Выпуск №18

Автор: Диана Сырысева

 

Тишина, молчание и безмолвие становились предметом рассмотрения в научных исследованиях, посвященных различным искусствам. М.М. Бахтин охарактеризовал различие между понятиями: «В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) – в молчании никто не говорит (или некто не говорит). Молчание возможно только в человеческом мире (и только для человека)»[1].  Т. Барсукова пыталась определить различные значения и смыслы, которыми может наделяться тишина в литературных произведениях, так, например, «в одних произведениях она реальная, земная (Ч. Айтматов), в других космическая, фантастическая (С. Лем), в третьих мистическая (К. Кастанеда, Г. Маркес), в четвертых тяжелая, давящая, смертельно усталая (Ф. Кафка)»[2]. Особый интерес представляют исследования, в которых проблематика тишины связывается с выражением философских основ мироздания и всего мира. Т. Цивьян писала, что «в экзистенциальном смысле звук противопоставляется тишине как космос хаосу и жизнь смерти»[3]. Звук и тишина «маркируют границы миров – этого и того, означают переход в сферу сакрального опыта, наделяются исключительно важными функциями в ритуально-обрядовой практике разных культурных традиций»[4]. Предпринимались попытки рассмотреть поэтику тишины в музыке 1970 — 90-х годов и экзистенциалы тишины, молчания, шума в творчестве таких композиторов второй половины ХХ  — начала ХХI веков, как С. Губайдулина, В. Мартынов, Л. Ноно, А. Пярт, В. Сильвестров, философски осмыслить процессы, происходящие в музыкальном пространстве[5]. Культуролог Е.Ф. Казаков указывал, что молчание «предполагает определенную степень отстраненности от внешнего, тленного, суетного как условие для погружения в подлинные глубины мира», а «человек «прячется» в себе, становясь «невидимкой» для внешнего мира, неуловимым, а значит, и независимым от него», при этом молчание может скрывать коммуникацию, уходить от нее, становиться симулякром[6]. М.А. Корниенко, рассмотрев молчание как определенный смыслопорождающий дискурс, пришел к выводу, что различие между понятиями тишина и молчание обуславливается «не столько степенью субъектности применения, но скорее особенностями грамматики и контекстов употребления»[7].

В литературоведении есть исследования, посвященные феномену тишины, молчанию в рок-поэзии[8], в стихотворениях поэтов андеграунда[9] . М.Н. Виролайнен, анализируя лирику А.С. Пушкина, показывала значимость многоточия, пауз для выражения молчания, поскольку, например, в стихотворении «Осень» (1833 года), как и в других стихотворениях, именно «ритмической паузой и отмечен порог, на котором преодолевается граница между молчанием и речью»[10].  Как можно видеть, тишина и молчание изучаются, и при их рассмотрении можно обнаружить большую глубину различных смыслов и значений. Характеризуя состояние русскоязычной якутской поэзии, исследовательница Е.В. Дишкант отмечала  в качестве основных тенденций развития «продолжение национальных традиций, синтез русской и мировой литератур, поиск новых форм художественного обобщения действительности»[11], которые реализуются как у авторов-«традиционалистов» (А.Михайлов), так и у авторов-«нетрадиционалистов» (С.Осипов, А.Дойду, А.Муран и др.).  По мнению Ж.В. Бурцевой,  «русскоязычная литература Якутии формируется в пространстве русско-якутского пограничья, русско-якутской субэкумены, встречи двух культурных семиосфер, в ситуации транзитивного состояния, рождающего новые смыслы»[12]. Это показывает процесс развития русскоязычной якутской поэзии и различные способы его осмысления.

Несмотря на то, что творчество современной якутской русскоязычной поэтессы Виктории Аржаковой (Виктории Алексеевской) еще не было введено в научно-исследовательский оборот, оно заслуживает внимания. В 2020 году она была признана Союзом писателей Якутии лучшим молодым русскоязычным литератором[13], что говорит о глубине ее поэтического таланта. Экзистенциальное начало проявляется в поэзии Виктории Аржаковой как на уровне мотивной организации художественного мира (мотивы отчаяния, тревоги, дна, одиночества, театральности, отражения), так и на уровне формальной организации стихотворений (стремление к смешению границ между прозой и поэзией, прозаизации лирики). Нужно отметить, что тишина и молчание становятся важными в экзистенциализме, наделяются особой смысловой нагрузкой в диалоге, связываются с возможностью или невозможностью полностью понять собеседника, Другого. Например, исследователь Е. Бралгин рассмотрел экзистенциальный феномен молчания у М. Хайдеггера, М.Бубера, отметил связь молчания с осмыслением прозаического творчества у Ж.П. Сартра[14].

