Выпуск №17

Автор: Ильдар Харисов

 

эпизод повести-судоку

 

А й з е н б л е т т е р

 

– …Героев забывают. Видно, набили оскомину. Ты спрашивал о названии улицы. Eisenblätterstraße. Это ведь никакая не «улица железных листьев». Название дали в честь Шарлотты Айзенблеттер, она была антифашисткой, вела подпольную работу. С товарищами собирала информацию о преступлениях нацистов, в ее квартире писались антифашистские листовки. И пропагандистские письма, их слали солдатам на восточном фронте под видом полевой почты. Когда гестапо схватило Шарлотту, перед судом ее держали в женском лагере Равенсбрюк. Не очень далеко от Берлина. Есть воспоминания. На три месяца ее из «нормального» лагеря отправили в штрафной блок, с особо строгим режимом – только за то, что она не там справила нужду. Извини за подробности, это, конечно, не для стихов Блока… или Пастернака. Она справила нужду не там, где надо, потому что надзирательница сказала: некогда нам ждать, пока ты сходишь в нормальный туалет, давай тут и скорей возвращайся работать. Другая надзирательница увидела. И – в штрафблок!

Ее казнили в тюрьме Плётцензее. Где и Джалиля с соратниками. Ей было около сорока. Она никого не выдала, сказала: я все делала одна, все эти листовки… Перед смертью написала письмо родным и друзьям, оно тоже сохранилось. Точно не помню, но вроде бы она в нем цитировала стихи… И желала друзьям здоровья – для того, чтобы они могли участвовать в возрождении страны. Представляешь, она не сомневалась, что фашизм будет побежден и страна возродится!

– Женщина была явно не слабая.

– Именно. Зато сейчас – ты только подумай – никто не знает толком, почему улица в Панкове так называется… Кажется, просто красиво: Айзенблеттерштрассе.

– Да, красиво. Особенно если вслушаться в игру гласных: «а» на ударных позициях, другие как бы колышутся. Чуть провисая. Как листья, но не железные, конечно… А почему назвали улицу именно в Панкове? Она отсюда родом?

– Я спрашивал краеведов. Никто не мог рассказать, почему. Наверное, в ГДР хотели как-то увековечить ее имя, а в Панкове как раз была улица с неудобным названием: Тевтонская. Какое-то нацистское звучание… Хотя улица так называлась уже в начале 20-го века. Там есть старые дома: в четыре-пять этажей, стиль модерн, с лепниной. Есть и одноэтажные, на одну семью, с садом. Я на днях проходил – магнолии цветут! И вишни. Здорово. Посмотрим еще, иншалла. Кое-что снесли и построили коттеджи. Очень современный вид. Но мне не нравится – в комнате, как в аквариуме.

А Шарлотта родом, кажется, из Шарлоттенбурга. Это же был самостоятельный город, как и Панков. Их только в 20-м году в «большой Берлин» объединили. До этого у некоторых берлинцев было по два дома. Один в Берлине, где на улицах часто не было ни деревца, ни кустика, все камень да камень… Да и теперь в центре Берлина кое-где так, без деревьев. И другой дом – дачный, в Панкове. Здесь же зелень, свежий воздух. Сады, парки. И всякие увеселения. Видишь, возле остановки, здание типа бюро какой-то фирмы? Это и есть бюро. Сейчас. Фирма Жуковски, но не по имени русского поэта. А сто лет назад там было варьете, ресторан, может, и публичный дом. Берлинцы сюда ездили расслабиться. Вот то здание, из красного кирпича, тоже было заведение типа кафешантана. И большая вилла – она пустует, ее купило посольство Конго, если не ошибаюсь – тоже бывший ресторан с бальным залом. Все рядышком к железной дороге, нынче эс-бан. Но мы пойдем…

 

 

Л у н н ы й   л а г е р ь

 

