьюдесятью пятью томами В.И. Ленина. Может, конечно, этих томов в топке было меньше: сорок восемь или даже тридцать семь. Никто их не пересчитывал. И не горели они нифига. Обложка плотная, бумага толстая, вдобавок влажная, ведь тома Ленина стояли на стеллаже не для чтения, а для теплоизоляции. Вобщем, чтобы разжечь камин, Ленина пришлось из топки выкинуть.

Не избежали надругательства и два дивана: обшивку изодрали в лоскуты. Кстати, на срезах видно, что это не кожа, а хороший, качественный, но, увы, дерматин.

Блять! А какая уютная комната была!

 

Но знаете, что самое удивительное?

Реакция Алексея. Как в дом вошли, он нервничал, но с каждым шагом, обнаруживающим зверский ущерб и вандализм, успокаивался. К окончанию осмотра ему, казалось, вовсе стало пофигу. Увидев расколошмаченный унитаз и сорванный писсуар, он лишь хмыкнул.    

Зато его напарники ужасались. Галя ахала, по-женски прижимая ладони к щекам. Степа, беззвучно матерясь, озирался по сторонам в поисках засады. От такого побоища всякий охренеет, но Алексей лишь отстраненно усмехался.

 

Ежу ясно, это был шок. С непроницаемым лицом, как зомби, Алексей открыл буфет, достал графин водки, тарелку с нарезанным салом, три рюмки и хлеб в полиэтиленовом пакете.

Перевернутый стол вернули на место.

— Как же, — начал было Степа, — ничего трогать нельзя, это следы, улики.

Алексей махнул рукой, дескать, мало тебе улик что ли.

Он разлил водку и, выдохнув, провозгласил:

— За то, чтобы Родриго не вернулся…

 

Объективно рассуждая, двадцать лет назад Родриго должен был пропасть, ибо к тому все шло:

 — Он совсем съехал с катушек, — сокрушалась Алька, — разговаривает с голосами. Всю дрянь: колеса, марки, плюхи и чеки — держит в квартире. Дождется, что его посадят и меня с ним за компанию. Сделай что-нибудь, — умоляла она, любимая на тот момент женщина Алексея.

И он отвез Родриго на волжский остров Голодный. До ближайшего берега там метров четыреста и мощное течение. Родриго тогда штурмовал небеса, разводя философию вокруг всевозможных веществ. Еще в лодку не сели, а он уже русалок считал. От водки тоже не отказывался.  Алексей три раза повторил: — Стемнело. Пора возвращаться. – Родриго не реагировал. Сидел у кромки воды, задрав голову, звезды разглядывал. Когда заурчал мотор, Родриго помахал рукой. Типа «пока»…

И с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. Целых двадцать лет.

Кстати, Мерседес 1976 года, лично пригнанный Алексеем из Германии, остался при своем хозяине и все двадцать лет был в отличном состоянии. Ни единого сбоя.

Так откуда взялся Сыктывкар?

Алексей столкнулся с Родриго прошлой осенью. Случайно. На стоянке около торгового центра. Обменялись парой слов. Как ты? А ты? – будто не было ничего.

Вот именно: прошлое прошло, и свидетелей, кроме них двоих, не осталось.

И все же Алексей поделился проблемой с бывшей женой Алевтиной.

— Не сходи с ума, — ответила та и показала свидетельство о смерти. Илья Аркадьевич Поляков умер 21 ноября 1999 года, причина – переохлаждение, место смерти — Сыктывкар.

Точной даты роковой рыбалки Алексей не помнил, где-то после дня милиции. Если верить официальному документу, Родриго спасся, переместился в Сыктывкар и там, наконец, замерз, чтобы через двадцать лет воскреснуть, подвесив многолетние усилия Алексея жить, никого не беспокоя, но так, чтобы и к нему не совались.

Последней каплей стало 31 января, когда Алексей встретил Родриго на вечеринке у Эдика. Он пытался узнать, кто притащил с собою это привидение. Все делали удивленные глаза:

— Это ж Родриго. Мы его сто лет знаем.

Вернувшись домой, Алексей долго думал. А потом совершил выбор и  собственными руками разъебашил интерьер.

А то ишь, повадился кайфовать в чужих хоромах!

Буфет Алексей передвинул с помощью…

Впрочем, какая разница. Ноу-хау.

Главное — помогло…

 

Хотя бы на эту ночь. Водка глушила, но рядом были живые люди.

Галя заметала осколки, расставляла вещи по местам. Она перетряхнула постель и аккуратно перестелила белье. Алексей и Галя лягут здесь. Галя согреет. Эдик поймет, если друг. Первый раз, что ли?

— Еще бы, такой стресс, — приговаривала Галя, гладя Алексея по волосам. Она сняла резинку, и они, золотисто кудрявые, рассыпались по плечам. – Ох, Лёха. Все образуется. Тебе сигнализацию нужно установить, собаку завести или две. Мне борзые нравятся. Такие изящные…

Хотя бы на одну ночь, точнее, ее остаток, Алексей обеспечил себе покой, который будет охранять Степа. С двустволкой и фонариком он несет вахту на веранде второго этажа.

Степа, как Алексей, допускает, что Родриго может вернуться…

 

14. Штрафная

Двадцать лет назад перед Родриго захлопнулись врата рая. Прямо перед носом и без всяких объяснений.

 

Все было: тоннель и лучезарный свет в конце. Уже потусторонний голос звал назад, но аэродинамический поток стремительно влек к лучезарному свету. Он ласкал глаза и грел, как нежное тело возлюбленной. Полет к лучезарному свету сам по себе был блаженством, и на пути к неминуемому счастью, к вечному сейчас, к остановленному мгновению, вульгарно называемому перманентным приходом, Родриго расслабился. К тому, что пронеслось у него перед глазами, он отнесся без сожаления, послав нахер радости так называемой жизни: помпезную хату, полученную просто потому, что он был внуком своего деда, суетливый бизнес, пати-автопати с ложными друзьями, краткосрочные аффекты и банальную еблю. О духовных ценностях: музыке, литературе, живописи и видео-арте — он тоже не жалел. Духовные продукты сулили наслаждение, понятия не имея, каково оно на самом деле, а Родриго предстояло в нем раствориться, и он уже вытянул руки, чтобы щучкой войти в лучезарный свет, как вдруг тот померк, словно в выходное отверстие тоннеля вставили пробку.

Тупик, слабо быть.

Аллес.

 

За что ему не обломилось вечное блаженство, Родриго догадывался: надоел. Слишком часто долбился в двери, беспокоя небеса психоделическим штурмом. Отсюда вывод и заповедь, проверенная Родриго на собственной шкуре: тех, кто при помощи кислот и прочих получаемых химическим способом веществ видел парадиз на этом свете, после смерти туда не пускают.

Небеса Родриго отвергли, и это было пиздец как обидно.

 

Помните, анекдот? Американец, француз и русский приговорены к смертной казни. Палач предлагает им выбрать способ. — Окей, электрический стул, — вздыхает американец. Усадили, привязали, смочили, врубили. Тока нет. Гражданина США милуют и отпускают на волю. Проходя мимо следующего приговоренного, француза, счастливчик подмигнул. Сметливый француз, к удивлению палача, выбирает не родную гильотину, а электрический стул. Процедуру повторяют: сажают, привязывают, смачивают, врубают. Эффект — отрицательный, американец не соврал, и спасенный француз говорит русскому уже открытым текстом: электричество не работает.

Помните, что тот ответил? Соль анекдота, выражаясь филологически, его пуант?

— Тады расстрел, — вздохнул верный своей идентичности русский.

 

Вот и Родриго (он ведь был русским, Ильей Аркадьевичем Поляковым, внуком чекиста и сыном преподавателя общественных дисциплин) выбрал ад.

Он, как вы поняли, был начитанным человеком. Том из «Библиотеки всемирной литературы», содержавший сочинения Данте Алигьери, Родриго прочел еще школьником. В переводе Лозинского голос ада звучал величественно: Дух говорил, томимый страшным гнетом, // другой рыдал, и мука их сердец // мое лицо покрыло смертным потом, //и я упал, как падает мертвец.

Правда, устройство того света у Данте представлено в западном варианте. Русская преисподняя, понимал Родриго, должна выглядеть кустарнее, ибо у русских все через жопу, что вовсе не оскорбление, а просто факт, самими русскими неоднократно констатируемый.

— Снова жопа, — усмехнулся Родриго, вспомнив свою любимую телегу о родине.

Типа наш русский фатердянд изначально задуман как мировая задница. Хорошая телега была: оживляла разговор. Компания резко делилась на два лагеря: согласных и оскорбившихся. Согласные, понятно, были циники. Они с удовольствием развивали тему, выкатывая все новые и новые аргументы в подтверждение тезиса. Оскорбившиеся верили, что аргументы вырваны из контекста и не учитывают героизма, страданий и жертв. Драк не было, поскольку с хамлом и быдлом Родриго знакомства не водил, но стаканами швырялись. Аффективные жесты допускали главным образом оскорбившиеся:

 — Идите в жопу, — бросали они в лицо циникам, мечтавшим свалить из родной задницы.

А Родриго посмеивался.

 

У одного мальчика вместо пупа была гайка. Естественно, он комплексовал и однажды, набравшись смелости, спросил своего отца: чё за хрень такая. Тот посуровел и сказал: подрастешь, узнаешь. Когда пацану исполнилось шестнадцать, отец вручил ему билет на Мальдивы, дал баксов на дорожку, но предупредил, что до истины парень должен докопаться сам, без персонального гида. Тот старался: арендовал гидроцикл, нашел необитаемый островок, продрался сквозь джунгли к прекрасному водопаду, возле которого обнаружил шалаш. В шалаше был старый пиратский сундук с ржавым замком. Парень вскрыл его при помощи швейцарского армейского ножа и нашел на дне золотой гаечный ключ. Взяв заветный инструмент в правую руку, он открутил гайку на животе. И у мальчика отвалилась жопа.

 

Отсюда вывод. Какой бы жопа ни была, ничто ее не заменит. Жопа нужна миру именно в качестве задницы во всех ее значениях и коннотациях: негативных, позитивных и нейтральных…

 

Пошарив на дне тоннеля, Родриго обнаружил вход в преисподнюю, который выглядел как открытый канализационный люк: пар, запашок, но в целом – ничего жуткого. 

— Эй, я тут! — крикнул он в адские недра.

— Пошел на хер, — отозвался мерзкий голос. – Под кислотой не принимаем. Адские кошмары вам при жизни положены.

— Я не только марки жрал, — пытался оправдаться Родриго. – У меня и других пороков навалом.

— Как хочешь, — зевнули из преисподней. – Проведем собеседование. Врал, крал, прелюбодействовал, убивал? Если да, назови, где, когда, с кем и сколько.

Врать, конечно, Родриго приходилось. И весьма часто. Всех случаев не упомнить. Из последнего: сказал жене, что поехал в командировку. Она спросила: «Куда?», он ляпнул: «В Сыктывкар, столицу республики Коми», а на самом деле отправился с одним чуваком на рыбалку, чтобы в подобающей обстановке предпринять штурм небес, заправившись топливом из последней поставки.

—  Психонавтов не берем, — напомнили из ада.

Мелкие кражи из кармана деда, получавшего огромную генеральскую пенсию, Родриго решил не вспоминать, не позориться. Деньги он прогуливал с товарищами из менее обеспеченных семей: кино, мороженное, аттракционы в детском парке. В свете этого легкомыслия, грех выглядел как добродетель. Пропажи трех-пяти рублей дед не замечал.

Он мог представить кражей прибыль от мелкого бизнеса. Но, во-первых, сбыт веществ не является кражей, и даже в земной жизни подпадает под другую статью уголовного кодекса. Во-вторых, голос из преисподней поинтересуется, где, когда, с кем и сколько. Родриго придется назвать клиентов, а это были такие влиятельные люди, что и в аду могли достать. В- третьих, на том свете отвечают только за собственные грехи. Родриго сбывал вещества. Допустим, это нехорошо. Однако клиенты могли не покупать эти вещества, не засылать к Родриго своих личных шоферов. Те вообще люди подневольные. Нет, решил Родриго, сбыт веществ не воровство, а просто нелегальный обмен, поэтому не стоит сдавать потребителей, больных, в сущности, людей.

Грех прелюбодеяния требовал уточнения. Как современный человек, Родриго выступал за свободную любовь. Правда, так вышло, что с замужними он ни разу не трахался, а с одной из незамужних они в итоге поженились. Даже обвенчались по приколу. Сначала в храме, потом у кришнаитов. Если за два года супружеской жизни избранница успела перепихнуться на стороне, это ее проблемы. За собой таких косяков Родриго не помнил.

И насчет убийства – извините. Как-то в голову не приходило. Когда дед-генерал помер, Родриго даже всплакнул. Он, конечно, сатрап был, этот старый гэбист, но внука любил.

— Иди на хер, праведник, — вякнули из преисподней, и чугунная крышка начала наезжать на входное отверстие.

И тогда Родриго предъявил козырь, перед которым бытовое вранье, мелкое дилерство и сиськи-письки выглядели возней в песочнице. Наступив на крышку сапогом, он прокричал в бездну:

— Я гордец, суеслов и праздномыслец. Я один знаю, как устроена реальность, все остальные – лохи и не врубаются.

Из преисподней раздалось скрипучее хихиканье.

— Это ты насчет жопы что ли? Нашел чем гордиться. А лох – это ты. Тебя кинули, а ты даже не врубился, жертва обдолбанная. Жертвам в аду не место, здесь кантуются активные злодеи. Ад надо заслужить.

После этих слов крышку люка было не удержать. С мерзким звуком, какой бывает, если скрести бритвенным лезвием по оконному стеклу, заслонка наехала на дыру и встала намертво.

 

Таким образом, тот свет от Родриго отвернулся.

Пришлось вернуться на этот, где, к удивлению Родриго, прошло двадцать лет, в то время как в тоннеле он, по субъективным ощущениям, находился   минут двадцать…

 

Тезис «жить быстро и умереть молодым» по юности казался Родриго симпатичным. Уйти на взлете, лет эдак в тридцать шесть, до того как начнутся проблемы с давлением и хреном. Исчезнуть в результате случая, который лишь не просветленный человек назовет несчастным. Сделать заплыв и не вернуться, врезаться в столб под Марка Болана или просто выйти из окна.

Кстати, двадцать лет назад Родриго как раз исполнилось тридцать шесть, к ним — долгов на сто штук без перспективы расплатиться. Дефолт вогнал Родриго в задницу. В первые дни попер клиент, цена – вдвое против обычной, но деревянными. Вот повезло, думал поначалу Родриго, но рубль обесценился. Барыша не хватило, чтобы расплатиться с поставщиками. Эти серьезные ребята брали только зеленью. Ждать не хотели и кредита не открывали. Дедова квартира к концу девяностых обветшала. Жена ныла: давай хотя бы трубы поменяем. Договорилась с приятелем, который согласился помочь за три штуки. Однако даже эта сумма для Родриго стала неподъемной. Короче, кинул он того приятеля.

 

В результате зависания в тоннеле, Родриго стало на двадцать лет больше, зато финансовые проблемы полностью рассосались. Те из кредиторов, что живы, давно его похоронили.

Из трубы Родриго вылез без денег, без паспорта, без пластиковой карты соцстрахования, без водительских прав. Спасибо, одежду оставили: кожаное пальто, шляпу, казаки. На аксессуары – позолоченную зажигалку и портсигар деда с гравировкой «За верную службу» тоже не позарились.

Учитывая накинутые двадцать лет, обнуление ресурсов не слишком радовало. Пошаливала печень, время от времени стучало в затылке, беспокоили частые позывы отлить.

 

— Сам виноват: накликал, — вздыхал Родриго. — Нехер было отказываться от житейского комфорта. Кстати, небеса этого не требовали. А теперь чего?

За двадцать лет жена, наверняка, нашла другого, и винить ее нельзя. Я исчез, бросив ее с кучей долгов. Остается надеяться, что дедову квартиру у Альки не отобрали.

Родриго  набрал номер своего бывшего домашнего телефона. В ответ рявкнули:

— Да? – и, облегченно выдохнув, он помолчал, пока не услышал ее  коммунальное: — Ну? – у Альки всегда были проблемы с манерами.

Потом спросил, дома ли Илья Поляков.  

Произнес имя – и самому стремно стало. Илья Поляков – что за чувак?

— Он умер двадцать лет назад, — сухо ответила Алька. – А кто спрашивает?

Кто? Призрак в кожаном пальто.

Он повесил трубку.

Все правильно: Илья Поляков умер, зато Родриго для чего-то воскрес…

 

Ясно, что ненадолго. Учитывая среднюю продолжительность русской мужской жизни, тело Родриго могло отказать в любой момент. И тогда — что? Точнее – куда и где? Где окажется сущность, называемая душой Родриго, если небеса отвернулись, а для преисподней она, видите ли, недостаточно порочна?  

Он понимал, что вторая жизнь дана не для того, чтобы добрать удовольствий. Типа: не был в Калифорнии, чё не поехать. Для получения удовольствий требовались ресурсы. Второй раз их сильно ограничили. Ни юности, ни денег, ни здоровья. Зато показали, что там – в тоннеле. Объективно рассуждая, Родриго следовало печься о душе. Например, усовершенствоваться, в надежде все-таки попасть в лучезарный свет. Или сотворить стопроцентное злодейство, заслужить, как в аду намекнули.

— Надо что-то предпринять, — соображал Родриго, — иначе торчать мне в этой жопе бестелесным полтергейстом. Целую вечность, епть…

 

В силу отсутствия ресурсов для масштабного добра, Родриго решил облагодетельствовать отдельную личность и простил своего врага, хахаля жены Алевтины. Лично у Родриго к Алексею претензий не было. После того как Родриго канул, он Альке крепко помог: отремонтировал дедову хату, кормил, поил, одевал, заделал ребенка, чего Родриго при жизни, увы, не удалось.

Объективно рассуждая, Алексей заслуживал благодарности. Алька же, тварь, выгнала его из квартиры, грозясь отобрать последнее – клочок земли и избушку, которую бедолага выстроил собственными руками.

Родриго обещал Алексею помочь, правда, что он мог, кроме обещаний?

Для матери, которой по документам принадлежал Алексеев огород, Родриго умер не двадцать, а все сорок лет назад. За поведение, несовместимое с советскими ценностями: спекуляцию, пьянство и наркоманию, — партийная мать хотела сдать Родриго в армию, исполнять интернациональный долг в республике Афганистан. Спасибо деду – отмазал.

— Я верну тебе три тысячи, — сказал Родриго Алексею.

Однако тот еще больше задергался, видимо, решив, что его в очередной раз собираются кинуть. Откуда ему знать, что Родриго из-за честности в ад не пустили. Короче, из попытки совершить бескорыстное добро ничего путного не вышло.

Да и кто сказал, что для парадиза, который не пожелал объясниться с Родриго, требуются добрые поступки? Хрен знает, что угодно этим немым небесам, возможно, туда вообще никого не пускают.

— Но возможно, — размышлял Родриго, — я просто иду не тем путем. Трушу проторенной дорожкой, как в прошлой жизни: те же люди, те же житейские проблемы. Нужно что-то новенькое. Случай, открывающий портал в иную реальность. Как однажды пошел выносить мусор, а очнулся в Сыктывкаре на сцене дома культуры за ударной установкой в составе группы «Дрова»…

 

Случай Родриго скоро подкинули. Александр Иванович Ниссельбаум, о котором он услышал от старых друзей (ба, Родриго, ты живой, оказывается, — приветствовали они его), открывал возможность решить и экзистенциальные, и финансовые проблемы. По местным масштабам этот Ниссельбаум, подозреваемый в жестоком убийстве, был звездой: известный тележурналист, ученый, писатель. Странно, что двадцать лет назад Родриго ничего о нем не слышал.

— Разнюхаю, — решил он, — и по обстоятельствам решу, сделать шаг к просветлению или заслужить ад.

Этого Ниссельбаума Родриго рассчитывал развести на сорок тысяч. Долларов, разумеется. Пробыв в тоннеле двадцать лет, Родриго не вполне адаптировался к новой реальности и по привычке девяностых мыслил в свободно конвертируемой валюте.

 

Первым делом он заинтересовался уликами и разыскал оперативника, который видел место преступления.

Родриго повезло: капитан Геннадий Альбертович Карпов попался ему в ближайшей к железнодорожной станции Чапаевск рюмочной «Чикаго». Не успел Родриго переступить порог приземистого заведения с зарешеченными окнами, как добыча упала в руки, едва не сбив с ног.

— Думаешь, я ханыга, пьянь подзаборная? – спросила она с вызовом и сама ответила: — Я, чтоб ты знал, капитан убойного отдела. Двадцать лет мне здесь бесплатно наливали. Из уважения. А теперь что?

— Судьба, — понял Родриго и, усадив капитана за столик, покрытый немаркой скатертью бордового цвета, направился к барной стойке решать его проблемы.

Он заплатил за два жигулевских и два по сто пятьдесят, попутно узнав…

 

…Да, этот алкаш в самом деле капитан. Гена Карпов, его тут с детства помнят. Хороший мужик, правильный. В отличие от остальных, за покровительство не брал. Защищать от бандитов мой долг, говорил, при исполнении, нет ли – опер всегда опер. Вот и приходилось благодарить бесплатной выпивкой. А теперь его выгнали из полиции. Жалко мужика — правильный, но нельзя же вечно наливать себе в убыток…

 

Смешав жигулевское с половиной от ста пятидесяти, капитан предложил помянуть какого-то Гаврилова.

— Дурная башка, — аттестовал его Гена, опустошив сразу половину кружки. – Я спасти его хотел, а он изловчился, вытащил пистолет из моей кобуры, я руку-то перехватил, но он, сука, успел с предохранителя снять. Короче, наповал Гаврилова. Мой грех: не уберег…

 

Этому Гаврилову Карпов считал себя обязанным. В девяностые тот был членом ОПГ индейцев, беспредельщиков и отморозков, державших в страхе весь Чапаевск. Возможно, лично не убивал, но в разборках участвовал, на чем Карпов его и принял. Пожалел, хотя мог с чистой совестью застрелить за попытку вооруженного сопротивления. Под этим предлогом всю банду зачистили. Всех, кроме этого парнишки. Уж больно забавный был, рыжий, как Антошка из мультфильма. На суде Гаврилову пришлось ответить за всех «индейцев». Навесили ему восемнадцать лет, так что дочек своих Гаврилов увидел уже взрослыми.

 

Гена прикончил вторую половину ста пятидесяти, запив остатками ерша, и рассказал про дочек Гаврилова.

 

Девочки уродились такими красавицами и умницами, что Карпов подумывал жениться на их матери, хорошей, между нами говоря, бабе, служившей технологом на химкомбинате. Но по отношению к Гаврилову это было нечестно, поэтому Карпов помогал девочкам издалека: устроил в детсад, переводил деньги, будто от Гаврилова…

 

Капитан замолк, уставившись на нетронутые сто пятьдесят Родриго. Тот кивнул, дескать, можно.

Опрокинув, Карпов уронил голову на руки:

— Только не уберег я, — сокрушенно икнул он.

 

Лучше бы Гаврилов попал в капитана. Маньяк в городе – его зона ответственности, а он ни девушку защитить не сумел, ни преступника обезвредить…

 

— Вы об убийстве Алисы Фахрутдиновой? – спросил Родриго, пододвинув капитану пиво.

— Алисы? – переспросил тот и взглянул на Родриго: быстро, остро, с прищуром, будто был абсолютно трезв.

— Ты кто такой?

Кто? Да вобщем, никто: выходец с того света, прохожий и посторонний, мелкий жулик. Родриго умел отвечать на подобные вопросы: главное здесь не ставить себя выше собеседника, не гнать понтов.

— А я убийца, — удовлетворенно кивнул Карпов. – Шел к Гаврилову с дурной вестью и одним большим сомнением. Требовалось дополнительное опознание жертвы, этой, как ты говоришь, Алисы. У Гаврилова было две дочери, близнецы, и все считают, что убили Алису, поскольку при теле нашли ее документы и телефон. Но я девчонок с детства пасу, потому усомнился, с тем и шел к Гаврилову, а он, дурак, подумал, его повязать хотят. Теперь-то ему хорошо: попал, куда рвался: к черту на сковородку. Наши рады дело закрыть: списали убийство на бывшего зека. Улики задним числом сочинили. Романисты, блять. Якобы при обыске в квартире, где проживал Гаврилов, нашли орудие преступления: крестообразную отвертку…

 

Правда такова: в убитой, несмотря на то что лицо было изуродовано, капитан Карпов заподозрил не Алису, а ее сестру Розу, которая работала медсестрой в психиатрической больнице.

Знаете, какие у медсестры ногти? Правильно: коротко остриженные. Алиса, вторая сестра, редко появлялась в Чапаевске. Карпов летом встретил ее. Мать честная: вся в черном — чулки, ботинки, свитер. И ногтищи – в глаза бросилось – черные и длинные, чисто когти.

На убитой тоже была черная одежда: джинсы, водолазка, пальто, ботинки, но ноготки коротенькие, покрытые тонким слоем розового лака. Может, к ноябрю Алиса ногти состригла, но розовым красить — не в ее характере. Она неформалкой была, а Роза – правильная, сердце радовалось, какая скромная девушка, таких теперь не встретишь. Впрочем, Карпов не уверен. Для того и шел к Гаврилову, а тот, дурная башка, на пулю нарвался…

 

— А где вторая сестра? – спросил Родриго.

— Не знаю, – ответил Карпов, — и выяснять не собираюсь. Тем, кто дело мертвому Гаврилову сочинил, это тоже не интересно. Я теперь ни при делах, мне теперь одного хочется – сдохнуть.

— За сбытие мечты, — провозгласил Родриго и заказал капитану пива.

Из рюмочной «Чикаго» Родриго вышел, пошатываясь от открывшихся перспектив. Он решил разыскать ту, которая, как он, неожиданно вернулась на этот свет…

 

15. Передозировка

Ночь накануне понедельника Эдик провел, как собака: в гостиной на диванчике. С законного лежбища – супружеской кровати кинг-сайз — его турнули, бросив вслед подушку, одеяло и скомканную простыню. Пошел прочь, спи один. Типа того.

За что – понятно: без предупреждения исчез на выходные, в течение которых Галя сходила с ума от фантазий, куда делся муж. Звонила, но трубку никто не брал.

И теперь, когда он явился живой, на своих ногах, хотя и не вполне трезвый, пребывала в состоянии праведного гнева.

 

Прикрывшись мнимой необходимостью работать, Эдик явил двуличие. Почему бы ему честно не сказать: знаешь, Галя, мне интереснее проводить выходные на стороне. Принеси-подай — Галя, приготовь-постирай – Галя, ублажи- обслужи – снова она. Однако вечером пятницы: жена в Тверь, а муж – в дверь, цинично оставив телефон рядом с пустой бутылкой коллекционного коньяка.

 

Тринадцатилетний опыт супружеской жизни подсказывал Эдику, что примерно такую хрень вообразила Галя, расстроилась, разозлилась и решила не спускать.  

 

Между прочим, Эдику было, чем отбояриться. Телефон остался дома для конспирации, потому что они с Горкиным ходили на дело. Опасное, но справедливое. Дело чести, можно сказать. Правда, дело это странным образом зависло. То есть не вполне ясно, чем кончилось. Вот и пришлось скрываться до вечера воскресенья.

 

Но Галя не хотела ничего слушать.

— Явился, значит, — констатировал ее холодный взгляд.

Словно ей не интересно, отчего муж явился в чужом длиннополом пальто и где он взял желтые штиблеты, французские, между прочим.

Спроси она, и Эдик бы признался: пальто и ботинки от Вероники.

 

Их он получил взамен рабочей, так сказать, одежды: ватника и резиновых сапог, которые, как улики, пришлось сжечь в изразцовой печи.

Печь не топили тринадцать лет. Однако Эдик разжег. Грела, кстати, отлично. Только с сапогами ошиблись. Запахло жженой резиной, и из всех заслонок повалил черный дым.

 

Захлопнув за собой дверь спальни, Галя не дала мужу шанса быть правдивым. А на утро — впервые за тринадцать лет — Эдику не дали на завтрак яйцо в рюмочке-петушке, которую Галя называла «подъяичником». Никаких подъяичников, сам себя обслуживай.

Хуже было, что жена не поинтересовалась, есть ли у него наличные. Избегая прямого взгляда, она ускакала в свою бухгалтерию, оставив Эдика без копейки, и он, как щипач, шарил по карманам носильных вещей.

Выхода не было: в понедельник открывалась научная конференция, где велся подушевой учет. Ему что, тащиться пешком шесть автобусных остановок? На билет Эдик насбирал, правда, в один конец. Ван вей тикет, — пели в старину. И ни гроша на обед в университетской столовой.

Ну да ничего: на конференциях положен кофе-брейк: растворимые напитки, сухое печенье, бутерброды с сыром.

 

Орг. взнос для участников конференции стоил 700 рублей и взимался при регистрации. Даже в лучшие дни больше пятиста Галя не выдавала, а тут такие деньжищи! Но Эдику повезло: учет присутствующих вел магистрант Вадим Гуртовой.

 

В преддверии Нового года Гуртовой выпросил зачет авансом.

Ради оплаты обучения в магистратуре по направлению «Экзистенциальная аналитика» он подрабатывал в магазине подарков.

 – Сбываю сувенирный трэш с 10.00 до самого закрытия, а под праздники – совсем ад, — признался Гуртовой и поклялся, что с нового года непременно уволится.

Эдик подивился: надо же, есть еще люди, готовые вкалывать, дабы раскошеливаться на экзистенциальные излишества, и нарисовал Гуртовому «зачтено» с условием, что тот, как освободится, подготовит реферат о тридцати страницах.