Тишина и молчание находят различное выражение в стихотворениях Виктории Аржаковой. Эти мотивы связываются с волевой личностью, которая может сама нести ответственность за сделанный выбор, поскольку «сильные сдохнут от боли, / но не молвят ни слова до крайнего дня»[15]. Тишина соотносится с покоем, стабильностью, жизненной упорядоченностью. Однако лирический герой находит в себе мужество признать, что «желаемый «покой нам только снится» / поэтому не стоит его ждать.»[16]. Цитата из стихотворения А. С. Блока «На поле Куликовом», с одной стороны, вводит высокое звучание русской литературной классики, которая начинает переосмысляться: стремление к покою лирического героя остается только стремлением и никак не может быть реализовано; с другой стороны, задает особый ракурс восприятия как художественного мира поэтессы, связанного с традициями Серебряного века, так и творчества русского поэта. В стихотворении Аржаковой покой связывается с по-экзистенциалистски сильной личностью, которая, осознавая абсурд окружающей действительности, может взять, «как можно крепче, / всю свою волю в собранный кулак», поняв, что «эта жизнь не так уж долговечна. / и, может быть, покой – наш злейший враг»[17]. Лирический герой предполагает, что покой может быть достигнут во сне, что вызывает ассоциации со стихотворениями М.Ю. Лермонтова («Сон», «Три пальмы»). К творчеству М.Ю. Лермонтова обращались поэты рубежа ХХ-ХХI веков (С.М. Гандлевский, А.Кушнер, Д.А. Пригов, Б.Б. Рыжий), пытаясь так или иначе понять его поэтическое наследие, преломить через призму современности[18].  Этот сон называется «безмятежный, милый», однако сама его возможность иронично отвергается: «ах, да, тут знаешь, вот какое дело: / бывает крайне редко даже он»[19].  В другом стихотворении волевое начало более отчетливо, поскольку становится для лирической героини стимулом для жизни в мире, в котором разорваны все связи, – «запросто всё разрушить/ ты можешь только своей рукой», а «что не убило – добавит сил»[20]. Как можно видеть, для лирического героя становится идеалом не покой, не сон, а деятельность, связанная с витальностью, существованием, и направленная на достижение какой-либо цели. 

Тишина и молчание противопоставляются в художественном мире Аржаковой крику, слову. Причем это противопоставление разворачивается очень подробно, разными мотивами и ассоциациями, сплетая сложный лейтмотивный узор. Оно связано с восприятием поэзии, поэтического дара, интенцией творчества, заставляющей браться за перо: «писать не перестану, / никогда и ни за что»[21]. Несмотря на то, что лирическую героиню убеждают в том, что лучше «больше слушать, / сидя тихо и молчать, / чем выкладывать наружу / неприкрытую печаль», она верит, что можно найти «спасенье / в этих строках в свой черед»[22]. Молчание связывается с покоем, при этом «вся суета – в моих словах», персонифицированная любовь покидает лирическую героиню опустошенно-беззвучно: «она ни слова мне в ответ, / лишь на прощанье взмах рукою»[23]. От непонимания людей, испытывающих друг к другу чувства, симпатию можно избавиться с помощью слова, проговаривания важного для обоих, особенно тогда, когда «в голове лишь пустые звуки, / и на сердце дурной мотив», — «только слово одно скажи»[24].

Тишина связывается с молитвой, внутренней просьбой, обращением к Другому. Возможно, здесь можно увидеть отсылку к роману Питера Хёга «Тишина» (Виктория Аржакова называет Питера Хёга в числе своих любимых писателей), в котором представлено амбивалентное понимание тишины и молчания. Так, главный герой романа датского писателя талантливый цирковой артист Каспер, наделенный настолько тонким музыкальным слухом, что может слышать как звуковую карту города, так и тишину, фон шума, которая стоит за этой звуковой картой, утверждает, что «есть два вида тишины»: «есть высокая тишина, тишина для молитвы. Тишина, когда ты близок к Божественному. Та тишина, которая есть сконденсированное, смутное предчувствие рождения звука. И есть другая тишина. Безнадежно далекая от Бога. И от других людей. Тишина отсутствия. Тишина одиночества.»[25].  В художественном мире Виктории Аржаковой тишина тоже подобно амбивалентна. Она становится выражением устремления к высшему, божественному началу, которое может гармонизировать, упорядочить внутренний душевный разлад: «не говори, не плачь, молчи / забудь людей, ищи забвенья. / и лишь украдкой в ночи, / проси у бога исцеленья»[26]. Именно в конденсированной тишине можно попросить о помощи для близкого человека:

