Выпуск №18

Автор: Рамиль Ниязов-Адылджян

Афина Фаррукзад, «Болезнь белизны»
(пер. с шведского Надежды Воиновой)
М.: UGAR, 2020

Когда я кончу наконец
Игру в cache-cache со смертью хмурой,
То сделает меня Творец
Персидскою миниатюрой.

Николай Гумилёв

… однако бывают мгновения взлётов: я как-то раз
поэтессу встретил. забыв обо всём, она в воздух смотрела.
и так растворилась в нём, так с ним слилась,
что в её глазах
отложило яйца небо.

Сохраб Сепехри.

Вступление,
в котором рассказывается о том, как и почему была написана эта рецензия.

Подойти к этой книге недостаточно лично — значит ничего не понять и всю её предать, потому что если об изгнании евреев из Египта последующие монотеисты могли узнавать лишь по рассказам своих улемов, то образы волн беженцев (которых нынче больше, чем после Второй Мировой), плывущих по Средиземному морю, мы можем наблюдать почти что онлайн. И, поверьте, они об этом знают, и это невыносимо.

Я ненавижу и обожаю эту книгу, потому что её невозможно читать. Каждый раз, когда я её перечитывал (это было несколько раз за последние полгода), то не мог остановиться в чтении, и обсуждении, и осмыслении, потому что как только я хотел на чём-то сфокусировать свой взгляд, так сразу конструкция рушилась, в окно Аль-Аксы влетал снаряд, а деревня опустошалась. Я очень долго боролся с этим; сидел в засаде, надеясь однажды таки подловить точку, от которой можно всё рассмотреть и концептуализировать, но потом устал и решил дать этот поток не упорядоченным, а лишь обрубленным случайно. Чуть позже, чем стоило бы.

Глава первая,
в которой выводится главная идея этой рецензии. 

Это очень быстрая, как лихой скакун с кабардинским тавром, поэзия.

Глава вторая,
в которой аффект слишком близкого попадания книги в рецензента дан без упорядочивания:

Она мчится, движется, врезается друг в друга, стыкуется, размыкается, сливается, происходят сплавы, скрещивания, аварии, катастрофы, но она, как беженец, не может остановиться («Мой дядя сказал: Странница вообще ничего не знает о месте»), потому что беженец просто-напросто не хочет умирать (он, быть может, наиболее открыто это говорит и этим ненавидим) и ему презренна участь оказаться прекрасным Персеполем, сожжённым Искандером.