– Я все сорок напишу, — заверил обрадованный Гуртовой.

 

И, получается, обманул. Из магазина подарков с его потогонной системой Гуртовой уволился и теперь с одиннадцати утра перекладывает бумажки на научной конференции. Однако, где реферат?

От строгого взгляда Гуртовой смутился и покраснел, Гуртовой заерзал и обещал сдать в ближайшую пятницу. На эти заверения Эдик скептически хмыкнул. Гуртовой закивал, точно, мол, точно-точно сдам. И торопясь отвязаться от требовательного преподавателя, подсунул тому регистрационный лист с галочками. Кстати, одна из них сопровождалась пометой «700 руб.».

— Все? – небрежно спросил Эдик, расписавшись.

— Все, — уверенно произнес Гуртовой, протянув ему папку участника.

В папке лежали: программа конференции, бейджик, блокнот с корпоративной символикой вуза, ручка и календарик.

Все это, заметьте, практически даром…

 

Доклад Э.С. Корецкого «Иллюзия «я», или сигнификаты субъекта в дискурсе» организаторы конференции определили в секцию «Языкознание».

На этом, собственно, всё.

Мероприятие – сборная солянка, братская могила, как говорили в старину. Называется обтекаемо и наукообразно: «Репрезентация культурных кодов». Каждый докладчик талдычит о своем, поскольку ко всему так или иначе приложим какой-нибудь культурный код. Втирает бла-бла, имитируя гуманитарную науку.

Ну а чё? Всем нужны показатели научной активности: аспирантам, докторантам, доцентам, профессорам, в том числе трем гражданам Казахстана и китайскому исследователю, благодаря которым мероприятие приобрело статус не то чтобы совсем, но с международным участием.

Если заплатишь 850 рублей за страницу (для сотрудников принимающего вуза – 700), то, оформив доклад в виде статьи, получишь публикацию в сборнике ВАК, пока тот не выкинули из списка. Статья отразится в рейтинге, может, начислят тысячу к зарплате и точно не уволят за отсутствие публикационной активности.

Десять страниц по семьсот рублей. Семь тыщ, мамма миа. За пятнадцать – уже десятка.

Платные публикации статей, чтоб вы знали, наносят непоправимый ущерб научной репутации.

А что было у Эдика, кроме репутации! Только самоаффектация, или умение убедить себя, что «зато ты внутренне независимый интеллектуал».

 

До секции можно куда-нибудь свалить, скажем, прогуляться в университетском ботаническом саду, купив в магазине маленький пузырек коньяка. Но сад третий год реконструируют: осваивая деньги на реновацию университета, перекладывают дорожки. Райский уголок научно изучаемых растений заперт на замок, и наличности в кармане нет. Да и холодно там, на улице: февраль.

В фойе шастало начальство, средней руки, но гордое – в костюмах…

 

Свою одежду Эдик оставляет на виду, вешает на стул, чтобы быстрее найти, но Галя всегда, просто на автомате, опустошает стул и уносит вещи, Эдик и не видит куда, а по утрам выдает, что надеть: брюки, рубашку, пуловер, носки.

Но сегодня Галя ничего Эдику не выдала. Сам. Все сам.

На дне комода нашлась толстовка. Разглядывать, что за портрет поперек груди, у Эдика не было времени. Он и так потерял полчаса на поиск мелочи. Толстовка и толстовка, вроде чистая.

В университетском гардеробе, оправляя бороду перед зеркалом, Эдик разглядел принт: Юлия Тимошенко.

Видимо, Галин племянник привез с очередного майдана. Этот Петров Степан Артурович – прирожденный провокатор: сначала запустил Ниссельбаума, теперь политику подсунул.

Чистых джинсов Эдик не нашел, пришлось натянуть те самые, с выходных, старые джинсы, отдающие дымом, вином и нехорошими излишествами.

Стакан мироздания ходил ходуном. Налет, похищение, Вероника в ностальгии. А теперь украинская ведьма с косой…

 

Да, он один здесь такой, независимый интеллектуал, похмельный красавец, съехавший с катушек за все выходные.

 — Надо притормозить, — решил Эдик, сняв толстовку и спрятав ее в портфель. Под ней оказалась футболка с высунутым языком — эмблемой группы Роллинг Стоунз. Обычная вытянутая по горловине домашняя майка. Все остальные Галя демонстративно не выстирала.

Однако в свете «Репрезентации культурных кодов» любая фигня выглядела означающим и подлежала экспертизе на предмет, не оскорбится ли кто. В майке роллингов Эдик выглядел по меньшей мере фрондером и, чтобы не дразнить гусей, отправился на пленарное заседание.   

И вот теперь скучал здесь, расплачиваясь за выходные, которые оказались неожиданно залихватскими…

 

— Опасности нет, Ниссельбаум сам боится, — заверил рассудительный Горкин. — В полицию он точно не пойдет, после подозрений в убийстве он полицию стороной обходит. Скорее всего, попытается залечь на дно.

Но Веронике лучше домой. Вишь, чё вытворяет.

А Вероника что ж! В музейном туалете, в пластмассовом ведре для мытья полов, куда она заглянула из любопытства, обнаружилась отвертка. И Веронику осенило: этот якобы Ниссельбаум перед тем, как исчезнуть, скинул орудие, которым убил несчастную девушку.

Тут Горкин и сказал:

— Всё, Веронике больше не наливаем. Веронике лучше домой, а ты, Эдик, проводи и проследи, проконтролируй, — на чем сел за руль и поехал ловить самозванца.

 

— Вот и проверим, поймал ли, — думал Эдик, листая программу научной конференции. Доклад Ниссельбаума А.И. был заявлен в секции «Литературоведение» и назывался: «Авторское «я» в документальной драме».

— Ну, и чё репрезентирует это авторское «я», непонятно откуда взявшееся в драме, да еще документальной, где, по определению, говорят одни персонажи? Или наш самозванец снова имеет в виду самого себя?

Стоит ли объяснять, что Эдиков сарказм был способом нейтрализации тревоги.

 

Самозванец сделал их, полубогов, как младенцев. Горкин сказал: это лишний раз доказывает. Но, объективно рассуждая, побег Ниссельбаума свидетельствует о ротозействе охраны. Если бы такие раздолбаи, как они втроем, похитили Эдика, он бы тоже смотался.

А Вероника что ж! Она была рада. А вскоре и пиццу доставили.

Утром субботы высунулись на разведку. Для отвода глаз купили восемь (чтобы два раза не бегать) бутылок недорого (чтобы не вызывать подозрений, соря деньгами) вина.

— Мы Бони и Клайд, — сказала Вероника.

Объективно говоря, так и было. Все как двадцать лет назад. Кстати, никакой Гали тогда не существовало. А Вероника всегда была очаровательной и безбашенной.

Она сообщила, что определит настоящего Сашу Ниссельбаума с закрытыми глазами. Как? Посредством поцелуя. В уголке его нежных губ, справа, родинка.

Эдика Вероника опознает по неправильно сросшейся левой скуле.

 

Она помнила, будто не было этих двадцати лет, видела, словно в кино, как Олежек, выпив лишнего, перешел границы.

— Или я или этот пидор, — сказал Эдик, швырнув в наглеца медный поднос. Он поступил резковато, но не беспочвенно, нет.

Кем он был этот Олежек? Ресторанным лабухом. Самовлюбленным попугаем. Только и умел Ободзинского петь. Правда, классно, не хуже Киркорова. «Эти глаза напротив». На стадионе «Локомотив» в день железнодорожника все проводницы рыдали.

Но Эдик даже двадцать лет назад в любой ситуации сохранял, как это, критическую дистанцию. Он был настоящий интеллектуал, но не интеллигент, нет. Интеллигенты при виде пошлятины возмущаются, взывают к морали, куксятся, но Эдик…

Когда Олежек влез на стол и принялся танцевать, как в своем баре, типа, денег в трусы положите, Эдик поступил решительно и швырнул в него поднос с останками выеденных раков.

Олежек по-хорошему никогда не понимал. Но тут так накирялся, что и по-жесткому не всосал. Вместо того чтобы угомониться, он схватил табуретку и попал Эдику прямо в лицо, чем нанес конкретное членовредительство, и лишь благодаря Эдикову мужеству и здравомыслию, не вызвали милицию.

Вероника тогда сказала Олежке: — Пошел вон, — и приложила лед к левой Эдиковой скуле…

 

— Ты помнишь, как все начиналось? – вспоминала она.

Ниссельбаум, этот черт из табакерки, вновь загнал их на Вероникин диван. Объективно говоря, это было естественно и по-своему правильно.  Вероника существовала, когда термины «муж» и «жена» звучали абстрактно, а при слове «долг» кривили физиономии. Тринадцать лет назад она советовалась, выходить ли за французского буржуа. Он сказал: отрави его и возвращайся.

Но Вероника – билет в один конец. Свой стакан она опрокинула.

На этом близком диване она призналась Эдику, что послушалась его совета.

— О чем ты? – не понял Эдик.

— О французском буржуа, — ответила она. – Он принимал кучу таблеток. Я изучила инструкции. Ты знаешь, Жан-Поль видел в этом заботу. Ему нравилось принимать пилюли из моих рук. Все чисто, Эдик. Сошло за передозировку.

 

Эдик поднял глаза на сцену, где выступал пленарный докладчик. Не ждите, что персонаж начнет выстебывать содержание речи православного аксиолога профессора Редькина, ибо за кафедрой стоял он. К черту Редькина.

В соседнем ряду через три кресла справа сидел Ниссельбаум, тот самый которого позавчера вырубили электрошокером и засунули в мешок для мусора. Волоски, обрамлявшие лысину, лежали невозмутимо. Однако

сзади на шее краснела царапина: Эдикова работа. Разрезая скотч, он случайно полоснул ножом по коже.

Без сомнения, это был тот же субъект, ложный Ниссельбаум, которому все сходит с рук и никогда ничего не бывает.

Стараясь не греметь крышкой стула и не оглядываться, Эдик покинул зал пленарных заседаний.

Он был в настоящем смятении и совершенно не знал, что ему делать с Галей, Вероникой и, главное, поддельным Ниссельбаумом, взбаламутившим его умеренное существование.

Мироздание качнулось так, что сохранять уровень в стакане не представлялось возможным.

 

16. Галлюцинации прошлого

Старость живет прошлым. Это, разумеется, банальность, то есть очевидная истина. Трюизм, так и есть. А знаете почему? Потому что всех, кто не умер молодым, эта старость накрывает, как бы они ни хорохорились.

Прошлое старости становится неуправляемым, дезориентирует в настоящем и, прямо скажем, напрягает, ведь прежде, до старости, ты держал прошлое под контролем. Прошлое служило настоящему, состоя из ошибок и уроков на будущее. 

А теперь что?

Словно болезнь, прошлое всплывает в твоей голове островами, материками и прочими пятнами и, объективно говоря, является галлюцинацией, сопровождающей возрастную деменцию.

— Галлюцинации – отрада старости, — утешает всемирно знаменитый невролог Сакс. Редкий из его пациентов хотел избавиться от назойливости прошлого. Многим нравилось невидимое остальным присутствие дам в кринолинах, кавалеров в блестящих касках, толпы паломников в белых одеждах. Если галлюцинации старости – это воспоминания, то большинству мерещилось, чего с ними не было.

Галлюцинации прошлого бывают весьма яркими, приятными, но, объективно говоря, ни они совершенно бесперспективны.

Будущего у старости нет. Извините за трюизм, но есть жизнерадостные люди, которые это оспаривают. Они строят планы, срамятся, молодясь, что со стороны, если честно, выглядит жалко. Из этой жалости таких стариков хвалят:

— Надо же, — восхищаются, — всю ночь бодрился, пил наравне, курил марихуану, катался на горных лыжах, нырял в прорубь и пел караоке.

Неуемных стариков просто распирает от этой грубой лести. И лжи, кстати. Ночное бодрячество закончилось гипертоническим кризом, слалом привел к перелому голени, забавы в проруби спровоцировали цистит, а караоке выдало низший балл. Трава, правда, накрыла замечательно. Вот они и думают, что, обманули прошлое с его неконтролируемо всплывающими материками, обуздали. Ну а чё? Живем, как в сорок лет, и в будущем году собираемся посетить какой-нибудь экзотический материк, скажем, Австралию.

 

Один знакомый – Баранов – каждый раз, как приляпает, знаете, так по- юношески пива с косячком на лавочке в парке (он уже лет двадцать так делает), сразу заводит речь о будущем. Типа вот он соберется, продаст  двухкомнатную квартиру на подмосковной станции Перловка, выкупит теплоход класса «ОМ», списанный Волжским пароходством, и на нем поплывет в Новую Зеландию, где построит себе бунгало, вокруг которого насадит легальной конопли, а в свободное время будет рассекать на скутере, приобретенном на остатки средств от перловской хаты.

Стоит ли это комментировать?

Оптимистов материки накрывают так же, как нормальных людей, только у последних хватает адекватности держать галлюцинации при себе. Вот интересно, как Баранов решит проблемы с судовыми документами, с командой, с таможней, в конце концов? А сомалийские пираты? Не говоря о том, что перловская квартира давно заселена семейством сына и по факту совсем не Баранова.

Этот Баранов просто сумасшедший и не удивительно, что состоит на учете в психоневрологическом диспансере. Он настолько неадекватен, что хвастается этим. 

— Ништяк, — говорит Баранов, — платят пенсию и три раза в неделю кормят мантами.

Вот скажите, в каком дурдоме дают манты на вынос?

 

Планы насчет исполнения голубой мечты в старости отдают маразмом. Судя по литературе и кинематографу, некоторым чудакам удается мечты воплотить. Однако здесь требуются ресурсы, намного превышающие стоимость хрущовки. И бывает так, что инвестиции окупаются не в полной мере. Мечта вроде воплотилась, прибыл в Венецию, а эта Венеция не то чтобы совсем не такая, как ожидалась, но какая-то бескайфовая. Смерть, а не Венеция.

А знаете почему? Старческие мечты всплывают вместе с материками прошлого. Они фантомы, привидения. А кто гоняется за привидениями? Правильно. Выжившие из ума сумасшедшие, причем совершенно впустую.

 

Кстати, фантомность касается и детей. В реальности эти дети давно не дети. Один муж сказал жене об их собственном сыне: чужой мужик в трусах. Ну да, ребенку уже тридцать восемь. Его детство давно кануло в прошлое, а ты, управляемый галлюцинаторными материками, все советуешь ему, как следует одеваться.

– С кем разговариваешь, алё? – говорит мужик с добродушным хамством. — Второй день футболку задом наперед носишь.

– Три ноль, — отвечаешь ты, думая, что речь идет о вчерашнем матче.

Эти мужики в трусах и жесткие деловые тетки никогда не живут в материках прошлого. Там… вобщем, там одни сентиментальные сопли, вроде Деда Мороза с автоматом.

 

Отец был хиппи, военщину терпеть не мог и даже в дурдоме лежал, лишь бы от армии откосить. Однако он, папа, зачавший сына под Марка Болана, уважал выбор. А сын бредил солдатиками, киверами, кирасами, саблями и пистолетами. Поэтому отец смирился, когда мать с большим трудом достала к Новому году пластмассовый винчестер с оптическим прицелом.

Его-то и принес Дед Мороз, которого ребенку обещали.

За автомат Дед потребовал стишок, и сынок, наряженный гусаром войны 1812 года, прочел «Зайчика» Блока, приготовленного под маминым руководством, миролюбивый, пацифистский текст, призывающий к гуманизму.

Маме нравилось видеть сына военным или, допустим, военным историком. Вместо «Зайчика» можно было подобрать что-нибудь более гусарское, например, басню Дениса Давыдова «Голова и ноги». Но там, если помните, заканчивается угрозой госпереворота путем убийства его величества головой о камень. Для Нового года это слишком радикально. Блока же папа заранее одобрил, так что лишний раз злить его не хотелось. Папа дулся из-за оружия, хотя сам, перед тем как передать его Деду Морозу через дверную щель, то есть целый вечер, забавлялся с винчестером в запертой ванной, слегка поломав оптический прицел.

На «Зайчике» дитя запиналось, а этот, с позволения сказать, Мороз не мог помочь. «Под елочкой скакал», — бубнил этот шабашник, получивший три рубля на входе. От разносчика новогодних подарков несло зимней рыбалкой, такой специфической вожжой, когда пьют не первый день, а поскольку делают это между делом и на морозе, то не пьянеют, а как бы наливаются, венозно румянясь.

Зато как побледнел ребенок, увидев Морозов дар:

—  Дедушка, — пролепетал он. – Ты партизан?

–  Отчего партизан?

– Ну как: в шапке, тулупе, костром пахнешь, в мешке оружие.

— Нет, — икнул этот дубина. – Мы легально работаем, от предприятия.

Короче, бла-бла, очередной отдельный от настоящего материк.

Мужик в трусах никогда не служил в армии. Сначала из-за того, что учился в университете, потом в аспирантуре, к окончанию которой у него случилась язва желудка, так что не защити он диссертацию, его бы все равно не призвали. Да и не историк он никакой. Теоретик литературы. Представляете?

Как видите, у мальчика, получившего в подарок винчестер с оптическим прицелом, не было продолжения…

 

Словом, детей подменили, назначили вместо них чужих дядь и теть. Они и живут в настоящем полной ответственной жизнью, а ты в нем типа посторонний.

Так бы хрен с ними, с бывшими детьми, особенно, коли есть собственные ресурсы.

Но вот какая история.

Ресурсы есть: квартирка, земельный участок, маленько на черный день, пенсия и льготы. Но они, эти ресурсы, как бы общие, потому что мужик сорока шести лет никак не хочет съехать на основании того, что он якобы твой ребенок. А ты, Анна Михайловна Ниссельбаум, вроде его мать, от старости настолько беспомощная, что необходим круглосуточный конвой и караул.

Он не выпускает на улицу. Ни прогуляться, ни в гости, навестить друзей, знакомых, вроде Маргариты Тихоновны Поляковой. Из-за этой гадины Анну Михайловну в семьдесят четвертом выгнали из медицинского института. Якобы она все равно эмигрирует в Израиль. У Маргариты Тихоновны проблемы с географией. Библиотечный гардероб, куда Анне Михайловне, исключенной из рядов за аморальное поведение, с большим трудом удалось устроиться, вовсе не Израиль.

И ведь ничего гнусной антисемитке не было.

У нее папа генерал из конторы.

Повезло суке.

Девятый десяток доживает. И в отличие от Анны Михайловны, совершенно одна, без довеска в виде бывшего сына. Успела вовремя с возу спихнуть.

Если б Анна Михайловна вырвалась в гости к Маргарите Тихоновне, проживающей по адресу, задушила бы ту подушкой.

Однако мужик, выдающий себя за сына Анны Михайловны, не разрешает выйти даже в магазин. Сам все покупает, варганит чего-то на кухне и подает в эмалированной миске. Столовый сервиз на двенадцать персон бережет. Видимо, на собственную старость, потому что детей у мужика не было, нет и быть не может. И женщин тоже. Анна Михайловна думает, что он, как сейчас говорят, латентный гей. Извращенец. Слава богу, не геронтофил. Просто маньяк.

Поэтому держит ее в заложницах, как в фильме «Психо», только у Хичкока мать была мертвая, а Анна Михайловна живая.

Насчет здоровья — неясно. Иногда сводит судорога. По ноге, рукам. Беспокоят мушки. Прихватывает поясницу. Отчего, остается гадать. В поликлинику Анну Михайловну не пускают.

— Если что, — говорит мужик — эффективнее вызывать скорую.

Уходя из дому, он запирает дверь снаружи, ключи уносит. Дверь не взломать, поскольку она стальная.

Эта гадина Маргарита Тихоновна двери не запирает, чтобы соседи могли обнаружить ее обездвиженное тело. Расчет верный: дом-то элитный, просто так с улицы не зайдешь, раньше на входе милиционер стоял, теперь консьержка сидит.

Домашний телефон мужик ликвидировал. У него мобильный, а у Анны Михайловны из связи с миром только телевизор. Эта сволочь, так называемый сын, его закодировала, и работает только одна программа, круглосуточно транслирующая передачу с его участием. Чтобы Анна Михайловна, которую он фамильярно кличет мамашей, видела, какой он влиятельный и известный человек, беседует с руководством, с деятелями культуры, и те с ним соглашаются.

Когда Анна Михайловна видит в телевизоре его физиономию, к которой, увы, претензий не предъявишь – нормальный с виду человек, в пиджаке и галстуке – вот тогда конечности и сводит судорогой. И добро бы от скуки. Этот подлец называет себя Александром Ниссельбаумом.

Будто он и Саша, сын Анны Михайловны, одно лицо.

Но это и близко не так. Ей ли, Анне Михайловне, не знать. Это жена, как поется, найдет себе другого, а мать сыночка никогда.

До настоящего сына Анне Михайловне не добраться, потому что чужой мужик, не похожий на Сашу ни единой черточкой, держит ее под замком. С внутренней стороны его не откроешь. Анна Михайловна пыталась, используя крестообразную отвертку. С первого раза не вышло, а потом мужик произвел обыск, ощупал ее на правах якобы близкого родственника и отобрал.

Полной изоляцией он намеренно сводит с ума, рассчитывает, что Анна Михайловна настолько неадекватна, что станет колотить по батарее:

– На помощь! Меня удерживают насильно!

Как же! Фашист только этого и ждет, чтобы упрятать ее в отделение для буйных хроников.

Однажды он уже проделал этот трюк.

С ребенком, сыном Анны Михайловны. Двадцать лет назад Саша был ребенок, несмотря на свои двадцать шесть.

Наивный, как младенец. Лох. Привел мужика, якобы бизнесмена.

— Вот, мама, познакомься: Герман Пузиков. Он сделает меня знаменитым, а я помогу ему разбогатеть.

Чем это, интересно? Неужели своими гениальными произведениями? В кавычках, естественно.

С пятнадцати лет Сашу ничего, кроме писанины не волновало. Круглые сутки строчил. Романы. Их Саша прятал в пластмассовом тазу овальной формы, который держал под кроватью. «Нельзя» — вывел ее бедный левша (ох, господи, все у Саши наперекосяк) на папках с веревочками. Чувствовал, что мама не удержится. Одного романа Анне Михайловне хватило. Сюжет вроде модный: латентный гей влюбляется в гетеросексуального поэта. Тот, конечно, отвергает всякие эротические поползновения, но, с другой стороны, ценит обожание. Чтобы доказать свою любовь, извращенец убивает ни в чем не повинных девушек. Одну толкает под поезд, другую топит, третью зарубает топором. Четвертая, которую мизогинист едва не задушил капроновым шнуром, оказалась секретарем райкома комсомола. Несмотря на высокое положение и связи выжившей жертвы, серийные убийства сошли маньяку с рук. Никем не преследуемый, он спокойно уезжает в Париж и становится писателем.

Бедный Саша плохо представлял реальность, особенно 1984 года, который описывал. Что он помнит о советской власти! Анна Михайловна сталкивалась с секретарями парторганизаций. Мимо их бдительности не проскочишь. Да и какой Париж в те времена! Латентный гей, для отвода глаз переспавший со всеми своими жертвами, у Саши не диссидент и даже не еврей. Русский паренек из райцентра. Можно себе такое представить?

Ну да чем бы дитя ни тешилось. Главное, что Саша у Анны Михайловны не пил, не наркоманил. Денег не зарабатывал, но Анна Михайловна выбила ему пенсию по инвалидности, приплатила немножко и дали сразу вторую группу. Саша был тихий мальчик, из дому редко выходил.

Лучше б вовсе не выходил. Вышел и привел этого якобы издателя.

— Графоман. Шизофреник, — сказал мужик, определил Сашу лечиться, Анну Михайловну запер в четырех стенах.

И теперь представляется чужим именем. Благодаря телевизору все знают самозванца как Александра Ивановича Ниссельбаума, и никому ничего не докажешь. Будешь отрицать, скажут: Анна Михайловна до такой степени ку-ку, что не узнает родственников.

Хорошо, Иван до этого не дожил.

Когда Анна Михайловна вырвется из заточения, а она обязательно вырвется, выкрав ключи у мужика из портфеля…

( — Ах-ох, видимо, потерял. Хорошо, что есть дубликат, — закудахчет ложный сын. Вот как Анна Михайловна его проведет, прикинувшись овощем перед телевизором).

… так вот, первым делом она пойдет к Маргарите Тихоновне. Консьержке представится сиделкой из агентства «Триумф», поднимется в квартиру и добьет гадину, рассказав, что на самом деле Ивана звали на букву Т.

—  Тихон Абрамович Поляков. Съела? Мой Саша тебе, старой сволочи, сводный брат, а я, Анна Михайловна Ниссельбаум, могла стать мачехой, если бы ты, жадная антисемитка, не довела родного отца до инфаркта. Да, мой Саша не от мира сего, слаб рассудком, богат на фантазию, но генерал КГБ, пусть и отставной, защитил бы родную кровиночку и не пустил в квартиру чужого мужика.

 

Бла-бла-бла. Короче, вы поняли. На материке, всплывшем из прошлого, Ниссельбаум предстал дядей Родриго. Правда, Ниссельбаум не вполне Ниссельбаум, а Родриго на самом деле не Родриго.

Что поделать! В неуправляемых галлюцинациях прошлого именно так и бывает.

 

17. Засада

Устраиваясь на матрасе, который он подтащил поближе к панорамным окнам, и, соображая, как лучше приладить двустволку, Степа подводил итоги прошедшему дню – пятнице.

 

Оружие – одно название. Ржавый кулацкий обрез. Вроде того, с каким прадед Степана Петрова крестьянин Демид оборонял единоличную делянку чеснока.

Строго говоря, кулаком он не был: две лошади, сорок овец, корова, телка, бычок, три козы, два верблюда и пять сыновей. Чтобы спасти семью от высылки, живность Демид добровольно сдал в колхоз. Бог с ними, сказал Степин прадед, который не матерился, поскольку был церковным старостой. Кстати, им он остался, несмотря на колхозы, с наступлением которых стало нечего есть. Вот он и посадил в лесу нелегальную делянку. Отчего чеснок? Приправа, антисептик, средство от цинги, оберег от упырей.  

Палил ли из своего обреза Демид, неизвестно. Сведений о судьбе урожая семейная память тоже не сохранила. 

В сорок втором Демид попал в плен. В лагере он почти не сидел, отдали в батраки к немецкому фермеру. Пришли свои, освободили и спецэшелоном повезли на родину. На станции Кинель, рядом с родной деревней, Демид сбежал и пешком вернулся домой. С тех пор жил в собственной избе, работал на колхозных полях, исполнял обязанности церковного старосты. Демид был крепким мужиком и, судя по фото, дотянул до свадьбы младшего сына, Степиного деда.

Учитывая все эти более-менее достоверные факты, чеснок, тайно посаженный на заре коллективизации, сошел Демиду Петрову с рук.

Обрез, как видно, тоже…

 

— Где взял? – поинтересовался Степа.

— В лесу откопал, — буркнул Алексей, заряжая. – Если ствол не разорвет, то выстрелит, в любом случае – пугнет.

— Твою ж мать, — подумал Степа.

 

Кстати, о мате.

Один профессор из Саратова путем антропологических разысканий реконструировал его базовую формулу. «Пёс ёб твою мать», — таков ее исходный вид. В момент своего возникновения –  при родовом строе – формула означала проклятие.

В современном варианте субъект не упоминается, и создается впечатление, будто перед нами – императив, призыв к некому действию, но первоначально формула была перформативом. Адресату заявляли: тебя зачал «пёс», мать твоя – добыча пса «сука», сам ты — «пся крев», «ублюдок» и «сукин сын».

В мире «псов» закон не человеческий – собачий (вариант – волчий). В русском контексте эти животные символизируют не преданность, а скорее альтернативный социум – стаю хищников. Возможно, по этой причине собак не держали в крестьянских избах, не пускали в церковь. «Псам» не место в человеческой общине, их мир «кромешный», то есть за «кромкой», по ту сторону добра и зла.

Выкидывая из человеческого мира, проклятие обесценивало адресата полностью. Обматерил и поступай с ним, как вздумается.

Что касается концепта «хуй», контуры его теории намечены в книге Зимовца «Молчание Герасима». Будучи трансцендентальным означающим, русский «хуй» не тождествен ни анатомическому органу, ни «фаллосу», кодирующему патриархальную власть, ни лингаму, символизирующему мужскую производительную силу. Семантика «хуя» — расплывчатая, при этом чисто негативная, как в выражении «пошел на хуй», то есть исчезни, сгинь.

В кромешном мире – среди разбойников, опричников и прочих лихих людей – мат служил установлению иерархий и демонстрации понтов. Отсюда разборки, кто кого волен по матери ругать: Грозный Курбского или Курбский Грозного.

Таким образом, матерные слова, включая интерполянты (вроде «бля-нахуй» через слово), есть симптом определенной картины мира. Если субъект прибегает к мату, значит, реальность предстает ему в кромешном облике. Каков мир, таковы и речи, иначе как напомнить окружающим «ублюдкам», что не один ты здесь хрен собачий…

 

Отправляясь в Чапаевск, Степа был готов к неожиданностям. И на случай, если капитан предъявит нечто, напрямую касающееся Степиной персоны, на этот, впрочем, маловероятный случай имел, чем ответить.

 

План Алисы был таков.

20 ноября Степа садится в электричку до Сызрани. В 16 часов 2 минуты на станции Чапаевск они встречаются во втором вагоне от головы.

— Где понравится, там и сойдем. Найдем гостиницу. Отпразднуем и обсудим, что дальше.

Она смотрела в глаза: да? да?

Но Степа не был уверен.

Напротив, он хотел притормозить, пока Алиса не наломала дров.