 

я прошу о тебе всевышнего,
вместо ангела за спиной.
я молюсь за тебя, услышь меня.
я с тобой.
я всегда с тобой.

 

Молитва, просьба связываются именно с лирической героиней, с женским началом, женским поэтическим голосом, что тоже вызывает ассоциации с романом Питера Хёга, в котором говорится о том, что «женское – это процесс», характеризующийся в музыкальных терминах: «В то мгновение, когда доминантный септаккорд затихает субдоминантной мажорной тональностью, в этот миг становится слышно женское»[27]. Виктория Аржакова тоже показывает процесс становления сильного женского начала, сильной лирической героини, которая сама, волевыми устремлениями может делать тот или иной выбор. Тишина одиночества и отсутствия, далекая от высших сфер бытия, связывается в ее поэзии с мужским началом. Так, лирический герой, характеризуя сам себя, признает, что

 

я не помню твой лик из разорванных снов.
я отравлен немой тишиной.
моя гордость всегда побеждает любовь,
а тревога уводит покой.

я не верю, не жду, никогда не молюсь,
что ни день, то опять согрешил.
я тот самый тяжелый и тянущий груз,
для твоей утомленной души.

 

На лице этого героя застывают «ложь и тень отчаяния», поскольку «он говорит наперекор, / не знает цену для молчания»[28]. К другой личности этот герой относится равнодушно и безразлично, несмотря на проявление симпатии: «я говорил с тобой как можно тише / и делал вид, что это невзначай»[29]. Этот Другой так и остается Другим, тем, которого нельзя познать до конца, погруженным во внутренний экзистенциальный кризис. Несмотря на то, что именно различие в смыслах тишины и молчания становятся почти основными для понимания женского и мужского начал в художественном мире Виктории Аржаковой, можно найти проникнутую чувством надежды на реализацию возможности попытку единства женского и мужского начал, в котором возможно можно понять друг друга:

 

безучастный потухший взгляд говорит мне, что
мне пора, и можешь не объяснять причин.
исходя из нас, есть только один итог.
посмотри на меня, пожалуйста, помолчи.

сколько в нас с тобой запоздалых, остывших слов.
недосказано, недопонято, ну и пусть.
моя боль теперь не выйдет из берегов,
хоть и помнятся все черты твои наизусть.

нынче холодно, не октябрь тому виной –
равнодушие, от него тебя не спасти.
по игре без правил типа «прощай-постой»,
выживает тот, кто первым сумел уйти.

и без лишнего, без ропота на устах.
ну, давай хоть раз послушаем тишину.
может быть тогда ты встретишь в моих глазах
ту любимую, единственную, одну.

 

Именно в тишине возможно наблюдать за экзистенциальным кризисом, который тотально охватывает общество, осознавая его нелепость, абсурдность:

 

как же нелепы итоги дней,
молча смотрю в ледяные спины.
хочется видеть с собой людей,
а наблюдаю лишь жертв рутины.

 

Тишина также связывается с холодом зимы, который вызывает мысли о тепле, весне, надежде. Именно зимний холод помогает «сбежать от тревог», а все, что сильно волновало героиню «засыплет отныне большими сугробами»[30]. Но эта тишина вызывает печаль.

Итак, в художественном мире Виктории Аржаковой тишина помогает понять личность лирической героини, волевой и целеустремленной, разделяет женское и мужское начала, связывается с экзистенциальным кризисом, попытками не/понимания Другого.

 

 

________________________________________

[1] Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. – С. 338.

[2] Барсукова Т.В. Морфологическое исследование феномена тишины // Вопросы. Гипотезы. Ответы: наука XXI века. Краснодар, 2015. С.20 — 41.- С. 36,

[3] Цивьян Т.В. Звуковой пейзаж и его словесное изображение // Музыка и незвучащее. М., 2000. С.74 — 91. – С. 75.