Поэзия Афины всё равно что беженец — постоянно алчет кладбища, чтобы немного успокоиться, но даже там, где должен быть конец; где всё пространство заливает яркий, белый, как молоко и кости белокостных, свет, где случается апокалипсис наоборот («Мой брат сказал: Все семена, которым суждено / пасть в землю, не цвести, не дать зерно / Из-за них разорвётся земля»), книга закрывается и видна обратная сторона, на которой есть фотография Афины, куда-то смотрящая (точно не в нас и не на камеру). Книга (очень важно, что это именно книга), которая в один момент заканчивается, но не драматургически, а случайно. Всё к тому шло, все разговоры о земле и смерти, но это ложь, здесь нет Книги (Книг вообще не так много), а есть обычный день из обычной восточной семьи. Это просто разговоры за столом, это почти что застолье, той, праздник, свадьба, похороны — это неважно, ведь это всё ещё семья. Только с первого взгляда кажется, что они говорят невпопад и каждый о своём — у них не осталось ничего своего, как бы они это не имитировали привезёнными ложками, дядей на том конце хлыста, отражением себя в дочери. На самом деле они все говорят об одном — о том, что связь времён в отдельно взятой семье (и какая разница им о Мире, об Истории и о Прочем и Прочем) через язык потеряна, и в их реальности не осталось абсолютно ничего; и единственное, что они могут сделать, — это умереть и начать всё заново, обживать землю, в которую пришли, но в которую они ничего не увезут. Только кажется, что диаспоры чурок в Европе способны эту самую “Европу” отурчанить, обасурманить — они не способны даже сохранить свою память и свою возможность говорить друг с другом. Все их разговоры — это маргиналии на полях, но вместо текста в этой книге, в этой жизни — зияющая чёрная, как чрево матери; дыра, где в классической исламской миниатюре был созданный Аллахом мир, но этот мир уже давно не создан Единым Богом. И если они умрут, то они начнут что-то заново, но язык останется чужим уже навсегда, и от этого не то, что не сбежать — к этому не прийти никогда. Но можно идти. Путь самурая — это смерть, к ней мы и идём вперёд, оставляя нашим детям только варварство и боль, только унижение и злобу, только пустоту, из которой родится ещё одна пустота. В России обычно все не белые решают жить так, будто бы у них никогда не было никакой этничности = связь с родом, но Афина не захотела этого. Афина решила честно взглянуть в лицо этому всему, но не создавая воображаемые конструкты (вроде изучения фарси и персидских миниатюр), а через смерть, через белое молоко, через болезнь, тело и кладбища, которые уже не будут принадлежать ей, потому что она предпочла сюжет памяти, бесконечной и огромной памяти, несводимой, как жизнь беженца, ни к чему. Её границы упираются в смерть. Не в узор, семья не собирается в узор. Их точка сборки как семьи происходит в смерти, но в смерти формальной, юридической и физически, но не в смерти культурной — её здесь нет. Смерть как процесс осталась в Иране, а здесь есть только обрывок, пустота, апокалипсис без воскрешения, земля, которая разрывается постоянно и выплёскивается ужасом из самой себя, как героиня выходит из своей матери. Если ты прочитал/а один раз эту книгу, то её нельзя успокоиться и бросить, надо перечитать ещё не один раз: её нельзя читать быстро, но можно попробовать найти структуру, которая ускользнёт, только её обнаружишь; можно делать перерывы после каждой страницы, чтобы рассмотреть её части отдельно, таким образом погрузившись в сердце тьмы — это какое-то чудо, что Афина вообще в какой-то момент смогла остановиться, но, возможно, это смерть, воображаемая, как и все беженцы и поэзия, остановила её; но тогда не видно общей картины, но проблема в том, что здесь нет общей картины, а есть постоянные изгибы, складки и переливающиеся мерцания. Наверное, я воспринимаю её слишком лично и близко, и нельзя так писать рецензии, но вообще-то (сейчас будет время очередной прописной истины, которую надо вынести) так жить нельзя. Было нельзя. А сейчас можно, ведь мир — это вселенная возможностей, становлений и неспасения. Семья Афины утопает и пытается отрубить себе ноги, чтобы доплыть до берега, где её ждёт горячий шафрановый рис, но только Афина, владеющая словами, как скакун всадником, которые хранят такие же процессы в себе (тут много Библии, а там, где Библия — там изгнание), может видеть тот край, в котором не небесный Иерусалим, а вереница такыров, в которых они все окажутся.

Глава третья и последняя,
в которой рецензент оправдывается за свою любовь к тексту, не дающую ему отделить руку от головы, смысл от аффекта.

“Глубины” этого текста достаточно просты: отец здесь не отец, а — Отец, а брат — не брат, а поди Брат; и, конечно, это во многом голоса в чьей-то голове, а также европейская, слишком европейская книга, наполненная цитатами многих (со многими вступающая в диалог на равных) — копаться в этом можно долго и это интересно, это важно узнать (чтобы забыть), но важно, кажется, не сводить, а плодить и воображать, потому что, напротив, “поверхности” этого текста ужасающе сложны.

Да — это семейная сага, и это можно сказать громко и страстно, потому что слишком легко представить себе такую семью (если читать между строк) и слишком легко такую Семью, как загадку, уничтожить.