Объективно рассуждая, кому надо, тот и без табличек знает, за что посадить каждого из «лучших людей города». Общественность тоже в курсе, некоторые – в доле. Что касается населения, оно начальство уважает. Вор не вор, а жить умеет. Мне бы так, — думает население, ибо такой у него менталитет. Чего ради рисковать единицами своих?

Наверное, Степе стоило ее отговорить.

И услышать хлесткое:

— Трус! Я без тебя все проверну.

Или отчаянное:

— Свалим отсюда!

Осторожность – Степино достоинство, оно же – нерешительность. Семь раз отмерь перед тем, как отказаться резать.

— В четверг с утра мне нужно утрясать смету выставки, — начал юлить Степа, хотя про смету – чистая правда.

Копию он хоть завтра предъявит. Проект «Любить, играть, стрелять», посвященный забавам местных денди начала прошлого века. Бюджет – 300 тыс. рублей.

— Да, времени маловато, — усмехнулась она. – Обсуждать ничего не будем. Зайдем в номер и задохнемся в поцелуе, как у писателя Бунина.

Алиса вычислила, что кульминация рассказа «Солнечный удар» имела место в Сызрани. Поручик сел на пароход в Самаре, плыли по Волге и сошли примерно через шесть часов. Сызрань, что же еще! Старинный русский город, где причаливали пароходы, вроде «Самолета». Собор на горе, под ним базар и очень много солнца.

— Место, где за сутки стареют на десять лет, — усмехнулся Степа.

— Сгорают от страсти, — поправила она, заткнув ему рот своими губами – горячо и влажно. Она не хотела услышать: нет, не получится, не в этот раз, потом.

— В 16.02 я сяду в электричку. Если тебя в ней не будет, выйду через три остановки и на маршрутке вернусь в город.

— Зачем эти маневры? – не понял Степа.

— Чтобы замести следы, — сказала она на прощание.

Да, это были последние слова, которые Степан Петров услышал от Алисы Фахрутдиновой.

 

На ту электричку Степа едва успел. За полчаса до отправления он сидел в кафе и никуда не собирался. Чтобы вернее никуда не спешить, заказал рыбу-гриль, время приготовления 20 минут. Пошел мыть руки, вернулся в обеденный зал.

Слава богу, не сдал плащ в гардероб. Вызывать такси бессмысленно: пока ожидаешь, потеряешь время. Вокзал недалеко. Лучше пешком, точнее, бегом.    

Все его действия зафиксированы. Камеры, свидетели. В Чапаевске электричка простояла семь минут. Степа вышел, прохаживался по перрону, тянул до последнего.

В «телеграмме» набрал: — Где ты?

Электричка зашипела. Сказав себе, будь мужиком, Степа проскочил в закрывающиеся двери.

Сообщение стер.

 Парень в тамбуре спросил:

— Чё, телка обломала?

Познакомились. У Амира нашлась фляжка водки, и до самой Сызрани они обсуждали, как поставить себя с бабами…

 

Фактически у Степы было алиби. Мимо смерти Алисы он проехал.

А вот мимо трупа капитана – не удалось. В этот труп он, можно сказать, врезался.

Поэтому следы лучше замести.

Крестообразную отвертку отдраить средством для мытья посуды, прокалить над газовой конфоркой, обтереть спиртом и спрятать среди рабочего инструмента Алексея.

Там отверток – десяток.

Кстати, именно такой, с крестообразным шлицем и маркировкой SL 5,5 среди них не было.

Вот и размышляй над этим отсутствием. Значимо оно или просто совпадение? Первый ли раз отвертка на 5,5 оказалась в том ящике или вернулась на прежнее место?

И если — второе, кто ее взял?

 

Предположим, Родриго. Степа не забыл, а напротив, прекрасно запомнил, намотал на ус его слова: зачем убивать, я бы такую красавицу использовал.  А что, если это было сообщением о намерениях? Родриго использовал смерть Алисы в каких-то своих целях и ради них заколол капитана.

Почему нет?

1) Он знал о запланированной встрече. Пятница, вечер, Чапаевск.

3) Способ убийства ему подсказали. Галя. Это она помянула отвертку, которой капитан грозился убить Ниссельбаума в глаз.

Когда Алексей уехал, Родриго (или как его там) взял отвертку из ящика, добрался до Чапаевска, нашел капитана, выманил того из дому и пустил отвертку в дело. При этом постарался, чтобы они наткнулись на труп. Иначе зачем писать, где искать оперативника Карпова.

Вопрос: какого черта? Чего он добивается, этот мутный Родриго, как он связан с Ниссельбаумом, если вообще с тем связан?

 

Степа пытался расспросить Алексея, но тот был так потрясен разгромом своего особняка, что в течение десяти минут напился до ступора. Он остекленело пялился в буфет, словно этот рассохшийся рыдван – неумолимая судьба, которая вот-вот раздавит, но обреченному все равно, по хрену, он готов к самому худшему.

— Не тупи, — потряс его Степа, — Уже не вечер, третий час ночи, но пока не рассвело, соберись. Кстати, зачем ты согласился ехать в гаражи?

Степа говорил, что ему это не нравится? Предупреждал о возможной провокации? Одно дело беседовать с капитаном в квартире, другое — в курмышах. В глаза мне смотри! За каким хреном ты тыкал в тело лыжной палкой? Отвертку зачем подобрал?

Криво усмехнувшись, Алексей пожал плечами.

— Случайно? Допустим. Тогда выкладывай про Родриго. Все, что знаешь, – приказал Степа, приводя Алексея в чувство посредством интенсивного трения ушей.

— Генерал госбезопасности, — рыгнул Алексей.

Блять, его вырвало прямо на Степу.

 

—  Охуел, что ли? — вмешалась Галя и бросилась утирать Алексею сопли.

Она была права: Степе надо успокоиться. Включить мозги. Алексей горазд прикалываться, шутник, епть: Родриго – генерал госбезопасности. Генералов на такие задания не посылают.  

— Степан, подойди ко мне, — позвал Алексей, отплевавшись.

Степа подошел. И наклонился, как его просили.

— Я его не уничтожил, — прошептал Алексей, обдав Степу кислым запахом.

— Знаю, — успокоили его.

— Не знаешь, я сам не знал до прошлой осени. И никто не знал. Официально он умер двадцать лет назад. Но реально выжил. Или с того света вернулся.

— Пьяная пурга, — понял Степа, отстраняясь от Алексея, ворочавшего языком на убывающей скорости…

 

И кого тогда караулит Степан Петров, лежа с обрезом на веранде второго этажа? От восставших мертвецов стоит держаться подальше.

Позвонить Зосе,

обещать жениться,

и даже конкретно –

зарегистрировать брак,

но не здесь.

Здесь опасно.

Охота на ведьм,

объяснит он возлюбленной,

которой двадцать один.  

Она возьмет загранпаспорт и деньги

– три тысячи долларов

за унитазом

в тайнике.

Степа объяснит, какую плитку вынуть.

Попросит не задавать глупых вопросов.

Его паспорт всегда при нем.

Два билета на ближайший рейс до любой безвизовой заграницы.

Лучше до Еревана,

если на карте Зоси,

старшего флориста павильона «Самцветок»,

достаточно средств.

По расчетам,

денег должно хватить,

ведь возлюбленная не профукала тридцать тысяч,

перечисленных от Санта Клауса.

Степа любит и доверяет.

Хочет связать жизнь…

 

— Так и сделаем, — решил Степан Петров, встав с матраса для исполнения плана.

Телефон – на подзарядку.

Двустволку – к чертовой матери. С восставшим из мертвых генералом госбезопасности эта хрень – дополнительный срок.

Протерев оружие влажной салфеткой, Степа уже собрался пристроить его в винтажный шкаф, называемый славянским, спрятать среди чего бы там ни лежало, как вдруг…

Вдруг. Но без сомнения: Степа услышал скрип снега.

Хрум-хрум по расчищенной дорожке. Уверенно.

Степа вернулся на матрас. Обрез — на боевую позицию.

Хрум-хрум.

Кожаный плащ и шляпа на месте. Тень скрывает лицо, да еще ворот поднят.

— Ну-ка, парень, подыми повыше ворот, подыми повыше ворот и держись, — вспомнил Степа.

Навязчивая мелодия, песенка, вроде невроза. – Черный ворон (3 раза) переехал мою маленькую жизнь.

Родриго действительно походил на ворона. Кожаным локтем чекистского плаща он подцепил добычу — тоже в черном одеянии: балахоне с капюшоном.

Выстрела Родриго не заметил. Не пригнулся, не замедлил шаг. Может, осечка?

Степа прицелился и щелкнул второй раз.

Он, кстати, прекрасно стрелял. Папа учил: – По воронам пали, сынок, по летающим крысам.

Бах!

С патлатой головы Родриго сбило шляпу. В полете она задела капюшон добычи-спутника.

Вспыхнули волосы. Лица Степа не разглядел, скорее, узнал. Это лицо, черты которого он затруднялся описать, всегда являлось в обрамлении огненных волос. Он почуял их запах. Этот запах тоже непросто вербализировать. Но это был он, ее губительный аромат, на который когда-то отозвались Степины нейроны. И быстрый жест, которым капюшон вернули на место. Так она поправляла свою непослушную рыжую шевелюру.

Та самая, лицо которой превратили в кусок мяса и, не отмщенную, зарыли.

В конце января Степа навещал ее могилу. Холм, крест, табличка «вечная память». Постоял пять минут, ничего не чувствуя, положил яблоко и ушел.

В конце января она была бугорком снега.

Но сейчас шла под руку с «генералом госбезопасности», который официально умер двадцать лет назад.

Топ-топ. Ширк-ширк.

Неуничтожимый Родриго всходил на крыльцо.

Сбивая снег с каблуков винтажных ковбойских сапог, дергал ручку двери.

Он явился воскресить мертвецов…

 

18. Кефир

Над шоссе стоял туман, вязкий, густой, словно кефир, затопивший окрестности.

 

Младенцем ему не хватало материнского молока, прикармливали кефиром. Слово-то какое: «прикармливали». Будто заманивали в капкан. На самом деле бутылочку с кефиром просто пихали в рот. Соси – и никаких альтернатив. Неудивительно, что кефир ему в конце концов остоебенил…    

 

Старый форд белого, как кефир, цвета плыл мимо кисломолочных берегов. Дорожное полотно было в сносном состоянии и лишь местами вздымалось гравитационными бугорками.

 

«По кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке», — приговаривал отец, качая его, глазастого карапуза, на правой голени. А он с замирающим сердцем ждал, когда, резко опустив ногу, тот крикнет: «В ямку – бух!».

Папа не давал шлепнуться, подхватывал на лету…

 

В этот раз страховать некому. Папу зарыли на городском кладбище.

Он сам — папа. Два раза. Возможно, три. Как-то он об этом позабыл. Как и те, кому он папа. Дети выросли.

Один из них, кстати, сын Васька, старается держаться подальше. Тут разные причины: субъективные, объективные, личные и политические.

По-своему Васька прав. Стабильное будущее папа Сережа не обеспечит. Для тех, кто уверен в стабильном будущем, подобный папа токсичен. Не папа, а катастрофа.

Живи, Василий Сергеевич, как получится. А папе, пожалуй, достаточно. Папа скоро – бух.  В конце дорожки, засеянной кочками, этого кремнистого, метафорически выражаясь, пути его тело ждет яма, а душу – бездна: та же яма, только без дна.

Форду, извини, тоже ничего хорошего не светит. После падения с обрыва он превратится в груду вторсырья. Хорошо, если бабахнет, как в кино. Взовьется столб оранжевого пламени, повалит черный дым, и от водителя останется лишь несколько обугленных костей…  

На последней заправке он залил в бак двадцать литров.

 

Население избегает эпитета «последний», суеверно заменяя его словом «крайний». Спросишь в очереди: — Кто последний? – Крайний, — поправят тебя. Будто «крайний» безопаснее. Отвечает всегда «крайний».

На краю ямы, и бездны мрачной – тоже на краю…

 

На сдачу он купил пакет кефира под товарным знаком «МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ ИЗ КОШЕК».

Кроме кефира, КОШКИ поставляют на рынок ряженку, йогурт и масло 78 и 82,5 процентов жирности. Солидный бренд. Продукция рекламировалась на телеканале, где трибун Горкин когда-то вел популярное шоу о футболе. Он был круче КОШЕК: узнавали на улице.

Но сонная кассирша не интересовалась футболом.

Сигареты закончились, впрочем, на них все равно не хватало денег. Плитка шоколада «Российский» кондитерской фабрики «Россия» отщепенцу Горкину тоже не по карману.

В качестве альтернативы кефиру кассирша предлагала батончик: орехи, нуга.

— Не надо, предпочитаю чистый продукт, — отказался он.

Все или ничего.

Быть или не быть.

Горкин или Ниссельбаум.

Именно так, если быть до конца последовательным.

На пакете стояла маркировка 03.03.02, что означало: три ночи субботы, позавчера, то есть кефир из кошек проштамповали в тот момент, когда в сон о триумфе и позоре ворвался стук, возвестивший окончательный выбор…

 

На выцветшем групповом фото Сергей Горкин не узнал ни Вероники, ни остальной компании. В «Волжском Артеке» он никогда не бывал. В пятнадцать лет, то есть в совершенно другом году, за победу в литературном конкурсе Горкина наградили путевкой во всесоюзный «Артек» на Черном море, но никаких фотографий от пребывания там не сохранилось.

И тем не менее, каким-то мистическим образом он, Сергей Горкин, был запечатлен на сохраненном Вероникой снимке. Это он стоял чуть поодаль, слева от основной группы.

Тогда он был кудрявым, безбородым и часто слышал вслед женское — «хорошенький». И хотя это тешило самолюбие, Сережа хмурился. Он предпочитал услышать «гений».

Так вот: на оборотной стороне карточки неповторимый Сергей Горкин был записан Сашей Ниссельбаумом.

Странно, что ни Вероника, ни Эдик его не опознали.

Он тоже находил совпадение странным. Точнее, боялся признать, что ничего странного в совпадении нет.

Снимок зафиксировал факт: он всю жизнь выдает себя за другого.

За каким-то хером взыскуя подлинности. Предельной откровенности, адекватности, аутентичности, вменяемости.

Ну, что ж! Пора сделать выбор в пользу.

Ликвидировать в себе самозванца, убить в самозванце себя, прикончить себя вместо самозванца.

Как-то так…

 

Вернувшись за руль, он зубами вскрыл пакет кефира, морщась, глотнул и облился, изгваздав бороду, пузо и штаны.

Кефир, кстати, напоминает сперму.

Вспомнить, что ли, последний секс. Последнюю сладкую судорогу. В каком-то смысле она тоже имела место позавчера, за несколько мгновений до стука Вероники…

 

На собственной свадьбе он напился до бесчувствия. Кстати, вполне осознанно и даже целенаправленно.

Объективно рассуждая, на шестом месяце невесте тяжело выносить утомительные брачные церемонии. Сережа предложил забить на фату и продолжить жить, как жили. Но будущая жена обиделась и принялась реветь, чего Сережа не выносил. Поэтому смирился.

Первый бокал шампанского Сережа выпил перед тем, как влезть в брачный костюм, похожий на обмундирование для усопших. Церемонию он не запомнил, последующую ночь тоже. Утром зарегистрированная жена принесла ему завтрак в постель. Булочка, масло, джем, но первым делом – полезный с похмелья кефир.

— Развод! – крикнуть бы Сереже, ужаснувшись.

— Принеси лучше чай. Только завари, пожалуйста, свежий. Простой черный чай, — сказал он вежливо, хотя ему реально стало страшно.

Она отправилась на кухню. И пока жена там возилась, он, ныне женатый гений, успел прийти в себя: ударить кулаком в подушку, натянуть перекрученные трусы, вытрясти из кармана свадебных брюк мятую пачку сигарет, сломать пять спичек и, наконец, закурить…

Жена не виновата. Откуда ей знать о его детской фобии. Чай, кстати, она заваривала хорошо и сахару клала достаточно. Она в самом деле оказалась заботливой. И была ей почти тридцать лет…

 

Водоросли на глазах электронных часов сплетались в число, состоявшее из нуля, шестерки, тройки и снова нуля.  Он не спал двое суток.

Из-за этого кефира все покрыто мутной пеленой. Трешь глаза, муть всплывает пятнами – зелеными, фиолетовыми, но больше черноты…

 

Какого черта, он затеял цирк с похищением.

Хотел пощупать фантом, вроде снежного человека?

Или забыл, что снежного человека не существует? Экспертиза видео, где тот, хоронясь за кустами, трусит вдоль водоема, уличила самозванца.

Что касается окаменевшего говна и слепка ноги сорок восьмого размера, этих якобы неопровержимых улик, доказывающих реальность ети, то подобные следы мог оставить любой проходимец…

 

Он включил радио. Что там у них в эфире? На каком медийном фоне он шагнет в никуда?

Динамик выдал свист и шелест. Ничего не ловилось – последние известия поглотил кефир.

Так, чего доброго, он заснет за рулем и уцелеет в автокатастрофе.  

 

Утратив память, не узнает ни жены, ни детей, ни Вероники, ни друзей, ни фанатов. Даже собственным стихам будем удивляться, что за бред такой:

 — Окрестности тонут в кефире, // Известия тонут в эфире, // Часов электронных цифири, // Как водоросли на глазах.

 — Горкин, очнись, — испугается Эдик, придя навестить его в интернате для хроников. – Но он даже имя свое забудет: – Пузиков, — прошамкает слюнявым ртом и погладит Эдиков живот…

 

От умеренной жизни Эдик заматерел и в свои сорок шесть наел реальное пузо.  Не профессор, конечно, доцент философии, но лучше полстакана, чем вообще ничего. Эдик Корецкий – субъект трезвомыслящий и в Ниссельбаума верит только спьяну.

Пусть считает авантюру с похищением экзистенциальным подарком. Образно говоря, они сходили в разведку, добыли языка. Потешились на славу. Будет, о чем рефлексировать, угнездившись на диване. Для вдохновения Эдик нальет коньяку, обнимет хорошую Галю. Вспомнит все до последней мелочи, но вслух выдаст лишь то, что имеет универсальный смысл, то есть о сексе с Вероникой промолчит как о не относящейся к делу детали.

На тот маловероятный случай, если похищенный, выдающий себя за Александра Ивановича Ниссельбаума, обратится в полицию, Вероника станет Эдиковым алиби. Проводил время со старинной подругой. Ну, вы понимаете? И взглянув на очаровательную Веронику, всякий его поймет.

Эдик – красавец. Дай ему, господи, полный стакан.

 

А Горкин хлебнет кефира из пакета. Заправится кислым пойлом, чтобы не тянуло в пустом желудке.

И врубит духоподъемную музыку.

Исчезнуть во сне, конечно, приятнее, но в данном случае речь идет не о самоубийстве. «Самоубийство» здесь вообще не то слово. В настоящей ситуации следует говорить «выбор». Трезвый и сознательный. То, на что он решился, требуется делать во вменяемом состоянии. Иначе коловращение самозванства не прервать.

Знаете, что он поставил? «Русский танец» Тома Уейтса. Классику, можно сказать. 50+, как помечают в ютубе.

Клип на песню сняли русские. В полуподвальном помещении сапожники, похожие на заговорщиков, притопывая, сучат дратву, латают голенища, приколачивают каблуки. Русские мужики трезвы, серьезны, некоторые смахивают на евреев, особенно бородатый крепыш, забирающий готовые сапоги, заказчик, так сказать. В слаженной работе артели чувствуется сдерживаемая лихость. Раз, два, три, четыре, и вот она поперла — русская страсть, балканская цыганщина. Родная до нутряного рыка пляска самозванцев.

Раз, два, три, четыре – и вот он, его последний в жизни съезд с шоссе. Метафорически выражаясь, последний поворот, за которым он вместе с фордом растворится в кефире.

 

Расчищенная трактором дорога вела в коттеджный поселок на пригорке. Она тянулась вдоль крутого берега Волги. Края поросли сорным кленом. Ни проехать, ни пройти, ни продраться. Однако в одном месте пространство открыто. Здесь – полянка, которая могла бы стать стройплощадкой под элитное шале с видом на волжский простор, впечатляющий в любую погоду. Например, сейчас, в семь утра, ясно просматривается конечность времени и дискретность пространства.

Козырная площадка, жаль, берег под обрывом критически подмыло. Оползень, господа, неминуем.

Видите, он подготовился, изучил состояние родных берегов и вычислил, где рухнет наверняка.

Он вылез из машины. Кефир, покрывавший окрестности, стал заметно жиже, но еще студенее: пробирал до самых костей.

Он надел куртку, застегнул молнию. Были еще пуговицы: пять штук. Он стал заправлять их в петли. Одна, вторая, третья, четвертая. Пятая, болтавшаяся на одной нитке, оторвалась.

От дороги до края обрыва – двадцать метров глубокого снега. Его придется раскидать, иначе не пробиться.

Орудуя лопатой, он согрелся.

«Последний кайф с кайлом и ломом. Словарь для самозванца». Посмертный сборник поэта Сергея Горкина.

Площадку он выскреб чистенько, хоть танцуй, но лучше поступить традиционно: выкурить последнюю папиросу.

За нее он отдал бы последнее. Жаль, некому.

— Горкин бросил курить, — он поймал себя на фальшивой усмешке.

Курить – значит быть живым. Стоя над бездной, эту истину не оспорит никто.

Как никто не помешает ему смотаться в поселок за последней сигаретой, пережить ее, растягивая и смакуя, каким бы дерьмом та ни была набита. Последняя сигарета как точка. Именно. В конце его биографии нельзя оставлять многоточие.

— Сгонять и, возвращаясь, на полной скорости слететь с обрыва, — решил Сергей Горкин, повернув ключ зажигания.

 

С разной продолжительности перерывами он проделал этот трюк десять раз.

Глухо!

При последнем посещении автосервиса его предупредили:

— Меняй тачку. Пилит, пилит, а потом раз – и кирдык.

Как в воду глядели: сильно подержанный форд скоропостижно скончался собственной смертью.

С яростью, словно плющил череп предателя, Горкин шарахнул водительской дверью.

Раз, два, три, четыре.

Вспотев от гнева, рванул застежку на куртке. Три пуговицы отскочили и упали в снег. Он нагнулся, чтобы подобрать их, и в этом момент его вырвало кефиром.

Утерся снегом, вылез из машины и пошел.

Забытые в снегу пуговицы смотрели в небо как три фальшивых глаза.

Пошатываясь, он чапал пешком.

 Куда?

Искать курево. Что ему осталось…

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ДИЖЕСТИВ

 

Самое русское в мире желание – добавить.

Вульгарно выражаясь, принять еще чуть-чуть. Залакировать, устаканить, чтобы после основного банкета, который взбаламутил, спалил и обескуражил, все вернулось на свои места, стало, как прежде, когда все было нормально.

— Нормально ж было? – уточняешь ты с нотками заискивающей надежды.

— Более-менее, — вздохнув, соглашается визави. Ему тоже, если честно, муторно.

Словно на шее у вас один камень…

Так подкатывает сиквел к банкету: автопати без застольных церемоний.

Какие церемонии! Мы ж друг друга сто лет знаем.

Выпьем за это из любой более-менее чистой посуды: рюмки, пластикового стаканчика, из чайной чашки с треснутым бочком. Русский дижестив демократичен до аскетизма.

Что есть, того и нальем: водки, портвейна, бальзама «Биттнера».

А то выйдем на воздух. В ларьке возьмем чего-нибудь. «Амаретто», «Наполеон», «Распутин».

Врешь, не возьмешь, сейчас не девяностые, когда продавалось на каждом углу и в любое время. Ларьки и киоски давно сровняли с землей. Нынешние времена больше похожи на эпоху застоя, когда ночью бухло брали у таксистов. Десять рублей за пол-литра. Втридорога, епть. Однако теперь и таксисты не те. Посему незачем выходить из дома в такую рань…

У нас осталось. Целых полбанки. Заначка для различных нужд. За жизнь мы набрались ума и научились ныкать припасы.

— На черный день, — усмехнешься ты.

— Еще не вечер, — успокоит визави и пригубит в предутренней тишине.

Закусывать не обязательно: это дижестив, правда, цель его — не улучшение пищеварения. Кое у кого пища изверглась до окончания банкета. Русский дижестив — процедура магическая, практикуемая для нейтрализации негативных аффектов: бесплодной зависти, беспочвенной ревности, оскорбленного самолюбия, гнетущего чувства вины и прочей мути – на душе и в мироздании.  

Присядем за разоренным столом, выпьем и посмотрим на все с точки зрения вечных проблем. Понимаешь, они должны существовать, эти вечные проблемы. Как доказательство, что мы, их создающие, тоже существуем. Пока человек есть, есть и проблема.

 

19. Кузен

С пленарного заседания Эдик Корецкий смылся вполне благополучно. Куртку гардеробщица выдала без проблем, турникет на вахте выпустил, хвоста вроде не было. Испуг впрыснул в кровь адреналин, удачный побег – тестостерон, гормон успеха.

 

Американцы как-то провели замеры тестостерона среди спортсменов. Оказалось, у победителей соревнований, в тот самый момент, когда они брали рекорд, тестостерон зашкаливал независимо от пола. У занявших последние места тестостерон предсказуемо падал. Однако в крови лузеров-мужчин уровень гормона был несколько выше, чем у остальных проигравших.

Авторы исследования ставили задачу лишний раз доказать равенство полов, поэтому сделали упор на тестостероне победителей. Гляньте на данные. Гормональные показатели успеха мужчин и женщин плюс-минус, то есть примерно равны.

Но если задуматься о результатах проигравших, напрашивается еще один вывод. Потерпевший неудачу мужчина все равно остается мужиком. Более того: именно в поражении видно, чем он отличается от остальных полов.

Следует ли этим гордиться? Сложно сказать. Иногда на своем последнем тестостероне проигравший бросается на победителя. Возможно, в этом есть нечто героическое, но ума в таком порыве немного…

 

Вопреки заверениям Горкина самозванец Ниссельбаум не залег на дно. Напротив, он всплыл. Хорошо, что Эдик его вовремя заметил. Но Ниссельбаум тоже мог заметить, мог опознать, донести, если уже не донес.

Ясное дело, по месту прописки лучше не появляться, исчезнуть на некоторый срок.

 

Что ж! Не впервой. В смысле: бывало. Целых два раза Эдик исчезал из дому без объяснения причин. Что тут объяснять? Уровень отношений опустился ниже ватерлинии. Того, сего – словом, накопилось и достало. Тайм-аут. Чтобы на кармане было сколь-нибудь денег, Эдик закладывал телефон. Поэтому связаться с ним Галя не могла. Первый раз – четыре дня, второй – целую неделю.

К слову сказать, эти исчезновения выводили супружеские отношения на новый виток. До Гали, наконец, доходило, что ее муж не всякий и точно не такой, как остальные, живущие нерефлексивной жизнью мясных машин. С ним, между прочим, можно говорить, не обмениваться бытовыми репликами, а беседовать, набираясь философских мыслей. К тому же Эдик смотрит вглубь и не обращает внимания на телесные несовершенства. Напротив, телесные несовершенства он считает проявлением индивидуальности. Прочие отклонения от нормы: в хозяйстве, в семейном бюджете — Эдик философски принимает и не гундит вокруг житейских невзгод. 

Таких, как Эдик, крайне мало, если вообще есть.

После первого побега ему подарили крутой на тот момент телефон Нокия 91 в стальном корпусе, ребром которого можно проломить череп, после второго — мало подержанный айфон, за который Эдик рассчитывал выручить хотя бы пять тысяч…

 

Очень хорошо, думал Эдик. С Галей они со вчерашнего в ссоре. Если ее спросят, куда делся муж, она выдвинет версию брачного кризиса, не преминув заметить, что это происходит уже третий раз.

Для оправдания бегства с конференции понадобится больничный лист. Фиктивный, разумеется, поскольку никаких заболеваний, приводящих к временной нетрудоспособности, Эдик в своем организме не находил. Похмелье и то прошло.

И тут в его рефлексию ворвался бог из машины, вульгарно выражаясь, хорошая мысля пришла вовремя. Видимо, сработала цепь ассоциаций: дом, семья, имущество. Эдик вдруг вспомнил о существовании своего двоюродного брата Стаса Корецкого, дипломированного врача.

 

Они с кузеном были почти ровесники. Стас толи старше на пару лет, толи  младше. Их отцы, родные братья, оба развелись с их матерями. Эдик виделся со Стасом у общей бабушки, заслуженной учительницы. Последний раз они встречались на бабушкиных похоронах лет примерно двадцать назад. Стасу, к тому времени женатому, она завещала однокомнатную хрущовку, аспиранту Эдику — полные собрания сочинений Горького, Романа Ролана, Леона Фейхтвангера, Анатоля Франса, Эмиля Золя и В.И. Ленина. Их покойница собирала всю жизнь, годами стояла в очереди на подписку. При жизни она запрещала трогать собрания без спросу. К прочтению рекомендовала далеко не все. – Некоторые произведения, — говорила заслуженная учительница, — раньше четырнадцати лет открывать опасно.  Этим тонким педагогическим приемом она, видимо, надеялась подогреть интерес внуков к своей макулатуре.

При оглашении завещания Стас пошутил: — Тебя она любила больше. Оставила самое дорогое, — и добавил виновато. – Если что, обращайся. Убежище обеспечу.

 

В поисках сведений о двоюродном брате Эдик покопался в айфоне. Как же его по отчеству? Своего дядю, отца Стаса, Эдик не помнил, кажется, и не видал никогда.

