Оцепленный рай

Выпуск №18

Автор: Сергей Соловьев

 

фрагмент романа «Улыбка Шакти»
*
книга выходит в НЛО в начале 2022

 

 

Диканька

 

Сняли номер с Таей в пустынном отеле крохотного поселка, откуда до заповедника было еще пару десятков километров пустынной дороги. И каждое утро, еще затемно, добирались на попутках до лесничества, продолжая разведывать округу в поиске какого-нибудь неприхотливого жилья, и возвращались в темноте в отель, где за окном так протяжно затягивал свою песнь муэдзин, что казалось, мы уже давно не в этой жизни.

Нет, не так. Вслушиваясь, я всякий раз пытался понять, что же эта мелодия и голос делают с нами. По крайней мере со мной. Он начинался всегда вдруг, и в следующее мгновенье чувство времени исчезало. Сердце продолжало биться, и какие-то слова произносились — мои, ее, даже секундная стрелка на часах двигалась, но время уже не существовало. Там, в этом голосе. Который брал тебя… нет, вбирал — в себя. Я выходил на крышу, слушал этот голос во тьме, и мне казалось, что я отчасти начинаю понимать. В нем не было ни любви, ни ненависти. Ни надежды, ни состраданья. Ни добра, ни зла. Ни тела, ни души. Ни рождения, ни смерти. Ни света, ни тьмы. И это была не пустота. Может быть, путь. Но не имевший измерения времени. И направления. Да, ты оставался собой, по эту сторону, со всем тем, что держало тебя здесь, но то, что доносилось оттуда, было сильнее этого «здесь». И главное — оно было не где-то там, а внутри этого «здесь», внутри тебя, и голос доносился не извне. И так было и будет всегда, говорил этот голос. И никакого света в конце тоннеля, понял? Да. И тогда он стихал. Я спускался в номер. Слушал? — спрашивала Тая, не открывая глаз. Как на том свете, говорил я и ложился рядом. Она поворачивалась на бок и, уткнувшись в мое плечо, засыпала.

А потом лег туман. И мы долго шли вдоль проволоки под током, ограждавшим заповедник. И в промоинах этого тумана вдруг возникали деревья, будто написанные тушью, тонкой кистью с размывом вверху. И накатывал запах коровьих яслей — это где-то рядом за проволокой шли незримые слоны. Туман понемногу рассеивался, и мы увидели вдали внизу маленький хутор в несколько мазанок, прильнувших к заповеднику, а вокруг ни дорог, ни жилья. Я вздохнул: вот бы где поселиться. Почему нет, сказала она. На таких хуторах жилье не сдается, заметил я, это не туристическая зона, да и нечего им сдавать, даже если б хотели. А когда дошли и я присел покурить, она отлучилась и вернулась, пританцовывая: вон в том домике будем жить.

Мы назвали это нашей Диканькой. Благословенной индийской Диканькой в десять мазанок буквально в шаге от джунглей, правда, за рвом и проволокой, но здесь она была смята, а ров засыпан всякой дребеденью. Эти десять мазанок, а на деле их было, наверное, втрое больше, стояли впритык друг к другу и образовывали одну улочку с рукавчиками и дворами, где дремали в тени циклопические белые быки, суетились рябые курицы, слонялись собаки и вечно умывались тощие кошки, а в большой кадушке с водой посреди хутора плескались дети — полуголые и совсем, как та рослая девочка, хохочущая и мотающая головой, осыпая брызгами всех вокруг со своих длинных до бедер волос.

Свой однокомнатный домик сдал нам высокий усатый, внешне похожий на сурового цыгана, а в душе очень застенчивый и по-детски наивный Манжу. Вдруг утиравший слезу посреди разговора — то от пригрезившихся кисельных берегов, то от коварства взрослого мира. Сдал нам эту свою комнатенку, а сам перешел в соседнюю мазанку — к жене и детям, где и жил, а эта была на случай приездов родни и своих мечтательных уединений. Большая кровать с периной и необъятными подушками, над которой ковер, но не с мишками в лесу, а с тигром, исполненным местным Пиросмани, здесь же и кухонька с газовым баллоном, и вся утварь. По-английски на хуторе говорил только Манжу, и то едва. Жилье тут никогда не сдавалось, да и приезжих в округе не было, кроме тех, что ехали на сафари и в тот же день возвращались.