– …Если бы гусеницы тут во времена Фридриха хорошо росли и производили много шелка, Елизавета была бы счастлива. Но дело шло плохо. Вроде бы и земля не подходила для шелковиц. Песчаная почва. Видишь: сосны, ели, клены… Дубы… Для них такая почва подходит, а шелковице нужно что-то поплодороднее. Когда Елизавета умерла – она пережила Фридриха лет на десять – плантацию забросили, и все вздохнули с облегчением. А управитель остался в своем роскошном доме, который потом назвали «дворец Шёнхольц». Дома уже нет, его разбомбили в войну. Там был лагерь для остарбайтеров, назывался «Лунный». Много пленных погибло, женщин из Восточной Европы. Они работали на военную промышленность Рейха… В парке есть еще бункер, в котором от бомбежек прятались. В гэдээровские времена в нем шампиньоны выращивали. Рядом и кладбище. А вот в начале века в том «дворце» родилось немецкое звуковое кино. Да-да, с Георгиной Линд и как их всех звали. На краю парка была студия. И Астра Нильсен здесь снималась… Если я не путаю.

– Георгия и Аста. Их имена, как раны… Что тебя на цветы потянуло? Весна нынче и у вас поздняя, каштаны только зацветают. Ты сказал про кладбище. Это то, куда мы вчера заходили? Где Родина-мать и обелиск?

– Нет-нет, ты про советский мемориал, а я про кладбище с остарбайтерами и немцами, погибшими во время войны. Оно по эту сторону парка, в глубине. Не бросается в глаза. Здесь вообще много кладбищ, в Шёнхольце. Некоторые законсервированы, на них больше не хоронят. А некоторые фактически в парк перешли. Ходишь так, гуляешь и вдруг – крест или надгробный камень…

– «Ее спеленутое тело сложили в молодом лесу… »

– Жутковатое стихотворение, скажи? Один «могильный ангел» чего стоит. Блок вообще напоминает мне такого… умеренного некрофила. Ему бы здесь понравилось, среди кладбищ. Мертвые женщины его вдохновляли. Попробовал бы он вот о такой женщине написать, которая… и не умерла красиво, и не была… одичалой прелестью. У меня дома есть книга о соседнем парке, мы в ту сторону идем, называется Бюргерпарк. Так в ней описана истории одной украинки, лет 18, которую забрали в Германию как дешевую рабочую силу. Держали ее как раз в Лунном лагере. Может быть, ее койка была именно в бывшем дворце. Хотя, думаю, нет. Тех, кто из Восточной Европы, размещали в бараках. Сперва она вроде на военном заводе подсобную работу делала. Потом ее отравили в Бюргерпарк, грядки копать. Здесь же недалеко. А парк красивый. Розы, ирисы. «Твой дымный ирис будет сниться, как юность ранняя моя… » Речка Панка – по ней Панков получил свое название. Резные мостики. Что она думала обо всей этой красоте, и цветах, и стихах?.. И знала ли она стихи Блока? Что она думала, голодная, плохо одетая, с пометкой ОСТ на блузке… Они из Восточной Европы все должны были носить такую пометку, кроме поляков. У тех была пометка П. Какие мысли были в голове, пока она работала в парке? Может быть, от усталости и голода никаких мыслей и не было, а красоты она просто не замечала? Утром – в парк, вечером – в барак. Дойти, что-то поделать, причем так, чтобы надсмотрщик не орал и не бил, потом обратно свалиться на койку. А если бомбежки – спрятаться. Но не в бункере, бункер был только для немецких офицеров. Бомбежка закончилась – слава Богу, жива! Так ее «юность ранняя» проходила. И выжила, и вернулась после войны в Советский Союз. А под старость вновь здесь побывала, интервью давала. Что Блок мог написать о такой женщине? Это не зарифмуешь… Не героиня, не роковая красавица, не Прекрасная дама…

– Да почему? И стихи о ней можно написать, и, может быть, она была и красавицей. Прекрасная дама Лунного лагеря. С пометкой ОСТ…

– О ней мертвой – если бы она умерла, не вернувшись на родину, – Блок бы мог написать. Думаю… А вот о выжившей и дожившей до старости? Не представляю себе.

– Женщина с типичной судьбой, тоже… Об этом, правда, долго не говорили официально.

– Говорили либо о слабых… Совсем слабых, о жертвах. Либо о сильных, о героях… Представь: та украинка организовала бы группу сопротивления, они бы втайне саботировали работу или попробовали бы сбежать. Ее бы разоблачили или поймали. Был бы суд и расстрел. Или повешенье. Тогда бы были и стихи о ней… Хорошо, что она выжила. Без стихов.