Поисковик выдал: Корецкий Станислав Семенович, психоневрологический диспансер г. Чапаевска, заведующий отделением пограничных состояний. На фото криво улыбался лысый доктор, в котором Эдик опознал фамильную черту Корецких. Без бороды, которую Эдик носил уже лет двадцать, он тоже выглядел пухлощеким здоровяком. Служебный телефон доктора Корецкого был указан рядом с фото…

 

— Без проблем, — приветливо отозвался Стас, не задавая лишних вопросов. – Если надо, я и госпитализировать могу.

— В самом деле, — сообразил Эдик. – Психиатрический стационар — стопроцентное алиби. Никого не удивит, что на почве резко возросшей учебной нагрузки и непропорционально увеличенной отчетности доцент впал в пограничное состояние. Съехал малость, с кем не бывает.  

— Надежное убежище, — подтвердил Стас. – И комфортные условия.

В Эдиковом распоряжении — кабинет заведующего, успокоительные препараты и компания двоюродного брата, с которым не виделись целую вечность. В кабинете кроме дивана, есть кушетка за ширмой.

Как у бабушки, помнишь?

Поместимся!

— Знаешь, Эдик, — признался Стас. –  После развода я оставил бабушкину квартиру жене. Чего там делить-то! Свобода дороже.

Узнав, что Эдик тоже ушел от своей бабы, Стас с неподдельной радостью воскликнул:

 — Да ну!

Он, если честно, был не в курсе, что Эдик женился, потому в свое время не поздравил. Зато поздравляет теперь. 

— Все к лучшему, — заверил Стас как врач-психиатр. – Я заведующий и могу прислать за тобой машину. На общественном транспорте к нам неудобно добираться, на такси – дорого. А в больничной газели и прилечь можно. Два часа и ты легальный пациент. Бумаги я сам оформлю.

Эдик напомнил, что от Гали он ушел временно, на сколько – пока неизвестно.  

— Само собой, — успокоил кузен. – Отделение ты можешь покинуть в любой момент. Так куда транспорт присылать?

— Пограничное состояние, — вспомнил Эдик. Именно в нем он, объективно говоря, находился, поскольку не то, чтобы окончательно опрокинул стакан, но сильно его накренил. И Эдик сообщил Стасу свои координаты…

 

В газели было тепло, правда, с остальным комфортом не очень. Клеенчатые лавки вдоль салона оказались довольно узкими, поэтому Эдик расположился рядом с водителем.

—  Правильно, — одобрил Николай. – Пока едем, попутчиков в салон набьем. Не возражаешь? Час пик, людям ехать надо. Поможем народу за полташ против стольника в маршрутке. Заработаем, — он достал из бардачка рулон винтажных трамвайных билетов. – Попадаются счастливые, — подмигнул водила. – Ты обилечиваешь, я рулю. Только Стасу не говори, он у нас чистоплюй, потомственный интеллигент. Денег не берет и другим не велит. Свобода дороже, говорит, а что я на свои кровные заправляюсь, ему пофигу.

 

А знаете, Эдик допускал работу кондуктором.

Во времена его детства кондукторов на здешнем транспорте не было, как и так называемых маршруток. Стационарные кассы трамваев, троллейбусов и автобусов работали на доверии: люди бросали в щель аппарата положенное количество копеек и, крутя специальное колесико, сами отрывали билет. Случались крохоборы, вместо шести копеек опускавшие в кассу двушку или просто пуговицы, некоторые норовили оторвать билет вовсе задаром. Поэтому старушки, занимавшие места возле касс, на добровольных началах контролировали честность пассажиров. 

Потом кассы заменили компостерами, которыми предлагалось пробивать талоны, купленные у водителя или в газетных киосках. За отсутствие пробитого талона грозили штрафом в один рубль, но в конце восьмидесятых это были уже не деньги.

Ныне же вот какая ситуация. В общественном транспорте висят объявления о наборе кондукторов с полным соц. пакетом, зарплатой до 45 тысяч и местом в общежитии для несемейных.

Вобщем, пусть его увольняют. В зарплате он не потеряет, в экзистенции определенно выиграет. Отрывая билетики бывшим коллегам, кондуктор Корецкий насладится их изумлением. Кичитесь внутренней свободой?  Извольте оплатить проезд. Философ Корецкий оплатил и теперь с чистой совестью катается бесплатно. В отличие от вас, коллаборационистов с окладом сорок две тысячи грязными. Тем, кто осмелится его жалеть, Эдик ответит чем-нибудь мутно-глубокомысленным, типа «мудрецы часто бывают лысыми, но не всякий лысый – мудрец».

Так он станет трамвайным Диогеном, претендентом на пьедестал городского сумасшедшего. Их, в отличие от доцентов философии, потомки запоминают…

 

Лиха беда – начало, — подумал Эдик, и они с Николаем ударили по рукам.

— Оплата при входе, — предупреждал Николай влезавших в газель. Эдика хлопали по плечу и протягивали пятьдесят рублей или сто, прибавляя: «Без сдачи».

Он складывал купюры в шапку и, не оборачиваясь, совал в чью-то ладонь клочок бумаги. Разглядеть код и маркировку проездного документа было невозможно: свет в салоне Николай не включал. Пассажиры, впрочем, этого не требовали. Уткнувшись в свои телефоны, они смирно сидели по лавкам. Темнота стоила пятидесяти рублей, которые они экономили, воспользовавшись транспортом с логотипом «ПНД Чапаевский филиал». Видимо, они не первый раз добирались подобным способом, поэтому не задавали глупых вопросов.

— А зачем вообще отрывать билеты? — поинтересовался Эдик, когда, высадив последнего пассажира, Николай сообщил:

— Сейчас лесопосадки проедем, за ними – наше хозяйство.

Оказалось, билетики требуются для учета и порядка при дележе выручки. Водителю полагалось семьдесят процентов, кондуктору – тридцать, в данном случае — шестьсот рублей. Учитывая, что Эдик ложился в больничку, деньги ему потратить негде. Зав. отделением отдал распоряжение о запрете наличных. Их хруст провоцирует персонал и больных на неадекватное поведение. Поэтому Николай предложил Эдику отдать шестьсот рублей ему. На них Николай купит сигареты, сладости и пива. Вобщем, чего Эдик попросит, то ему Николай притащит и спрячет в бочке на хозблоке. Эти маневры нужны, чтобы сигареты, сладости и пиво достались лично Эдику. Зав. отделением Стас запретил не только деньги. Все продукты, которые пациенты получают с воли, по его распоряжению, поступают в общий котел. Однако на Николая Эдик мог рассчитывать.

 —  Больше в этом дурдоме положиться не на кого, — откровенно признался Николай, который за чисто символическую зарплату исполнял в чапаевском ПНД обязанности водителя, завхоза и охранника.  

— Ничего не надо. Оставь деньги себе, — сказал Эдик.

— Себе? – недоверчиво переспросил Николай, с прищуром посмотрев на своего кондуктора.

— Да, — подтвердил тот. – Меня заверили, что в отделении я не буду ни в чем нуждаться. Стас разве не сообщил тебе, за кем едешь?

На секунду застыв, Николай беззвучно всплеснул губами. Какой русский не распознает это междометие, в данном случае означавшее разочарование.

— Ничего не знаю, — буркнул он, сунув деньги за пазуху. – Велели срочно госпитализировать психа. Сюда нормальных не возят. Наличность, как положено, переведу на счет отделения.

Настроение у него испортилось, и остаток пути Николай угрюмо тискал баранку.

Зря. Дорога вдоль лесополосы была симпатичной: то березка, то рябинка, то сосенка, то осинка, розовеющая стволом в лучах февральского солнышка. Чапаевский филиал ПНД располагался за пределами городского поселения, вдали от уездной суеты. Снега налево, снега направо. Поля. Линии электропередач. На горизонте – трубы химкомбината, будто дымящий пароход, застрявший в снегах.

Красиво! Всплеск губ, выражающий эмоцию восторга.

Тяжелые металлические ворота хоздвора отворил дородный лысый доктор в ватнике поверх халата.

Стас.

 

В своем отдельно взятом, на отшибе расположенном, неперспективном и скверно финансируемом отделении пограничных состояний доктор Корецкий учредил психо-социализм с элементами нейро-коммунизма. Вот именно: от каждого по способностям, каждому – по потребностям.

Он созвал всеобщее собрание – персонал в составе семи человек и сорок коек пациентов.

Как врач-психиатр Стас информировал: пограничные состояния вылечить невозможно. Предполагается, что курс в стационаре позволит пациенту перейти границу болезни и вернуться к так называемой нормальной жизни. Но дело в том, что именно жизнь за пределами стационара является главным провокатором комплекса психических расстройств, условно называемом «пограничные состояния».  

— Наша гребаная несправедливая жизнь, безжалостный капитализм, где человек человеку волк, — доходчиво объяснил Стас, на что собрание ответило гулом одобрения.

— Но мы не уподобимся волкам, — продолжил Стас. – В нашем отделении мы станем жить по-братски, — и предложил справедливое равенство на основании наличных ресурсов.

Практически это выглядит так: все слушаются хороших людей, которых назначает он, для всех без исключения просто Стас, персонально отвечающий за весь проект.

Иными словами, ради того, чтобы медперсонал и пациенты жили по-братски, Стас подставит под безжалостный капитализм свою задницу. Он напишет липовые отчеты, в историях болезни сгустит симптомы, чтобы контингент отделения не вышвырнули в мир, где его будут доставать и преследовать. Если кто-нибудь об этом донесет и Стас не сможет доказать, что гнусный поклеп плод паранойи, то заведующего отделением не просто уволят, но посадят, и хорошо, если в психушку. За порогом отделения добро наказуемо, и Стаса могут упечь в настоящую тюрьму. А поскольку отделение пограничных состояний давно собираются закрыть, после ареста заведующего всех разгонят.

Вороватое начальство ждет — не дождется слить чапаевский филиал, чтобы положить себе в карман его убогое финансирование. По этому финансированию на завтрак положена жидкая овсянка и порошковое молоко. Но с сегодняшнего дня и до самого разгона отделения все будут получать полноценный рацион: сыр, сливочное масло, яйца и свежее мясо. А знаете почему? Потому что работник кухни Люба часть своей заработной платы сдаст в общий фонд, и старшая медсестра, и врачи, и зав. отделением тоже. Все это плюсуется со средствами, выделяемыми на питание каждого больного, и делится подушно, учитывая требуемое каждому количество калорий.

Таким образом, общие ресурсы распределяются по потребностям, а умножать и поддерживать их предлагается по способностям. Кто сколько сможет. И если кто-то в состоянии внести в общий кошт взнос продуктовыми передачами, полезным трудом, просто поведением, не преступающим принятые в отделении правила, – то он поступит честно и справедливо.

Вот откуда возьмется масло. Правда, Люба?

И Люба уверенно кивнула.

Фонд отделения, разумеется, формировался не за счет нищенской зарплаты персонала. Эту версию Стас выдвинул для пациентов, чтобы те поняли: врачи, сестры, санитары и сам заведующий вносят лепту из собственных средств. Так больным легче жертвовать на общие нужды. Накануне всеобщего собрания Стас провел летучку с персоналом и, намекнув на неких спонсоров, заверил, что зарплаты не только не уменьшатся, но возрастут на три-пять тысяч рублей…

 

— Извини, Эдик, — сказал он, разливая по рюмкам медицинскую смесь из мензурки, – основной наш финансовый источник я назвать не могу, но, поверь, деньги идут на доброе дело. Никто не хочет покидать отделения. Никто не сбегает, притом, что решеток на окнах нет, а из охраны, кроме Николая, только два санитара…

 

После пламенной речи Стас предложил собранию определиться, хочет ли оно, чтобы отделение пограничных состояний осталось убежищем  равенства и справедливой заботы, или желает его ликвидации, в результате которой медперсонал уволят, пациентов выпихнут в жестокий мир или отправят в интернат для хроников.

Подумать и открыто голосовать.

За предложение Стаса или против него.

Воздержавшихся не было…

 

— Посадят меня, Эдик, или убьют, — понизив голос, заверил Стас и разлил по новой.

 

Источник, то есть тип, который перечислял деньги на банковский счет Стаса, не в курсе, что его хрен знает откуда взявшиеся бабки идут на доброе дело. По договору, заключенному с этим субъектом двадцать лет назад, Стасу положены только проценты, да и те в конце срока. Но уже третий год зав. отделением пользуется средствами, списывая со счета разные суммы – на ремонт крыши и канализационных труб, на, увы, не вполне легальную закупку препаратов, на доплаты персоналу.  С ноября прошлого года спонсор перестал пополнять счет. Если он не помер, то, вероятно, потребует вернуть накопления. С процентами это почти миллион долларов…

 —  Да и плевать, — выдохнул Стас с бесшабашным пафосом. — Свобода, которую я почувствовал после собрания, воля творить добро того стоит. Как обороняться – сообразим. Ну, за свободу! За нашу и вашу свободу!

Он поинтересовался судьбой бабушкиных собраний. Те сочинения выглядели солидно. Авторитетно. Где они, кстати? Пациентам отделения пограничных состояний предписано гуманное и обнадеживающее чтение.  Как заведующий, Стас с благодарностью примет книги в дар больничной библиотеке.

— Ты в психоанализе, кажется, неплохо разбираешься? Твою диссертацию, знаешь, прочел с отрадным чувством. Не полностью, конечно: автореферат по одной ссылочке. Мощно, скажу я тебе. «Я» как объективная ошибка». Ошибка! То есть существует и правильный вариант. Пошли к нам психотерапевтом на ставку зав. библиотекой. На счету осталось пол-лимона баксов, я тебе доверенность оформлю. Если меня арестуют или грохнут, деньги, по крайней мере, не пропадут.

С удовольствием выпив жидкость, рекомендованную врачом-психиатром для бодрости духа, Эдик усмехнулся, но не скептически как интеллектуал, понимающий, что век утопий прошел, а добродушно, как дурак из русской сказки…

 

20. Парашют

Он смотался, пока она принимала душ, без поцелуя и этикетного «до встречи». По-английски.

На память оставил разрезанные надвое женские колготки: два черных как бы чулка, намотанные на спинку венского стула.

 

Глубокомысленный знак, символическое послание.

«Мы были целым, как колготки, а теперь — два разных чулка. Левый и правый». 

Или: «к черту удобные, но пошлые колготки, сделаем из них пару стильных чулок».

А может: колготки разрезаны надвое, но спинке стула перекрутились, сплелись, как две лианы над могилой Тристана и Изольды…

 

Жаль, колготки чужие. Галины, чьи ж еще! Их Эдик сбросил как улику, чтобы жена не задавала вопросов насчет субботней ночи.

 

Угрожая тюрьмой и сбежавшим маньяком, Горкин приказал держать рот на замке. О том, куда ездили на его форде, кого и как брали и где держали – никому, ибо это в общих интересах. Все улики, прямые и косвенные, вплоть до верхней одежды, уничтожить.

 

Вот бы Галя вдруг заглянула и нашла здесь собственные колготки! А также грязные носки возле ножки дивана. Их Эдик нечаянно забыл. Ему ли, философу, помнить об этих серых комочках, когда Вероника подарила прекрасные шелковые носки изумрудного цвета.

От покойного супруга осталось немало добротных буржуазных вещей.

Он, чтоб вы знали, был щеголь.

— Гуманитарная помощь, – объяснила она Эдику.

Размеру кашемирового пальто Эдик удивился. Он отчего-то решил, что Жан-Поль был плюгавым старикашкой. О, нет. Дородностью Жан-Поль составлял две трети толстяка Депардье, так что пальтишко Эдику оказалось слегка великовато.

Французский супруг тоже был интеллектуалом. Вероника показала книжку «Sant-Just et la dualite», работе над которой Жан-Поль посвятил остаток пенсионного срока.

—  Сент-Жюст и двойственность, — перевела она Эдику, не говорившему по-французски.

— Дуализм, — поправил он и, усмехнувшись, добавил. — Не покойник, а клад…

Зная Эдика сто лет, Вероника понимала: бурные выходные вряд ли приведут к необратимым последствиям. Все останется по-прежнему.

А значит, Эдик, который не прочь время от времени отпускать тормоза, как-нибудь снова захочет проводить ее до дому, по пути скажет: «Гори оно огнем», — и следующую пару суток они проведут вместе.

С Эдиком Веронике было хорошо, весело. Плюс меж ними существовала «химия». Когда Вероника указала Эдику на этот очевидный симптом, ткнула носом в их органическую не просто совместимость, а почти что идентичность, он, довольно усмехнувшись, все же просил не произносить при нем слов «химия» и «органика». Якобы «химия» отдает порошками и таблетками, а «органика» ассоциируется с удобрениями.

«Нейронная эмпатия», — так теперь модно говорить.

Мамма миа! Он снова пудрил ей мозги.

Это внушало надежду.

Два чулка все-таки пара, и они отлично провели время, так хорошо, будто не было никакой Франции. И с вполне приличным вином по три евро за пузырь.

 

Кто-то посчитает: три евро по нынешнему курсу – двести рублей с копейками. Вино по такой цене по определению не бывает приличным. Но, во-первых, Вероника пивала и хуже. Разумеется, пила и настоящее выдержанное вино. Всякое пивала. Только, как показала жизнь, счастье напрямую не связано с качеством напитка. Иногда, чтобы стало хорошо, надо хлебнуть бормотухи. Во-вторых, они с Эдиком родились и выросли в здешнем городе, поэтому знали, где недорого взять нормального бухла…

 

Приди Эдик прямо сегодня, она была бы приятно удивлена. Вероника пригласит его в ресторан. Разве не философски жить против потока? Начнем праздновать с понедельника. Но, скорее всего, он возьмет тайм аут, что тоже неплохо: столько бухать безрассудно. В Вероникины годы (Эдик был моложе на сколько-то лет, все Вероникины любовники были молодыми, лишь французский супруг – пенсионер), так вот, после определенного возраста относительно хорошее самочувствие часто скрывает подкрадывающиеся симптомы.

Да, Веронике не помешает заняться собой и даже, возможно, здоровьем, например, полежать на жестком полу под расслабляющую музыку…

Однако ничего не вышло. В семь вечера раздался протяжный звонок в дверь.

 

Кто-то бесцеремонно вдавил пипочку пальцем и рвался в Вероникину квартиру.

Она спешно искала платье – что-нибудь простое, какой-нибудь стильный домашний балахон. Ничего подходящего не находилось, а в дверь продолжали трезвонить. Веронике пришлось втиснуться в трикотажный тубус, все подчеркивающий. Как показало зеркало, она могла еще такое носить. Накинув на плечи сетчатую шаль и сунув ноги в лодочки терракотового цвета, Вероника полетела открывать.

Она ждала приятного сюрприза.

И дождалась.

На пороге стояла Галя…

 

— Одна? –  спросила она, быстро глянув на Веронику из-под упавшей на левый глаз каштановой пряди. Галя была в лисьем полушубке, припорошенным снежком. В пушистых Галиных волосах тоже поблескивали снежинки. На щеках играл румянец. Карие глаза блестели. На кончике несколько тяжеловатого носа висела капля, губы с размазанной алой помадой приоткрыты. И бурное дыхание.

Словом, вид у Гали был, будто она мчалась на тройке и, спрыгнув на ходу, против ветра бежала к крыльцу.  

Не дождавшись ответа, Галя ринулась в недра квартиры. Оказалось, ей срочно нужно в туалет, где она и защелкнулась, не сняв лисьего полушубка и сапог. Портфель, правда, с собой не потащила – бросила на пол в прихожей.

Это был совершенно новый портфель. По виду очень дорогой, с позолоченной фурнитурой, он был набит так плотно, что походил на саквояж.

 

Что может лежать в портфеле? И где его взяли, любопытно? Портфель из брюшной части крокодила стоит не меньше пятидесяти тысяч.

Возможно, там Эдиковы вещи. Трусы, носки, зубная щетка, тапочки и старый свитер.

Дура не сообразит, что мужик накосячил.

Но отчего ж именно с Вероникой?

Гале известен факт, но вполне вероятно, она понятия не имеет, с кем Эдик замутил. Из гордости взяла, собрала самое необходимое: документы, банковские карточки, кое-что из косметики, — положила в дорогой портфель, который ей подарили на юбилей (сорок пять лет, новый этап жизни) и бросила потерявшего стыд мужа. К кому направиться? Разумеется, к той, с кем можно поделиться, к Веронике. С Галей они были не то чтобы подруги, скорее, близкие друзья…

 

Вскоре выяснилось, что Галя пришла именно из-за портфеля.

 

История такая. После обеда в Галину фирму нагрянули силовики: толи прокурорские, толи вообще следственный комитет. Странно, что они во второй половине дня пришли, обычно ведь с утра. Предъявили ордер на обыск. Начальник шепнул Гале: дуй в мой кабинет, изыми из сейфа все подозрительное и быстро сматывайся.

Окно директорского кабинета выходило на хоздвор. На время деловых переговоров опускали жалюзи, прятали депрессивный вид: гаражи, мусорные баки, ящики. Зато через это окно легко вылезти на пожарную лестницу.

Галя проскользнула в кабинет, открыла сейф, выгребла оттуда все, оставив лишь папку с учредительными документами. Затолкав содержимое сейфа в портфель, который руководство получило в подарок от субподрядчика (у начальства таких портфелей десяток, а у субподрядчиков фантазии – ноль), Галя открыла окно и (господи боже!) прямо в сапогах на девятисантиметровом каблуке слезла на скользкую металлическую перекладину. Портфель Галя обмотала шарфом и привязала к животу. А как еще? Не в зубах же его держать.

На уровне второго этажа, окно которого было заложено силикатным кирпичом, Галя вспомнила: шуба…

 

— Как тебе, кстати? – поинтересовалась она у Вероники.

Вешая полушубок на плечики, Вероника отметила: самопал, кустарщина, выделка грубоватая, швы, вобщем – тяжеловат, хотя мех густой.

— Да, хороший мех, — ответили Гале.

И та сказала: обновка, подарок мастера на все руки. За свои деньги Галя такой бы сроду не купила. Но вещь теплая, а на улице не лето.

И продолжила повествовать.

 

С лестницы она позвонила гардеробщице бабе Мане. И просила ее быстренько выбросить в окно лисий полушубок. Вход на первый этаж, в конце коридора которого находился гардероб, гости перекрыли, но в раздевалку не сунулись: у них указание документы изымать.

Короче, Гале повезло…

— Вызвала такси. Куда? — думаю. Домой нельзя. Могут и за мною прийти, я все-таки старший экономист. Вероника, — решила я, — вот самый надежный вариант. Никто не догадается, что портфель у тебя…

 

— Посмотрим, что там? – подмигнула Галя, вскрывая кодовый замок.

Первой она извлекла бутылку. Очень стильную, следует отметить. Литровый штоф в рогожном мешочке. Горлышко запечатано сургучом. Содержимое как слеза.

— Расходный материал, — сказала Галя. – Сейчас попробуем, а вот и закуска.

То был круг колбасы из оленины.

 

Вероника теперь в деле, следовательно, должна быть в курсе происхождения содержимого портфеля. Дело в том, сообщила Галя, что официальный бизнес – возведение зданий и сооружений — в ее фирме накрылся из-за нового закона о долевом строительстве. Остатки средств руководство вкладывает в охотхозяйство, где разводит оленей. Впрочем, не только их, но и кабанов, лосей, гусей, уток и прочую дичь. Вот откуда элитная колбаса себестоимостью три тысячи за кило. И семидесятиградусный самогон тройного перегона оттуда же. Продукцию охотхозяйства руководство использует как инструмент коммуникации с местными властями и прочими полезными людьми.

 

— Угостимся и мы.

Из портфеля вынут копченый гусь.

(Вот что воняло, — поняла Вероника. Она все гадала, чем от Гали тянет. Словно паленым. Так пахнут после быстрого секса. Грубоватое амбре. На любителя.

А это, оказывается, гусь).

— Натурального копчения, — заметила Галя, отрывая золотистое крылышко.

Деликатесов было полпортфеля. Продукция водных ресурсов охотхозяйства: икра рыб, лягушачьи лапки, раковые шейки – все консервированное в стеклянных банках.

— Употребим, чтобы замести следы, — постановила Галя.

Далее пошли коробочки. В футлярах нашлось: восемь штук пафосных часов, три пары запонок – одна с бриллиантами, одна платиновая и дизайнерская с советской символикой в виде Гагарина на фоне земного шара. Погуглив, обнаружили, что Гагарин — эксклюзивный, из ограниченной серии — стоит пятьдесят тысяч, и это со скидкой, по акции. Жестянка из-под кофе была набита золотыми цепями. Цепи не то чтобы старинные, скорее, винтаж в духе девяностых. Массивные, потемневшие от брутального пота. Видимо, Галин начальник хранил их как ностальгическую память.

Чтобы содержимое портфеля не повредилось при транспортировке, в качестве амортизирующей прокладки Галя использовала латексный коврик. Коврик был утыкан шипами разной величины и степени жесткости. В расположении шипов, приглядевшись, можно рассмотреть форму стоп. Правой и левой.

Вопрос: зачем хранить его в сейфе? Что в коврике секретного?

В отличие от конвертов.

— Здесь придется считать, — вздохнула Галя.

Не конверты, разумеется. Ради безопасности конверты надо скомкать, положить, ну, например, в тот медный таз с ручкой и запалить спичку.

Считать будем вложения.

Купюры.

— Ничего что на ночь? – спросила Вероника. Так, к слову, а то бывают суеверные люди. Если на ночь пересчитывать наличность, полагают они, ее черт унесет.

— Уже унес, — отмахнулась Галя.

Они посчитали. Пересчитали. Пригубили самогону и сочли снова.

Черт! Всякий раз получалась разная сумма.

Но очень много. Семь стопок валютой, остальное пятитысячными.

Словом, на первое время хватит.

 

Вопрос: что делать с остальным? С пафосными часами, платиной и эксклюзивным дизайном?

Закладывать поштучно с опасностью засветиться?

Глупее только продавать через интернет.

Ах, нет! Самое идиотское — эту пошлятину носить. Да и с чем носить? В какие манжеты воткнуть запонки с Гагариным?

Пусть будет клад, — решили они. – Сюрприз случайным потомкам…

 

К удаче, Вероника проживала в старом, начала прошлого века, доме, где полно тайных мест и секретных щелей.

Цацки в футлярах и цепи они засунули в черный пакет для мусора.

— Универсальная вещь, — заметила Вероника, вспомнив субботнее приключение, и чуть было не рассказала Гале, как лихо они повеселились с Горкиным и Эдиком.

Но удержалась. И вдвоем с Галей они взялись за диван.

Не тот, на котором с Эдиком. Объективно говоря, на том диване ночевал не только Эдик. Его скомканные носки и порезанные колготки Вероника успела спрятать в корзине для белья.

Они корячились, двигая диван, расположенный в кухне, которая также выполняла функции столовой, гостиной, танцпола и курительной комнаты. Тяжеленный рыдван с валиками, похоже, пустил корни, пыль под днищем спрессовалась в почву. Неудивительно, ведь его лет двадцать не поднимали. Но Вероника помнила: одна дощечка в полу не прибита. Под ней — лаз в подпол.

Кто-то находит клад, а кто-то его закапывает, точнее сует под крепежную балку справа…

 

— Чайку — и пойду, — выдохнула Галя

Возня с диваном выжала Веронику, как лимон. Галя – ничего. Пока закипал чайник, она вычистила медный таз, в котором жгли конверты, останки гуся завернула в фольгу и убрала в холодильник. Гусь не улика, клеймо на нем не стоит. Но лягушачьи лапы и раковые шейки лучше спустить в унитаз. Кот Фортинбрас деликатесами пренебрег. Черт их знает, может, отравленные.  

— Ты знаешь, — приговаривала Галя, — чем женщины определенно превосходят мужиков? Мужики гордятся, что умеют рассуждать рационально, но в заметании следов важны беспочвенные бабьи страхи. Помнишь Таню, о которой я рассказывала?  У нее дар – подписи копировать. За шефа лучше него самого расписывается. Раз он поставил закорючку на договоре – так нотариус не заверил. Не похожа, сказал. Пришлось Таню вызывать. В офисе сейчас особо делать нечего, сидим в сетях. Ну и вижу: обыски, задержания, приговоры за мошенничество в особо крупных размерах. В квартире нашего субподрядчика, в частности, изъяли десять миллионов наличными. Живут же люди, думаю. А моя зарплата всего полтинник, белая – того меньше. Нафиг за такие деньги репутацию портить. Уволюсь. Подготовила приказ по собственному желанию, Таня подписала. Я тот приказ в сейфе оставила. По нему я месяц, как в фирме не служу. Какие ко мне вопросы? А портфель со всем содержимым — мой скромный парашют. Двадцать лет беспорочной службы все-таки.

— Вобщем, о портфеле – никому, — велела Галя. И на всякий случай перечислила, кому не следует говорить: Горкину, Родриго, если объявится, этому особенно ни-ни. И, разумеется, Эдику. Да, Галя отдельно просила ни о чем не информировать ее мужа. Пустой портфель отнести на помойку, не ближайшую, а подальше от дома. Там он и пяти минут не пролежит.

Напоследок она сказала:

 — Я уеду на некоторое время. Будем переписываться. По моему сигналу переводи по десять тысяч на эти счета,  — Галя написала цифры на салфетке. —  Да, чуть не забыла. Свои тридцать процентов отсчитай сама.

 

Заперев за Галей замок и набросив цепочку, Вероника рухнула на диван. Тот самый, на котором с Эдиком. Упала на плед, небрежно накинутый поверх белья, сохранившего запах не преступления, нет: стечения обстоятельств. Не то чтобы роковых. Рок означает неизбежность, в то время как Вероникины карты сошлись случайно.

Тут, знаете, примета: деньги липнут к деньгам, опасные секреты имеют тенденцию умножаться. Тридцать процентов от стопки евро и столько же из кучки пятитысячных примерно равны средствам на банковском счету, унаследованном от французского супруга. Да, плюс-минус. Таким образом, за один вечер состояние Вероники удвоилось.