На следующий день мы встали затемно, сварили кофе, выпили его в своем дворике со звездами и лежащими у ног белыми быками с крашеными рогами, сели втроем с Манжу на мотоцикл и поехали полями, лесами, через деревушку Маги ко входу в заповедник. И были нам лангуры с лицами цвета сожженного пергамента, пятнистые олени в байковых сорочках, а потом на поляну вышел тот, кто относится к людям с яростно-ледяным презрением — леопард, а потом на верхушке дерева заметили лохматый мешок с золотым клювом — орел-змееяд, а внизу стояли большие умбристые олени самбары и сверкающие в первых лучах павлины, а потом — слоны, слоны повсюду, и меж ними пугливый и одинокий лающий олень, barking deer, который метит свою территорию слезами. И вдруг полыхнуло в кустах, и он вышел — тигр, долгий, как день творенья, со свежим шрамом на ключице.

Выдохнули и отправились восвояси, в Диканьку, и был нам обед с борщом и запеченной в тесте свежей курицей, приготовленный Таей, и вся гоголевская палитра овощей, и краткий сон на такой сладкой летящей кровати, как только в детстве. А на закате прогулка вдоль заповедника с вылазками и засадами, и уже в темноте возвращение, и чье-то протяжное дыхание в зарослях: три слонихи. Смотреть, как они ужинают, чуть кося глазом на тебя, и ты тихо разговариваешь с ними о том, что нежнее сердца, а Тая за деревом, позади. А потом банька, своя, то есть хуторская, семейная, мы третьи в очереди, а в углу баньки заплутавшая курица, уже слепая во тьме, сидит жалуется в полусне, жаровня в глиняной яме в полу, и такая чудесная теснота, что эти двое в мыльной пене — давно уж одно с четырьмя ногами-руками, нежными, путающимися, забывшими о мытье. И чай на завалинке, и снова звезды, и Манжу присаживается рядом, говорит: не уезжайте, живите здесь, я вам дом справлю.

Так и шли наши дни, ездили на сафари, от которых росло раздражение, потому делали перерывы, посвящая их прогулкам по округе. Однажды зашли так далеко, что казалось, уже не найдем дорогу назад. Там еще маленький храм был у леса, храм Нага, опоясанный черными фигурами кобр. И вокруг ни души. А в храме у алтаря стоял человек в деревянных колодках, усеянных гвоздями острием вверх. Просто стоял на гвоздях в тишине пустынного храма.

А на обратном пути, за холмом, в нищей деревушке, в продуваемой ветрами школе, куда нас повели хохочущие дети, угостив сладкими тростниковыми палками, которые мы сгрызли с ними по пути, я устроил нечаянный мастер-класс, а они — мне. Зашел в класс, учитель в это время обедал в каком-то сарайчике, провели урок музыки с горнами и барабанами, потом математики у школьной доски, и географии, склонившись всем классом над пыльным глобусом, и перешли к индуизму. «А кто главнее, — спрашиваю, — Вишну, Брахма или Шива?» — «Брахма!» — «А кто сильнее — Шива или Вишну?» Смеются: «Шива! Вот он!» — и подталкивают вперед своего одноклассника. «А кто прекраснее — Лакшми или Сарасвати?» Задумались. Одно дело, говорят, покровительствовать мудрости, другое — счастью…

А в другой день выбрели к озеру, пытались подобраться к черным красноголовым ибисам, всякий раз перелетавшим при приближении и истошно кричавшим, словно сорванном в аду голосом. Тая нашла сброшенную кожу кобры, светившуюся нежным серебром на солнце, и сделала браслет на запястье из хвоста, лежавшего поодаль. Дивной красоты и тихого ужаса. Красота, наверно, и окунается одним краем в него. Та, что спасет. И переправились в большой плетеной корзине на ту сторону озера. На этих кораклах с давних времен рыбачат и перевозят людей и скот. Перевозчик сидит у борта и гребет одним веслом. С виду кажется, что поместиться там может пять-шесть человек, не больше. Нас было двенадцать, не считая двух мотоциклов.

