Выпуск №18

Автор: Леонтий Варфоломеев

 

О тенях

возвращаясь со службы, взбираясь вверх по дуге горбатой улицы, некто – назовем его К. – ощутил свинцовое биение сердца; захлебнувшись воздухом, остановился, грузно повернулся назад – амфитеатр города, гравюрно-средневековый ландшафт, не хватает только латинской надписи на ленте

отшлифованные предвечерней ясностью, как протертые спиртом, игрушечные дома; над ними – перевернутая рельефная карта туч

во внутренних лабиринтах ушей не потухли еще отблески искусственных звуков, омывавших его на работе – зеленоватые опалесцирующие иероглифы, пляшущие пламенные первобытные силуэты

на стекле в маршрутке штрихами вырезаются ювелирные капли дождя

в  лифте – квадратная дыра зеркала, покрытая радужно-ртутной плевой; цилиндр поручня; в отражении – лоб с налипшей прядью, глаз крупным планом, саккадно подергивающийся; оранжевая, с игольчатой прозеленью, луна глазного яблока, раздумывающая, зайти ей за горизонт верхнего или нижнего века

как у всякого нормального ненормального, у него есть Книга

толстая пачка нетронуто-снежной писчей бумаги, регулярно обновляемая, лежит на письменном столе, напоминая Парфенон или надгробную мраморную плиту; рядом – классическая перьевая ручка

впрочем, эта Книга давно уже существует, и написана она была в глубокой древности

«Умбрография, или скиаграфия», сиречь, описание теней

первоначально увлекшись инвентаризацией угольных трещин и чернильных вен воздуха, измерением теневых контуров посредством курвиметра, вычерчиванием подобий с помощью лекал, позднее он уразумел, что гораздо важнее теней солнечных – тени лунные

они многоцветные, нежно-яркие; в действительности, низшая Вселенная есть игра бесконечных модификаций тени; впрочем, это уже из области метафизики

лунная тень – женского рода; если она, в силу таинственной причины, влюбляется в своего носителя, она способна даровать ему гениальность; поскольку большинство из упомянутых сущностей – во всяком случае, до последнего времени – были ориентированны, если можно так выразиться, традиционно, этим, видимо, объясняется легкое преобладание среди гениев лиц мужеского пола

чашка кофе, пирожное-корзинка; в мутной рюмке – красное сухое

гипнагогическое межеумочное погружение в сон

но, чтоб добраться до нужной станции, туда, где ожидает она, придется оказаться в двух темницах – испытать немыслимый ужас сдавливания в тесной клаустрофобной камере и, затем, быть катастрофически низринутым в пучину

 

Лес

кабинет нотариуса

и взгляд втянут намертво в торец столешницы, выпукло-вогнутый, как перегиб между талией и бедром; бургундский цвет бордовых баклажанов – точь-в точь дорогой сандаловый гроб; в зеркальной глуби поверхности печально расплываются зыбкие ореолы чьих-то лиц

на дне сознания, грязном, замызганном, в сливной дыре памяти пробкой застряло: набухше-серое, неряшливо-медузообразное объемное пятно, непостижимо-пугающе изменяющееся

по пути сюда: под летними дырчатыми туфлями варьируется полоса – регулярные швы плитки, асфальт, надрезанный волосатыми нервами трещин, опять плитка; дорогу перебегают тонконогие легкие пауки и черные, алые, как лодки, жуки; слышно – гулко и бешено колотятся их сердца: быстрей, быстрей пересечь проклятый нагой каменный поток, только бы не затоптали

и тени от подразумеваемых пестрых флагов на мачтах возле геометрического храма торговли, струящиеся по бледной земле плоскими языками фиолетового пламени, будто силуэты Платоновой пещеры

и еще раньше, дома: жирный, как нефть, кофе; круглая сахарница; королевская огранка алмазно-белых отборных корпускул сахара

на красную столешницу кладут прямоугольник: превосходно пропечатанное свидетельство о наследстве – недостойному наследнику

внезапно, будто провернулись трехгранные сегменты призматронного рекламного щита, вытеснив в небытие одну картину и явив новую – провалился в иной ярус

плыть по реке; но он понял вдруг, что это не он, это отец сейчас плывет на спине, лицом вверх, несомый холодно-ртутным, абсолютно прозрачным, ахроматичным течением, в полной черноте кругом; старый, бессильно шевелящий конечностями; на непределенных островах или отмелях сидят и равнодушно-жестоко караулят какие-то сплюснуто-двумерные твари, полуволки-полуаллигаторы; сумеречное блекотание