– Но ты же видишь: мы помним о ней. Сейчас вообще все больше внимания к типичному. Негероическому. К Джейн Эйр, не Розе Люксембург. О той украинке мог бы написать Пастернак, скорее… не в стихах даже. В прозе. Типа как в «Докторе».

 

 

П а р а л л е л и

 

– …А слабó ему было сказать: «за музыкою – тело»? Классно бы оторвался.

Между прочим, здесь неподалеку есть улица Пастернака. Идет от улицы Чайковского к Кольцу Маяковского. Или наоборот. В жизни у Пастернака было наоборот: от Маяковского к Чайковскому. Маленькая такая улица, тихая.

В том районе раньше гэдээровские партократы жили. В виллах. Красивые места. Сейчас, конечно, другие поселились. Пол-улицы заняли китайцы, дома новые, белые, псевдоампир. Причем за высокой оградой, с камерами наблюдения… Нетипично для Берлина.

У меня одна знакомая, врач, как-то подумывала купить виллу на Кольце Маяковского. Но слишком дорого… Место роскошное, рядом дворец Шёнхаузен. Летний дворец прусской королевы, жены Фридриха Второго. Как ее звали? Елизавета какая-то. Ты, наверное, в курсе, он не любил женщин. Женился, потому что отец заставил, Фридрих тогда еще принцем был. Бедный Фридрих… Бедная Лиза.

– Типичная судьба. Брак без любви… параллельное существование.

– Как в моей любимой песне. Не сейчас любимой, в детсаду: «Но что ни говори, жениться по любви… » Говоришь, параллельное? В жизни параллели скрещиваются чаще, чем в геометрии, Лобачевский знал об этом. Он ведь женился поздно, на богатой казанской девушке, которую не любил. Вот и Фридрих жену не любил. Избегал. Зато она его любила, даже боготворила… Хотела быть полезной ему и государству. Чего только для этого не придумывала…

Заметь, мы подходим к интересному домику.

– Правда? Не вижу ничего особенного. Домик как домик, рядом же все такие. Почти как у нас на даче, на Волге. Тоже двухэтажный. Или чуть больше, чем наш. Да, больше, если внимательно посмотреть. Крыша повыше. И у нас с одним входом, а тут два. Наверное, две семьи живут. Забор вот красивый, прямо рококо. Бетонное кружево. Кружевное…

– … Белье на теле андрогина-Панкова в момент пробуждения! Под музыку Чайковского. И Пастернака. Ты знаешь, что он хотел стать композитором, на заре туманной? Сочинил сонату и пару пьес. В духе Скрябина. А в этом домике на заре… образования Панкова, скажем так… была первая в городе школа. Основала ее та же несчастная Елизавета.

– Неужели в нем хватало места для целой школы? И почему на границе с лесом? Ты говорил, тут раньше лес был, только сейчас парк.

– В книжках рассказывают: Фридрих, как только стал королем, подарил жене дворец Шёнхаузен. А еще через десять лет и лес поблизости. Елизавета, чтобы принести пользу стране и мужу, решила часть леса выкорчевать и посадить тутовые деревья. Пусть шелковица растет, шелкопряд поедает листья, работники разматывают коконы… и у Пруссии будет свой шелк. Из разных мест выписали наемных работников. Из Саксонии, Богемии… Дали им во владение квартирки и немного земли, освободили от военной службы, налогов… Так возникла колония Шёнхольц. Один день в неделю колонисты должны были работать на тутовой плантации, под началом управителя. А для их детей устроили школу, тут же, где колонисты жили. В одной комнате шло обучение, в соседней разводили гусениц. Детей-то, думаю, немного было, колония маленькая… Все классы в одной комнате.

– Ой, ты знаешь, что-то такое есть у Герты Мюллер. Она ведь в Берлине живет? В романе про Румынию… кажется, кому-то снится, что в школе есть специальная комната для гусениц. Дети для них собирают листья шелковицы, гусеницы растут, а дети нет…

 

 

Т и м е р

 

– Если бы тебе нужно было сказать Eisenblätterstraße по-татарски…

– Увидел название остановки? «Тимер яфрак урамы». «Урам» – улица, «тимер» – железо… Но мы пойдем пешком до эс-бана, окей? Тут недалеко. У меня есть маска запасная, если ты забыл.