Пересекли лес и неожиданно вышли к тому туристическому гетто, где работал наш новый знакомый — инструктор-краевед с запорожской сестрой. Узнав, что нас выселили из заповедника, пришел в театральное негодование и сказал, что действовать нужно ва-банк. Звонить Нарендре Моди? — спросил я. Нет, для начала — главе полиции края. И, выяснив номер секретаря, передал мне трубку. На удивление, через несколько минут я уже разговаривал с начальником, договорились, что завтра он ждет нас в пять вечера. Я подготовил бумагу и на отдельном листе чертеж местности, где мы хотели бы стать лагерем. Потом еще подумал и отказался от этого визита. Ни один начальник, кем бы он ни был, хоть президентом, не даст такого разрешения.

В один из дней мы поехали с Манжу на мотоцикле в джунгли к живущему в глубине леса одному из племен адиваси, сейчас уж не вспомнить имя того племени. Тая осталась в Диканьке, готовить обед и немного разобраться с фотографиями, которые уже переполнили камеру и компьютер. Племя жило в разбросанных по лесу на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга небольших хатах, похожих на украинские курени. С земляным полом. И, как ни странно, электрическим светом. Есть государственная программа помощи адиваси, отсюда и установленные там солнечные батареи, и, совсем уж вызвавшие изумление, урны на каждом шагу, которыми они, похоже, совсем не пользовались. В одной из хат — школа, там шел урок для малышей, они сидели на земле и писали в раскрытые на земле тетрадки. Присел с ними, седьмым, не считая молодой учительницы. Когда-то это племя жило охотой, теперь не пойми чем. Готовят на костре, их несколько в поселении. Кур много, бегают между хатами. И лесные попугаи на деревьях. Некто лежал в несколько неестественной позе рядом с колонкой, где женщины мыли посуду. То ли пьян, то ли просто отдыхал. Я повидал немало разных племен, и особенно в глубинке Андхра-Прадеш и на холмах Ориссы, где выскочившие из леса мужички племени бондо приставили нож к горлу, когда я пытался объясниться с их женщинами, одетыми в ниспадавшие с плеч мелкие бусы, сквозь которые виднелось смуглое голое тело, а шеи охвачены металлическими обручами до подбородка. Это племя, в отличие от бондо, воинственно охранявшего свою территорию, выглядело давно уже примирившимся с компромиссной жизнью, хотя все еще удерживались на земле предков, не поддаваясь на сулящую выгоды государственную программу по отселению из заповедника. Тем не менее, Манжу неотступно ходил за мной, оберегая — иностранцев тут еще не видели.

Сафари, прогулки по округе, а всего лучше, когда, оставаясь вблизи хутора, шли вдоль рва до оленьего лаза под проволокой, проникали в заповедник, устраивались на заросшем холме с хорошим обзором и наблюдали. Однажды, перейдя ров, услышали выезжавший из-за поворота джип егерей, патрулировавших периметр заповедника. Прянули назад и скатились в ров, оцарапавшись до крови в колючих зарослях. Но нас всё же успели заметить. Джип остановился. Они вышли, стоят на краю рва, вглядываются сквозь ветки, а мы лежим внизу, обнявшись. Что вы там делаете, наконец спрашивает тот, что посмелей. Целуемся, отвечаю со дна. Постояли, посовещались, уехали.