устье; океан

доплыл; и уже прямой, вертикальный, ступает царственно на белоснежный, словно пена, берег; это Остров Реюньон, покрытый слоисто драгоценной мыслящей листвой; и вот все они – мать, отец, молодая собака – и он – как тогда, осенью, собирают нежные многоцветные грибы в медно-полыхающем лесу

 

Гниющий

спустя двое суток после того, как в одиночестве, под картечью ледяного дождя, закопал отца в промерзшую землю, он разыскал в интернете массажисток-сестер; баклажанная брюнетка и платиновая блондинка; теперь, когда умерли все, когда попутно решительно выяснилось, что отец, как и мать, принадлежал к той породе людей, которой предназначена солярная смерть, смерть крови, сосудов, сердца, не к тем, чья смерть – сатурнова плоть раковой опухоли; так вот, теперь он ощутил, будто распластан, растянут, расплющен, размазан на тонкой плите хирургического льда над неким бездонным и зловонным дегтевым болотом; а в нем – полости пыточных мастерских, смутные высокие силуэты чертей, гимнастически-гибких и безмолвных; порой, в провалах в усталый полусон – туннели целых кусков иных его жизней, его и, в то же время, не его, набитые гармонически ранжированными событиями; багровый, как полоснуть бритвой пустого заката, после затонувшего солнца, Эреб, возможно, вспахивает песок сознания; тут в книжке, подаренной ему когда-то, географической, радужно-мелованной, прохладная бумага, маргиналия – бегемотик Западной Сахары, предутренне-нежный тон вкуснейшего кусочка политической мозаики; беззащитность, он понял с ужасом, его позвоночник обнажился, точно освежеванный; режущая тоска, такая, что перехватывает горло

 

обратно он едет в такси, длинными бесконечными дорогами, декабрьский мучительный вечер; рдеющие фигурные паутины на панели управления освещают черноту салона, как уголья в печи; недавнее кладбище, по иронии, проплывает, правда, невидимое в похожей на холодную воду теплой тьме; она, тьма, размечена синеватыми фурункулами огней; массаж, это его страсть, оголенность тугого тела, он на коленях и девичий палец в заднем проходе; это была кадмейская, пиррова победа, он знал, что все куплено за свежие, капустно хрустящие деньги; индиговое покрывало с оранжевыми звездами в глубине; полиамория, но его никто не любит и не полюбит, и не надо; в сущности, он – малакия, бессильный; в очередном обрушении в забытье – повторяющиеся полеты в пасмурном воздухе на гигантском плаще, с бешеной неторопливостью; как патока; прозрачные тела, желеобразные пульсирующие потроха; их имена – Глафира и Эсмеральда; итак, вечернее такси; юный еще,  декабрьский снег, еще однослойный, слегка расплавленный и чуть подмороженный; газовая туманность оттепельной ночи; густые скелеты пирамидальных тополей заламывают черные руки; он ощущает себя мясной жертвой старой этрусской казни, великолепного обряда nupta cadavera, привязанной к любовному трупу;  задохнувшись, он выходит из машины и, покачиваясь, оглядывается по сторонам; фиолетово-пурпурное двойное гало круглой рекламы – аптека – фантомно вспухает, меняясь в цвете, белея, краснея, всасывает пространство

 

Ночь

старик ветх и слоноподобен

остроугольно-черное, как многорукое насекомое, аскетическое кресло посреди залы, заполнено им –  стариком, огромным, слабым, белесо-вздувшимся, с длинной ажурной, грязно-перламутровой бородой

оккультные конструкции Пиранези, плоские структуры хаоса, заключенные в рамки, на стене

пульсируют в тихих сращениях – сияний заоконной ночи с неравновесным песочно-жемчужным полусвечением комнаты

в забытых кистях рук (суставные шарниры, иссохшие пальцевые фаланги) – бодрствует большой кожаный волюм: планы городов-метрополий, напоминающие сигиллы демонов, персональные печати духов.  Топология улиц, переплетение сизо-бледных мягких сосудов урбанистических грибниц

Лондон. Париж. Венеция. Петербург

глаза; в парных кавернах-углублениях лицевого рельефа – настороженно-отсутствующие белки-желтки глаз