– Расскажи мне о… Откуда такое название? Впрочем, нет, опять затянешь лекцию на час. Значит, «тимер» – железо. Ты читал Воронина про фоносемантику?

– Слабое ударение на втором слоге; «мер» – сизого цвета, как море в пасмурный день с легким ветром. Мер… ное покачивание волн, гласная теряется между «м» и «р». А первый слог звонкий и пронзительный, хотя и безударный, – молодой лист тика, зелень подсвечена солнцем, если смотреть с тыльной стороны. Вешний трепет, и лепет, и шелест – то самое «ти» в стихотворении… ты ведь помнишь, «отзвук гимна в дикой борьбе»…

– Судьбе, не борьбе. Хотя странно, что судьба – дикая. Блока там заклинило на «ди». В дикой судьбе. Дикие сны. Одичалая прелесть. Мне дивно. Дивный голос. Да, и «ти» в стише тоже есть. «В том раю тишина бездыханна». Неподвижная тишина с голосом, славящем бурю. Где-то это уже встречалось… Как будто в бурях есть покой.

– Ты думаешь, нагрудник Кармен сшит из почерневшей парусины Марлинского? А тот парус – не эротический ли символ? Кстати, я не досказал про «тимер». У нас в консерватории, в Казани, немецкий преподавала Ираида Тимерова. Греческое имя, татарская фамилия. Отчество из арабского – Мухтаровна. Маленькая, шустрая, лет под пятьдесят. Как мой папа. Блока мы с ней не разбирали. Конечно, можно было сравнить «Не знаю, что значит такое» с оригиналом, нам это бы это понравилось. Но Ираида хотела сперва научить нас устной речи. По методике Китайгородской. Поем так немецкие фразы на популярные мотивчики, типа «Крутитися-вертится шар голубой». Или на татарскую плясовую. А неправильные глаголы! Студентка садится на стол, Ираида тянет ее за ногу и на мотив «Ой цветет калина»: «ziehen – zog – gezogen». Затем, сгибая ногу: «biegen – bog – gebo… » А в конце такой смешной завиток голосом наверх: «… gen!».

– Мое обучение немецкому шло не так. Чтение – письмо, чтение – письмо. О Тельмане, о Розе Люксембург. О пионерах…

– Об их общественно-полезной работе, о заботе партии, о борьбе за счастливое будущее… Знаю, знаю. Но в начале 90-х это уже ушло. Мы же учили немецкий как факультатив. Основной иностранный у нас был английский. Другая учительница. И, как в советские времена, как в школе: чтение – перевод, чтение – перевод. Ничего разговорного и бытового. Но: Джейн Эйр вместо Розы Люксембург. Хотя о профсоюзах тоже что-то такое стояло в учебнике. В школьном, не в консовском. А еще мы смотрели Пастернака из Шекспира. Много вольностей! «За музыкою – только тело… »

– Тело? Что за тело? Ты опять путаешь. Там «дело», и это не Шекспир, а Верлен. А из Шекспира у Пастернака вот как: «Музыка глушит печаль, за нее в ответ не жаль…»

 

 

*

 

Мы с приятелем, приехавшим в Берлин по линии DAAD на три месяца, пошли другим путем. Не мимо бюро фирмы Жуковски и пустующей виллы, с десяток лет назад купленной посольством Замбии и постепенно разрушающейся. И не дальше – в сторону Бюргерпарка… А улицей, ведущей к Семи мостам, возле которых проходила Берлинская Стена. Сейчас здесь стоит большой железный крест в память о Хорсте Франке. В апреле 1962 года двадцатилетний Хорст хотел перебраться из ГДР в Западный Берлин, из Панкова в соседний микрорайон, Райникендорф. Недалеко от креста проходит «дорожка», выложенная двумя рядами больших плоских камней. Граница между бывшим Восточным и Западным Берлином. По обе стороны от этой дорожки – фонари. Один высокий, как перевернутая клюшка. Западный. Другой, пониже, – как столб с круглой дамской шляпой со стекляной вуалью. Восточный. Оба неприглядные, старые. Но, видимо, надежные, раз до сих пор в строю. На восточном фонаре – синяя хирургическая маска с лыбящейся рожицей, нарисованной черным фломастером. На западном – ответ: белая маска-респиратор, на ней рожица с зеленым высунутым языком. Обе маски made in China, не иначе.