Приближался Новый год, в тот день утром вышли во двор, а у порога —нарисованный детьми узор праздничный для нас — ранголи. И корзинка с фруктами от семьи Манжу. И солнце встает в дымке, а по черному, вспаханному, чуть сверкающему от росы полю идут слоны, на них сидят погонщики. Вошли на хутор, стоят, выше наших мазанок. Погонщики спешились, поливают слонов из шланга, подведенного к цистерне. Рядом детское белье сушится на веревке, женщины моют посуду, слоны переминаются, кивая, мы сидим на нашем крылечке, смотрим, и так хорошо на душе от этой будничной фантасмагории.

Думали сразу после Нового уехать. Да хоть куда, настолько сильное раздражение уже было от этих сафари с полным автобусом фотоохотников в гламурном камуфляже. И ныла тоска по настоящему лесу, нашему, пешему. То она пропускала сафари, оставаясь дома, то я. За два последних дня я видел трех тигров, она — пять. Это превращалось уже в зоопарк.

Вспомнил, как в заповеднике с дивным именем Умред-Кархангла я все никак не мог его выследить. Верней, ее, тигрицу Т-9. Мы были на служебном джипе, но не сафари, а с компанией змееловов, молодых ребят, которым нас передоверили другие змееловы — из Нагбида, у них у всех связь друг с другом. А рядом с водителем был старый опытный егерь, отец одного из ребят, теперь он на пенсии, но взялся показать заповедник. И, конечно, тигров — он знает, где и как их найти. И вот день за днем прочесываем лес и возвращаемся ни с чем. Он нервничает, и перед нами чувствуя неловкость, и перед ребятами. И наступает последний день перед нашим отъездом, до темноты остается около часа. Помню, как я прикрыл глаза и одно за другим выключил в сознании всё… вообще всё, остались только лес и она, Т-9 — как едва ощутимая блуждающая точка. На которой и сосредоточился всеми силами. И началось. Я просто шел на нее — внутри себя, прикрыв глаза, и говорил водителю на лесных развилках: здесь налево, теперь направо… Я вовсе не склонен к такой эзотерике, но там действительно открылось какое-то, что ли, энергетическое зрение, чем ближе я был к ней, тем интенсивней горела эта точка — вот, совсем рядом, стоп — и она вышла из-за куста, Т-9, ближе некуда.

В один из дней, возвращаясь с сафари, я тормознул на пустынной дороге рикшу и ехал с ветерком полями-лесами, за рулем парнишка, легкий такой, пританцовывающий на сиденье, вдруг оборачивается и — не говорит, а вспевает всем своим телом: жизнь прекрасна, да, друг?! Еще как, отвечаю, еще как! А живет он в деревушке Маги, где два кола, два двора. А потом, в той же деревушке, идет мне навстречу человек — бос, сед, белая тряпка на бедрах, а на голове вязанка зеленых ветвей, и так улыбнулся мне, что я покачнулся. И подумал: на чем же всё держится в мире? На этой улыбке. Нет, еще вот на чем: сегодня два слона стояли под деревом и, подняв хоботы, сплетали их в иероглифы, и улыбались распахнутыми ртами, и сыпалась листва с дерева, и тмилась пыль в косом солнечном луче.

Неподалеку от нашей Диканьки стоит деревушка Малали, там ближайший продуктовый киоск, куда и отправилась Тая — немного пополнить наши запасы, а то как-то совсем мы обнищали, не успевая с этим из-за сафари и прогулок. На окраине этой Малали банановая плантация, где уже пару месяцев ночует тигрица с тремя полуторагодовалыми детенышами, земля там от перегноя теплее по ночам. И, уж поскольку ночует, грешным делом уложила за это время четырех коров. Крестьянам выдали компенсацию. Лесники не раз пытались ее спровадить — не получалось. Тигрица каждую ночь выходила из заповедника где-то рядом с нашим хутором, и мы не раз прислушивались к шорохам за окном и молчанью собак, поскольку, чуя тигра, они смолкают и жмутся к домам. Тая долго не возвращалась, я уже начал немного волноваться, но не из-за этой истории, днем все безопасно — тигрица в джунглях.