Вот она, сила очарования.

Галя хвалилась полушубком. Ясно, кто у нас мастер на все руки. Веронике, в частности, он подарил картину. Положим, это было давно. Лет пятнадцать назад. Вероникин портрет в стиле Тулуз-Лотрека. Не бог весть как оригинально, но миленько…

 

21. В полумраке

Буфет не спас. Живые мертвецы просочились сквозь стенку из карельской березы. Береза не осина, от упырей не защищает. На полках буфета стояли баночки со специями: перец, толченый чеснок. Но их и это не остановило.   

Выходцы с того света дьявольски сообразительны и пролезут в любую жопу.

 

Когда Степа, вооружившись каминной кочергой, спустился со второго этажа, парочка сидела за накрытым столом.  Степин телефон, не успевший зарядиться, но пока живой, показывал 05.30.  Судя по времени, воскресшие покойники завтракали.  

Явление потусторонних гостей вызвало короткое замыкание, электричество вырубилось. Они зажгли пару свечей, так что ранний завтрак вполне мог сойти за сильно затянувшийся ужин.

Родриго энергично тыкал вилкой в ломтики сала, пофигу, что с чесночком. Длинными подагрическими пальцами цеплял рюмочку. Хоп – и опрокидывал, немедленно отправляя шмат в губастый, как у Джаггера, рот. Жевал бойко.  Не скажешь, что помер двадцать лет назад.

Зато его инфернальная спутница будто кол проглотила. Застыла на спуле с высокой спинкой. Пальцами с черными ногтями вцепилась в кружку с чаем.  

— По полтинничку? – предложил Родриго, взглянув на Степу с выражением.

Каким неясно. Родриго был косоглаз: один глаз на вас, другой в Арканзас — и сканировал объект сразу в нескольких плоскостях. Про кочергу сказал:

— Кстати, — попросив Степу пошуровать угли в топке. — И дровишек не мешает подкинуть.

 Вместо того чтобы воткнуть кочергу в глотку упырю, Степа на ватных ногах подошел к чугунной печурке, открыл заслонку и сделал, как ему велели. И кстати: на полку возле печурки он положил свой телефон. Нажал запись. Зарядки хватит минут на двадцать. Если гости за столом не галлюцинация, останется свидетельство. 

 

Он придвинул табурет к столу, уселся с невозмутимой миной, то есть со слегка выдвинутой вперед нижней челюстью и скользящим взором.  В полумраке сойдет. Рассвет, как всегда, запоздает, скрыв бескровную бледность его щек. Да и с чего ему быть румяным в конце кошмарной ночи.

В Лёхином особняке посуда некомплектная. Ни одной похожей тарелки, каждая рюмка в своем калибре единственная. Родриго пил из классической граненой пирамидки на ножке. Степе достался металлический мерзавчик из сувенирного набора.

— За упокой души, — сказал он и выпил.

Вкуса жидкости Степа не почувствовал. Но по действию это был спирт градусов семьдесят.  

— Правильный тост, — оценил Родриго. — Вот мы бегаем, суетимся, дела якобы у нас, забывая, что за дела придется отвечать. Спрашивают, да, и взвешивают на весах. Одна чаша – для добрых поступков, другая — для злодейств. Перевесил позитив – получай покой среди вечного света. Чаша с негативом ушла вниз – сиди в аду и не рыпайся. Просто, наглядно и объективно. Но проблема в том, что большинство дел мы не завершаем. Про такие дела не скажешь: хорошие они или плохие, ибо результат неочевиден. Если количество недоделанных дел слишком велико, душу выпроваживают мыкаться назад. Душе, знаете ли, нелегко упокоиться. Редко кому это удается с первой попытки.

— Ты убил капитана Карпова? – прервал его Степа. А чё тянуть-то, ждать, пока телефон разрядится?

Косые глаза Родриго зашарили по столу. Ага, нашел: заляпанную томатной пастой тряпицу. Вытер ею блестящие от сала губы. Достал из-за пазухи золотой портсигар, ухмыльнулся, предъявил Степе гравировку «За верную службу», нажав кнопочку, открыл, вынул самокрутку, тщательно размял длинными пальцами с бледными плоскими ногтями, вставил в уголок клоунского рта, похлопал по карманам. Зажигалки не нашлось. Потянулся к свече.  В оранжевом пламени его физиономия высветилась шедевром гротеска. Расфокусированный взгляд, хищные крылья крючковатого носа, огромный рот, прямо-таки пасть, в треугольнике скептической носогубной складки.   

— Был такой сериал «Твин Пикс», — лениво начал он. Кстати, голос у Родриго был высокий, козлиный тенорок, как полагается. — В девяносто третьем по телеку вдруг показали. Там агент Купер ведет расследование, выясняет, кто убил школьницу по имени Лора Палмер. И вроде это какой-то Боб, воплощение потустороннего зла, но не сам, а чужими руками. Все здешние панки тогда запали на эту Лору и устроили в ее честь фестиваль. Дабы перехватить инициативу у тупой критики, назвали его «Самый плохой». Вот что искусство с людьми делает: открывает двери в иное измерение. Ну и я открыл. Встретился с этим агентом Купером из Чапаевска. Он идейный, за добро, хотя по виду опустившийся субъект, готовый к откровенности за стакан водки. Под этим делом он поведал кое-что. Открыл двери в иное измерение, чем, собственно говоря, завершил свою миссию, и больше мирозданию не нужен.

— За упокой души, — разлив по новой, провозгласил Родриго.

—  Такой сейчас прогресс в технологиях, — продолжил он. – Я комп себе в девяносто пятом купил, в девяносто шестом к интернету подключился. Связь была говно. Пока через модем зацепит, охуеешь. То ли дело сейчас. В телефончик тыкнул — и готово, — он сунул руку за пазуху и, вынув оттуда убогий телефон, принялся давить на кнопочки.  – Не выходит чего-то. Рано или поздно мы все отстаем от прогресса. Степан Адольфович, поди, не раз прикидывал, как дорого дал, чтобы отмотать назад. Чтобы убитая выжила. Клял себя за ошибки. Мысленно сулил высшей силе всяческие зароки, обещал исправиться и даже предлагал взятку в размере пяти лет собственной жизни. Высшая сила услышала. Что касается платы, то тут, как говорится, возможен торг, но лишь с нижнего предела, а конкретно от трех тысяч долларов США.

— Кого я, по-вашему, привел? – спросил Родриго, кивнув на спутницу, все так же неподвижно сидевшую на стуле. Массивный стол был придвинут вплотную, за спинкой стула – кирпичная стена.  Дама в капюшоне была в ловушке – со своего трона она не могла даже встать, не отодвинув стол, с правого борта которого сидел Родриго, а с левого — Степа.

— Вот она, истина. Спрашивай, о чем хотел.

 

— Ты кто такая? – спросил Степа не вполне твердым языком.  Но он соображал. Он все еще сомневался, что перед ним Алиса Фахрутдинова. Полумрак. Свечи. Спирт этот странный. Две рюмки, а как накрыло. Этот косоглазый мистический агент умеет заливать зенки.

— Кто ты?

В ответ она предъявила паспорт, вынув его откуда-то из рукава. Развернула и показала из своих рук. Сначала фотографию. Паспортные фото все на одно лицо.  Особенно в полумраке. Степа разглядел девичий лик с двумя рыжими косичками, закинутыми за плечи. Скромная школьница. Такой он Алису не представлял.

Затем были показаны личные данные

— Гаврилова Роза Витальевна, — три раза прочел Степа, и, протянув руку, сдернул капюшон.

Она вскинула голову.

Здесь невозможно усомниться. Когда глаза в глаза. Даже в полумраке. За жизнь у Степы было одиннадцать баб. Она-то, несмотря на претензии, девчонка. Вот и попалась, выдав себя с потрохами. Во время секса эта зараза не сводила с него кошачьих глазищ, из-за светлых ресниц казавшихся голыми, бесстыжими, да, можно и так сказать.

Степа снова видел эти глаза.

Можно ли описать эмоции, мысли, подсознательные импульсы, накрывшие Степу?

Напомним, он выпил два раза по пятьдесят на пустой желудок.

 

Помнишь у Бунина? Размышляя, чего бы он не пожалел, лишь бы вернуть незнакомку, тоже безымянный поручик забрел в трактир, где одну за другой опрокинул пять рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом. Он еще ботвинью заказал, но это скверная закуска: месиво из овощей, залитое сброженым настоем свекольной ботвы. Это как водку квасом запивать. В разгар дня, в середине лета, в раскаленной от солнца Сызрани. Неудивительно, что поручика потянуло на отчаянные и бессмысленные поступки. В частности, бежать на почту и послать любви своей жизни телеграмму с клятвой в вечной верности. А кому слать-то? Как у Чехова: на деревню дедушке.

А теперь представим сиквел.

Незнакомка тоже затосковала, вышла на следующей пристани, скажем, в Саратове, и решила дождаться там своего безымянного поручика.

Пошлый финал — и они бросились друг другу в объятья, — отметем, поскольку он противоречит душевному настрою героя.

Поручик перестрадал. Постарел на десять лет. Перегорел. Мысленно похоронил незнакомку и смирился. Он едет в свое имение, чтобы жениться на домовитой дуре. Хватит с меня страстей, — устало думает поручик и пьет на палубе чай с лимоном.  

А тут — снова здорово.

Короче, при встрече переживших смерть любовников возникла тягостная неловкость…

 

Она и повисла над пиршественным столом…

 

22. Ложный гуманизм

Кстати, сестры довольно существенно различались: одна была крупнее и грубее, другая — прям девочка-девочка. Однако обе уродились рыжими. Яркий, почти красный цвет волос усиливал ощущение сходства, и девочек, особенно в одинаковой одежде, считали идентичными.

Мать этим гордилась. Наряжала в неудобные платья, в какую-то колкую кисею – как принцесс – и в таком виде выводила на прогулку. Взрослые умилялись. Дети показывали пальцем. Однако сестер это не радовало. Что за цирк, думали они, собачки мы, что ли? И в какой-то момент, не сговариваясь, они вырывались из цепкой материнской хватки, со всей мочи пускаясь наперегонки. Первой приходила Алиса. То есть Роза.

Впрочем, какая разница. Мать была в бешенстве. Она бы им головы открутила, но, слава богу, у девчонок хватало ума не выбегать на проезжую часть. За лихость и дурость обе получали по подзатыльнику…

 

Их путал даже родной папаша, что, впрочем, неудивительно. Когда близнецы появились на свет, он сел за вооруженный разбой. Чтобы не портить анкетных данных, в свидетельства о рождении девочек отца не вписали. Фамилию присвоили материнскую: Фахрутдиновы. Однако по отчеству сестры были Витальевны. 

– Мужик неплохой, — отзывалась мать о Виталии Гаврилове, которого арестовали за неделю до свадьбы. — Квартиру мне подарил и деньги перечисляет на ваше будущее.

К тому времени, как папа объявился, Алиса поступила в аспирантуру. Роза, окончив медицинское училище, дослужилась до старшей медсестры чапаевской психиатрической больницы. Она могла поступить в вуз и со временем дослужиться до главного врача, но Виталий Гаврилов перечислил всего три тысячи долларов. Этих денег хватало на обучение лишь одной из сестер. Они бросили жребий, удача выпала Алисе.

Никто Виталия, разумеется, не ждал. Свой срок он отмотал шесть лет назад. Эти шесть лет, сообщил он, прошли в попытках заработать бабла, чтобы вернуться к Светке не голодранцем, а серьезным пацаном, каким был до посадки. Судя по пиджаку, надетому на голое тело, попытки Виталия провалились.  

 Разумеется, Гаврилов сидел ни за что.

— Типа в девяностые грабить считалось нормальным, — усмехнулась Алиса.

— Работы не было, вот и приходилось выживать, — вздохнула Роза.

— Только мало кому повезло выжить-то, — заметил Виталий и начал повествование.

 

В девяносто пятом их накрыли за станцией в лесопосадках. Толян с Вовкой Чингачгуком, отстреливаясь, полегли, Виталия зацепило в живот. Из последних сил, на зубах, он сполз в овражек, отлежаться, пока наряд милиции подсчитывает трупы.

Однако те решили прочесать окрестности.

Сержант, что его обнаружил, оказался знакомым…

 

— А где Светка-то, — вспомнил Виталий. И ему ответили, что Светка не дождалась, два года назад умерев от онкологии, заработанной на чапаевском химкомбинате, где она честно трудилась половину своей короткой жизни.

Виталий упал в обморок. Буквально: грохнулся плашмя на пол прихожей, в падении уронив вешалку.

Очнувшись от нашатыря, завыл, сетуя на судьбу.

 

Каково это, родиться рыжим, крайним, епть! С первого класса травили за веснушки. Антошка, Антошка. На день рождения подарили лопату: — Пора дедушку мочить.

Виталий, пока не привык, поддавался на провокации, лез в драку и вечно ходил с синяками.   

В третьем, помнится, классе возник в жизни Виталия тот знакомый сержант, Карпов его фамилия. Тогда он в органах еще не служил. В те далекие времена Гена был пионер, шеф над малолетками.

– Как, — спросил Гена, — зовут фашистов, которые издеваются над человеком из-за цвета его волос? Перечисли, мы их на совете дружины пропесочим, а повторят – исключим из октябрят.

– Пошел на хуй, — ответил ему Виталий. – Стукачом не буду.

Обозвав его несознательным, Карпов толкнул Виталия так, что, отлетев на метр, тот ударился о тяжелый учительский стол и сломал копчик. Полгода в гипсовых трусах ходил. Зато назавтра вся школа узнала, как Виталий ответил будущему менту, а потом и по району пошла слава, что правильный пацан Виталий Гаврилов. И до самой пули в животе он жил с такой репутацией.

Но сука Гена Карпов снова явился ее испортить.

 В стволе оставался один патрон. Что делать? Пуля в животе. Хана, понимаете? Пришить Карпова? Смысл? На выстрел сбегутся остальные, живьем Виталия порвут. Руки дрожали. От слабости, понятно. Да и убивать Виталию не приходилось. Только пугать. И захотелось на воле помереть. Под березкой или рябинкой. Поэтому Виталий засунул дуло себе в рот. В рот – наверняка. Но руки сильно дрожали.

Воспользовавшись ослабленным состоянием, сержант вырвал у него пистолет.

 —  Дурак, — сказал. – Тебе еще жить да жить.

Карпов взвалил Виталия на закорки, дотащил до патрульной машины и отвез в больничку. В те времена с антибиотиками было туго, но для Виталия они нашлись. Карпов, получивший сразу лейтенанта, лично позаботился. Поэтому Виталий не подох и даже, блять, совсем поправился, чтобы на суде ему навешали чужих преступлений и закрыли на восемнадцать лет…

 

Алиса хотела выгнать этого урку. Роза сказала: погоди, он все-таки наш отец.

В этом, увы, сомневаться не приходилось. Виталий Гаврилов был копией своих дочерей: огневолосый, веснушчатый, зеленоглазый, с белесыми бровями и ресницами, которыми то и дело моргал, полагая, что в глазах у него двоится. Сестры были похожи, очень похожи, как всякие близнецы, но не идентичны.

— Бандюганов и баб не водить. Не бухать. Не ширяться, — поставила условия Алиса.

— Придешь в себя, — добавила Роза, – устрою санитаром. У нас в лечебнице скоро откроется вакансия.

На жалости к Виталию настояла, разумеется, она, в сравнении с Алисой считавшаяся размазней. Алисе папа был по хрену, как и весь Чапаевск. У Алисы были планы, в которых даже областной центр являлся промежуточной инстанцией. Но Роза словно присохла к этому гиблому месту. Алиса искала лучшего, Роза довольствовалась тем, что имела.

 

От добра добра не ищут, говорила она, а заведующий отделением благородный человек. Он не такой, как другие заведующие. В корректной форме Роза дала понять, что ничего не будет. Зав. отделением понял и согласился на чисто товарищеские отношения. Когда он забывается, Роза напоминает: отвали. Чисто по-товарищески. 

Он не злопамятный. Другой зав. отделением за отказ переспать так загоняет, что сама уволишься. Но Розин заведующий поставил ее старшей медсестрой. Да, отделение маленькое, оборудование допотопное, препараты неэффективные, зато атмосфера домашняя.  Есть надбавки за дежурство плюс бесплатная еда. 

Чего еще желать?

 

Условия проживания в квартире Виталий нарушал регулярно. Отмазка была железная: смерть возлюбленной и пиздец всем надеждам. А эта размазня его жалела:

— Тебе всего сорок шесть, есть дом, дети, даст бог, увидишь внуков. 

Из них двоих Роза была хорошая.

Плохая Алиса считала Виталия геморроем.

— Дочка, — канючил он. – Дай папке на лекарство. Сто рублей, — и плюхался на колени.

Сумму Виталий инвестировал эффективно: покупал четыре аптечных настойки и фанфурик лимонада. Этого хватало, чтобы виснуть в прострации перед портретом женщины, которой он по лихости и дурости заделал близнецов и исчез на двадцать четыре года.

Улисс, епть. Никакую жилплощадь он на матери не дарил. Всю жизнь та прожила в квартире, которую химкомбинат за доблестный труд выделил ее покойным родителям. За три тысячи баксов, конечно, спасибо. Но, во-первых, их оказалось мало. Во-вторых, деньги награбленные. Срок бандит Гаврилов мотал не за красивые глаза. А теперь притащился маячить, как больная совесть.

Была надежда, что от адского пойла папку хватит кондратий, так нет: профессионально купируя интоксикацию, старшая медсестра Роза ставила ему капельницы.

 – Похлебай, папочка, — приговаривала она и, левой рукой зафиксировав подбородок, с железным милосердием пихала ложку супа в папин рот. Дождавшись, пока тот проглотит, повторяла процедуру.

Предыдущий Розин подопечный — кот Василий — протянул двадцать один год. К концу своей сверхдолгой жизни Василий ослеп, оглох и не мог самостоятельно мочиться. Ничего: Роза откачивала жидкость через брюшину при помощи двадцатикубового шприца.

Медработник Роза не могла простить себе смерть матери. Мама была молодой и здоровой, заботиться о ней никому не приходило в голову. А потом сгорела за две недели. В искупление Роза выхаживала безнадежных. Сначала — поганца Василия, который жил для того, чтобы драть диваны, срать в тапки и трахать плюшевую белку, потом — депрессивного алкаша с бандитским бэкграундом.

 

Это называется ложный гуманизм: продлевать существование тех, кому это нафиг не нужно.  

 

Чтобы повысить самооценку Виталия, сестра Роза взяла папину фамилию.

Увы, он не оценил этой жертвы. Утерев соплю, Виталий Гаврилов обнял Алису, которая от поступка сестры просто офигела.

Если раньше Гаврилов проживал в их квартире из милости, то теперь он прописанный родственник. Папа Розы. Или Алисы. Виталию один черт.

Будучи постоянно бухим, он не различал дочерей. Возможно, он так до конца и не врубился, что их две…

 

19 ноября прошлого года одна из сестер сказала:

— В среду состоится встреча, после которой моя жизнь резко переменится.

— Что такое? – встревожилась Роза, и Алиса сообщила, как ловко она собирается развести одного типа.

— Этот тип, — начала Алиса, — тот еще прохиндей. Александр Иванович Ниссельбаум, слышала о таком? Помнишь, мы в десятом классе пьесу сочиняли? По жребию, назвали в честь тебя — «Голубая Роза».  Символические персонажи ищут волшебный цветок. Вытяни жребий я, эти чудаки ловили бы сказочную лису. В толстую тетрадь мы писали реплики — одну — я, другую — ты, закрывая предшествующие строчки ладонью, чтобы не видеть, что там написано. Целый год развлекались. Потом заболела мама, все потом пошло кувырком, и нам стало не до тетради. Этой весной, разбирая антресоли, я нашла нашу тетрадку, положила в рюкзак, думала, посмотрю в электричке, оценю, как получилось. Тетрадь стащили, и я точно знаю кто. Этот самый Александр Иванович Ниссельбаум, мой научный руководитель. Мы встретились для консультации. Тетрадь лежала в рюкзаке. А после консультации она исчезла. Подозреваю, в тот момент, когда я на минутку вышла из аудитории. Кстати, Ниссельбаум спер не только тетрадь, но и три тысячи рублей, лежавшие меж ее страниц — мою аспирантскую стипендию. Честно говоря, поначалу я решила, что Ниссельбаум польстился на деньги, а тетрадку прихватил для отвода глаз. Но в октябре тот издал книжку. Он ведь у нас драматург. Книжку Ниссельбаум дарит ее только полезным людям. Мне даже не показал. Окей, решила я: если научный руководитель шмонает рюкзаки аспирантов, то и у них развязаны руки. Я поинтересовалась содержимым его портфеля. Угадай, как называется пьеса А.И. Ниссельбаума. «Голубая Роза. Аллегорическая сказка». Он притырил не только название, персонажей и идею. Пьеса начинается с реплики Скунса: — Главное в розе — приятный запах. – Эти слова я придумала. Помнишь, у нас лишаи пошли — от кота твоего, кстати, — и мама намазала нас серной мазью? Мы хохотали, помнишь? Приятный запах серы из ада. Так вот: я собираюсь предъявить Ниссельбауму плагиат. Пусть объяснит, какого хера он ворует чужие тексты. Думает, раз я его аспирантка, меня как хочешь можно иметь?

Роза переспросила, как зовут этого типа.

 — Александр Иванович Ниссельбаум, — повторила она задумчиво. – А как он выглядит?

—  Как в телевизоре, где он передачу ведет. «Не придуманные истории», не видела, что ли?

Алиса нашла фото Ниссельбаума в своем смартфоне и показала сестре.

— За сорок. На внешность — никакой, по характеру – скользкий. Жулик.

Роза долго рассматривала фото. Она поинтересовалась, как Алиса докажет авторство. Оригинал у этого типа.

— Я все продумала, — сообщила Алиса.

 

Прикинувшись простушкой, она как бы между прочим рассказала Ниссельбауму о некой Ирине Исаковне, учительнице из Чапаевска.

В середине девяностых та вела литературную студию. Через руки Ирины Исаковны прошло немало талантов. В частности, Дмитрий Бортников, роман которого «Синдром Фрица» едва не получил премию «Национальный бестселлер». Бортникова в тот год обошел сам Проханов с забытым ныне романом «Господин Гексоген», в котором рассказывалось о заговоре спецслужб. Книга Бортникова тоже основана на реальных событиях, разворачиваются они, кстати, в Чапаевске. В архиве Ирины Исаковны хранится множество не менее достойных текстов. Жаль, не все ее ученики стали писателями. По большому счету славы добился только Бортников, и то не здесь, а во Франции. Остальным не так повезло. Многие впали в алкогольную зависимость, кое-то вовсе умер. И ничего от него не осталось, кроме гениальной пьесы «Голубая роза». Алиса ее не дочитала: потеряла рукопись. – Представляете, Александр Иванович, тетрадь исчезла прямо из рюкзака. — Три месяца она не решалась сообщить об этом учительнице, опасаясь, что ту хватит инфаркт. Но, слава богу, рукопись успели оцифровать. 

— Не согласится ли, — клюнул Ниссельбаум, — эта подвижница со мной побеседовать, дать интервью?

– Спрошу, — ответила Алиса, и от имени мифической Ирины Исаковны назначила Ниссельбауму встречу в отеле «Триумф», удобно расположенном на сорок шестом километре трассы Самара-Саратов…

 

— Все, что произойдет в номере, я зафиксирую на видео. Что-нибудь там обязательно случится, — заверила Алиса. —  А потом под угрозой слива ролика буду вертеть Ниссельбаумом, как хочу. Он мне и диссертацию напишет, и карьеру на телевидении обеспечит. Нашей «Голубой Розой» Александр Иванович подавится.

— Такое сложно провернуть в одиночку, — резонно заметила сестра.

— Поиграем? – прищурилась Алиса, имея в виду давнюю забаву: одна вместо другой. С годами сестры все больше отличались. Алиса была крупнее и тяжелее Розы на целых три килограмма, и волосы на тот момент у нее были короче, то есть только до плеч, а у Розы почти до лопаток. Но огненно- рыжий цвет, веснушки, белесые ресницы – они все и решили…

 

Встретить объект на автостанции Чапаевск выпало Розе. Она плохо разбиралась в дивайсах, и телефон у Розы был самый простой, кнопочный. Зато Алиса отлично шарила в технике, поэтому осталась в номере гостиницы «Триумф» устанавливать камеры.

План был такой…

То есть теперь неважно какой. Теперь яснее ясного, что тот план был легкомысленным и идиотским…

Роза переоделась в Алисины шмотки и, разумеется, взяла ее смартфон, с которого сняли блокировку. Вдруг Ниссельбаум, записанный как «Алекс», заблудится и начнет вызванивать свою аспирантку Алису Фахрутдинову.

Напоследок сестра сказала:

— Если этот тип распознает подмену, он все равно попался.

И хитро так подмигнула.

Страха не было. В своем отделении Роза водиночку скручивала психов. На всякий случай она сунула в карман крестообразную отвертку из набора инструментов, которые Алиса принесла для установки оборудования. 

Они должны были явиться через пятнадцать минут. Максимум через тридцать. Но прошел час, два, три.

 Алиса поняла: стряслась беда. Они ведь с Розой были близнецы. Это трудно описать словами. Хотелось забиться в угол. Руки-ноги словно ватные, правое веко беспрерывно дергается.

К полуночи удалось собраться.

— Беги, беги, — стучало в голове.

Она надела Розины джинсы, ее пальто, натянула ее вязаную шапку, взяла ее паспорт и простой кнопочный телефон. Отель «Триумф», расположенный на сорок шестом километре трассы Самара-Саратов, покинула, не засветившись на ресепшне. Как? Через окно. Отель был двухэтажный, фасадом напоминавший коровник, подвергнутый евроремонту. Ночлежка для состоятельных дальнобойщиков. Алиса, ставшая Розой Гавриловой, спрыгнула в снег, первый настоящий снег, который валил, валил, так что никто ее не заметил.

Она шла перелеском вдоль трассы. Когда рассвело, была уже на окраине областного центра, где села в первый троллейбус…

 

О смерти сестры прочитала в сети. Потом отходила от шока на съемной квартире. Откуда деньги? С Розиной карты. Пин-код был записан на бумажке, хранившейся в кошельке. Зарплату ей перечисляли аккуратно: двадцать две тысячи шестьсот рублей. Покопавшись в простом кнопочном телефоне, она нашла «Стасик, зав. отделением» и позвонила.

Более всего сестры различались голосами. Однако в такой страшной ситуации даже зав. отделением Стасик не удивился, что Розин колокольчик звякает сипло.

— Это я, — сказала Алиса в трубку, и тот сразу узнал:

 — Крепись, девочка. 

Стасик отнесся с пониманием и, как профессионал, советовал отвлечься, съездить отдохнуть. Он сам оформил заявление. Оказалось, за шесть лет работы в дурдоме подвижница Роза ни разу не воспользовалась положенным по закону отпуском. Учитывая ее обстоятельства, Стасик выбил четыре месяца оплачиваемых.

— Дальше, извини, за свой счет, — виновато добавил он. – Но никто тебя не уволит. Медперсонал и пациенты выражают искренние и глубокие соболезнования в связи с гибелью твоей сестры, — Стасик ритуально помолчал. — И этого, отца так называемого.

Последние слова Стасик произнес с сарказмом, то есть без сострадания. Он дал понять, что лично ему Гаврилова совершенно не жалко. После таких высказываний в адрес Виталия Роза повесила бы трубку.

Так она и сделала.

А потом позвонила соседке, узнать подробности, потому что в интернете о Виталии Гаврилове не писали. Представившись работником собеса, она спросила у одинокой бабы Нюры, восьмидесяти лет, оказывают ли ей помощь жильцы соседней квартиры.

— Какие жильцы, — прошамкала та. – Девчонку у них убили. Полиция приехала, а в квартире уголовник. С ножом на капитана бросился. Ну и застрелили его… 

В здешнем городе Роза никого не знала. Она хотела позвонить Степе, Алисиному парню, и даже вспомнила номер его сотового, но потом передумала.

Стоит ли до конца дней оставаться Розой Гавриловой, она пока не решила…

 

23. Уборка помещений

Он вернулся в субботу утром.

Замок с торчавшим из него ключом висел на месте. Это он хорошо придумал: оставить ключ в замке. За ночь снегу намело по колено, возможные следы занесло. Но ключ в замке – верный признак, что со вчерашнего в гараж никто не наведывался.   

 

Вопрос с телом следовало решить в пятницу, но приближался обед, на который запрещено опаздывать. Прием пищи, процедуры, обход, тихий час, отбой — это как штык.

За двадцать лет его организм привык функционировать по часам. Вчера, в пятницу, он плохо позавтракал. Ковырнул пару ложек чуть теплой манной каши. Больше не полезло. Волновался. Поэтому физическая сила кончилась быстро. Чуть не сдох, оттаскивая тело от входа в гараж. Труп он плюхнул в старое кресло с засаленной обивкой. Окровавленное лицо накрыл мешком.

Вернусь, решил, завтра спозаранку.

В это время, с пяти приблизительно до семи тридцати, он ощущал прилив сил…

Он пожаловался заведующему отделением Стасу: — Неймется мне: тонус повышенный, — и просил прописать физический труд. Допустим, уборку помещений. Пока все спят, он до блеска вычистит. Если, конечно, ему доверят ключи от санитарной комнаты, где хранятся ведро, швабры, щетки, тряпки, дезинфицирующий состав и резиновые перчатки.

—  Здравая мысль, — согласился Стас. — При следующей оптимизации сократим санитарку. Действуй, Герман.