[4] Некрасова И.М. «Параллели» звука: шум и тишина в художественном пространстве ХХ века // Традиции и перспективы искусства как феномена культуры. 2016. С.187 — 193. – С.187.

[5] Смирнова Т.Н. Экзистенциалы тишины, молчания и шума в музыке второй половины ХХ – начала ХХI века. Автореф. на канд. философ. наук. Екатеринбург, 2020. 30 с.

[6] Казаков Е.Ф Молчание как форма и симулякр коммуникации // Социальные коммуникации: философские, политические, культурно-исторические измерения. Материалы II Всероссийской научно-практической конференции с международным участием. Кемерово, 2021. 225 с.  — С. 54-60. – С. 57.

[7] Корниенко М.А. Молчание как дискурс смысла // Вестник Томского государственного университета. 2020. № 454. С. 67–71. DOI: 10.17223/15617793/454/8. – С. 70.

[8] Шарифуллин Б.Я. Молчание в текстах русской рок-поэзии// Интерпретация текста: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты. 2010. №1. С. 211-215.

[9] Колымагин Б.Ф. Автор и читатель в контексте молчания // Автор–текст–читатель: теория и практика анализа. Материалы Седьмых Международных научных чтений «Калуга на литературной карте России». – Калуга: КГУ им. К.Э. Циолковского. – 2020. – 770 с. – С.35-41

[10] Виролайнен М.Н. Речь и молчание у Пушкина //  Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. – СПб.: Амфора, 2003. – 503 с. – С. 439.

[11] Дишкант Е. В. Национально-художественное своеобразие творчества русскоязычных якутских поэтов (1970- 90 гг.). Автореф. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук . — Якутск, 2004. — 25 с. – С. 8.

[12] Бурцева Ж.В. Русскоязычная литература Якутии: художественно-эстетические особенности пограничья / Ж.В.Бурцева. – Новосибирск: Наука, 2014. 132 с. – С.117.

[13] В Якутии назвали лучших молодых литераторов [Электронный ресурс]. URL: https://ysia.ru/v-yakutii-nazvali-luchshih-molodyh-literatorov/  (дата обращения:25.09.2021).

[14] Бралгин Е.Ю. К истории вопроса о феномене молчания в экзистенциализме. Роль молчания в диалоге// Вестник Томского университета. Философия. Социология. Политология. 2017. №38. С.56-62. DOI: 10.17223/1998863Х/38/6.

[15] Аржакова В. Стихотворения// Открываем новые имена// — Нерюнгри: Изд-во МБУ «Нерюнгринская городская библиотека», 2015. 68 с.

[16] Там же. – С. 31.

[17] Там же. – С. 31.

[18] Кучина Т. Г. Мотивы лирики М.Ю. Лермонтова в русской поэзии рубежа ХХ- ХХI вв.// Ярославский педагогический вестник. 2014. №2. Т.1 (Гуманитарные науки). С. 199-202.

[19] Аржакова В. Стихотворения// Открываем новые имена// — Нерюнгри: Изд-во МБУ «Нерюнгринская городская библиотека», 2015. 68 с. – С. 31.

[20] Солодухин О. Нерюнгринцы. Виктория Алексеевская: Я тот еще отшельник по жизни… [Электронный ресурс]. URL: https://www.1sn.ru/237574.html  (дата обращения: 24.09.2021).

[21] Аржакова В. Стихотворения// Открываем новые имена// — Нерюнгри: Изд-во МБУ «Нерюнгринская городская библиотека», 2015. 68 с. – С. 21.

[22] Там же. – С. 21.

[23] Там же. – С. 17.

[24] Там же. – С. 20.

[25] Хёг Питер. Тишина: Роман / Перевод с дат. Е. Красновой. – СПб.: «Симпозиум», 2014. – 560 с.

[26] Аржакова В. Стихотворения// Открываем новые имена// — Нерюнгри: Изд-во МБУ «Нерюнгринская городская библиотека», 2015. 68 с. – С.49.

[27] Хёг Питер. Тишина: Роман / Перевод с дат. Е. Красновой. – СПб.: «Симпозиум», 2014. – 560 с. — С.279.

[28] Аржакова В. Стихотворения// Открываем новые имена// — Нерюнгри: Изд-во МБУ «Нерюнгринская городская библиотека», 2015. 68 с. – С. 54.

[29] Там же. – С.60.

[30] Там же. – С. 44.