Наконец она пришла. Выдохнула. Рассказала. Там столпотворенье. Тигрица с детенышами на плантации. Окружили всей деревней, крестьяне с лопатами, мотыгами, факелами. И лесники с ружьями подъехали — несколько автобусов из района. Сжимают кольцо, нервы у всех на пределе. И егерь Махеш там. Пытается отогнать крестьян, но те слишком возбуждены. Тигрицу не видно, она где-то в глубине плантации, то с одного краю мелькнет, то с другого. Из толпы летят камни туда. И вдруг она выскочила и рванулась к ближайшему егерю — не нападая, только предупреждая и защищая себя, и назад, к детенышам, скрылась. И тут началась неразбериха, стрельба отовсюду, вслепую. Ранены двое — пожилой крестьянин и Махеш. Тигрица прорвалась невредимой сквозь оцепление и ушла в заповедник, детеныши метнулись вглубь плантации и залегли.

Сварил кофе, сидим, пьем. Подошел Манжу, он тоже был там, показывает видео в телефоне, которое ему переслали знакомые. Рваная съемка, крики, суета, раненых грузят в машину скорой помощи: крестьянин, видимо, еще в шоке, не чувствуя ни боли, ни близкой смерти, вскакивает с носилок, что-то горячо пытаясь сказать Махешу, тот его укладывает, успокаивая, оба в крови. Крестьянин по дороге скончался, Махеш в больнице, по проселочным едут полицейские автобусы. Семье погибшего выдадут пять лаков, что около восьми тысяч долларов, деревня успокоится, но история еще не закончена: детеныши по-прежнему на плантации, тигрица ночью вернется к ним.

По-разному это происходит. В Казиранге крестьяне живут впритык к заповеднику на голой земле без леса и понимают, что животным он не менее нужен, и защищают там носорогов от браконьеров, которые спиливают им рога и продают в Китай. Ценой жизни защищают, на наших с Любой глазах это было. А в другом краю, где был с ней же, крестьяне забили самку леопарда, молодую мать, и повесили на дереве за то, что таскала их коз. А в пустыне Раджастана житель деревушки, отец пятерых детей, заслонил собой олененка от пули браконьера.

Как терпимы к нам звери. Память у них в рубцах и шрамах. И когда сталкиваемся с ними, еще подспудно надеемся на чистый лист в отношениях, ан нет — там уже до нас побывали, и один только запах наш вызывает ярость. Боль и ярость. А мы не понимаем — как же так, ведь мы же… вроде бы…

Похоже, в последние годы меня сильно отнесло в сторону от людей. В сторону… надеюсь, человека, но какого-то другого.

Крестьянина на следующий день отпевали под барабаны, потом сожгли. Жизнь Махеша вроде бы вне опасности. Всего несколько дней назад играли с ним в бадминтон, говорили о черной пантере, собирались отправиться вместе в тот лес за озером…

Мы еще раз, последний, съездили на сафари. Три тигра, леопард, два десятка слонов, бизонов, не говоря об оленях. В один день. Последним был тигр, глядевший в упор, близко, долго. Камера моя окончательно свихнулась — то затвор отказывал, то фокус плясал, то просто дисплей становился черным с надписью «выключите камеру!». Всё верно. Не надо снимать, ты ж видишь, оно не хочет. Ни оно тебя, ни ты его. Давно пора вам убираться из этого волшебного и страшного леса, дарящего сверх меры и сверх меры же отнимающего. От этих дьявольских искушений. Поезжайте в Мудумалаи, в соседний штат Тамилнад, на голубые холмы Нилгири — и живите. Прямо с утра и поезжайте.