Стас все путает: имена, диагнозы, забывает, назначил ли процедуры, теряет истории болезней. В отделении он двадцать лет, и налицо выгорание.

Двадцать лет Стас упорно кличет его Германом, несмотря на то, что он ни разу на это имя не отозвался…

 

На полу в дальнем левом углу гаража он приметил обитую железом заслонку – вход в погреб. 

Погреб оказался капитальный, обложенный кирпичом. Пришлось потрудиться: разобрать кладку и прорыть полость: глубина – два метра, диаметр — чтобы плечи прошли. Лом и лопата нашлись в гараже.

В образовавшуюся нишу он затолкал тело и присыпал его хлоркой, обычной хлоркой, которую используют для дезинфекции больничных туалетов. Насколько можно, забил выкопанный грунт обратно в нишу, что не уместилось, замел по углам. Потом он вернул кирпичи на место, вколотив их в рыхлую землю.  

Выключил свет и вырвал лампочку вместе с проводом. Вылез на поверхность. Осмотрелся.

Так. У стены — два мешка щебенки.  Он посыпал пол хлоркой, а потом ровненько распределил камушки, которых хватило почти на всю поверхность. Вход в погреб совсем не видно, будто его и нет.

Кресло, в котором сидело тело, он облил бензином. В каждом гараже есть канистры с бензином. Бензин уничтожит следы и пятна, если они остались на обивке.

Уже затворял ворота, как вспомнилось: отвертка.

Где она?

Видимо, осталась в теле. Что ж теперь откапывать из-за отвертки? Да и как откапывать: в погребе темно.

Спокойно, сказал он себе. Отвертку купим. На железнодорожном вокзале есть хозяйственный магазин.

Он сунул руку за пазуху, вынул портмоне, посмотрел, чего там. Пластиковые карточки и зеленая бумажка: 200 рублей. Странный номинал. Вспомнился анекдот про фальшивомонетчиков, которые по запарке настрогали пятнадцатирублевых купюр. Решили разменять, а у коллег оказалось только по семь да по восемь.

Все ясно: юмор, шутка, прикольный сувенир. Отвертку за двести рублей не продадут.

— Ладно, пусть спонсор на отвертку тратится, — решил он, бросив кошелек внутрь гаража.

Заперев ворота, утопил ключ в сугробе. Вчера шел сильный снег, и сегодня тоже. Следы скоро заметет.

Возвращаться, если через лесопосадки, рукой подать. На проходной он скажет: гулял. Охрана не удивится. Они в курсе, что после уборки ему разрешают побегать за территорией. Для поддержания физической формы. Он ведь старожил, почти персонал, на особом положении. Главное, не опоздать на завтрак…

 

Словно в награду за то, что чисто убрался, завтрак был приличным: омлет, глазированный сырок, хлеб с маслом и – все зовут это кофе, на самом деле – толокно.

— Герман, ты почему посуду не собираешь? – крикнула раздатчица Люба.  Поднявшись из-за стола, он направился на выход.

— Ты куда, Саша? – спохватилась Люба, в отличие от Стаса, сохранившая адекватность.

Саша он, Саша, иначе сама таскай миски на мойку. 

«У нас закон единый всюду: покушал – убери посуду», — написано на столовском плакате. Однако дуракам закон не писан. Некоторые из посуды не кушают. Миронов, например, распихивает завтрак по карманам, чтобы съесть его в палате. Иногда он жрет во сне, причмокивая, как младенец.

Здесь всё делают, чтобы перепутать сны с реальностью. Сотворят лужу среди коридора, а потом отнекиваются.

– Ты чё, Санёк? Это не я – приснилось тебе.

Но Саша умеет отличить сны от реальности. Как? По косвенным признакам. Если на полу осталась лужа мочи, — значит, нассали. Бери тряпку и вытирай…

 

Сны бывают очень реалистичными. Например, греза о занятии сексом, то есть любовью, именно любовью, ибо партнерша прекрасна, как мадонна Кранаха. Золотые волосы, зеленые глаза. Санта Роза называет он ее.

Она обещала уговорить Стаса собрать комиссию.

Комиссия вызовет и задаст вопросы. И первым будет имя.

— Что ты скажешь?

— Саша.

Санта Роза хмурилась.

— Это самый главный вопрос, — наставляла она. — Если ты неверно ответишь, комиссия вынесет отрицательное решение. Ты должен сказать: Герман Пузиков.

Нет, он Саша, и в угоду профессионально деформированному зав. отделением не станет называться чужим именем. С именем Германа свобода ничем не лучше ПНД.  На свободе такая прекрасная и добрая девушка Сашу любить не станет. Вряд ли бы они вообще встретились на свободе.

— Ты сумасшедший, — вздыхала Роза.

 Он не отрицал – псих, но не Герман, а Александр.

— Допустим. А фамилия, отчество?

— Посмотри на меня, — ответил он. – Какой я Пузиков, я…

И назвал свою настоящую фамилию.

 

В ту среду Санта Роза не вышла на работу. Он забеспокоился, но потом подумал: отгул. Она взяла отгул, как это бывает со всеми из персонала. В пятницу ее тоже не было. В субботу, если не дежурство, она – выходная, и в воскресенье.

В понедельник с утра он наведался в кабинет заведующего. 

Спросил, кто выполняет в отделении обязанности старшей медсестры.

— Тебе-то что? — огрызнулся Стас, которого каждый понедельник рвали на части: «Станислав Семеныч туда, Станислав Семеныч сюда, а если Станислав Семеныч с ума сойдет, как вопросы решать будете?»

По понедельникам Стас был зол и нелюбезен.

Саше ли этого не знать, поэтому он подготовил ответ:

— Ключи от санитарной комнаты выдает старшая медсестра. Как мне убираться?

— У тебя, Герман, на почве уборки сформировалась мания. Достал ты всех своей уборкой, — буркнул Стас, закуривая. – Будешь?

 

Сигареты в отделении валюта. От никотина, считают пациенты, мозги на место встают. Раньше за пачку сигарет они соглашались драить унитазы, а теперь все скопом ненавидят Сашу, поскольку он, любимчик персонала, отжал у них этот канал. Отдельно их злит, что Саша не берет за свою работу сигареты.

– Сам не курит и остальным жизнь отравляет, — ворчат они. — Другой бы на должности уборщика озолотился, а этот даром тряпкой херачит.

– Жиды без мыла в любую жопу влезут, — добавляет Миронов.

Саша не спорит. Он действительно еврей. Миронов его раскусил. В этом нет ничего удивительного. Миронов не сумасшедший: симулянт, срывающийся в отделении от коллекторов…

 

Сигарету Саша взял, положил за ухо: пригодится.

— Я не Герман, — сказал он.

— А я в таком случае не Стас. Зигмунд Фрейд, разрешите представиться, — взвился зав. отделением. – На! — и с грохотом бросил на стол связку ключей. – После уборки вернешь.

— А кто мне в следующий раз выдаст? – Саша решил не отставать от Стаса, пока тот не объяснит насчет старшей медсестры.

— Мания, — констатировал Стас, мелком взглянув на Сашу. – Я буду выдавать, но до тех пор, пока ты мне уборкой мозг не вынесешь. Вынесешь, не получишь. Лучше б графоманом оставался.

— Значит, ты, — повторил Саша. Надо, надо вытянуть из него правду.

— Я – ответил Стас. – Только я. До тех пор, пока Роза Витальевна не вернется из отпуска.

Саша помолчал, сосчитал до семнадцати. Потом сказал, как положено:

— Ключи от подсобки выдает заведующий отделением. Я понял.

 

Она ушла в отпуск, слава богу. Отпуск, конечно, отпуск, верный косвенный признак, что все случившееся во вторник было сном. Стас, несмотря на профессиональную деформацию, опытный врач и руководитель. Если он, наблюдающий Сашу двадцать лет, сказал, что старшая медсестра в отпуске, значит, так и есть.

Он догадывался, зачем Роза взяла отпуск. Аборт. Пока не поздно.

— Ты работаешь в психиатрической больнице. Должна понимать. Я шизофреник, моя мать тоже. Наследственность. Нашего ребенка в этом мире ждут одни страдания.

Саша убедил, и Санта Роза вняла голосу рассудка.

Отпуск закончится, и она вновь появится в отделении, свежая, рыжая, молодая. Она родилась, когда Саша жил на свободе. А теперь она его свобода. Тот тип, которого Саша зачистил, больше не помешает…

 

— Он разрушил нашу семью, — сказала Роза. – Посадил отца. Тот совсем мальчишкой был, двадцать два года. Всю жизнь папе поломал. Мать приставаниями в могилу свел, а теперь ко мне сватается, шантажируя своим служебным положением. Выходи, дескать, за меня, если папу любишь. Он еще не за все преступления отсидел. Папа этого Карпова ненавидит и боится, поэтому пьет… 

 

Карпова Саша зарыл в погребе, чтобы, отдохнув в отпуске, Санта Роза вернулась к нормальной жизни.

Был еще один косвенный признак, подтверждавший, что кошмар, который накрыл Сашу в тот вторник, был не реальным. В эту пятницу, возвращаясь лесопосадками, он приметил: вот осинка, кустик с красными волчьими ягодами. Однако ничего, кроме свежевыпавшего снега, вокруг не было.

Под лучом нежного февральского солнца на том месте, где в ноябре Сашу накрыл кошмар, сверкала девственная чистота…

 

24. Рукопись, найденная в санитарной комнате

Я снова пишу, хотя Стас, как заведующий, врач-психиатр и друг, настоятельно не рекомендовал мне этим заниматься.

 — Твой стиль смахивает на спонтанный бред: где прошлое, где настоящее – неясно, слов автора не отличишь от слов героя. Ты о знаках препинания слышал? Не текст, а бардак, прости господи.

— Это называется поток сознания, — объяснили ему.

Я, между прочим, два года учился на филфаке. Свою ошибку с выбором факультета я понял быстро. На филфаке не учат писать. Там объясняют уже написанное. Но кое-что полезное я все же усвоил: поток сознания, который изобрел Лев Толстой.

 

Это ошибка, учил нас профессор, семнадцать лет отсидевший в сталинских лагерях, думать, будто поток сознания впервые использовал Джойс. В «Анне Карениной», опубликованной за четыре года до рождения Джойса, есть фрагмент, где героиня, уже пристрастившись к опию, в попытке зацепиться за жизнь едет с визитами. Смотрит на вывески из коляски. Куафер Тютькин. Вот здесь, в единственном абзаце, голос Толстого, которого Бахтин не любил за навязчивую авторскую позицию, совершенно неотличим от внутреннего голоса Анны: жизнь бессмысленна и, пожалуй, смешна.

 

— Вот-вот, — заметил Стас, — от потока фантомных сознаний страдает твоя реальная личность. От писанины ты сам не свой: теряешь в весе, не спишь, слишком много мастурбируешь и главное: не отзываешься на собственное имя.

 

Большинству пациентов писать полезно: вести дневник, сочинять пьесы и сказки.

Стас называет это скриптотерапией. Методикой он не владеет. Как врач-психиатр он профессионал, как тренер-психотерапевт скорее любитель. Во избежание деменции, считает он, формулировать мысли на бумаге определенно полезнее, чем резаться в карты на заднем дворе.

Для скриптотерапии Стас приказал приспособить красный уголок. Телевизор, который там стоял, публично расколошматили на заднем дворе. Именно он, полагает Стас, является провокатором всех обострений. Вместо телевизора заведующий отделением пограничных состояний кажет контингенту кино, для чего два раза в неделю приносит в красный уголок ноутбук и проектор. Репертуар состоит из гуманных историй о людях с отклонениями, которые сумели использовать перверсии во благо и в итоге достигли покойного счастья. Реально это советские киносказки: «Звездный мальчик», «Город мастеров», «Обыкновенное чудо». 

Остальное время красный уголок пустует.

 

Наш ПНД базируется в кирпичном бараке начала прошлого века. Стены крепкие, но места мало. Поэтому красный уголок выгорожен в столовой.  Граница – края вытертого туркменского ковра, призванного создать подобие домашнего уюта среди постоянного гвалта.

Стас ввел пятиразовое питание и приказал ежедневно вывешивать меню с полной разблюдовкой: масса, ингредиенты, пищевая ценность — белки, жиры, углеводы, витамины, микроэлементы – в процентах, калорийность, а также себестоимость одной порции. В половине восьмого возле меню собирается толпа. Обсуждают, пересчитывают, дивятся, как такое можно состряпать на двести рублей. Ниже приводится сумма втрое меньше. На эти шестьдесят восемь с копейками пациента кормит здравоохранение Чапаевска. Что становится поводом костерить власти за наступающим в восемь часов приемом соответствующей физиологическим нормативам пищи.

— Масла им в кашу не докладывают! Сколько вышло на порцию, столько и плюхаю. Забыли про овсянку на воде? — бодро ругается раздатчица Люба. – Яйца об стол сильно не бейте, в мешочек они. Куды плещешь! Фрэшу сегодня только по половине стакана. Соковыжималка сломалась. Замудохалась руками апельсины давить.   

В паузе между вторым завтраком и обедом Люба сортирует передачи, полученные пациентами с воли.

В целях демократии зав. отделением велел пациентам создать орган самоуправления. Они учредили Продкомитет, в который записалась половина контингента. Комиссаром выбрали Миронова. На сортировку передач комитет является в полном составе, и каждый перепроверяет распределение вложений по пайкам. Чтобы всем досталось, несмотря на разносортицу. Они бурно обсуждают количество карамелек, адекватное шоколадной конфете «Космическая». Две или четыре? Следят, чтобы вместо банана не подсунули огурец.

— Банан фрукт. Огурец овощ. Не хватает банана, ложи яблоко. Но лучше так: банан разрежь, огурец поруби на равные части.

Сортировка сигарет — под особым контролем. Курение Стас не запретил, но резко ограничил. Отделение курит только то, что получает путем легальных передач. Сигареты делятся между курящими из расчета три-пять штук в день в зависимости от количества поступившего табака.

Курево обсуждается, пока комитет не достигнет консенсуса относительно его первоначального количества.

— Было три пачки, — басит Миронов.

— Какие три пачки, нас тут двадцать человек, — раздается гул возмущения.

Оставшийся после формирования пайков сверхкомплектный продукт поступает в распоряжение Продкомитета как премия за честную работу. Во избежание драк за бонусы, комиссар Миронов забирает излишки себе и, как избранное лицо, наделяет ими членов Продкомитета по собственному усмотрению.

— Черт с вами, — уступает Миронов напору комитетчиков. – На сортировку поступила одна упаковка «Явы» и коробка «Беломора», итого: сорок табачных единиц, что и запишем в протоколе, — и прячет в карман некомплектную пачку «Мальборо».

В этой обстановке не до сказок.

Николай, которому Стас доверил негласную безопасность, перехватил чье-то сочинение. «Патриот» сигнализировал, что заведующий отделением пограничных состояний С.С. Корецкий иностранный агент, на средства мафии разваливший лечебный процесс. Судя по бумаге и цвету пасты, пасквиль был изготовлен в красном уголке.

— Блядь, — комментировал Николай. – Мы ж разбили телевизор, откуда они этой хрени набираются?

Информация из внешнего мира в отделении под контролем. Мобильные устройства запрещены. Звонить можно по обычному проводному телефону. Если писать, то с помощью ручки и бумаги, стимулируя мелкую моторику. Стас называет это необходимым условием терапии.

Николай предложил убрать письменные принадлежности из красного уголка.

— Если кому охота бумагу марать, путь под расписку получает ее у меня. Так проще отслеживать доносы.

Стас согласился. На сорок коек только я писатель, однако мне скриптотерапия помогает, как алкоголику – водка.

 

Я графоман. Это симптом моей болезни, наследственной шизофрении. Стас уверен, что именно сочинительство в свое время спровоцировало раздвоение личности.

— Но ведь тебе нравятся мои тексты, — заметил я.

— Ну, как нравятся, — вздохнул Стас. – Они захватывают, увлекают, но ведь и от героина тащатся. Твои персонажи все время бухают, и, знаешь, хочется к ним присоединиться, то есть налить, выпить и прочее, вплоть до суицида. В эстетическом плане это, может, и круто, только я не литературный критик. Я врач-психиатр. Моя работа уберечь личность пациента от необратимого расщепления.

 

Объективно говоря, Стас дует на воду: беречь давно поздно.

Кто я такой?

Урожденный Александр Ниссельбаум.  

В паспорте, когда я последний раз его видел, указано отчество Иванович, хотя мать утверждала, что это ошибка и на самом деле я Тихонович, Александр Тихонович – побочный сын генерала КГБ.

Что поделать! Моя шизофрения наследственная.

Бабушка тоже была ку-ку. Лет в пятнадцать я нашел ее девичий альбом. Очень красивый, синего бархата с теснением «40 лет плану ГОЭЛРО». Его открывал следующий текст: «Хи-хи-хи, хи-хи-хи! // Я пишу в альбом стихи, // Прочитаешь мой альбом, // Стукнись ты о стенку лбом». Я подумал: вот как надо писать, чтобы читателя, вульгарно выражаясь, вштрырило, чтобы от возмущения, омерзения и восторга ему захотелось биться лбом о стену.

Бабушкины стихи были так себе: рифмованные советы барышням. Предостережения против коварных подруг, рассуждения о девичьей чести, реестры признаков настоящей любви. Гораздо сильнее меня возбудило ее фото, запечатлевшее непорочный лик гимназистки-отличницы. Тяжелые косы скромно убраны в корзиночку. Форменное платье, белый кружевной воротничок, черный фартук с отглаженными оборками. Левой рукой эта мадонна подпирала гладкую, словно фарфоровую щечку, а правой – на отлете — держала зажженную папиросу.

Как говорит Миронов, мой сосед по палате, дрочил я на вашу бабушку.

Что правда, то правда.

Однако тогда, над бабушкиным альбомом, это не было банальным подростковым онанизмом. Как потом оказалось, тот акт был роковым и судьбоносным. Я мастурбирую, когда пишу, на собственные фантазии.

Я не занимаюсь этим на людях, как некоторые пациенты. Поэтому красный уголок для письма мне не подходил.

 

Зато санитарная комната – самое место. Утром, с пяти приблизительно до семи тридцати, я испытываю прилив вдохновения. Прихожу сюда, раздеваюсь догола, сажусь в ванну, на бортики кладу широкую доску. Это мой рабочий стол. Расходные материалы: бумагу формата А 4 и авторучку без спроса беру в кабинете Стаса.

После работы я обливаюсь из шланга. Процедура успокаивает нервишки, а заодно смывает физиологические следы творческого процесса. Прочие результаты я прячу в шкафчик с моющими средствами.

 

С ориентацией во времени у меня некоторые проблемы. Я путаю дни недели и месяцы. Вторник могу принять за среду, ноябрь за конец января. Учитывая мой срок в отделении, такие промахи не слишком удивительны. То, что мне сорок шесть лет, я прекрасно осознаю.

Говорят, я выгляжу моложе. На тридцать пять. Возможно. Физически я чувствую себя так же нестабильно, как в пятнадцать лет: приливы вдохновения сменяются приступами острого недовольства мирозданием и отливами безразличия на грани аутизма. Пребывание в однообразной среде замедляет старение, питание и уход, благодаря Стасу, соответствуют справедливо распределяемым ресурсам и научно рассчитанным физиологическим потребностям.

 

Месяц или два я не сочинял. Но вовсе не потому, что внял рекомендациям Стаса. Графомания – тяжелая зависимость, потому что провокаторы ее повсюду. Писать можно мысленно, без всяких принадлежностей. Я постоянно нахожусь в этом режиме. Думаю текстом, то есть фразами, которые учитывают существование предыдущих и последующих фраз. Иными словами, я непрестанно, в фоновом режиме, мысленно записываю свои романы.

И Стас ничего не может с этим поделать. Он колол мне депрессанты в дозах, от которых становятся овощем. Испугал, как говорит Миронов, бабу хуем.

Все мои романы безысходны. От тех инъекций я ходил, как мешком стукнутый, мысленно записывая историю о депрессивном старике, который мечтает, но не может умереть, потому что вакцинирован препаратом вечной жизни.

Профессионализм зав. отделением моей мании не помеха.

 

На месяц или два в мою жизнь вторглась настоящая любовь.

До нее у меня не было реального партнера. Притом, что секса было много, очень много, вплоть до полного пресыщения. Стас, читавший мои тексты, раз поинтересовался, ухмыльнувшись:

— Вот ты пишешь о любовных делах геев. Два породистых парня – один умный, другой красивый — сохнут по кривоногому пушеру из электрички. Что ты об этом знаешь, вообще-то? Видел хоть раз, как оно в реале происходит?

Он включил компьютер, показал трехминутный порноролик. Измерив мое давление, хмыкнул:

— Странно.

Ничего странного: 120 на 80, как обычно.

Наш зав. отделением любит акцентировать равенство врача и пациента, но разговаривает со мною как с малым ребенком. В свои сорок шесть я худо-бедно представлял техническую сторону дела. Гей-порно я тоже видел. Двадцать лет назад, когда я жил на воле, его демонстрировали в видеосалонах.

Что касается романа, то меня тогда захватила тема подпольной страсти, которая возбудит в читателе гадливую жалость. Эту страсть я выдал в потоке сознания. Лучше гея на эту роль никто не подойдет.

Гея ли я сам? Вряд ли. За двадцать лет, которые я сплю одной палате с мужиками, мой организм ни разу не реагировал на особей моего пола. Возможно, особи попадались не те.

 

Месяц или два в моей жизни была женщина — старшая медсестра отделения Роза Витальевна.

С пяти и приблизительно до семи тридцати утра ты встречались в санитарной комнате.

Роза ее преобразила. Первым делом вставила замок, который фиксируется изнутри. Вторым — навела уют, совершенно для меня диковинный. По настоянию Розы, из санитарной комнаты выбросили мятые цинковые ведра и зассаные матрасы, покрасили стены, побелили потолок. Окно Роза заклеила цветной фольгой, а над рамой протянула электрическую гирлянду с мигающими огоньками. Как на Новый год.

Моя мать не придавала этому значения. Я вырос среди заваленных случайными предметами столов, комодов, из ящиков которых, чтобы найти носки, приходилось вываливать невообразимый хлам, пыльных ковров и покрытого мутным налетом фарфора. Барахло теснилось в двухкомнатной хрущовке, где, на моей памяти, ни разу не делали ремонт.

Наш секс описывать не стоит.

Если не дрочишь, то ебешься. Миронов прав.

 

Как все в отделении – что больные, что персонал, — Роза жила в вымышленной реальности. За что меня любить, если в точности неизвестно, я ли это.  Но, с Розиной точки зрения, ни за что и следует любить, иначе это не любовь, а своекорыстный интерес.

Ее просто ко мне влекло.

Так она говорила поначалу, но вскоре задумалась о будущем.

Мы не можем вечно любить друг друга в санитарной комнате. Интимные отношения между персоналом и пациентами неэтичны. Изучив мою медицинскую карту, наблюдая меня, разговаривая со мною, любя меня, Роза поняла, что человек, с которым она хочет связать жизнь и умереть в один день, здесь, в санитарной комнате, в ее объятьях.

— Ты любишь писать, но тебе запрещают. Давай тебя выпишем, поженимся, переселимся ко мне. Квартира большая: три комнаты. Устроим тебе настоящий кабинет с компьютером и интернетом. Сиди в нем хоть круглые сутки, нашего сына я сама подниму. В хороших условиях ты создашь великие произведения и прославишься. Не при жизни, так после смерти. Сын не даст пропасть наследию отца.

Роза разработала тактику, позволяющую осуществиться ее планам, и даже предусмотрела бонус: на мое место в диспансере она собиралась определить своего папу, проведшего полжизни за решеткой. Психика у него, понятно, надломленная, вряд ли он адаптируется к вольной жизни. Она давно собиралась его госпитализировать, но свободных коек в ПНД не было. – В режимном учреждении папа приживется. Маленькая комната с кладовкой освободится, и у тебя появится время и место писать.

Так она мечтала, но я скоро понял: время и место писать – с пяти приблизительно до семи тридцати — у меня отнимает не распорядок ПНД и не запрет зав. отделением, а она – Роза, моя любовь.

 

Теперь она в отпуске, и я снова пишу, но не сочиняю. В этот раз я работаю в документальном жанре, фиксируя факты и выявляя их причинно-следственные связи. Моя задача — отделить воображаемое от действительно бывшего. Иначе я конченый маньяк.

     

С романами, кстати, — всё. Они опубликованы. Самое забавное, что тексты подписаны моей паспортной фамилией.

Факт открылся случайно. Интернет в отделении – только в кабинете заведующего. Я там убирался. Сам не помню, как включил компьютер. Он потребовал пароль.

Я набрал имя возлюбленной и год ее рождения.

Здесь нетрудно догадаться. Мы со Стасом соперники, хотя он об этом не подозревает. Когда я ласкал Розу в санитарной комнате, с пяти приблизительно до семи тридцати, он, ею отвергнутый, мирно дрых в своем кабинете.

Я нашел свои тексты в открытом доступе. Нашел информацию об их авторе. Фото и даже видео.

Это был он: человек, под чьим именем я числюсь в отделении.

 

По медицинской карте я Герман Пузиков. Отчество милостиво сохранили: Герман Иванович. Правда, я-то, если верить матери, Тихонович, побочный сын генерала КГБ.

В моих романах имена персонажей реальны. Они принадлежат знакомым, родственникам, случайно встреченным мною людям. Их черты и факты биографии я использую, но лишь в той мере, в какой они вписываются в вымышленный сюжет. Мне интересно вообразить, что будет чувствовать герой, списанный с конкретного лица, в ситуации, для него непредставимой.

Тогда, перед компьютером Стаса, я сам оказался в такой ситуации.

Мои фантазии доступны всему миру!

Я догадывался, зачем меня упекли в отделение: чтобы присвоить мои тексты. Поэтому за двадцать лет я восстановил их по памяти. Они не идентичны первоначальным, с моей точки зрения, они стали лучше, богаче подробностями и ближе замыслу. Опубликованные романы вызвали во мне смущение: неряшливо, ритм текста то и дело сбивается, много опечаток и немотивированных грамматических ошибок. Я знаю, что текст на компьютере можно исправлять кликом мыши. Однако мышь не сработала. Пришлось оставить как есть.

Откликов читателей найти не удалось. В строке поиска я набрал название самого скандального, с моей точки зрения, романа, того, про гейскую любовь. Рядом поставил — «реакция критики». «По вашему запросу ничего не найдено», — ответил мне компьютер.

Наверное, я просто не умею искать. Стас не разрешает интернет, я и компьютер чудом включил. К тому же времени у меня не было: заведующий отделением мог вернуться в свой кабинет в любую минуту. Если он увидит или узнает, что я без спросу рылся в его компьютере, то сначала прочтет нотацию о доверии. Типа ни на кого, даже на меня, которого он знает двадцать лет, в этом дурдоме нельзя положиться. А потом сменит пароль и, чего доброго, начнет запирать кабинет.

Поэтому я выдернул шнур из розетки. Честно говоря, иначе я компьютер выключать не умею.

Если Стас спросит: — Чё за хрень такая? – Совру: — Щеткой задел.

В отличие от многих в отделении, у меня нет проблем с координацией.  Движения точны, как у машины. Поэтому Стас и доверил мне уборку помещений, хотя чрезмерная моя аккуратность его беспокоила. Типа это тоже тревожный симптом.

Утешу его:

— Во время уборки щетка сама выскользнула из рук. Извини, Стас, не удержал. Чего ожидать от психа!

 

Я не раз представлял, как убью Розу. Ситуацию, способ. Воображал с точки зрения персонажа. Подобные мысли — привычка, почти рефлекс. Я про каждого воображаю, как его прикончить и одновременно какими словами это описать.

В случае Стаса, например, процесс лучше пропустить, сосредоточившись на результате.

 

Утром, заглянув к заведующему, Люба найдет его за рабочим столом, спящим на папке с историей болезни пациента Г.П. На папке помета ПС (попытка суицида).

 — Стасик, — окликнет Люба, прикоснувшись к его плечу…

Да, оно самое: сапожник стачал себе сапоги. И неважно, каким способом. Зав. отделением имел доступ к сейфу, где хранятся сильнодействующие препараты. Как профессионал, он знал смертельную дозировку.

Вариант: у завхоза Николая был браунинг.

 

Однако с Розой я воображал не детектив.

Он был очень натуральным, наш гиперреалистичный секс. Участвующие в нем органы Роза простодушно называла своими именами — медицинскими терминами.

Легко и мило. А я, графоман, мучился, как точнее выразиться: вульгарными словами или прибегнуть к метонимии, как поступали классики. Скажем, сосредоточиться на скрипе пружин.

Надувной матрас, на котором мы упражнялись, пружинил, но не скрипел. Роза делилась ощущениями и просила меня артикулировать свои. Чтобы поддержать диалог, я отвечал односложно, часто междометиями. Мои ощущения были животными, а животные малопригодны к членораздельной речи.

Вспоминая эти ощущения, я воображал, как убью Розу. Я изуродую ей лицо, исколю острым предметом, ибо чистый лоб, полные нежности изумрудные глаза, из-под этого лба смотрящие прямо в твое лицо, в сочетании с мальчишески обветренными губами, сосущими пенис, — невыносимы в своей тривиальности.

Если бы мы с Розой не занимались любовью в украшенной санитарной комнате, я подкараулил бы ее в лесопосадках, через которые она возвращается домой, изнасиловал традиционным способом и, может быть, отпустил.

 

Воображаемые убийства я вставлял в романы. Их совершал герой, я лишь подкидывал способ.

