Выпуск №18
Автор: Мария Малиновская
Рецензия на книгу:
Н. Черных. Новые оды и элегии. — М.: Воймега, 2021. — 52 c.
Новая книга Наталии Черных — это элегии и оды, то есть классические формы, средний и высокий штили. Но заполнены они, вполне по-концептуалистски, будничным, как бы даже низким, не свойственным им содержанием: жизнь женщины, её одиночество, передающееся через описание быта, через скользящие воспоминания, через смысловой пунктир, соединяющий разрозненные предметы в одно, но никогда не в одно целое. В качестве литературных предшественников Черных неслучайно упоминаются авторы в диапазоне от классицистов до обэриутов и от духовных поэтов до примитивистов — упоминаются и одновременно отбрасываются, как сделал, к примеру, Данила Давыдов в «Трёх замечаниях, могущих предшествовать чтению» её книг начала 2000-х («TextOnly», # 1), отметив, что с духовными поэтами Черных сближает идеология, а с примитивистами — метод. Прошло 20 лет, поэтика автора менялась. В разное время её называли и мастерским примером повествования (Олег Дарк), и песнопевчеством (Игорь Вишневецкий), то есть по сути понятиями структурно противоположными, как и замечали в ней влияния традиционно противопоставляемых в истории литературы фигур, таких, например, как Седакова и Шварц (К. Анкудинов). Все эти наследования, как явные, так и скрытые, и как верные, так и ложные (ложные иногда помогают осмыслить поэзию конкретного автора так же хорошо, как и явные), можно при желании легко вывести из текстов и её новой книги, как будто поддеть крючком ту или иную петлю в сложном вязании, и она поведёт вглубь ткани. «Новые оды и элегии» — своего рода «усталый концептуализм», который намеренно не заботится о себе. Взгляд субъекта речи блуждает, где хочет, обозначает ряды предметов и связанных с ними ощущений и воспоминаний, и связи эти подчёркнуто случайные, настроенческие, и неспроста они графически соединены именно протяжённым и медленным, как взгляд, знаком тире:
Так вагоны разгружают — так летят на карусели — и только
треть нужна —
всё обозримое нужно — плети берёз — голуби топчутся по подоконнику —
всё и сейчас обязательно нужно купить —
на складе не осталось — закажите — отложим — не продаётся
Именно в силу своей произвольности эти связи всегда верны. То, что героиня видит вокруг, и то, о чём она думает, в этих стихах приобретает одинаковую материальность и одновременно ненадёжность, а её «я» по-лакановски является продуктом непонимания, ложного опознавания, и это очень женская форма субъектности в поэзии. В том смысле, что женское никогда не является тем, чем оно является, определяет себя через множество вещей одновременно, не совпадая ни с одной из конфигураций.
Выражение лица не стереть нигде и ничем.
Оно как покрытое пылью зеркало.
Это строки из стихотворения «Нищета». Кроме классических форм, в книге переосмысляются и традиционные ценности — как стокгольмский синдром, как место, где нам было плохо, но куда мы возвращаемся, потому что оно стало основой нашей личности, а вернее нашего несовпадения с собой. Как и псевдожанры стихотворений, их мнимые темы выносятся в названия, становятся обманчивым рамочным элементом (стихотворения «Отец», «Нищета», «Материнство», «Деньги и т.д.). Естественно, названные так стихи современного поэта будут о гораздо большем, нежели об отце, нищете, материнстве или деньгах. Поэзия Черных — изучение зазора между означающим и означаемым, где сегодня только и может прятаться «остаточный», ускользающий, усталый и всё принимающий субъект.
Но отца не избыть и не уничтожить. Он всегда далеко,
Включение его в ход времён и событий имена изменяет
и задаёт направление роста
Религиозность, артикулированная или нет, всегда была важнейшей составляющей текстов Черных, делая их, возможно, текстами с открытым и вместе с тем известным финалом. Финалом, происходящим одновременно в каждой смысловой единице текста. Перед нами тоска по утраченной целостности, тоска по абсолюту в наше время, когда религиозность срослась с бытом, суевериями и практиками абьюза.
— Мать вдали почти икона.
— А вблизи кричит, что в дочери опять проснулся бес, что травит всех она химическим составом
В этих текстах есть и бог, и бесы, и жизнь, и смерть, и вечность. Мир всегда рассматривается не сам по себе, а с позиции субъекта. В нём есть обозримое — следовательно, обозримое кем-то, есть постижимое — следовательно, постижимое кем-то. Но всё это присутствует в поэзии Черных лишь потому, что смещается, расшатывается, лишается присущего ему пафоса, низводится до уровня жизненных ситуаций и повседневных проблем.
А до того она ещё не знает, она ли та, что для него живёт, и ей
так хочется создать себя, чтоб только для него, и лишь она ему
нужна.
Но жениху никто не нужен.
Циклический сюжет со смертью и перерождением уже не работает, сегодня актуален только кумулятивный сюжет с его логикой непрерывного выживания в обществе и наедине с собой, потому что на самом деле невеста ещё не создала себя, а «жениху никто не нужен».
Однако божественное и человеческое, оказавшись в одной плоскости, совершают взаимообмен, какого прежде чисто исторически не могло произойти в русской поэзии. Путь к нему прокладывает Сергей Круглов, но с иной стороны — включая жизнь священничества в мирскую повседневность, показывая её бытовую, но тем и странную для читателя сторону. Противоположным путём последовательно идёт Олег Асиновский, у которого каждая травинка и каждый комочек земли более отсылает к моменту своего творения, чем к себе. Можно вспомнить и далёкого от Черных по поэтике гетеронима Галу Пушкаренко, у которого «б-г», однако, важнейшее звено в сложнейших и иногда случайных, как бросок костей, смысловых цепочках и также находится в одной плоскости с человеком и даже с его выпущенными на волю аффектами. В какой-то мере эти успешные попытки уравнения и соединения высокого и низкого были бы невозможны без Вениамина Блаженного и его допущенной к престолу собаки — однако вслед за всеми теми, кто был допущен к престолу у Достоевского, — всегда от противного, через умаление, если не через падение, всегда через низкое или бессловесное, а не через высокое и велеречивое. Но у Блаженного был престол и было допущение, а у Достоевского была слезинка ребёнка, соединяющая и причудливо отражающая все стороны этой и без того причудливой жизни. А в «Новых одах и элегиях» на разных уровнях художественного мира с детерминизмом и тотальностью происходит постмодернистская игра, исключающая детерминизм и тотальность. Вероятно, не столько потому, что автор так задумал, а потому, что автор живёт в такое время и не может говорить не изнутри него, пусть и через многочисленные выстроенные перед собой барьеры формальных и концептуальных ограничений. Стремление к уравнению всего со всем проникает и в художественное время, и в художественное пространство. Мир превращается в мозаику с бесконечной возможностью соединений деталей и, кроме того, с их неограниченным числом:
Действие в одном наспех взятом домишке сравнимо
с цунами или вулканом.
Уборка лавиной идёт по исхоженным
до тесной привязанности улицам.
В каком-то смысле «Новые оды и элегии» — самая зрелая и самая, между тем, рискованная книга Наталии Черных. Как правило, по достижении некоторой мировоззренческой зрелости поэты теряют способность рисковать и становятся скучны, равно как наивный вызов, брошенный в культурное поле юным бунтарём, не вызывает даже эха, потому что культурное поле пожирает этот вызов — как болото или как чёрная дыра — кому что ближе. В случае же новой книги Черных не происходит ни того, ни другого, как будто лишь по достижении определённой внутренней зрелости можно приобрести способность к поиску.