 

 

Мудумалаи

 

Ранним утром мы покинули нашу Диканьку и, сменив несколько автобусов, к вечеру оказались в соседнем штате Тамилнад в заповеднике Мудумалаи. Высадив нас, автобус исчез во тьме, мы остались одни на развилке дорог, там к нам и подошел, отделившись от этой тьмы, местный водитель Шаши и отвез на своем джипе в деревушку Масинагуди, ставшую нам на годы вторым домом. Вторым после Харнай. И поселились мы у Рахуля, а потом перебрались к Прабе с его женой Ладой и слугой Пушкиным в их гостевой домик у лесного озера и кромки джунглей. Там, в один из первых дней прогуливаясь у этого озерца, мы увидели семью мишек, почти как на том настенном коврике из детства, и присели под высоким кустом бамбука. И не сразу заметили, что сидим рядом с храмом. Величиной с младенца. Четыре каменные фигурки: Гаруда, Шива и две его жены. Тысячелетние, сплоченные в зарослях под этим бамбуковым кустом. По ночам здесь бродят слоны, олени, днем пастухи пасут коз. И подумал тогда: вот таким, наверно, и должен быть храм — незаметным, случайным, нигде, под кустом. А потом мимо прошел мальчик с удочкой и застенчиво попросил нас снять обувь. И благодарно сложил на груди ладони.

А днем позже мы отправились с Шаши на его джипе в джунгли. И впервые увидели маленькое чудо, которому тридцать четыре миллиона лет. Мышиный олень. Первородный, от которого все другие ветвились. Величиной с некрупную собаку, ноги как у свинки, во рту маленькие клыки. Одинок, робок, моногамен, за все эти миллионы лет не менялся. Стоял в кустарнике горестно и почти недвижно — похоже, все эти тридцать четыре миллиона лет.

А потом наблюдали за слоном с одним бивнем. Тем самым, которого видели месяцем раньше в Карнатаке, на тех сафари, куда ездили из Диканьки. Вот, оказывается, сколько этот бедолага прошел. Чтобы исподволь поглядывать, как из зарослей выходит слониха со слоненком. Второй свой бивень он потерял в битве с соперником. Шансов теперь у него на любовь и семью почти нет. Возможно, в прошлом у него с этой слонихой были какие-то отношения. Он тихо подошел сзади, намотал ее хвостик на хобот и легонько потянул к себе. С минуту она покачивала головой, обернулась и дала понять, что шутка исчерпана. Ну он и не настаивал: хоть так.

К нам в домик пришел знакомиться местный горе-змеелов Мурли, в очередной раз вернувшийся с того света. Рассказывал, что с кобрами работать сравнительно просто. Из положения «стойка» атакует она обычно только вниз под углом. Поэтому удерживать ее внимание рукой, тряпкой или покачиванием колена из стороны в сторону не составляет труда и не опасно, она не способна на длинный выпад, только вниз — к ступням, потому змееловы в крепких ботинках. Мне нравится это их «обычно». Обычно мы тоже… например, спим по ночам. Куда опасней, говорит, гадюка Рассела: молниеносный бросок без предупреждения. Скорость — в двадцать раз короче секунды. А яд — у крайта. Днем крайт не очень активен, а по ночам, вползая в жилища, жалит скрытно, нежно, почти безболезненно, как комар. Люди нередко умирают во сне. В течение нескольких часов яд отключает связи между нейронами, парализуя всё, кроме некоторых участков мозга: человек с виду мертв, но сознание теплится. Таких не раз хоронили заживо.

Поехали на деревенском автобусе в Каргуди. Это маленький хутор в заповеднике, где живет племя ирула, водителям запрещено высаживать там приезжих, но нам удалось выйти. Побродили по дворам, пофотографировали детвору и старух на завалинках, попили чай в одном из домов, посидели у маленького лесного храма Дурги, спустились к речушке, где рыбачили женщины с этого хутора, и решили немного пройтись по джунглям вверх по течению. Там-то и случилось.