 

Одному персонажу я подарил свое загадочное происхождение. Если верить матери, мой отец генерал КГБ. В романе изображалась целая династия: бабка — в звании майора, дед – полковника. Герой – сын собственного деда и брат собственной бабки, несчастный плод инцеста, цинично предпринятого с целью выведения особенной породы людей. С такой травмой рождения поневоле станешь наркоманом.

Я писал, как обычно: потоком сознания, поэтому до конца неясно: то ли события объективны, толи их продуцирует затуманенный мозг героя. Ему кажется, у него сатанинская миссия и через него в мир просачивается зло. Он решает покончить с собой.

Персонаж брезглив, не доверяет друзьям с их ложным оптимизмом, устал от боли и страданий: в довесок к наркомании, я наградил его нервным тиком и наследственной патологией печени, приведшей к циррозу. Заснув в сугробе, он отморозил пальцы, и их ампутировали. Как ему сделать смертельную инъекцию наркотика?

Я подкинул для этого роковую, но настоящую любовь. В романе она понимается просто: я сделаю для тебя все, что попросишь. И женщина, которой герой сломал жизнь, приходит и делает ему смертельный укол. Он провожает любимую до калитки. Прощаются, не целуясь.  Культями в перчатках он задвигает засов. Дальше – темнота.  

 

Однако сейчас я вспоминаю не для романа.

Описывая, что у меня в голове, я пытаюсь отделить воображаемое от реальных фактов.

Не уверен, что удастся. Слишком далеко все зашло.

Но даже в случае провала моей попытки документального жанра, я не допускаю, что в действительности мог убить Розу.

Потому что я ее любил.

Если понимать любовь как обладание существом молодым, прекрасным, бескорыстным, преданным (это ж клондайк, говорит Миронов, — трахать старшую медсестру), то она свалилась на меня, потерявшего имя изгоя, как дар небес, нежданный и непредставимый. Кем надо быть, чтобы собственными руками его растерзать?

Окончательно свихнувшимся маньяком!

 

В мозгу – картинки, словно фрагменты кино.

 

Она прильнула. Шепчет: холодно, — и расстегивает мою куртку. Хочет ближе, еще ближе, согреться.

Я говорю: погоди, — и достаю из кармана отвертку.

 

На картинки положиться нельзя. Они, скорее всего, плод воображения.

Отвертка! Вот факт.

Она существовала.

 

Я позаимствовал отвертку из рабочего ящика Николая. Ответственный за негласную безопасность, в нарушение инструкций обращения с колюще-режущими предметами, доверил пациенту навести порядок в мастерской.

Я убирался, наблюдая в окно, как Роза садится в такси.

Мы расстались перед завтраком. Сначала, вооружившись ведром и шваброй, санитарную комнату покинул я, через пять минут – Роза. От утреннего секса у меня остался неприятный осадок.  В самый пик она возьми и скажи: это будет мальчик. Роза не спрашивала, она информировала, сомкнув пятки на моем копчике. У моей любви длинные ноги. И цепкие. При таком захвате мудрено не кончить. Но я удержался.

Роза надулась. Поэтому, наверное, не сообщила мне, что среди дня собирается куда-то на такси.

Или возникла срочная необходимость?

Факт: я видел, как в ту среду (возможно, вторник) Роза покидала ПНД между первым и вторым завтраком. Николай может подтвердить. Он лично закрывал за ней калитку. Но может отпереться: «Не видел, не знаю, мало ли, чего психу мерещится».

Куда направилась Роза, мне неизвестно.

Никогда прежде старшая медсестра не покидала отделения во время обхода.

Стас живет в своем кабинете и общается с пациентами круглосуточно. Поэтому утренний дозор совершает не каждый день. Однако правила есть правила. Между первым и вторым завтраком персонал должен быть готов к тотальному обходу.

Я не знаю, зачем и куда поехала Роза, но в этот момент я положил в карман отвертку с крестообразным шлицем.

Зачем?

Какая разница. Любые мотивы, которые я назову, окажутся вымышленными, воображаемыми, художественными, слишком художественными.

Вернусь к отвертке.

Клептоманией я не страдаю. В жизни не крал, хотя меня обчистили вплоть до личных данных. У меня, как выражается Миронов, отжали не только романы, но и все имущество – квартиру, участок в престижном месте, денежные средства. Мать говорила, что генерал КГБ, мой тайный отец, открыл на мое имя счет в швейцарском банке, положив туда серьезную сумму в валюте. Столовое серебро, фарфор и туркменские ковры на этом фоне мелочи. Мошенник, под чьим именем я числюсь в отделении пограничных состояний, лишил меня последней рубашки, и, если бы не Стас, я бы сдох под забором.

Спился и сторчался в попытке остановить нескончаемый поток письма. Или хуже: невозвратно залипнув на своих персонажей, совершил непредставимое.  

Стал маньяком. Серийным убийцей.

Я вернул отвертку на место в тот же день, перед ужином. Она была абсолютно чистой, намного чище, чем прежде. Отвертка сияла.

Выходит, картинка, где я

 

 умываюсь снегом, пытаясь оттереть липкие брызги с носа, щек, подбородка, лицо горит, но ничего не выходит, капли, словно веснушки, вросли в мою кожу,

 

– вся эта достоверная сцена – всего лишь симуляция.

Я проверял наличие отвертки в ящике каждый день. И каждый раз она была, как новенькая. Проверка стала ритуалом и, чтобы не залипнуть на очередную манию, я переворошил инструменты, лежавшие в ящике. Застав меня за этим делом, Николай, видимо, вспомнив инструкции, запер рабочий ящик и выгнал меня из мастерской.

Лежит ли отвертка в ящике сейчас, я не знаю.

 

Одежда на мне та же, что во вторник (возможно, среду). Спортивный костюм: черные трикотажные брюки с двойным белым лампасом, куртка с капюшоном. Под курткой – зеленая футболка с надписью «ТЕСТОСТЕРОН». Кроме пижамы в полоску, это моя единственная одежда. Поэтому ее приходится часто стирать.

В прачечной есть мощная центрифуга с сушилкой. Ее используют для общих нужд: скатерти, постельное белье, полотенца, халаты. Но во вторник пациенты стирают в центрифуге свои личные вещи. Окончания цикла можно ждать, сидя на ящике.

Я вернулся с пробежки — и сразу в прачечную. Костюмчик был неделю не стиранный. Оно мне надо: выслушивать Стасову нотацию по поводу внешнего вида.

— Эх, Герман, — скажет он. – Огорчаешь ты меня. Двадцать лет тебя лечу, а воз и ныне там. Помнишь, каким ты поступил? Грязный, заросший, вонючий, как песец со зверофермы.

В тот раз мне удалось выстирать все, включая трусы и носки, потому что в помещении никого не было. Никто не видел меня голым, и тянуло заняться письмом на широких полях детской книжки «Большая стирка» (автор Л. Пантелеев, Детгиз, 1961 год), валявшейся на пыльном подоконнике. Жаль, под рукой не оказалось ни карандаша, ни ручки.

Из-за сушки я припоздал на ужин. Явился, как заметила Люба, к шапочному разбору: все порции поделили на добавки. Она дала мне два яйца, кусок колбасы, половину французской булки и стакан киселя, оставшийся от полдника.

Я съел это в столовой, следовательно, распорядка не нарушил.

Это факт, который говорит, что я адекватный пациент, а не кровавый маньяк.

 

К обуви не придраться. Чтобы я не трепал свои единственные кеды, в сырую погоду Стас велит надевать его резиновые сапоги. Они огромные, запросто налезают на ногу в кеде. Сидят плотно: можно бегать. Удобная вещь, главное — легко моются. Держать сапоги в порядке – моя обязанность. Сапоги у нас общие, но Стас все-таки в отделении — заведующий.

 

Итак: в мою пользу три факта, подтверждаемые вещественными доказательствами: крестообразной отверткой, чистой одеждой и резиновыми сапогами зав. отделением.

Вещественные доказательства существуют, они есть на самом деле.

Остальное: галлюцинации больного, который, как зафиксировано в медицинской карте, страдает хроническим раздвоением личности.

 

И приступами паранойи, ибо с чего я взял, что Розу кто-то убил?

С того вторника (или среды) она не появляется в отделении. Ну и что? Что тут настораживающего? Или даже необычного?

Допустим, Стас соврал насчет отпуска. Предположим, это версия для пациентов, чтобы тем было легче пережить разлуку с безотказной Розой Витальевной.  

Роза уволилась. Возможно, уехала из Чапаевска. В другой город. В областной центр, в Москву.

В поисках лучшей жизни.

Поняла, что со мною жизнь не станет лучше. Я не оправдал ее надежд, а реакция на извещение о зародыше, стала последней каплей. Она не стала прощаться, опасаясь, что я чего-нибудь выкину. Я все-таки пациент, а в ПНД, как любит повторять Николай, нормальных не держат.

Она поступила правильно.

Без Розы мне привычнее, без Розы я не один: нас в моей голове минимум двое.

 

И, кажется, мы помним, как в сумерках один из нас с размаху бьет отверткой в чье-то лицо. Он херачит, как автомат, беспощадно и бессмысленно…

Мы видим также девушку, стоящую на коленях. Слышим запах ее рыжих волос. Свежий аромат юной женщины и – подложкой — не заглушаемый ничем больничный запашок – миазмы кухни и дезинфекции.

Роза имела привычку: встать на колени и зубами оттянуть резинку моих штанов, призывно взглянув снизу вверх.

Вынув отвертку из кармана куртки, я воткнул в ее правый глаз. Сверху вниз. Резко, мощно и глубоко.

Девяносто шесть, — крутится в моей голове.

Девяносто шесть толчков ярости.

Лицо рыжей расплывается…

 

Роза жива. Овцы целы. Но отчего тогда сыты волки? Откуда в моей голове сцена убийства рыжей девушки, описанная глазами маньяка? Какой факт преобразила моя шизофреническая фантазия?

 

Она подкидывает мне следующее.

Не картинкой – отдельными фразами, четкими, словно команды.

 

Беги за ней.

Голосом Николая: — Куда?

Нужно поддерживать форму.

Дорога раздолбанная, грязища.

Надень резиновые сапоги.

Такси буксовало.

Я вытолкнул.

Без тебя никуда, — сказала Роза.

Таксист смотрел в капот.

Багажник не заперт.

Они не знали, что я в него забрался.

Темнота и тряска. 

 

Игра воображения. Имей она пересечение с реальностью, я пропустил бы второй завтрак и даже обед. Это серьезное нарушение. Обо всех пропусках приема пищи Люба сообщает заведующему отделением. Он с ней спит иногда. Я знаю. Но Стас за нарушение режима не выговаривал. Он насчет вторника, среды и всех последующих дней бровью не повел.

Хотя я не помню, что давали во вторник (среду, четверг) на второй завтрак, понятия не имею о составе обеда. Впрочем, меню я никогда не читаю.

 

Зато помню, что было явно не со мною.

Я крался, прятался и выслеживал, как шпион.

Роза зашла в здание с вывеской «Отель «Триумф».

Вот он, мой звездный час, подумал я.

 

Видимо, я и впрямь сын генерала КГБ. Отсюда бредовый триллер, возникший в моих фантазиях. Ради остатков адекватности, мне, съехавшему еврею, следует давить паранойю в зародыше, а не фиксировать ее на бумаге. Но фактов крайне мало, а фантазии не бывают совсем беспочвенными.

В сущности, я постоянно думаю о нем, под чьим именем – Герман Иванович Пузиков – я числюсь в чапаевском филиале ПНД.  Вполне возможно, этот паразит никакой не Пузиков. Да и не Герман вовсе.

 

 В детстве его кликали Фриц. Из-за внешности – серые глаза навыкате, курносый нос, вялые слюнявые губы. И тощий, как глист. Вылитый фашист из советских комедий.

Он был гадкий мальчишка. Средоточие подростковой похабщины.

Я тогда был в составе «мы» – группы мальчиков старшего отряда пионерского лагеря «Волжский Артек». Поблядушка вожатая учила нас быть интересными как личности и галантными как кавалеры: писать романтические письма, развлекать девушек стихами и самодеятельной песней, танцевать, не пыхтя в ухо. Мне она показывала, как правильно целовать, запечатлевая знак симпатии — легко и нежно.

Однако нетрудно догадаться, что Фрицева похабщина нас, подростков, влекла не менее сильно.

Он показывал фотографии. Разные способы ебли, – представил он серию. Снимки были мутные, но подлинные, с шокирующими своей естественностью телами. Фриц рассказывал, как сделал эти фотки краденным у старшего брата фотоаппаратом «Зенит». Со вспышкой, — хвастался он. После сельской дискотеки пацаны тащат девок в заброшенный коровник. Там и не такое увидишь.

Видимо, потому, что, ошарашенный картинками, я слушал его треп с отвисшей губой, Фриц меня выделил. Он мне персонально все объяснил, в деталях, и предложил подивиться на забавы самому.

Я согласился. В глубине души я надеялся, что Фриц соврал, фотографии купил в электричке, а в коровнике только пыль, крысы и засохшее говно. Насчет пустынного коровника я оказался прав.

Однако «обошлось», увы, не скажешь.

Пропустив детали, которые память наверняка исказила до неузнаваемости, открою факт: в коровнике Фриц сообщил мне, что я самый особенный на свете мальчик, прижал к балке, сдернул шорты вместе с трусами и принялся сосать мой…

Ну, да, я мог оттолкнуть его, садануть коленом в острый кадык, пинать по ребрам, прыгать на его голове. Я был рослым подростком, не слишком мускулистым, но достаточно жилистым, чтобы поставить на место этого мозгляка.

Однако я не сопротивлялся.

И вовсе не из-за того, что не ожидал, растерялся и прочее. Ощущения мне понравились, но круче показалось другое. У моих товарищей от вида Фрицевых картинок потели ладони и туманились мозги, в то время как я реально решился на мерзость, от которой выворачивает наизнанку. И вот, стою у трухлявой балки, не без удовольствия думая, что без моей персоны, без моего сладенького, как повторял Фриц, членика, мерзости не случилось бы. Ни Костя, ни Мик, никто бы не согласился вот так. Я действительно один такой, особенный. Кайфую от мерзости, но не растворяюсь в ней. Как бы смотрю на мерзость под другим углом, и не столько даже смотрю – в коровнике было хоть глаз выколи — сколько воображаю, как мерзотна эта мерзость. С этими фантазиями я кончил.

После похода в коровник я заболел.

Да, это определенно нездорово, ненормально, что с пятнадцати лет, сочиняя свои омерзительные тексты, я мастурбирую.

 

Последние слова – снова фантастический домысел. Моя шизофрения – наследственная, следовательно, имеет органическую природу. Что ее спровоцировало, не так уж важно. Не одно, так другое. Быть графоманьяком – моя карма.        

 

Поэтому я увидел его, того, кто выдает себя за Александра Ниссельбаума. Он притворяется так изощренно, что кажется более реальным, чем я, побочный сын генерала КГБ.

Он стоял возле билетных касс автостанции Чапаевск.

Вообразить, что ли, как он был одет. Одежда важна, по ней встречают. И его встречали: Роза, моя рыжая веснушчатая дылда, заметная, очень заметная в серой толпе, несмотря на то что переоделась в черные вещи: пальто, шапку, джинсы и тяжелые ботинки. Ясно, что замаскировалась. Обычно старшая медсестра щеголяла белым: короткий халатик, голые ноги, туфли — лодочки, точнее ладьи.  Я примерял эти туфельки, они мне почти впору.

Роза выделялась, особенно на фоне моего низкорослого… Нет, не двойника. Этот тип на меня совершенно не похож. Я —  особенный, он — лицо в толпе, воплощенная серость, одетый, как большинство мужиков, подходивших к кассам: куртка мутно-сизого цвета, вязаная шапчонка, забрызганные грязью джинсы, ботинки. Кроссовки? Сапоги?

Черт! Не помню. Не скажу точно, какая на нем была одежда. Я чую его сквозь любые оболочки.

Рыжая встречала самозванца весьма приветливо. Она чмокнула его в щеку, с минуту они пощебетали и направились прочь от касс.

И тут возник я. Встал у них на пути, преградил дорогу.

Он ринулся назад. Он счастливчик, Герман Пузиков, известный как Александр Ниссельбаум: в этот момент трогался рейсовый автобус, в который он резво запрыгнул.

 

Будто его и не было. Или был?

 

В голове крутится вопрос, который задал Розе:

— Ты знала, кто он на самом деле?

 

Все подвизаются ради блага, душевного покоя и справедливости.

В первую очередь — Стас, который прячет меня в отделении под чужой фамилией.

Ради моей персоны он рискует репутацией, свободой, да что там говорить, – жизнью.

Тип, который лишил меня дееспособности, тоже поступил гуманно: спас общество от опасного маньяка. Только Стас еще и справедлив. Он ухитрился заключить с тем типом сделку, какие-то махинации вокруг моего счета в швейцарском банке, и деньги перешли С. С. Корецкому. Поскольку Стас порядочный врач, в жизни не взявший с пациентов ни копейки, он мне сам об этом рассказал, спросив, не возражаю ли я, если деньги «кровавой гэбни» пойдут на доброе дело.

Я не возражал. До откровенности Стаса я полагал, что существование счета, открытого на мое имя генералом КГБ Тихоном Абрамовичем Поляковым, – конспирологическая выдумка.

Я сочинитель-графоман. Деньги интересны мне только в качестве сюжетного мотива.

— Ты, блять, не проболтайся никому, — с матом, следовательно, серьезно, предупредил Стас. – Если информация протечет, тебе первому не поздоровится.

 

Роза тоже действовала во благо, ради справедливости и моего доброго имени. Так она стрекотала, таща меня за руку назад – в диспансер. Она перепугалась за мое состояние. Видел бы я свое лицо: ни кровиночки.

 

Вот именно: никакой крови на моем лице не было. Воображаемые свидетели могут это подтвердить.

В лесопосадках – на том месте, где Роза якобы собиралась мне отсосать (что и спровоцировало взрыв патологической фантазии) – не осталось никаких следов.

Я проверял. Навещал это место несколько раз – глубокий снег и ни капли крови, ни кровиночки.

 

Кончаю. В документальном жанре лучше воздержаться от прямых выводов. В художественном – тем более. Фантазии сами разоблачат автора, зато факты будут за него, если, конечно, удержаться от предвзятых интерпретаций.

В любом случае я, урожденный Александр Ниссельбаум, он же Герман Пузиков, графоман с наследственной шизофренией, уголовному преследованию не подлежу. Я живу в вымышленном мире и знать не знаю, кого убили в тот вторник (среду) в лесопосадках за железнодорожной станцией Чапаевск.

Убили и убили. Бог с ней.

Свои тексты я не перечитываю. Содержание я помню хорошо. Что касается стиля – тянет его править, бесконечно совершенствовать. В этом я настоящий маньяк, и ради сохранения остатков адекватности руководствуюсь принципом: записано – и с глаз долой. В шкафчик с губками, моющими средствами и резиновыми перчатками.

Время драить полы…

 

Кто нашел рукопись? Какая разница. Если вы ее прочли, значит, кто-то наткнулся на эти несколько страниц, исписанных круглым почерком с наклоном влево.

 

25. Цвет надежды

В промерзшем поселке с двухметровыми заборами и наглухо запертыми воротами стрельнуть оказалось не у кого.

Ни души, даже собаки не брехали. Видимый мир накрыла пост- апокалиптическая (вариант: пост- апоплексическая) немота.

Знобило, пошатывало. Видимо, давление упало. Сначала шибануло до ста шестидесяти, затем резко снизилось вследствие усталости, голода, стресса, жажды и табачной абстиненции.

«Горкин бросил курить», — вспомнил он.  – Если верить эпитафии, я мертв почти двенадцать часов.

Ворота зеленого цвета (надежды) имели калитку. И звонок. И камеру наблюдения. Камеры, камеры, всюду камеры потустороннего наблюдения.  Но звонок был только возле этой калитки и светился зеленым огоньком. Словно такси в старину.

Тормозни и надави кнопку.

 

В дверной щели возник парень. В руках – лопата.

Нет, не могильщик. У могильщика лопата – штыковая. А это была фанерная загребная лопата для легких сыпучих материалов.

Чистильщик снега.

Он вскинул глаза, прекрасные, как у антилопы, блестящие, выпуклые (бараньи, говорит про такие народ), и с мягким пришепетыванием произнес:

— Здравствуйте.

Принц с иллюстраций к тысяча одной сказке. Смуглым его можно назвать с натяжкой, скорее, чернявым: мелкие смоляные кудри, угольные ресницы и густые узкие брови, почти сросшиеся у переносицы. Над тонкой и нервной верхней губой пробивались усики. Нижняя губенка – полная, сочная. На достаточно тяжелом, неженском, подбородке – ямочка.

Потомок Шахрияра.

В действительности среднеазиатские принцы, наследники советских номенклатурщиков, выглядят упитанными крепышами, мордатыми баями, окруженными суетливой челядью.

Этот был стройным, как пирамидальный тополь: немногим толще черенка своей лопаты.

Он смотрел с заискивающим испугом.

Привратник чужого загородного дома. Сторож.

Повезло.

Все лучше, чем на стройке корячиться.

На вид ему было лет двадцать.

Куртешка со сломанной молнией, серый свитер домашней вязки, заношенные джинсы и стоптанные валенки.

 

Горкин задумался, как завязать разговор.

Цель – добыть курево. Только это. Закурить и свалить. Уйти никому, включая идущего, не ведомой дорогой.

Будущего Горкин не представлял. Прошлое прошло. Осталось только настоящее.

— Закурить не найдется?

Нет, не годится.

Горкин запахнул куртку с оборванными пуговицами. Молния, кстати, тоже разошлась. Со своей черной бородищей и взглядом, будто всех родственников похоронил, то есть глухим и отчаянным, он смахивал на татя. В горле першило, значит, голос выйдет сиплый.  

От страха принц, чего доброго, прикроет щель-то.

 

И Горкин достал красные корочки. Удостоверение работника телекомпании, которое он не сдал при увольнении.

Строго говоря, ксива всегда была подделкой. Корпоративный сувенир, имитирующий советский пропуск.  

Журналист.

Он журналист, ехал по репортерским делам, но в трех километрах отсюда сломалась машина, разрядился телефон, пришлось бросить автомобиль в снегах и идти ногами, идти, идти без воды и пищи в поисках помощи…

Вот здесь. Пора:

— Закурить не найдется?

Калитка распахнулась во всю варежку:

— Конечно, отец. И чай есть. Телефон. Все найдется. Вам согреться нужно. Холодно очень. Смерть как студено.

 

Керимберди Атаев (можно просто Керим), в сторожке которого нашлись: чай в пакетиках, халва в шоколаде, пряники фестивальные, чипсы со вкусом бекона, сигареты «Винстон», папиросы «Беломор» и ганжа (забить, если вы не против), — оказался не мигрантом, не гастарбайтером, а белой костью: иностранным студентом из процветающего Туркменистана.

Значит, туркмен.

— Не совсем, — сообщил Керимберди. – Бабушка Изольда родилась в советской Туркмении. Русские они, из ссыльных. 

Бабушка Изольда и вся родня отца, туркмены Атаевы, хотели Керимберди, единственному внуку на оба клана, добра и счастья, которое они, тертые калачи, не находили в процветающем Туркменистане. Особенно при бессмертном аркадаге, любимом внебрачном сыне туркменбаши Сапармурада. Яблоко от яблони недалеко падает. Но лучше б оно на ветке сгнило.

На родине – выездные визы, до сорока лет выпускают лишь по исключительным поводам. Но вдруг выпал шанс. Ваш (то есть, наш) премьер приехал к аркадагу, и они заключили соглашение о наборе студентов в российские вузы.

— Любой ценой, — сказала родня и собрала Керимберди деньги: отдельно на благодарность за включение в список абитуриентов, отдельно – на обучение. Ради Керимберди дядя Касым выдал замуж Гызылгул. Гызылгул уже надежду потеряла, не поняла поначалу, чего это вдруг Касым согласился, чтобы они с Шукур-джаном из ансамбля национального танца расписались. Касым Шукур-джана на дух не переносил, десять лет знать не желал, а тут в дом пригласил: плати за дочь калым полторы тысячи долларов, племянник Керимберди в Россию едет. Гызылгул облегченно вздохнула и в благодарность Керимберди связала свитер из верблюжьей шерсти. Если б ваш (то есть наш) премьер не договорился с аркадагом, не видать ей свадьбы с  Шукур-джаном, отцом Дианы, пятилетней внучки упрямого Касыма.  

Выдали студенческую визу – выездную и въездную.

И вся родня: отец, мать, бабушка Изольда, Касым, Гызылгул и особенно Шукур-джан строго наказали Керимберди:

— Не вздумай возвращаться.

 

Керимберди расположился на вытертом туркменском ковре, списанной советской роскоши, которым был застелен бетонный пол крохотной сторожки.

Три на три и три в высоту, каменный курятник на сваях, портал в сказочную реальность. Тепло, светло от снежной белизны за большим голым окном.

Главное – тепло. Избушка отапливалась из котельной.

— Ты еще и кочегар?

— В некотором смысле, — улыбнулся Керимберди.

(А зубы у него так себе, — заметил Горкин. – Мелкие и довольно редкие. Мне тоже с зубами не слишком повезло).

– Котел электрический, сам греет.

Половину пространства занимал вытертый диван-книжка. Развернуть его во всю ширь не позволял стол. Сидя на диване, за столом ели, потому что, если в комнату внести стул, то из-за комода, в котором Керимберди держал всякую хурду-мурду, совсем не повернешься.

Горкин, как гость, старший и журналист (мала-мала, а начальство), сидел в углу дивана за столом, щедро заваленном вкусняшками. Он курил «Беломор», пил чай и ел халву, потому что она была в шоколаде. На подоконнике, в который упирался край стола, лежал разбухший от влаги том А.С. Пушкина и брошюра «Как найти дорогу. Русско-туркменский разговорник».

«Словарь для опоздавшего», — вспомнил Горкин название своей поэтической книжки, вышедшей, да, двадцать лет назад.  

Как уютно здесь, тихо, тепло, сладко – словно в утробе. Февраль. Метель. Самое место, чтобы затеряться. И не найтись, когда примутся искать.

— У тебя отличный русский, — вслух заметил он.

 

Поначалу русский у Керимберди был скверный. В школе учили мало. Два урока в неделю. Сказку об орле и вороне Александра Сергеевича Пушкина проходили целую четверть. Объясняли примитивно и неверно. Будто ворон молодец, а орел отсталый, не хочет адаптироваться к процветающей жизни. Живой крови ему подавай. Экстремист. Туркменскому народу такого орла не надо. Зачем нам орлы, когда есть аркадаг, гарантирующий триста лет процветания.

Керимберди взяли на филфак, потому что тест по русскому языку и устный экзамен про Александра Сергеевича Пушкина, родившегося в 1799 году от мамы Надежды Осиповны, он сдал благодаря русской бабушке Изольде Марковне.

Бабушки в Туркмении понимают ценность образования. Сказала Керимберди: сиди дома, учи от сих до сих: падежные окончания, категорию рода, чтобы не выражался «он пошла», и три стихотворения Александра Сергеевича Пушкина.

На вступительном экзамене по литературе все рассказывали стихотворение Александра Сергеевича Пушкина «Я помню чудное мгновенье». Это произведение о большой и чистой любви знает наизусть любой туркмен. «Чудное мгновение» да сказку про орла и ворона. Вот и весь Александр Сергеевич Пушкин, аркадаг русской литературы. Экзаменаторы были терпеливые, но от «чудного мгновения» и «Надежды Осиповны», которую каждый туркменский абитуриент уважительно помянул как мать великого поэта, утомились. На «чудном мгновении» Керимберди прервали, спросив, знает ли он какой-нибудь другой стих Пушкина. Тут бабушкина строгость и помогла.

Керимберди Атаев выдал «Пора, мой друг, пора» без запинки и акцента, тут же объяснив смысл: Александр Сергеевич Пушкин разуверился в счастье и, пока не умер, спешит бежать на волю. Экзаменатор, серьезный мужчина с бородой, кивнул. Правильно, значит. Именно этот смысл Александр Сергеевич Пушкин хотел донести до потомков. У Керимберди от похвалы будто крылья выросли, и он прочитал стихотворение «Пророк», где Александр Сергеевич Пушкин говорит от лица всевышнего. Смысл в том, что люди глухи к словам правды. Тут Керимберди немножко ошибся. Оказалось, стихотворение «Пророк», которое он, несмотря на целых семь куплетов, запомнил слово в слово, и где в конце говорится «Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его», написал не Александр Сергеевич Пушкин, а Михаил Юрьевич Лермонтов, его последователь.

Но все равно – приняли.

— Русский я уже здесь улучшил. На первом курсе. Учитель хороший был, преподаватель по фольклору. Достойный женщина. Профессор. Слова и выражения по десять раз объясняла, рукой на доске не ленилась писать. Строго спрашивала. Каждого, пока от зубов не отскочит. Наши, темнота, никого кроме супергероев — Бэтмена, капитана Америку, Человека-паука — не знали. И Раиса Ивановна, нам, арийцам востока, поведала содержание нашего эпоса Кёр-Оглы. Все эпосы, говорила она, похожи. Батыр, тот же богатырь, а, казак, что джигит, потому что имеет коня, бурку, папаху и холодное оружие. Сюжеты в эпосе – международные: бой с драконом, героическое сватовство, муж на свадьбе своей жены, ссора с правителем. Герою, говорила Раиса Ивановна, честь и свобода дороже милости князя.  Лекции я заучил наизусть. И дополнительно подготовил две русских народных песни: лирическую «Лучинушка» о подколодной змее кручине и трудовую песню бурлаков, которые в старину за веревочку тянули корабли по Волге – «Ухнем, дубинушка». На экзамене включил музыку с телефона и спел.

