Выпуск №17
Автор: Леонид Китайник
Красный магнит
Где падуба красный магнит
на взгорке с акацией плоской,
и роща с утра гомонит,
и молча пестреет березка, —
спеши же, выхватывай, взор
оттенки, движенья и звуки,
узоры заливов и гор
в предвиденье долгой разлуки.
Освещенная листва
Освещенная листва
плещет зеленью на фоне,
где решеток кружева
у подъезда, на балконе.
Мой пожизненный пейзаж —
южных домиков шпалеры,
где раскинут, как плюмаж,
теплый сумрак светло-серый.
Отчужденья полоса,
одинокий шаг прогулок,
одноклассниц голоса
и горбатый переулок.
Отравленные сны
Мои отравленные сны —
цветок осенней белены
над сизой гроздью ядовитой.
Там неустроенность, и грязь,
и ветошь времени сошлась
в заброшенный и липкий свиток.
Перстень осени
Лекала облачных разводов,
мозаичный небесный лед.
В прохладу движется природа
и летние ключи сдает.
Как незаметно, за неделю,
окалиной и багрецом
стекая, кроны поредели,
и брезжит осени лицо.
Но здесь настил вечнозеленый,
где субтропический нефрит
зажег рубиновые клены,
и перстень осени горит,
и, истончаясь постепенно
под взглядами зеленых гор,
слетает самоцветной пеной
на малахитовый ковер.
Кромка
Наклонная кромка растущей луны,
в зенит запрокинутый лик.
Ночные газоны под ней зелены.
Застыл металлический блик
на кроне. А, может быть, это фонарь?
Мерцающий свет из окна?
Обман и сомнения бродят, как встарь,
в тенях беспокойного сна.
Казна
Казну пятипалых кленовых монет
с утра расточают из крон,
где желтый, багровый и палевый цвет
на каждом дукате теснен.
В пригоршнях капоты и крыши машин,
октябрь яркотыквенный рад,
что смог напоследок в лазурной тиши
раздать накопившийся клад.
Мои амфибрахии так же сойдут —
строфы опадающий лист
смешается с песней осенних минут
шуршаньем невзрачных монист.
По обе стороны
По обе стороны аллеи
сочится свет сквозь жалюзи
и стаи маячков белеют,
поводырей изобразив.
За изгородью в темной роще
бродяг беспамятный приют,
где пробираются наощупь,
марихуану продают.
А здесь стоцветные гирлянды,
осенних праздников пора
и на балконах и верандах
орет и пляшет детвора.
В полночном зените
Скоро расчистится небо в зените
под одинокой звездой
и над завесой из облачных нитей
месяц взойдет молодой.
Трубы каминные, как перископы,
с сотен подлодок глядят,
как на безмолвных аллеях и тропах
длится безлюдный обряд.
Лишь дерево одно
Расстелено сукно
вечнозеленой роли,
лишь дерево одно
об осени глаголет.
И, с рыжей головой,
заняв литое место
меж сосен, и секвой,
и пальмовых насестов,
о смене поколений
сквозь матовый нефрит
игольчатых сплетений
пожаром говорит.
Разноцветный напиток
Рощи льющийся желток,
тротуар в червонных свитках,
эта осень — как глоток
разноцветного напитка.
Здесь, в субтропиках, всегда,
с увяданьем по соседству,
крон зеленая гряда
и кустов цветущих детство.
И, как вечности укус
средь рождений и распада,
тянет гроздья красных бус
царь-шатер, священный падуб.
Ещё о птицах
Зяблик
Вечер. В праздничных поводьях из гирлянд дома. Без мороза хороводит южная зима. И над соснами в эфире слышатся едва затерявшейся в Сибири женщины слова.
Я звонил по сельсоветам — смех! — из Сан-Хосе. Удивленные ответы мне цедили все: «Нет таких и не бывало… знаем всех окрест… (Что за принц, с какого бала ищет здесь невест?)»
И когда стучащих яблок оборвется град, пропоет пушистый зяблик: «Не гляди назад».