на полу рядом с креслом разбросаны атласы, каталоги, энциклопедии; случайные их развороты; видны наглые бесстрастные бореи и зефиры, надувающие серо-голубые прожилковые щеки; солнечные цветные ведуты городов, невозможные этим поздним ноябрьским вечером

господин ван Гельмонт еженощно размышляет в одиноком кресле, лицом к двери

за окнами томительно длится очередное поветрие, монгольская чума

память нестираемо реплицирует одно и то же. Ветреное мокрое фиолетовое утро. Дуэльные пистолеты, стройные и элегантно-выгнутые, как родившаяся под пером мастера новелла

племянник Элиас  в просторном рединготе (умершая рано сестра; воспоминание запретно). Он, племянник, готовится к смерти

противник – мистер Хинтон, двоеженец. Секундант противника, знаменитый художник и либертен. Гремучая ртуть капсюля

он скрытно наблюдает за поединком; ибо вызов, согласно канонам, должен был сделать он, но не сделал. Мощное черепахообразное лицо, имеющее некий намек на величественность, тогда еще в венце бакенбард, постыдно обрамлено подвальным четвероугольным оконцем заброшенного дома

диффамация. Бегство

чайная торговля; он – клерк Компании. Торговые барки, «Сириус» и «Канопус», будто две египетские борзые, похожие на агатовые, гнуто-изящные буквы коптского алфавита 

наследник старой хорошей фамилии, он вынужден младшим офицером в войсках Компании участвовать в войнах на Суматре

он уже не верит, что это было с ним

поля морей, сверхтекуче-вибрирующие; хрустальные луны

на комму выше. Специи, запах каждой на неуловимый интервал разнится от прежнего

вызывает опустошающее и неприятное чувство теория юноши  Эйнштейна, провизора и шлифовальщика линз, своей уплощенно-вульгарной парадоксальностью. Но – один, всего лишь один пунктум, который возбуждает острое и тревожное вдохновение, инспирацию тьмы. Это световые конусы. Замкнутые миры. Металлические и сумеречные. Мы обитаем каждый в собственной  Вселенной-темнице. Тессеракт мировой линии

сегодня днем он имел тяжелое эмблематическое сновидение. Темная полость чрева некоего восточноевропейского особняка, обесцвеченная, фосфоресцирующая, мерцающая. Двенадцать бородатых мужей, собрание гильдии. Гравюрно-рельефные длинные сюртуки. Возможно тайное покровительство императора. Они изображают собой, своей совокупностью, урок анатомии

богатый баловень Фортуны, шутник, благодушный джокер, замыслил разыграть их – якобы смертельной болезнью; но был разоблачен. Отмщение не замедлило обрушиться. «Ты болен – так получай свое лечение»

десятеро злых мужчин яростно, расчисленно-размеренно чешут жесткими проволочными крючьями распластанное на горизонтальной дыбе тело

двое же – добрые; в матово-меловых длинных одеждах – они лезут ему в ротовую дыру – один лежит на спине, другой – сверху, перевернувшись лицом вниз; их фигуры обратно-подобны, как карточные валеты или взаимостыкующиеся очертания осколков древней Гондваны. Тонкое долгое спиральное сверло прорывает нёбо и выходит через нос

шарики ртутного серебра на поверхности. Каталепсия.

он видит скопление ос. Черно-желтая сушь

треск раздавливаемых сухих пустых серых скорлупок на полу

мертвый, но разговаривающий Гашек, автор «Швейка», на голубых, с нежно-воздушной прозеленью, страницах социальной сети, созданной специально для покойников. Вопрос. Ответ

он еженощно надеется в воображении: распахиваются створки дверей его привычной тюрьмы

на пороге стоит живой племянник, в плотном сиянии зеленого рассвета, покрытый алмазными струпьями проказы

гериатрические капли, серебряные пузатые пузырьки на зеркале стола, похожие на гирьки; геронтологическая проспиртованная атмосфера

дальнейшее ужасно, печально, позорно

синий абиссинец Менгисту, верный слуга старика, возникший ниоткуда.  Он медленно надевает маску с изогнутым клювом. В руке появляется малайский нож

старик чувствует биение своего сердца и последнее горячее мочеиспускание, или эякуляцию, различия уже нет

изрубает старика – так измельчают в опилки срубленное дерево –   намешивает определенного рода пурпурный фарш и замуровывает его под шахматной плиткой пола в отхожем месте

проходят месяцы; годы

на стене спустя время проступает дымчатый силуэт, тонкий абрис

девушка с юными глазами старика