– Непросто вам на родине придется, — сказала Раиса Ивановна и поставила «отлично».

Такой человек.

Я никогда пятерок не получал. Радовался. Праздновал с земляками. Шампанское, виски, текила. Все хотели попробовать.

—  Воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку, — вздохнул Керимберди. — Так Раиса-джан сказала. Вы не знаете, что изучал этот профессор?

Словом, остальные экзамены Керимберди Атаев с треском провалил.

Раиса Ивановна боялась этого. — Кончайте меж собой по-туркменски разговаривать, — предупреждала она. – Вам «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого читать. Заведите себе русского друга или подругу. Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — есть такая пословица.

Мудрый женщина.

И Керимберди не дурак. Дурак по-русски значит «непосвященный», не знающий, как жизнь устроена, ее правила. Иван в сказке дурак лишь до тех пор, пока не попадет в избушку на курьих ножках, где ему, наконец, объяснят, как вести себя в чужом мире и дадут волшебное средство. Керимберди, конечно, дурак был, когда после первой пятерки, которую ему поставила добрая Раиса Ивановна, расслабился, но в итоге все обернулось к лучшему. В одном баре он познакомился с Гришей.

— С ним дела стал делать мало-мало. Бизнес, — Керимберди кивнул на «Русско-туркменский разговорник».

Когда Керимберди отчислили и он стал нелегалом с просроченной визой, Гриша-друг договорился со своим папой, чтобы тот его спрятал. Папа Гриши цивилизованный человек. Смотрел в ютубе ролики о процветающем Туркменистане. Ржал. Матерился.  – Как вы живете в своем цирке? — сказал и позволил, пока зима, поселиться в этом домике, чистить снег, охранять, но только тихо.

— Вот, думаю, как натурализоваться, — честно признался Керимберди.

Горкин, напротив, думал, как денатурализоваться, исчезнуть, да, если помните, он мечтал исчезнуть…

 

— Надо бороду отрастить, волосы назад зачесать и сутулиться, — прикидывал Керимберди, выезжая на трассу.

Сергей Эммануилович Горкин, родился 14 января, – повторял он вслух (конечно, вслух, чтобы от зубов отлетало), поглядывая на пластиковую карточку – водительское удостоверение. Фото отдаленно смахивало на покойного русского прадедушку Марка Артуровича.

Чудак сказал: если прицепятся, сначала предъяви водительское удостоверение. Ключ от машины покажи, мол, угнали. Но лучше не нарывайся. Садись в рейсовые автобусы на промежуточных остановках.

Спросил: деньги есть?

Деньги у Керимберди были. Осталось от калыма Шукур-джана. Примерно триста долларов в рублях. Он понимал и хотел дать чудаку от чистого сердца за заботу и помощь. Но тот не взял. – Тебе нужнее, Серёжа, — сказал.

 На полянке за поселком Серёжа (Серёжа, привыкай) нашел угнанную машину. Форд белого цвета. Как на родине, в цветущем Туркменистане, где все тачки белые. Ультрафиолет отражают, учит аркадаг. Водительскую дверь, суки, разбили. Но мотор в порядке, свечи продул, и завелся. Серёжа Горкин служил в армии Туркменистана. В автороте. Белая кость. Зачем трястись в автобусе? Долетим на форде.

Документы настоящие. Удостоверение журналиста. Паспорт гражданина РФ.

И, конечно, жизненный опыт. Сереже, то есть Сергею Эммануиловичу Горкину, родившемуся 14 февраля, пятьдесят лет. А выглядит молодо, потому что ЗОЖ – здоровый образ жизни….

Этот чудак спросил: — Кем хочешь быть?

Сережа сказал: — Писателем.

Он: — И как ты собираешься писать?

Сережа: — По-русски.

— Похожи мы, — сказал чудак, глядя на фото Керимберди в зеленом паспорте. — Отосплюсь, побреюсь. В потемках – сойду.

Чудак. Зачем ему туркменский паспорт? Серёже он точно без надобности. Он теперь русский, а по прадедушке Марку Артуровичу немножко еврей.

 

Зеленый паспорт его и подвел.

 — Ну, ты совсем отчаянный, — усмехнулся полицейский…

 Керимберди Атаев прожил в сторожке всего сутки, которые потратил на сон, бритье и чтение русско-туркменского разговорника. На рассвете следующего дня он вышел за калитку и нарвался на ППС. Не стоило показывать документ.

Паспорт признали фальшивым.

 — Сколько отдал? – поинтересовался полицейский.

—  Триста, – ответил он.

 — Оно и видно. Налетай: подешевело. По паспорту тебе, дедуля, двадцать два года.

Он, субъект с гладко выбритыми щеками, черноглазый, бровастый, носатый, кучерявый, – пытался возражать. Он сказал:

— Это не мой паспорт, я его нашел, на самом деле меня зовут Александр Иванович…

— Во заливает, акын. Ты себя в зеркале видел, Александр Иванович! Полезай в машину, бабай…

 

26. Конец тоннеля

Как учит аналитическая философия, утверждения бывают истинными, ложными и вероятными в пределах возможного мира. В частности, пропозиция «Все смешалось в доме Облонских» не является ложной, поскольку описывает возможный мир. Другими словами, в нашей реальности никаких Облонских нет, но в другой реальности Облонские поругались, и это чистая правда, о чем свидетельствует классик литературы Лев Толстой.

По аналитической логике, утверждение, будто рыжеволосую девушку и отставного капитана полиции убил А.И. Ниссельбаум, ложным не назовешь.  В описываемой реальности все возможно, даже А.И. Ниссельбаум – маньяк. 

 

Что касается телеведущего и педагога, да, того самого, внешне на Ниссельбаума совершенно не похожего, сероглазого, курносого, лысоватого, с плохо функционирующей правой рукой, того, что не выше одного метра семидесяти сантиметров, то, согласно фактам, он не сделал ничего выходящего за пределы. Возможно, он мелкий мошенник, но не маньяк, в какую реальность его ни помести.  

Приведем, наконец, эти факты. Точнее систематизируем, что нам известно.

 

Факт первый: сексуальная перверсия.

Как говорится: я вас умоляю.  С кем в юные годы не бывало.  Многие и не такое отчебучивали.

Одну даму, впоследствии литературоведа, в возрасте четырех лет застали за раскладыванием собственных какашек по цветочным горшкам.  На вопрос, зачем она это делает, малышка соврала, на ходу выдумав историю, будто без удобрения, которым являются какашки, дюймовочки из цветов не рождаются. Она врала на голубом глазу и по ходу думала: а вдруг и правда родятся, хотя какашки раскладывала совсем с другой целью.

Естественные потребности воспитанники младшей группы отправляли в эмалированные горшки. Девочке было стыдно, когда нянечка стояла над душой, и совсем невыносимо, когда та инспектировала результат. Во избежание травмирующих психику оценок, приходилось вынимать какашки из трусов и складывать под герань, аспарагус и ветвистую традесканцию, благо, поносами девочка не страдала.

В группе девочку стали дразнить «дерьмовочкой», но поскольку практически никто не выговаривал «р», хула сошла за похвалу…   

Мог ли наш герой, в детские годы известный как Фриц, соображать, к чему приведут его первые эротические порывы? Пубертат бедного ребенка пришелся на времена позднего застоя, когда сексуальное просвещение ограничивалось опытом в заброшенном коровнике, а в зданиях поруганных церквей утраивали дискотеки.

Как он сообразил-то, что эдак можно: с мальчиком да еще в рот? Это сейчас все обо всем знают, но тогда, в закрытой практически стране…

Короче, ничего запредельного: по статистике каждый второй мужчина нечто подобное хоть раз да пробовал.

 

Факт второй. Пробел в следующих десяти годах биографии. Не вполне ясно также, какое имя персонаж носил в указанный период. Возможно, его звали Герман Иванович Пузиков. В интернете нами обнаружен некий Пузиков, заслуженный работник культуры. Он родился в 1911 году, а в 1996 уже почил, к тому же звался Александром. Жил в городе Москва. Ежу ясно, что это другой человек. Наш-то Герман.

Ну да, Герман. Потому и кличка – Фриц, хотя Германа Пузикова могли звать иначе, допустим, Феликсом, или проще – Вовой.  Не исключено, что в указанный промежуток, то есть с конца восьмидесятых до середины девяностых годов прошедшего века, он был не в ладах законом.  Времена стояли мутные, и мухлевал каждый второй. Дальновидные прятали концы в воду. Жертвы махинацией тоже прибегали к этой тактике, особенно если попадали на деньги.

Но все это, повторим, неточно, поскольку фактов против условного Германа Пузикова у нас нет. Ничего вопиющего. А мелочи спишем по сроку давности. В конце концов, с тех пор страна поменяла свой конституционный строй и отредактировала уголовный кодекс.  

 

Факт третий. Смена личности.

Новую жизнь наш герой начал с милосердного шага.

Кто знал этого А.И. Ниссельбаума? Существовал на нищенскую пенсию, сточил романы в таз, окружающим миром не интересовался. Таких хозяев двухкомнатных хрущовок в лихие девяностые отвозили в лес да прикапывали по-тихому.

А Герман пожалел, поместив психически больного человека в ПНД, где ему и место. Редкий поступок по тем временам. И, как потом оказалось, неосмотрительный. Отвези наш Герман Ниссельбаума в лес, все, глядишь, обошлось бы малой кровью, то есть одним трупом будущего маньяка, а не двумя растерзанными жертвами.

Конечно, здесь сыграл роль счет, открытый на имя А.И. Ниссельбаума в швейцарском банке. Деньги всегда нужны, тем более в новой жизни. Поэтому Герман Иванович Пузиков, страдающий раздвоением личности, отправился на лечение, а Александр Иванович Ниссельбаум, несмотря на загруженность служебными и общественными обязанностями, взвалил на свои плечи заботу о его престарелой матери. Ее шизофренический диагноз стал его алиби и страховкой. Невменяемая, что с нее, бедной, возьмешь, кроме кузнецовского столового сервиза и земельного участка на берегу Волги стоимостью 10 миллионов рублей, якобы подаренного любовником, генералом КГБ.

Во дают, эти Ниссельбаумы! Не сумасшедшие, а клад! Этот, ее бывший сынок, путающий возможные реальности, до конца девяностых жил с советским паспортом, свои каракули прятал в тазу с грязным бельем, боялся, что придут с обыском и отберут по цензурным соображениям.

Советский паспорт давно следовало заменить на действующий и наклеить фото, соответствующее внешности Александра Ивановича Ниссельбаума, двадцати шести лет, гражданина РФ без указания национальности. Через двадцать лет в тот паспорт, как положено, было вклеено новое фото, хорошо знакомое поклонникам телешоу «Не придуманные истории».   

 

Факт четвертый: мутный. Со швейцарским счетом А.И. Ниссельбаум пролетел. Обманул его, похоже, потомственный интеллигент зав. отделением пограничных состояний чапаевского ПНД С.С. Корецкий.  Мошенническая схема, фальшивая благотворительная организация, фонд, что ли?

Впрочем, какая разница.  Рыжеволосую девушку и отставного капитана убили не ради денег, а по более изъебистым соображениям.

Да и существовал ли этот странный счет? Кто его открыл и зачем? Забегая вперед, сообщим, что, когда до отделения пограничных состояний дотянется рука следственных органов, спросить окажется не с кого за смертью основного фигуранта дела доктора С.С. Корецкого, вызванной нервным срывом на почте профессионального выгорания. 

В связи с этим прискорбным фактом имя учредителя фальшивой благотворительной организации (фонда, что ли?) Александра Ивановича Ниссельбаума останется неизвестным.

Будем надеяться.

Но даже если (что вряд ли) нежелательная информация всплывет, никто не усмотрит в ней ничего запредельного. Деньги благотворительного фонда (пусть не вполне законно) шли на доброе дело: содержание отделения пограничных состояний: препараты, оборудование, улучшенное питание для пациентов, доплаты самоотверженному персоналу.

Впрочем, все и так верят, что педагог и телеведущий честный человек, одиноко живущий в скромной двухкомнатной квартире. Хрущовке, да, представьте себе. Многих деятелей культуры подозревают в незаконном обогащении, однако про Александра Ивановича Ниссельбаума таких слухов не ходит. Его обвиняли в убийстве. В зверской расправе, но в финансовых махинациях с целью набить карман – ни разу.  

 

Факт пятый: плагиат.

Все эти разговоры про кражу чужих текстов – пустое бла-бла, вызванное непониманием специфики документального жанра, в котором автор дает слово самой реальности. Например, публикует записи заведомого шизофреника или рукописные девичьи альбомы. Талант копирует, гений крадет.

Но в нашем случае кражу нужно доказать. Тексты заведомого шизофреника выложены в сети как романы А.И. Ниссельбаума. Заглавия сохранены:

«Влюбленные звери», «Святочный микс конца девяностых» и ракетно-космическая гей-утопия «Аккордеон». 

Наш герой сделал для славы А.И. Ниссельбаума все, что мог, однако, кроме закрытого для доступа на территории РФ гейского портала, его поток сознания никого не вштырил, не перевернул и даже не задел.

Если страдающий раздвоением личности и графоманией пациент чапаевского ПНД Герман Пузиков в претензии, нехай подает в суд и рассказывает там об оригиналах из таза овальной формы.

 

Кстати, связь между содержанием выложенных в сети романов А.И. Ниссельбаума и зверскими убийствами в окрестностях Чапаевска установить не удастся. Нет такой связи, поскольку ни в одном из романов А.И. Ниссельбаума герои не используют отвертку с крестообразным шлицем. Орудиями убийства в этих романах являются: топор – два раза, капроновый шнур – три раза, финка – один раз, пистолет системы «Вальтер» — один раз, ракета класса земля-воздух – тридцать раз, но крестообразная отвертка не встречается даже как побочная деталь.   

 

Об аллегорической сказке «Голубая Роза», якобы присвоенной нашим героем, сообщим следующее. Переработанная в либретто для мюзикла, она с успехом поставлена в детской музыкальной студии «Задумка». Юные артисты, наряженные зверушками, ищут голубую розу, своего рода синюю птицу. Если драматург А.И. Ниссельбаум кого и обокрал, то не чапаевскую халду Алису Фахрутдинову, а Мориса Полидора Мари Бернара Метерлинка (1862-1949), бельгийского писателя, драматурга и философа.  Сказочные сюжеты, между прочим, принадлежат фольклору, который по определению является народным достоянием, и никому не возбраняется их использовать. Гений, может, и крадет, но настоящий талант использует и развивает.

 

Именно это телеведущий и драматург А.И. Ниссельбаум собирался растолковать чапаевской учительнице Ирине Исаковне, как впоследствии выяснилось, мифической. Наш герой, увы, не первый раз стал жертвой обмана. И только чудо – стоявший поблизости рейсовый автобус – помогло ему избежать роковых последствий. Но предчувствия были тревожными. Каково это вдруг столкнуться с собственным двойником, сбежавшим из психушки!

Наш герой был так потрясен, что проехал свою остановку и вышел на следующей – вещевом рынке. Тут его и торкнуло, словно голос свыше шепнул: «Купи новые ботинки, зима близко». Эти ботинки, а главное, чек, оформленный по всем правилам, и спасли нашего героя от неизбежной подставы и вероятной гибели от рук мстительного маньяка. Чего ему терять-то, невменяемому, где два трупа, там и три.

Если бы не эти шузы, дешевое барахло, купленное для подстраховки, то правда о Германе Пузикове могла вплыть, погубив репутацию человека, который, будем откровенны, ничем не хуже остальных персонажей возможного мира.

В чем-то виноват, зато в основных вопросах – лоялен.

Поэтому все. Аллес. Вопрос с телеведущим, драматургом, краеведом, педагогом и ученым закрыт, а копать глубже себе дороже. Чего доброго, сам окажешься маньяком.

 

А наш Ниссельбаум нормальный человек, телеведущий, ученый, драматург. Окрыленный успехом «Голубой Розы», он задумал мюзикл для взрослых. Жанр прежний: аллегорическая сказка, своего рода миракль. Действующие лица: юная дева и отшельник. События разворачиваются в условном мире, напоминающем византийское средневековье.

Девица плывет, допустим, в Константинополь к своему жениху не слишком молодому, но состоятельному негоцианту Стефанио. Судно терпит кораблекрушение. Красавицу волна выбрасывает на пустынный берег, где ее находит отшельник. Он живет в пещере, питается акридами, спит на голой земле, не моется, непрестанно молясь за спасение рода человеческого. Чем ближе просветление, тем изворотливее дьявол.  Отшельник, как назло, был нестарый мужчина, сорок шесть лет всего, а дева вдобавок к юности, имела пышные рыжие волосы.  Физиология отшельника сработала на соблазн, да так явно, что расперла полы ветхого халата. Дева оказалась столь невинна, что с удивлением спросила отшельника, чего это у него спереди торчит, словно лысый хвост. – Дьявол, — ответил отшельник, ибо это был, если не сам дьявол, то его происки. И пояснил деве насчет амбивалентности материально-телесного низа, дескать, господь за первородный грех отметил мужей дьявольским отростком, а женам меж ног положил ад, который дьявола манит. Вот дьявол и ярится, пока к себе домой не попадет. Лишь тогда он оставляет в покое орган, сотворенный господом для извержения скверны, и душа вновь обретает способность молиться.

Нетрудно догадаться, что дева предложила отшельнику помощь в борьбе.

Словом, загнали они дьявола в ад. Три раза, три и еще тридцать три, ибо в злых происках нечистый упорен.

В итоге, когда девушку наконец разыскали родственники, она наотрез отказалась выходить замуж за состоятельного, хотя и не слишком молодого негоцианта по имени Стефанио. Дева сообщила, что намерена посвятить себя борьбе с происками дьявола.

Родственники красавицы оказались деликатными людьми. Вместо того чтобы принуждать девицу к браку, они заслали к ней кормилицу. Расспросив о деталях процедуры, та провела с подопечной разъяснительную работу.  

Дьявол, указала мудрая женщина, есть у каждого мужика, поэтому свою борьбу дева может и должна продолжить в миру. Отшельников дьявол всего один, но в городе Эстамбуле-Константинополе, где вино, гашиш и высокая плотность населения, количество неусмиренных дьяволов достигло критической отметки.

 

Как вам история? Ворованная, разумеется. А дьявола в реальности не существует, дьявол, из пасти которого свисают кровавые слюни, вероятен лишь в возможном мире. Куртуазные итальянцы загоняли его в ад, но мы, русские, посылаем, перекодируя игривые метафоры в нецензурную лексику.

На три буквы и в звезду.

 

 

НА ХОД НОГИ. Вместо эпилога

 

В русском застолье существует порядок, когда гости являют намерение покинуть хозяев. Надо, чтобы по-хорошему. По-человечески. Нельзя вдруг подняться с табуретки, забрать с вешалки плащ и хлопнуть дверью. Правильно, чтобы без обид, а лучше — сердечно, как братья. Или сестры, которые всегда заворачивают уходящему гостинец. Например, кусок торта для детишек.

Уходить следует с легким сердцем, на подъеме и в полете. Уходя, уходить, с полчаса потоптавшись в прихожей.

В поисках давно потерянной перчатки.

Влезая в тесную куртку. Разумеется, не свою.

Матерные междометия сами срываются с языка.

Пятка не лезет в ботинок. Увы, не в каждом доме догадываются вовремя предложить ложку для обуви.

Исчезает телефон, и без помощи хозяев, принимающих деятельное участие в процедуре сбора в дорогу, в собственном кармане его не вызвонить.

Ладно, что забыли, вернем в другой раз.

Гости упакованы. Их вид на выходе почти такой же, каким был при входе. Плюс-минус сломанная молния, потерянная перчатка, разбитые надежды и утраченные иллюзии.

Чтобы с этим примириться и как-то существовать, дотянув до дому, полагается выпить на ход ноги. Прямо тут – у порога. Где же еще!

Никакого стола. Рюмашки и стаканы в руках, наливаем из-под мышки. На два пальца, две ноги, два крыла. Главное, не наступить на эти крылья в тесной прихожей. Не обломать перспективу полета.

Но еще важнее, не пропустить импульс, выпив, не тянуть и не рассусоливать.

Не расстегивать куртку, не присаживаться на тумбочку.

Упаси боже, не начинать сначала. А то есть такой стереотип, будто русские прощаются, но не уходят. Пора вспомнить про честь.

 

С позиции вне-находимости возможному миру (то есть более-менее объективной точки зрения), картина преступления, туманная в начале, прояснилась вполне. Степень участия персонажей в убийстве рыжей девушки и отставного капитана понятна. Большинство из них – непричем, чтобы они себе ни воображали. Правда не в правой руке и не в левой, не в голове, не в жопе, не в гениталиях. Не на небе и, понятно, что не на земле.

Правда – сбоку. С боку-припеку.

Дело в том, что лишь вне-находимый возможному миру субъект (то есть мы с вами) видит этот мир целиком. Изнутри возможный мир доступен лишь фрагментами. Изнутри целой картины не разглядишь. Изнутри даже свое место в ее композиции сложно представить.

 

В частности, Родриго не ведает, что кровавый маньяк приходится ему дядей. Он даже не в курсе, что у него есть этот побочный дядя, сын его деда генерала Тихона Абрамовича Полякова. Алексей Кузнецов взорвал бы свой особняк, знай он, что земля под ним завещана генералом своему внебрачному сыну Александру Ивановичу Ниссельбауму. Оформленные по всем правилам документы на участок с элитным видом на волжский простор хранятся в черной дамской сумке с замком, называемым «поцелуйчик», в квартире, где проживает человек с паспортом А.И. Ниссельбаума.

 

Философ Эдик Корецкий без понятия, что в столовой отделения пограничных состояний он ел из одного котла с истинным Ниссельбаумом, произведения которого стали объектом изучения в приснопамятной диссертации Ниссельбаума ложного. Сообрази он это, и одним махом разрубил бы все узлы. Вывел на чистую воду Ниссельбаума-самозванца и схватил за руку Ниссельбаума-маньяка. На хайпе с поимкой серийного убийцы поэтические и философские тексты Эдуарда Корецкого актуализировались бы в медийном пространстве. Посты, публичные лекции, колонки на авторитетных порталах.  

Эх, философ, ты не то чтобы ленив, не сказать, что нелюбопытен, но санитарную комнату зря не обыскал. Впрочем, что Эдик, блатной пациент, ночующий в кабинете самого заведующего, забыл в подсобке, где хранятся ведра, швабры, тряпки, дезинфицирующий состав и резиновые перчатки. В отделении пограничных состояний пациент Э.С. Корецкий находился временно, предпочитая не лезть со своим уставом в чужой монастырь. Кузену, заведующему отделением С.С. Корецкому, Эдик сказал, что ни с каким валютным счетом связываться не станет. Не жили богато, не фиг и начинать. Словом, от участия в психо-социалистическом проекте в одном, отдельно взятом отделении пограничных состояний Эдик уклонился.

И слава богу, как говорится. К лучшему.

Стакан Эдика устоял, а в будущем пополнился. Через какое-то время Галя вышлет ему извещение о разводе и разделе имущества, по которому он останется владельцем двухкомнатной квартиры в центре города. Вклад в банке, существование коего станет для Эдика новостью, бывшая супруга поделит, и Эдику достанется сумма, равная его десятилетнему окладу. Он усмехнется: Галя ограбила собственную фирму, — не догадываясь, как близок к истине.

 

О Галиных фантазиях и откровениях не догадается никто, уж она постаралась.

Вы поняли, что Галя хороший человек, щедрый и ответственный.  И в будущем осчастливит еще кого-нибудь, одним махом решив его экзистенциальные, финансовые и юридические проблемы. В частности, Алексея. Жалко его. Тоже, в сущности, хороший человек, готовый и, главное, способный оказать конкретную помощь. Тем, кого любишь, надо помогать.  Галя поможет Алексею, Алексей – Гале. И вместе они замутят какой-нибудь частный бизнес, скажем, выстроят по-над Волгой еще одно шале – мини-отель.  

Может быть. Предмет нашей истории — мутное настоящее, будущее – за ее рамками.

Потом, в смысле – не сейчас. После и позже.

С определенностью о будущем можно сказать, что оно настанет. Или нет. Пятьдесят на пятьдесят. Хорошая вероятность. О качестве будущего и градации его освещенности – от лучезарного света до адского мрака – такой оптимистичный прогноз не дашь. Тут процент удачи существенно ниже. Правда, всегда есть вероятность сбоя программы, чуда.

Типа: а вдруг?

Вдруг, несмотря на все и вопреки здравому смыслу, мы окажемся там, куда с юности рвалась наша душа, среди тех, кого любим, на открытой веранде по-над волжской ширью, там, где чисто, светло, пьют дайкири, посмеиваясь над кумиром родителей стариком Хэмом. Русские не были бы русскими, коли б в это не верили.

  

Полнее всех картину настоящего представляет заведующий отделением пограничных состояний доктор Корецкий. Возможно, ему известно всё, ведь он опытный психиатр, наблюдавший Ниссельбаума двадцать лет. Точно мы с вами, вне-находимые, не знаем, потому что в мысли доктора Корецкого, несмотря на его болтливость, заглянуть не сподобились. Доктор Корецкий в возможном мире не центральный персонаж. Он и возник-то случайно. Сбоку- припеку. И можно лишь предполагать, что самоубийством, случившимся в будущем, то есть за границами этой истории, он заплатит за свой провинциальный интеллигентский идеализм.

 

И никто из героев не в курсе, кто убил Розу Гаврилову. 

Некоторым эту Розу не особенно жалко, ибо они не знали ее как личность. Смерти Розы Гавриловой эти герои могут ужаснуться только в общечеловеческом смысле, в каком мы сожалеем о любой жертве.

Бедная Роза!

А ведь ее мысли нам, вне-находимым этой истории, тоже оказались недоступны!

Возможно, она лишь казалась святой, а на уме имела другое. Допустим, своекорыстный интерес.

Саша Ниссельбаум показался Розе удачным женихом. Стас проболтался, что деньги поступают в отделение не из заграничного фонда, а со счета одного из пациентов, на который у Стаса есть доверенность. Он не сказал Розе, кто этот пациент, но она сама догадалась, вычислила методом исключения и по ряду признаков. Ниссельбаума зав. отделением опекал как родственника и делал тому всевозможные послабления режима. За три месяца до роковых событий Стас вызвал Розу и сообщил, что аппарат МРТ, который он только что купил на деньги фонда, показал у Германа Пузикова опухоль мозга.

-Что делать? – советовался Стас. — Все деньги уйдут на попытку лечения. Но это лишь замедлит. Очень ненадолго. Он обречен. И слава богу. Отмучается. У этого парня с детства ад в голове.

Роза сказала Стасу, что он правильно мыслит.

— Пусть Саша умрет на свободе.

Стас обнял ее и даже прослезился:

— Пусть!

Бедный Стасик! Отделение пограничных состояний он считал территорией свободы, которой не бывает без равенства и справедливости. Роза вообще-то думала о своем.

О том, что медлить нельзя, пора сблизиться с Сашей и успеть с ним расписаться ради прав на имущество, которое, по словам Саши, незаконно отобрал у него настоящий Герман Пузиков.

 Роза думала о своем, в том числе о Сашином предсмертном счастье и покое. Все обстоятельства были за нее, особенно авантюра, задуманная сестрой Алисой, ничего не знавшей о Розиных планах.

И все у Розы вышло, если бы не маньяк.

Жаль! Роза была хорошая. Слова о том, что сын позаботится о наследстве отца, имели позитивный смысл. С Сашиным сыном восстановить имущественные права Ниссельбаумов было бы значительно проще.

Когда маньяк убивает юную девушку, полную светлых надежд и наивных заблуждений, жертву очень жалко. Это вам не прожженная старуха, заедающая чужой век, убийство которой приходится осуждать, руководствуясь заповедями и принципами абстрактного гуманизма.

 

Ради бога, не надо сначала.

 

Уходим, уходим.

 

Кто и за что ликвидировал капитана Карпова – повиснет вечным вопросом. Его тело не найдут, а нет тела, нет и дела об убийстве. У капитана, двадцать лет прослужившего в убойном отделе, накопилось множество психологических проблем и мстительных врагов. А вот родственников нет.  Кому надо его разыскивать?

 

Поэта Керимберди Атаева вряд ли отправят на историческую родину. Миграционная служба разберется. Вполне возможно. Хотя фраза «пропал без вести» в статье Википедии выглядит заманчиво. Пропал, затерялся, исчез: чего хотел, того добился. Наконец-то можно дописать посмертную книгу стихов.  Рабочее название: Ниоткуда.

 

Уходим, уходим.

 

Хотя, с объективной точки зрения, в этой истории все замазаны, сбоку – припеку, но причастны. Все держали в руках отвертку с крестообразным шлицем.

 

Посему советуем умыть руки.

Уехать. Уйти, да.

 

Степану Петрову поступить, как решил: жениться на Зосе Фетисовой, которой двадцать один. Среди десятка сообщений от Зоси, которые он получил, размышляя над драмами Ниссельбаума, было такое: «Я беременна».

 

Тому же, кого все зовут Родриго, следует исчезнуть, захватив с собой вернувшуюся с того света Алису Фахрутдинову. При всем внешнем сходстве она никогда не станет Розой Гавриловой. Ей, как и Родриго, следует доделать собственные дела, скажем, отправиться в путешествие, своего рода посмертный круиз. Деньги будут, так как за свой и племянников душевный покой щедрая Галя заплатит Родриго те самые три тысячи долларов, которые двадцать лет назад задолжал Алексей. А к ним – миллион рублями, чтобы глаза этого черта больше не видели.

Уходя – уходи.

 

Уходим. Уходим.

 

Скатертью дорожка.

 

Извините, если что…

 

 

4 марта 2020 года.