Щегол
Смолкает назойливый звон тишины
и ранние птицы за домом слышны.
Смакует пернатый невидимый друг
азартно-пронзительной пиколки звук,
напомнив Вивальди щеглиный урок*,
а твой опекун — золотистый вьюрок.
Я радуюсь, птаха, но сам не пою,
а слышу глазами канцону свою.
Кисть
Редкой и тонкой кистью,
краской совсем простой
мы обозначим листья,
горы и сухостой.
В этих огромных кронах,
черных который год,
сотня цапель бессонных,
сотня птенцов живет.
Пусть же скудеют звуки,
глохнут погожим днем.
Дело не только в слухе —
в чем-то совсем ином.
Профиль цапли
Сторожкий профиль цапли желтоклювой
огромной серой колбой над травой
плывет, как бы невидимым наддувом
влекомый вдоль рассчитанной кривой.
Пестрят и гомонят в овраге утки,
гусей канадских черношеий ряд,
и робинов оранжевые грудки
веселым дружелюбием горят.
Хоть кармой назови, а хоть бессмертьем —
смешна Вселенной, воробью мила —
в зеленом субтропическом конверте
январской круговерти каббала.
Незаконченное
Рыдающий голубь свои пятитактные стоны
«У-ху! У-ху-ху!» повторяет в сосне за окном.
Рассвет проступает и серым, и вечнозеленым —
военный мундир с разноцветным весенним сукном.
Стишок не дописан. Над альфами вьются омеги —
как птицы, летят к Иггдрасилю, сбиваются в клин.
И кто разберет, где варяги, а где печенеги
чинят свой разбой среди русских степей и долин.
Бианки
Я столько о птицах твержу, спозаранку
устроивших щебет в сосне у гнезда,
что критик прозвал меня новым Бианки
и книгу стихов предлагает издать
о траурных цаплях и скромных синицах;
мерцает колибри литой изумруд;
друзья-пересмешники с каждой страницы
пестреют, порхая, и громко поют.
Кочующий дрозд под секвойю садится
и скачет, оранжевой грудкой гордясь,
и летние толпы пернатой столицы
плетут надо мной разноцветную вязь.
Я не хочу придумывать миры
Я не хочу придумывать миры,
где каждый стразы книжные натибрит:
пускай в кустах рождественской поры
шумят калифорнийские колибри.
Убогий век? Неяркий небосвод?
Надуманные страсти не при деле?
Пусть так. Тропа вдоль насыпи ведет
и цапли с пересмешниками делят
ручей, траву, верхушки и овраг,
где льются пестрых птиц фиоритуры,
и каждый встречный замедляет шаг,
взглянуть на желтоклювые фигуры.
Робин
Приветливый робин, кочующий дрозд —
шафранная грудка и серенький хвост,
ты скачешь бесстрашно вблизи, говоря:
«Хотел бы тебе заменить снегиря.»
Ленив и роскошен снегирь; он – ожог
январского дня. Ты попроще, дружок,
малиновке нашей немного сродни;
веселую песенку мне сохрани.
Кантата
Стыдясь молчания, и речи,
и дрожи времени в часах,
спешишь на утреннее вече,
где кроны в птичьих голосах,
где пересмешник и синица
по следу сойки расписной
заполнят нотные страницы
кантаты солнечной лесной.
Чем тише шум вершин и листьев,
тем громче беззаботный хор,
где каждый тянется в солисты
и каждый лезет в разговор.
Щеколда
Поленница лет на щеколде
и зимний пейзаж невелик:
там белая цапля, и полдень,
и строй кипарисовых пик.
Летают веселые сойки,
секвойи на дальней гряде,
кварталы испанской застройки
и снега не видно нигде.
Рычит самолетик — и зряшный
по воздуху баннер влечет.
И водонапорная башня
узорное греет плечо.
Птичий клен
Зеленая птаха, ныряя,
рассыпав веселый петит,
короткий маршрут измеряет
и к ближнему клену летит.
А там уже сойка-кликушка,
синея на ветке, трещит,
поет пересмешник с верхушки
и блещет полуденный щит.