Когда появилось стадо слонов, спускавшееся с холма напротив, Тая занервничала. Я сказал, что пока еще безопасно, что они свернут и пойдут по руслу. Что отсюда хорошие снимки… Но она уже быстро взбиралась по склону, сказав, что подождет меня наверху. Слоны, как я и предполагал, свернули, хотя и подошли довольно близко. Выключил камеру, ищу ее, зову — тишина. Густые дебри, черные овраги, солнце садится. Вышел на дорогу. Пустынно. Добежал до хутора, и там ее нет. Спустился к тем женщинам-рыбачкам, говорю им, используя те немногие слова, которые знал на тамильском: слон, там, женщина, нету, идем, идем! Они побежали со мной вдоль речки, быстрей меня, прыгая с камня на камень. Нету. Снова поднялся по склону, заглядывал в каждый овраг, лез сквозь заросли в ямы. Уже темнело. Что можно было думать? Упала, скатилась в один из оврагов, насмерть? Но вроде я все уже осмотрел. Или не все? Змея? Но у нее было бы около получаса жизни, она бы звала или попыталась бы дойти до меня. Смотря куда укус, смотря куда. Представил себе, что с ветки дерева, в лицо. Чёрт, чёрт… Или ткнулась глазом в колючую ветку, сук, такие заросли тут… Или виском… Совсем стемнело, ничего не видно уже. Поднялся на дорогу, дошел до хутора, спрашиваю людей, не понимают. Присел на автобусной остановке. Тишь, темень, пустынная дорога, через час ее совсем перекроют на ночь. Не доходит. Что ее больше нет на свете, не доходит. Лицо ее перед глазами. Лежит в лесу, на спине… На боку, лицом в землю… Не доходит. Что она сказала? Я подожду тебя наверху. Последние ее слова. Наверху. Именно. На том свете. Подожду тебя.

Фары полоснули по дороге из-за поворота. Кто ж на такой скорости несется по заповеднику? С визгом остановились рядом. Выходит из джипа. Она.

Оказалось, вышла на дорогу, ехал лесной патруль, взяли ее, повезли в нашу деревню разбираться. Про меня ничего не сказала, выпуталась, но уже там, в офисе егерей. Добежала до частной стоянки джипов, оставалось чуть больше часа до перекрытия дорог, спросила, у кого самая быстрая машина, объяснила, как могла, вызвался Вики. Думала ли она дорогой, что со мной могло что-то случиться, что больше не увидит меня? Нет, хитро покачала головой и прижалась. Разве ж она скажет.

А несколько дней спустя оказались в Карнатаке, в небольшой деревне, на задворках которой стоял древний храм Мулатханешвара. Никаких сведений о нем я найти мог. И только потом в словаре санскрита прочел, что это слово имеет семь значений, и все они указывали на… Но прежде вот что. Когда мы подошли к нему, он стоял с пальцем у губ. Тих и заперт. Странное чувство — будто он взял тебя, приблизил и отпустил, но так, что ты уходил, чуть пошатываясь, не понимая, что произошло. Древний, врытый в землю храм, где, казалось, ничего не изменилось со времен Ригведы. Так вот, на санскрите Mulathana — обитель Бога, его колыбель, исток, дом. На отшибе, на пустыре. А через пару недель, когда мы снова приехали туда, храм распахнулся и вобрал нас в себя: там шло таинство…

Их было двое в полутьме: один сидел на полу и читал книгу гимнов и мантр, нараспев, лицом к камню, огню, колонне, а потом — алтарю нагов. Другой очень быстро — на той скорости точности и ладности движений, когда кажется, что все происходит как в замедленной съемке — перемещался от огня к алтарю и оттуда к углам храма, фигурам богов, украшая их тканями, цветами, поливая молоком, обнося огнем, оставляя за спиной этот танец-узор своих перемещений, без себя. А сам, уже в другом углу, мыл, пеленал, кормил и умащивал Шиву. Подпевая, воркуя и щебеча руками вокруг него. Как мать родное дитя голубит. И солнечный луч из дверного проема лежал на темном полу, и девочка в платье из этого света кружила по храму, все причащались огнем и светом, зачерпывая его ладонями и поднося к лицу. И уже доносилась музыка — с той стороны земли: это у входа расположились музыканты. Как пасечники, и звуки пчелами вились в дверном проеме. Я вышел, и начал тихонько вращаться на месте, без земли под ногами, и всё кружил под музыку, и непонятно кому и куда шептал: о радость, радость, дети мои, не обижайте ее в себе и вокруг, пока ангелы печали сучат из вас нити!