Не до тебя
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Когда за низостью измены
ползет мошенничества хмарь,
перебивая Ипокрены
ослабший пульс и календарь,
ты вслед наивности природы,
как заяц загнанный, бежишь:
там в соснах горные восходы,
там цапли, сойки и стрижи.
И упиваясь безразличьем,
и реже с каждым днем скорбя,
с улыбкой ловишь трели птичьи:
«Не до тебя. не до тебя.»
В августе
Где август, привстав с изумрудных подушек,
внимает кантатам сверчков и лягушек,
Где трель пересмешника пляшет в округе
и реют под крыльями белые дуги,
Где в розово-красном немом исступленьи
заходятся кисти индийской сирени,
Ты молча бредешь, улыбаешься птицам,
а мимо бесстрастное время струится.
На лету
Пересмешник, спеша, на лету репетирует песню,
и порхает вблизи, и подкрыльные дуги пестрят.
на сосновой верхушке уселся дразнящийся вестник
и рассыпались щелканье, посвист и сотни рулад.
Этот шут без монарха и уз, антипод Риголетто —
акробат, и хвастун, и восторженных самочек Пан.
пронизала веселая трель раскаленное лето
и друзья голосят по соседству, как стайка цыган.
Приют
С бутылкой воды прохожу меж гортензий и лилий,
сквозь раннюю тишь, где стеснительно птицы поют,
и гнезда с фигурами цапель под небом застыли
на фоне густых облаков. И отыщет приют
душа, нарядившись в щеглиный убор чечевицы **
и детскую горечь из клетки в окно отпустив.
Дразнись, пересмешник, пестрей и порхай над страницей,
где время желтеет и брезжит далекий мотив.
Фиолетовая дымка
Овраг в фиолетовой дымке,
в мельчайших соцветьях затих.
Две цапли летят на заимки
кормить обормотов своих.
Журчит и скрипит пересмешник,
над хвойной верхушкой пестрит.
и мысли угрюмой, нездешней
в золе дотлевают костры.
Июнь выжигает повсюду
приметы прохладной весны:
мельчает ручей у запруды
и жарко на тропках лесных.
Песни стрижей
Отрывистый скрежет двухцветных стрижей,
мелькание в сини крутых виражей,
подстриженных трав малахитовый лоск
и хвойных соцветий затейливый воск.
Мы в шелковых ширмах отыщем приют:
там ласточки в дальних просторах поют,
там яшма и мрамор, сапфир и нефрит…
но падуб рубином на тропке горит.
Нужны ли мне птицы в далеком краю,
когда в Калифорнии их узнаю:
колибри и цапля, кочующий дрозд,
летит пересмешник на певческий пост,
и перец душистый, как ива, склонил
плакучий наряд зеленеющих крыл.
Рябь на стерне
Разбегается рябь на стерне
и внезапная мысль прозудела,
что никто не заплачет по мне,
кроме пары друзей престарелых.
Пересмешник на ветке сухой
не натешится мартовским чудом,
в луже селезень бродит лихой
между уток коричневогрудых.
Дожидаюсь веселых дроздов
и опоссумов-канатоходцев,
и взлетающей цапли гнездо
под присмотром самца остается.
Воздушные струи
Прогудит в воздушных струях
красно-белый самолет,
рядом времечко мышкует:
вот спикирует — склюет.
Но пока бреди, мышонок,
молча глядя на часы,
вдоль осенних капюшонов
рыжей лесополосы,
где весной гнездовья цапель
и в оранжевый закат,
многоскладчатый, как штапель,
тени длинные летят.
Осенние птицы
Шелестят воробьи в разогретых кустах предзакатных
И снуют по дорожкам в оранжевых солнечных пятнах —
Им зима нипочем. А над крышами, над океаном
Собираются в грузные стаи и в путь пеликаны.
_____________________________________
* — имеется в виду «щеглиный» концерт Вивальди для флейты «Il Gardellino».
** — мексиканская чечевица, маленькая яркая птичка с красным хохолком, родственница зяблика.